Львиная доля Водолея, или Мой Высоцкий forever

Львиная доля Водолея
или Мой Высоцкий forever

документальная
повесть-эссе


Предисловие.     Явление «Лисицын»


Обычно в начале книги (или в конце её) даётся информация об авторе. В смысле: короткая биография и этапы творческого пути. Юмористы в своих книгах любят это делать сами, серьёзные писатели крайне редко пишут о себе. Видимо, весь запал уходит в созданное монументальное литературное полотно. Александр Лисицын в своей книге «Львиная доля Водолея» рассказал немного и про себя – фрагментами, урывками, выбранными из жизни страницами. Я бы хотел дополнить его повествование под условным названием «Мой Высоцкий» ещё одной главкой: «Мой Лисицын»

У нас с Сашей оказалось много общего, и посему наши творческие пути не раз пересекались. Мы оба – изначально технари, – вносили свой посильный вклад в развитие (диалектики меня поправят: «соответственно и в развал») отечественной ракетно-космической отрасли. Потом нас судьба, правда, в разное время, развернула в направлении гуманитарной сферы. В середине 90-х годов я стал редактором газеты «Неделя в Подлипках», организованной группой энтузиастов в подмосковном Калининграде (ныне город Королёв). Александр же к тому времени, отработав два года в издательстве Российской Торгово-промышленной палаты «Деловые связи» (редактором сначала промышленно-конверсионного, затем банковско-биржевого отдела), к началу 1994 года уже был состоявшимся радиожурналистом и диктором местного проводного радиовещания. Собственно говоря, мы и познакомились в уютном помещении радиоредакции, которая сдавала часть своей офисной площади нашей молодой газете. Я уже тогда отметил профессиональное обращение Саши с русским языком. Так в моей жизни возникло явление «Лисицын».

Следующий этап нашего общения был более плодотворным. Лисицын уже занимал должности редактора, телекомментатора и ведущего новостных выпусков (в одном флаконе!) на только что организованном местном телевидении (Редакция телепрограммы «Подлипки»), но неиссякаемое желание работать с печатным словом всё же привело его в «Неделю…». Параллельно с основной работой на телевидении он вёл в нашей газете им же придуманную рубрику «В Королёве всё спокойно?». Саша еженедельно заходил в городское Управление внутренних дел, вчитывался в книгу учёта происшествий и переводил взятые оттуда страшилки с протокольного милицейского языка на «великий, могучий, свободный и прекрасный». Прошу поверить: рубрика Лисицына была одним из самых читаемых материалов в нашей газете! Автор подписывался странным псевдонимом: «С.Б.Ц.», который, оказывается, расшифровывался как «Семён – басист «Центров» (сокращение от «Центр Тяжести» – существовал некогда в городе музыкальный коллектив под таким названием). Возникали и другие, довольно забавные, даже остроумные, версии расшифровки этой аббревиатуры, например: «Сложная Баллистическая Цель» или «Сын Бориса Циркова» (было дело, работал когда-то в нашей газете такой именитый и плодовитый автор).

Через псевдоним я узнал, что Саша – в недавнем прошлом музыкант и к тому же много лет состоял в совете дискоклуба «Фонограф». А совсем уж близко нас свела любовь к творчеству Владимира Высоцкого, и Саша, разумеется, получил «лицензию» на подготовку для нашей газеты материалов о Высоцком. Они выходили к 25 января – дню рождения Владимира Семёновича и к 25 июля – дню его ухода из жизни. Посмотрите список использованных источников в конце книги, и вы убедитесь, что здесь немало статей Лисицына, опубликованных в разное время в газете «Неделя в Подлипках».

Будучи человеком скромным, Саша не заострял внимания окружающих на двух своих уникальных способностях. Раскрою эту тайну: во-первых, он обладает феноменальной памятью, во-вторых – умеет цепко и подолгу владеть вниманием зрительской аудитории.

Вспоминается такой случай. Город (тогда ещё) Калининград, проспект Королёва, дом 6А, общежитие РКК (в то время – НПО) «Энергия». В этом здании на первом этаже у нашей редакции уже была своя комнатушка. Напротив по коридору находился Красный уголок общежития – достаточно просторный зал. Там лежали подшивки газет, там же постояльцы собирались на ежевечерний просмотр телевизионных передач. Когда в городе проходили какие-нибудь выборы, там располагался избирательный участок. Словом, это было помещение для досуга, общения и культмассовых мероприятий.

Третью годовщину со дня выхода в свет первого номера «Недели в Подлипках» (а это было 14 октября 1993 года) мы решили отпраздновать в упомянутом Красном уголке. Газета стремительно развивалась, пользовалась большим спросом у горожан и запросто конкурировала с местными официальными изданиями. И нам захотелось организовать праздник, соответствующий взятой высоте. Среди приглашённых гостей – Глава города и его заместители, руководители некоторых СМИ Подмосковья, столичные журналисты, ряд местных политиков и бизнесменов, внештатный актив нашей газеты. Главный редактор газеты Николай Михневич несколько задерживался по каким-то неотложным делам, и мне в начале праздника надо было принимать эту публику и оказывать ей всяческие знаки внимания. Вместе с тем я заметил, что собственно коллектив газеты среди присутствующих представлен, мягко говоря, не густо, хотя изначально пришли все. Где же остальные «недельцы», ведь только что крутились перед глазами? И тут выяснилось, что часть членов редакции (не приученная к длительному общению с малознакомыми гостями) просто собралась рядом, в редакционной комнатке, и слушала – как вы думаете, кого? Правильно, Александра Лисицына. Саша читал наизусть стихи – по-актёрски пафосно, с едва заметным надрывом, заглушая шум в коридоре. Я несколько раз, отлучаясь от гостей, забегал в этот стихийный поэтический клуб (филиал Политехнического – можно так сказать?), и не переставал удивляться: как можно так долго внимать одному человеку? Саша озвучивал и свои стихи (а стихотворит он блестяще!), и произведения других поэтов. Аудитория, особенно барышни, слушала затаив дыхание и проглотив язык. Но – увы, я вынужден был вмешаться и «волею, данной мне государем» пригласил присутствовавших в комнатке к скучавшим в Красном уголке гостям. Всё-таки праздник должен был оставить ощущение некоей целостности.

Пролетели годы. Я уже не в «НвП», и Саша не на телевидении, хотя нередко занимается и телевизионными проектами. В создании документальных фильмов о городе, о его предприятиях, о работающих здесь гигантах научно-технической мысли Лисицыну, я уверен, нет равных. В последнее время мы с ним довольно часто пересекаемся на городских культурных междусобойчиках и с удовольствием вспоминаем те романтические времена, когда числились в одной творческой команде.

Книга о Высоцком, о том времени, когда поэта затирали, а потом, как по команде, «открыли шлюзы» его стихам, песням, фильмам с его участием – огромная удача Лисицына и, стало быть, нас, читателей. Приятно, что автор не стал бравировать своими несомненными заслугами в деле популяризации творчества Высоцкого, не опустился до уровня тех многочисленных мемуаристов, которые «на коммунистическом субботнике вместе с Лениным несли бревно». (Этих, кстати, по данным архива Государственного музея-заповедника «Горки Ленинские» на 2000-й год, набралось около семисот человек).

Нередко, конфликтуя с идеологически прямолинейными чиновниками от культуры, Саша и его товарищи доносили до аудитории режущую душу строку великого поэта, барда, актёра. Мне, к сожалению, не довелось быть гостем «полуподпольных» вечеров памяти Высоцкого, которые парни из «Фонографа» устраивали на дачах королёвской окраины. А жаль! После просмотра в 1967 году фильма «Вертикаль» я тоже «заболел» Высоцким и везде, где мог, охотился за его удивительными песнями. Учась в ленинградском институте, я порой не уезжал, как большинство студентов, на каникулы домой, а оставался в общежитии, где время от времени вывешивались объявления типа: «На днях в нашем институте состоится творческий вечер В.Высоцкого». Он, по-видимому, приезжал на съёмки на «Ленфильм» или просто с театром на гастроли, но у себя в Военмехе мы его так и не увидели. И всё же судьба возблагодарила меня за долготерпение и подарила встречу с Высоцким. Она случилась на его концерте 16 июля 1980 года в нашем ДК имени Ленина (теперь это Деловой и Культурный Центр «Костино»). В своей книге Лисицын достаточно подробно описал этот творческий вечер. От себя добавлю, что основная масса поклонников творчества Высоцкого знала его в основном по песням и воспринимала как певца. А тут на сцену выходит человек, предваряющий выступление, объявляет: «Сейчас перед вами выступит поэт Владимир Высоцкий!» и уходит. В зале лёгкий ропот: как – поэт? Актёр же, певец!..

Надо сказать, что при жизни Высоцкого мы не видели изданных в Советском Союзе сборников его стихов. Откуда-то с Запада кто-то втихаря привозил перепечатки изданных там стихотворных сборников Высоцкого, а мы от руки переписывали их в свои тетради и альбомы. Компьютеров в страну ещё не завезли, а ксероксы, если где и существовали, для простых граждан были недоступны.

И вот вышел на сцену Высоцкий, в чёрной водолазке и чёрных брюках. Видя замешательство зала, он сказал примерно следующее: «Да, я считаю себя в первую очередь поэтом. А то, что я пою под гитару, – это моя манера декламации собственных стихов». Почти два часа он пел, рассказывал о себе, своих песнях, своих друзьях и снова пел…

Как же мне было невыносимо тоскливо, когда через пару недель после концерта я зашёл в читальный зал библиотеки НПО «Энергия» и открыл один из последних номеров «Вечерней Москвы». А там – в чёрной траурной рамке сообщение о смерти великого поэта, барда, актёра – то самое, что Александр Лисицын привёл в своей книге.

Московский афорист Виктор Сумбатов как-то заметил: «Живой классик – это недосмотр современников». Высоцкий с его талантом, с его фантастической энергетикой не был до конца понят и принят рядом живущими. Но его стихи и песни остаются с нами и сейчас, в том числе благодаря подвижничеству таких людей, как автор этой книги Александр Лисицын.

Валерий Соколов,
заместитель главного редактора
газеты «Калининградская правда»,
город Королёв Московской области.

Признательный автор – полноправному
соавтору, единомышленнику и другу
Александру Сидорову: ОТ ВСЕЙ ДУШИ!    

      "Берясь писать, я просто делаю то, что умею,
      и не важно даже, как это у меня получается,
      поскольку это моё умение – единственное".

Станислав Лем,
«Сумма технологии»

      "Клянусь говорить правду,
      одну только правду
      и ничего, кроме правды".

Формула приведения
к судебной присяге

      "Всё будет так, как должно быть,
      даже если будет иначе".

Книга Екклесиаста, или проповедника


К сведению читателей:
В данном экземпляре авторский текст набран шрифтом Times New Roman прямой светлый.
Цитаты, принадлежащие В. Высоцкому, – шрифтом Times New Roman курсив жирный.
Цитаты иных лиц и смысловые выделения – шрифтом Times New Roman курсив светлый.


* * *

Глава I.    Тот самый «шлагбаум»

   
Иль мне в лоб шлагбаум влепит
Непроворный инвалид.

Александр Сергеевич Пушкин,
«Дорожные жалобы»


За последние пять лет я похоронил одиннадцать своих знакомых, друзей и близких людей. И в этом не было бы ничего особо прискорбного, если учитывать мой, можно сказать, уже «не юный» возраст. Пора, однако…
 
Ну да, ну да… Человеков моих лет со временем всё реже приглашают на свадьбы (разве что на серебряные, кто пока не развёлся – до золотых ещё дожить надо), а всё чаще – увы! – на похороны и поминки. Это естественный ход событий.

Только вот чуть-чуть смущает меня одно обстоятельство. Невеликое такое, но противненькое: все как один из преставившихся за «отчётный» период родились позже меня. Кто на девять дет, кто на четыре, а кто всего на год. Но – позже…

И дело даже не в том, что людей старшего возраста из моего окружения не осталось. Немного есть. Правда, их раз-два и обчёлся, но всё же неким образом живут: одни кое-как, а большинство иных совсем плохо. И когда я высказываю им свои опасения – вот, мол, Создатель как бы знак подаёт: «а не зажился ли ты, дружок? неровен час, будешь следующим…» то более взрослые мои друзья вяло так и (замечаю!) неискренне разубеждают. «Брось, старичок, ерунду пороть», – говорят одни. «Никто не может знать своего часа», – говорят другие. И ещё много-много чего доброго, хорошего, безусловно правильного, но совершенно неубедительного говорят они все вместе.

А дело, надо сказать, вот в чём: возникает ощущение, что перед каждым из уже покойных в назначенное только ему тайное время опустился некий не от мира сего «шлагбаум», пресёкший их движение по жизни. Стукнулся лбом о полосатую деревяшку (или она огрела тебя сверху по макушке) – всё, абзац, картина Айвазовского «Девятый вал» (в смысле «приплыли»). И как хочешь, так и понимай: либо момент «Ш» не прописан мне вообще (ох, кощунствую, не накаркать бы!), либо прописан, но почему-то не сегодня-завтра, либо попытки «влепить шлагбаум в лоб» мне уже были, но безуспешные. Поэтому, собственно, я их и не заметил.

Хотя – постойте… Вру: был такой момент. И даже не один. Я их, конечно, заметил, но не счёл их ни за предзнаменования, ни тем более за предостережения. И возраст ещё не располагал предаваться судьбоносным рассуждениям, да и вообще – они, эти рассуждения, в голове тогда просто не заводились. Зато теперь, обозревая задним числом не очень складную дорогу моей жизни, прихожу к выводу: таки да, это были знаки. Повторю: не могу сказать, предостерегали ли они меня от неких роковых либо безответственных шагов (впрямую запрет не звучал и не читался) или просто констатировали: вот-де ситуация, она может произойти с тобой, а уж как ты там себя поведёшь – твоё дело. Это положение хорошо перекликалось с одним из постулатов учения стоической философии, гласящего: «не можешь изменить ситуацию – измени своё отношение к ней». Забавной интерпретацией старинной директивы отлично послужила самодельная надпись, которую я имел удовольствие прочитать в салоне одного из одесских троллейбусов: «Если ты едешь не в ту сторону, то сядь хотя бы туда лицом»; впрочем, как бы ты ни поступил, это никак не влияло на исход «эвентуального» (то есть теоретически могущего случиться) события. Оно предполагалось однозначно форс-мажорным.

Сумбурным будет мой рассказ…

Предостерегаю возможного читателя: ему придётся вслед за повествованием испытывать ускорения и замедления темпа, заноситься на поворотах сюжета, страдать от временного «люфта», перемещаясь вместе с автором то по ходу времени, то против хода оного. Главное здесь – не утратить направления генерального вектора, чего автор даже сам себе в ходе написания гарантировать не может. Тем больше славы и почёта должно достаться читателю, который, надеюсь, осилит-таки этот «кросс по пересечённой местности» и завершит дистанцию по возможности без особых духовных и нравственных потерь.

Было бы вообще идеально, если бы потери могли быть сведены к нулю и читатель достиг бы финиша, наоборот, обогатившись как духовно, так и нравственно. Но это вряд ли...

И вот ещё что. Ведь может, может же (не дай Бог!) стрястись главное, непреодолимое препятствие, которое помешает добраться до финиша не только читателю, но и мне, автору.

Тот самый «шлагбаум».

* * *

Глава II.    На календаре значилось восьмое октября

      
И морская пучина поглотила ея…
В общем, все умерли.

Григорий Горин, Марк Захаров,
из телефильма «Формула любви».
Перевод с якобы итальянского.

Давно это было.

1976-й, год Монреальской Олимпиады. За пару-тройку лет до описываемых событий я взял не самую (надеюсь) дурную привычку отъезжать в отпуск на Черноморское побережье Кавказа, а точнее, в город Гагру. Попутно замечу: город называется именно «Гагра», а не «Гагры», как привыкло произносить родное обывательское большинство. Тем не менее справедливости ради надо сказать, что это очаровательное курортное местечко территориально делится на два исторических района: Старую Гагру и Новую Гагру, так что «Гагр», формально говоря, две; поэтому для предпочитающих употреблять это название во множественном числе имеется всё-таки некая грамматическая отмазка.

Да, ну так вот друг моей юности Боря Платонов, известный в ближних кругах под псевдонимом «Бардыга», соблазнил меня слетать ранней осенью в Абхазию погреть свои, по его выражению, «бренные кости». Я упирался секунд семь. И несколько «бархатных» сезонов подряд мы гостили в Гагре у его приятелей – супругов Алтыбармакян. Муж Бабкен – армянин, водитель экскурсионного автобуса дома отдыха имени XVII партсъезда, жена Анна – абхазка, официантка того же дома отдыха. Было у них два сына – старший Ашот и младший Андрей. Вот уж действительно, семья редкостного обаяния и гостеприимства, даже на кавказском фоне… Низкий им поклон, нежные объятия и исполинское спасибо.

До 1976 года мы с другом юности ездили туда вдвоём  и валялись там буквально как сыр в масле. Достаточно рассказать, каким образом решалась у нас самая острая курортная проблема – отъезд домой. В первый же день приезда мы отдавали Бабкену деньги на обратные авиабилеты, а дня через три он привозил их нам с определённым, заказанным нами числом и временем вылета. Все остальные вопросы (сна, питания, досуга) решались так же «автоматом» и практически без нашего участия.

В упомянутом високосном году совместить наши отпуска не довелось, и я поехал отдыхать без Бардыги. И всё было как раньше: отпуск удался славно, настал день прощания с побережьем. Билет на самолёт лежал в кармане, я успел занять место в автобусе Гагра – Адлер, водитель уже грел мотор… Размышляю: от времени прибытия в аэропорт до взлёта у меня должно остаться часа полтора – на что бы их употребить?

И тут в салоне начинает работать местное радио. Диктор объявляет: в результате выпавших ночью ливневых дождей на границе Абхазии и Краснодарского края произошёл обильный сход селевых потоков, сопровождавшийся мощными оползневыми явлениями. Трасса Сочи – Батуми в окрестностях посёлка Леселидзе на протяжении километра забита грязевыми отложениями высотой до полутора метров. В зону стихийного бедствия для производства аварийно-восстановительных работ стянута вся дорожная техника близлежащих районов. Работы продлятся не менее четырёх-пяти часов…

Значит, я на свой рейс безнадёжно опаздываю – часа на два минимум. Вот уж воистину: если хочешь насмешить Господа, расскажи ему о своих планах.

К аэропорту наш автобус прикатил почти под вечер. Борта, естественно, на взлётной полосе уже не было, и давно. Правда, проблемы с перерегистрацией на другой рейс не возникло – о погодном форс-мажоре все аэродромные службы были осведомлены. Причина уважительная. Около половины пассажиров нашего автобуса имели билеты на самолёт Сочи – Москва, остальные – на рейсы других направлений. Нас (москвичей) быстренько загрузили в попавшийся под руку «чартер», на котором из Москвы прилетела некая иностранная делегация (я так предположил, потому что стюардессы были наряжены в национальные костюмы – то ли румынские, то ли чешские). Мы легко взлетели и через два с половиной часа без хлопот приземлились во Внуково.

В зале прибытия оказалось необычно много народа. И волновалась эта толпа как-то шумно, неспокойно. Проходя мимо и задержав шаг, я уловил несколько тревожно-скорбных фраз и понял…

То, что я понял, заставило меня прислониться спиной к стенке и сползти по ней на корточки. Рейс, на который я опоздал, в Москву не прибыл. Он вылетел точно по расписанию, набрал высоту около километра и внезапно, свечкой рухнул в море. Погибли все. Между прочим, в том числе и ваш покорный слуга, поскольку среди примерно тридцати человек, не успевших к отлёту, я формально числился в списках пассажиров этого рейса и, следовательно, должен был де-юре считаться покойником.

В течение ближайшего часа я лихорадочно утряс все формальности с диспетчерской и информационной службами аэропорта. Я собственноручно предъявил им свой паспорт и неиспользованный билет на злополучный рейс. За это они вычеркнули меня из списка мёртвых и внесли в список живых – то есть, образно говоря, «воскресили». Домой я, понятно, вернулся не то что подавленным – раздавленным.

От этого психологического шока я отходил долго. Это был первый, как говорится, «звоночек». Намёк пока неведомо на что. 

На календаре значилось восьмое октября.

* * *

Глава III.    В назидание потомкам


Когда судьба по следу шла за нами,
Как сумасшедший с бритвою в руке.

Арсений Тарковский,
«Первые свидания»


Прошло почти тринадцать лет, и на исходе мая 1989 года мне с тремя закадычными коллегами (Алексей Лагутов, Виктор Назаров, Сергей Тепловодский) довелось побывать в одной интересной творческой командировке. Нам предстояло осуществить рекламную фотосессию по вводу в эксплуатацию супертрамвая нового поколения. Правда, сейчас эту серию уже «снимают с вооружения» как морально устаревшую. Ну, так много воды утекло; подумать только, не век даже – тысячелетие сменилось! А тот случай как будто вчера произошёл – застрял в памяти во всех нюансах, а особенно в обонятельных ощущениях.

В конце мая на фирменном поезде Москва – Челябинск «Южный Урал» мы с удобствами докатили до пункта назначения – станции Усть-Катав. За несколько часов до окончания рейса, при пересечении границы Башкирии и Челябинской области, я потянул носом воздух сквозь открытое окно купе.

– Странно, –  сказал я себе под нос. – Титан вроде бы на углях, а пахнет газом.

– Ты в поездах давно не ездил, – возразил уже не помню кто. – Все вагонные водонагреватели уже переведены на газ.

Но ведёрко с углем в кладовке у проводника я всё-таки, кажется, видел…

Ладно, перебросились репликами и забыли.

Неделя прошла насыщенно. Днями гуляли, дурачились, устраивали коллективную читку вслух повести Юрия Полякова «Апофегей», только что опубликованной в журнале «Юность»; слушали современную рок-аранжировку «Луки Мудищева», которую нам перед отъездом на Урал подарил «соавтор» И.С.Баркова – наш редкостно талантливый друг из Красногорска Андрей Статуев (в наши дни всенародно известный «DJ Василич, специалист по плагиату»); подпольно выпивали, а потом один разок сходили в кино на «Маленькую Веру». Снимали только по ночам, когда основной пролёт сборочного цеха был пуст и безлюден. За пять ночей отсняли богатый фотоматериал с массой разнообразных дублей.

Как говорится, «подбили бабки». Пора домой. С лёгким сожалением покидали мы гостеприимный, очаровательно патриархальный городок; ведомственную гостиницу с трёхкомнатным так называемым «люксом»; вагоностроительный завод, где оставались без нас цеховые корпуса неубиенной дореволюционной кладки – бывшую промышленно-коммерческую вотчину князей Белосельских-Белозерских; отчаянную изжелта-стальную реку Юрюзань и впадающий в неё более вальяжный (поэтому, видать, не такой мутный) Катав…

Около полуночи со второго на третье июня мы загрузились в купе того же «Южного Урала» и отбыли в Москву. Довольно быстро уснули. Но часа через три, едва начало светать, я резко завозился от ядрёного запаха бытового газа.

– Тьфу, блин, достал этот пропан-бутан, – икнул я спросонья. – Воняет хуже козла.

На это Лёха Лагутов как специалист с химическим образованием возразил зевая, что ни пропан, ни бутан, ни какой иной предельный углеводород от природы собственным запахом не обладают. А зловоние газу придают люди, специально добавляя к нему в ходе технологической подготовки для использования всякие вонючие присадки из класса меркаптанов. Чтобы можно было носом почуять малейшую утечку.

Меня со смрадной реальностью это примирило слабо.

Облегчение настало лишь после того, как поезд проехал километра два. Мы поводили носами и, убедившись в отсутствии запаха, вновь аккуратно рухнули в объятия Морфея.

Наш фирменный прилежно рассекал пространственно-временной континуум в западном направлении, оставляя слева-справа-за-собой неисчислимое множество природных красот средней полосы – шедевров пейзажного жанра, к вящей утехе легиона живописцев. Даже Левитан бы Исаак Ильич обзавидовался. А сзади, с востока, на нас неудержимо двигалась утренняя заря, и брала нас в кольцо, и прятала под свой рассветный золотисто-розовый купол… А мы, безмятежно расположившись в обнимку с вышеупомянутым античным богом, уже даже и не спали, а – стыдно сказать – дрыхли.

Настало третье июня.

Спустя ещё сутки, ранним звонким росистым утром, «Южный Урал» ласково причалил к дебаркадеру Казанского вокзала. Мы быстро побросали свой бытовой и технический багаж в ожидавший нас «рафик» и порулили в контору. Тут на радио по «Маяку» начался очередной выпуск регулярных получасовых новостей. И диктор сообщил буквально следующее:

«Четвёртого июня в один час пятнадцать минут по местному времени на границе Башкирии и Челябинской области произошла крупная железнодорожная катастрофа. Это случилось в 11 километрах от города Аша, на перегоне Аша – Улу-Теляк. В момент встречи двух пассажирских поездов (Новосибирск – Адлер и Адлер – Новосибирск) произошёл мощный взрыв неограниченного облака топливовоздушной смеси, образовавшейся в результате аварии на проходящем рядом трубопроводе «Сибирь – Урал – Поволжье». Погибли 575 человек (по другим данным 645), ранены более 600».

Дальше пошли возможные причины катастрофы и жуткая цифирь статистики.

О-пань-ки… А ведь именно эту смесь именно в том месте мы и обоняли! Правда, в момент взрыва наш поезд уже пересекал границу Мордовии и Рязанской области, но ведь это чистая случайность, что мы не взорвались сутки назад! И то, что на этом участке оказался ещё и встречный поезд – опять случайность. Он опаздывал на семь минут, и если бы шёл точно по графику, то встреча поездов произошла бы за пределами этого газового «пузыря». И взрыва бы могло не быть вовсе. Ну, в худшем случае взорвался бы один поезд, а не два. И жертв было бы вдвое меньше.

Впрочем, какая тут, к чёрту, арифметика?!

Случайная искра… Да, как версия рассматривался случай заискрившей тормозной колодки или выброшенной в окно сигареты. Мне же картина представляется несколько иначе. Но для нас она выглядит не менее зловещей.

Что пришло мне в голову:

«В одной из секций газопровода разошёлся сварной шов (думал я), и газ потёк на волю. Будучи заметно тяжелее воздуха, он стелился понизу и заполнял сначала углубления в земной поверхности. Поэтому он и скопился в низине между холмами – там, где были проложены рельсы. Со временем поверхность «газового озера» поднялась до уровня открытых вагонных фрамуг. Тогда-то, неделю назад, мы и почуяли этот запах.

За те семь дней, пока мы были в Усть-Катаве (опять же думал я), уровень газа добрался до контактного провода, и беда нависла уже фатально. Видимо, токосъёмник нашего поезда на этом участке, слава Богу, просто не оторвался от провода и не затянул дугу – а от чего зависит «отрыв» или «неотрыв», никто не знает. Не бывает электровозов, которые не искрят».

Впрочем, если локомотив был на дизельной тяге, то озвученная в прессе версия должна быть признана непререкаемо убедительной. Но тогда непонятно, почему ложбина не взорвалась намного раньше.

Между прочим, эта катастрофа до сих пор считается крупнейшей в мире за всю историю существования железнодорожного транспорта – как по числу жертв, так и по масштабу произведённых разрушений. Мощность взрыва колебалась по разным оценкам от 300 килотонн до 10 мегатонн в тротиловом эквиваленте (минимум двадцать Хиросим!). Общественный резонанс оказался таким грозным, что газопровод решено было не ремонтировать. Его уничтожили от греха. Просто и без затей. В назидание потомкам.

* * *
Глава IV.    Тот, который повлиял      
       
Была то воля слепого случая или чей-то
недобрый умысел –  теперь это нам,
боюсь, не суждено узнать никогда.

Ева-Мария Бриндизи,
следователь прокуратуры.
Из речи на суде по правам
человека в Страсбурге

О!

Василий Аксёнов,
«Жаль, что вас не было с нами»


От всего случившегося самым вероятным и логичным было – оторопеть. Что мы, собственно, и сделали. И вновь замаячило на краю сознания: это знак, что ли? С чего бы это, будь он неладен? И ведь – второй уже… Значит, по принципу «Бог любит Троицу» где-то и когда-то (вероятнее всего, вскоре) должен проявиться ещё один.

Но главное: к чему, к чему, к чему?..

Ответ на этот мучительный вопрос я получил, предав земле Сашу Черномашенцева, художника-фазовщика с киностудии «Союзмультфильм». Он умер совершенно неожиданно, без всяких видимых причин, не дожив полтора года до «полтинника» и, кстати, был десятым в моей личной серии «молодёжных» похорон.

После затянувшихся поминок я пришёл домой и тщательно заснул. Спал, однако, довольно неспокойно. Приснился мне сон, странным образом одновременно и бестолковый, и исполненный тайного смысла. И явился мне в этом сне какой-то незнакомый мужик с совершенно абстрактной, ускользающей от восприятия наружностью – короче, без примет. Ни фигуры, ни лица. Он восседал на огромной серой глыбе с бурыми прожилками посреди бесплодного каменистого плоскогорья и жестом подозвал меня к себе. Глухо забубнил на каком-то невнятном (возможно, даже несуществующем) языке, но – удивительное дело! – тогда, слушая его снизу вверх, я воспринимал этот язык как родной.

Ты в своей жизни, говорил он, призван обязательно наследить. И след твой да будет материальным, а не только эфемерным воспоминанием в памяти переживших тебя друзей. Его, твой след, говорил он, надлежит ощутить и изучить потомкам. Оставь после себя личное свидетельство произошедших с тобою событий, но только в той области человеческой деятельности, в которой ты достиг наибольших результатов…

Так говорил он, путано и сбивчиво. Но я уяснил поставленную задачу – частично во сне, частично спросонья. Что-то я должен после себя оставить. Какое-то дело. То есть начать его и успеть закончить, пока живой. В той области, в которой преуспел.


Я раскрыл рот задать вопрос: и что будет, коли я оставлю? люди моложе меня умирать перестанут?

Но вопрос задать не успел – прозвенел будильник, чтоб ему пусто было…

Впрочем, стоит ли винить неодушевлённый механизм? Давайте лучше посмотрим: чего я не умею. Да много чего, всего не перечислишь. Противопоставляем этому массиву то, что я умею делать вообще, хотя бы как-то. Ну, это может быть пение или игра на музыкальном инструменте – однако я пою и играю не лучше, чем тысячи и тысячи других людей, то есть скорее посредственно, чем хорошо. То же касается рисования, футбола и шахмат. В электричестве кое-что соображаю, зато в механике и сантехнике – ни бельмеса. А вот что я умею хорошо – так это фотографировать, в смысле как техническом, так и творческом. По крайней мере, сюжет, идею и композицию кадра не только чувствую, но могу выстроить, аргументированно обосновать и безошибочно запечатлеть.

А где я преуспел, каким ремеслом владею лучше, чем хорошо? Пожалуй, только одним. Вы, конечно, понимаете, что смерть от скромности мне не грозит, но давайте глянем правде в глаза и признаем, что владею я отлично (замечательно, превосходно, блестяще) именно русским языком. Во всяком случае, настолько, что легко могу выразить на нём любую, сколь угодно сложную, мысль. Причём абсолютно грамотно, без единой ошибки или описки. Заявлю даже без особого риска погрешить против истины: в нашем почти двухсоттысячном городе русский язык знают и владеют им лучше меня человек десять. Так же, как я – человек сорок. Остальные слабее.

Стало быть, дело моё определилось: писать. Но нет смысла писать о чём попало или о том, чего не любишь, а хуже того – чего не знаешь. Вывод: надо написать о том, что в твоей жизни произвело на тебя самое глубокое и самое длительное впечатление; о том, что повлияло на формирование твоего интеллекта и твоей духовной сферы в наибольшей степени; о том, что стало неотъемлемой частью структуры твоей личности; о том, наконец (вы можете смеяться), что приблизило тебя к пониманию непреходящих ценностей – а я, крещённый в православии, подразумеваю под этим нравственную формулу в виде Моисеевых заповедей.

И эту потребность следовать указанным заповедям (а ну, прекратили смеяться!) я с возрастом ощущаю в себе всё настоятельней. А тут один за другим уходят в персть младшие товарищи – не все исповеданные, не все даже отпетые…

Пока эти соображения во мне зрели и формировались, в огне пожара погиб ещё один мой младший товарищ – когда-то бармен блаженной памяти кафе «Кристалл» Николай Кашуркин. Одиннадцатый.

Я всегда склонен был считать себя человеком внушаемым, подверженным влияниям. Подражать всегда и хотелось, и было кому. То есть в так называемых «кумирах» дефицита не ощущалось. Перечислю пунктиром, навскидку лишь кое-кого из тех, кем бы я хотел быть (по мере взросления и насколько запомнил):

– Вася-на-Буяне (Говорухин) из кинофильма «Смелые люди».

– Алексей Федотов/Генрих Эккерт из кинофильма «Подвиг разведчика».

– Первый космонавт планеты Юрий Гагарин.

Вот тут бы надобно приостановить шествие героев и персонажей. Иными словами, сделать маленькую передышку. Фишка в том, что из всего этого пёстрого и разнообразного списка достойных подражания лиц, реальных и вымышленных, Гагарин – единственный, с кем меня свела судьба на уровне личного знакомства. И я не хочу, да и не буду противиться соблазну рассказать об этом замечательном эпизоде моей биографии. Ну, а потом вернёмся в главное русло нашего повествования и продолжим. Итак:

Было лето 1964 года, я работал вожатым отряда в городском пионерском лагере и с юношеским энтузиазмом посещал занятия в любительской киностудии при Дворце культуры имени Калинина (об этой киностудии, точнее, о её первом руководителе будет ещё речь впереди). К тому моменту уже работали многие подразделения Дворца, хотя официально он открыт ещё не был. К грядущему открытию участники творческих коллективов готовились основательно, и наши студийцы не были исключением.

Нам объявили дату открытия (20 июля) и сообщили, что в торжественной церемонии примут участие Сергей Павлович Королёв, которого страна тогда в лицо по понятным причинам не знала, и Юрий Алексеевич Гагарин, которого в лицо знал уже весь мир.

В тот период занятия в киностудии вёл Илья Соломонович Миньковецкий, известный оператор с «Мосфильма» – сорокалетний брюнет с едва заметной проседью, курчавый, невысокий и шустрый. Он передал студийцам пожелание руководства предприятия, чтобы Главного конструктора спереди в упор по возможности не снимали, а больше со спины. На Гагарина, понятно, такое ограничение не распространялось. Я со своей 16-мм кинокамерой «Адмира» старался держаться поближе к первому космонавту.

Запомнился момент разрезания алой ленточки. Её заранее натянули между двумя колоннами, а Гагарину и Королёву вручили по ножницам.

– Сергей Палыч, а колонны-то не рухнут, когда ленту перережем? – с невинной улыбкой поинтересовался Гагарин.

Королёв тоже улыбнулся, только более скупо:

– Обижаешь, Юра. Мои люди делали!

Разрезали. Тут загрохотал сводный оркестр, и народ повалил в широко распахнутые двери. Я следовал строго за Гагариным, не упуская его из видоискателя, и соображал: как бы исхитриться автограф попросить?

И случай представился. Миньковецкий ввинтился в толпу по касательной ко мне и протянул Гагарину свой пригласительный билет:

– Юрий Алексеевич, не откажите…

Авторучка у того была уже наготове и видно было, что навык по подписыванию разных дарственных бумажек отработан у него до автоматизма. Воспользовавшись моментом, протянул свой билет и я.

– Как зовут? – спросил Гагарин, поглядев на меня.

– С-саша… – робко и сипло ответил я, дивясь, куда пропал голос, и принял из рук Юрия Алексеевича подписанный билет. И чувствую – он мне руку жмёт…

Потом я на время забыл, что и как дальше снимать. Только глядел на эти две строчки:

«Александру от Юрия.
20.07.1964 –  Гагарин»

…Пропал этот бесценный для меня документ при сравнительно дурацких обстоятельствах. Через год я загремел в армию. Надо ли говорить, что гагаринский автограф (тщеславны мы всё-таки в юности!) я взял с собой из дома к месту службы.

Был у меня в полку один задушевный приятель Саня Смирнягин, призванный из города Стерлитамак в 1963-м году. В 1966-м грянул ему дембель (а тогда, как известно, служили ещё три года), и попросил он меня этот автограф одолжить ему на время – ну, типа он с Гагариным знаком. Как он говорил, «дома родные и кореша офонареют, а особенно девки».

Прост как пионерская правда был этот мой тёзка. И уговорил меня.

Условились, что дома он автограф всем покажет, а потом отошлёт его мне обратно в полк. На всякий случай Смирнягин оставил свой домашний адрес.

Прошло месяца четыре – из Стерлитамака ни гу-гу. Пишу туда письмо, отвечает его старший брат: так, мол, и так, завербовался наш Александр по комсомольской путёвке в Ташкент, восстанавливать город после землетрясения 1966 года, адреса ташкентского пока не сообщил.

Вот, собственно, и всё. Такой был мой первый и единственный скоротечный личный контакт с легендой всех времён и народов – первопроходцем Вселенной Юрием Гагариным. Второй, можно сказать, тоже в некотором смысле личный – не считается. Это было 27 марта 1968 года, когда я лично узнал о его гибели и с личного горя напился водки. Прямо в расположении роты. Разумеется, отсидел за это пять суток на «губе». А если без кавычек, то на гауптвахте.

Строго говоря, дело о гибели Юрия Гагарина и Владимира Серёгина в ходе учебно-тренировочного полёта до сих пор окончательно не закрыто. Хотя народу и объявлено официально о какой-то там трагической случайности. Можно предположить, что кто-то из особо посвящённых знает одну часть правды, ещё кто-то – другую её часть и т.д… Но всей правды не знает никто. И чем больше времени проходит со дня этой всенародной трагедии, тем меньше шансов эту правду узнать. И тем больше шансов, что мы этой правды не узнаем никогда.  Хорошо это или плохо – сказать не могу.

Продолжим, однако, как и было обещано:

– Крис Адамс из кинофильма «Великолепная семёрка».

– Д’Артаньян и три мушкетёра (сразу четверо!).

– Великий комбинатор Остап Бендер, сын турецко-подданного.

– Жильят из романа Виктора Гюго «Труженики моря».

– Семён Давыдов из романа Михаила Шолохова «Поднятая целина».

– Хэмфри Ван-Вейден из романа Джека Лондона «Морской волк».

– Поэт Георгий Панфилов из романного цикла Михаила Анчарова.

– Красноармеец Фёдор Сухов из кинофильма «Белое солнце пустыни».

– Максим Исаев/Макс фон Штирлиц из телефильма «Семнадцать мгновений весны».

– Капитан милиции Глеб Жеглов из телефильма «Место встречи изменить нельзя».

Ну, вот он, момент истины. Попадание даже не в десятку, а в двадцатку. Потому что следующим я хотел было назвать исполнителя этой роли, который и сам, безусловно, «подлежит подражанию», а вот он уже, что называется, «един в двух лицах».

И теперь я уже точно знаю, о ком буду писать.

О! Это будет поэт, певец и актёр Владимир Высоцкий. Тот, который повлиял.

* * *

Глава V.    Справа возле центрального входа      
         
В большинстве языков наиболее смыслоёмким
знаком препинания является тире, стоящее
между датой рождения и датой смерти
любого отдельно взятого человека.

Теодор Аплеев-Заярный,
«Партитура благой вести»


Земля имеет форму типа шара.

Народное наблюдение


Время от времени приходится изрекать прописные истины, общие места – то, что слишком хорошо всем известно и потому никому не интересно. Ещё это называется импортным словом «трюизм», извините. Но это совершенно необходимые (я бы даже сказал – неизбежные) «прокладки» между фрагментами моих стремящихся к предельно личностной субъективности заметок и объективной, засушенной фактографией действительности.

Вот и сейчас…

Краткие биографические сведения:

Высоцкий Владимир Семёнович, русский советский актёр театра и кино, поэт, автор и исполнитель песен. Родился в Москве 25 января 1938 года под знаком Зодиака – Водолеем.

Родители: отец – Высоцкий Семён Владимирович (1915 – 1997, род. в Киеве), кадровый офицер-связист, мать – Высоцкая (урожд. Серёгина) Нина Максимовна (1912 –  2003, род. в Москве), специалист по немецкому языку, переводчик.

В 1955 году В.С.Высоцкий окончил 186-ю (по другим сведениям – 273-ю) мужскую среднюю школу в г. Москве и в том же году поступил на 1-й курс механического факультета Московского инженерно-строительного института имени Куйбышева. В 1956 году отчислен из института по собственному желанию и поступил на актёрское отделение школы-студии при Московском Художественном академическом театре (курс профессоров Б.И.Вершилова и П.В. Массальского). Окончил школу-студию в 1960 году.

Работал актёром: в Драматическом театре им. Пушкина (1960 – 1961), Московском театре миниатюр (1961 – 1963), Театре драмы и комедии на Таганке (1964 – 1980), снялся в 30 кинофильмах.

Автор около 700 литературных произведений: песен (в том числе для спектаклей и кинофильмов), стихотворений, одной поэмы для детей («Что случилось в пятом «А»), одной повести («Жизнь без сна»), одного романа («Роман о девочках», не окончен), двух сценариев для кино («Венские каникулы» совместно с Э. Володарским, «Так уж всё вышло…»), одной историко-документальной книги («Чёрная свеча» совместно с Л. Мончинским).

Лауреат Государственной премии СССР (1987, посмертно).

На протяжении жизни был троекратно женат.

Жёны: Высоцкая (по первому мужу Жукова) Иза (Изольда) Константиновна, Абрамова Людмила Владимировна, де Полякофф-Байдарова (Влади) Марина-Катрин Владимировна.

Дети: Высоцкий Аркадий Владимирович (род. 29 ноября 1962 года), Высоцкий Никита Владимирович (род. 8 августа 1964 года), оба от брака с Л.В. Абрамовой.

Скончался в Москве 25 июля 1980 года, в 4 часа 10 минут (по другой версии – в 3 часа 40 минут) утра, в квартире 30 дома 28 по улице Малой Грузинской, под знаком Зодиака – Львом. Похоронен на Ваганьковском кладбище. Справа возле центрального входа.

* * *

Глава VI.    Этот мальчик ещё покажет

Сочинители их в Южной Европе
назывались барды, на Севере скальды,
а у Славянороссов – баяны.

Гавриил Романович  Державин,
«Разсуждение о лирической поэзии или об оде»


Прежде чем говорить о Владимире Высоцком и его особом месте в русской культуре второй половины ХХ века, необходимо уяснить: каким образом и в силу каких причин проявилась эта его «особость». Многие исследователи его творчества (Н.Крымова, Ю.Карякин, В.Перевозчиков, П.Солдатенков, А.Крылов, В.Новиков, А.Петраков, В.Дузь-Крятченко, О.Терентьев, Л.Ушаков, Ф.Раззаков и др.) сходятся в одном мнении: причин этих несколько, и они должны были совпасть во времени и пространстве, сфокусироваться на некоей одной личности, чтобы появился и проявился так называемый «феномен Высоцкого».

Теперь это уже полноправный литературоведческий термин.

Естественно (во-первых), доминирующую роль в этом явлении сыграли его индивидуальные свойства – врождённые и приобретённые. Во-вторых, надо вспомнить, в какие годы зародился и окреп его актёрский и поэтический талант, чем эти годы были примечательны в политическом и идеологическом аспектах. И, в-третьих, не последнюю роль сыграло людское окружение Высоцкого в его детские, юношеские и зрелые годы.

Детство Высоцкого совпало с годами Великой Отечественной войны. В день её начала ему было 3 года и 5 месяцев, к моменту её победоносного завершения – 7 лет и почти 4 месяца. То есть это – тот самый возраст, когда в памяти наиболее выпукло и ярко сохраняются первые сознательные впечатления. Отношение к тем событиям формировалось у мальчика под влиянием разговоров и рассказов взрослых, прежде всего ближайших родственников. Вспомним, что отец Владимира Высоцкого Семён Владимирович (связист) и его родной брат Алексей Владимирович (артиллерист) – кадровые офицеры Красной Армии, а мать Нина Максимовна (переводчик с немецкого языка) – сотрудник Бюро транскрипции при Главном управлении геодезии и картографии НКВД СССР.

Небезынтересно одно воспоминание, прозвучавшее из уст Владимира Высоцкого на одном из концертов в октябре 1975 года:

«Детские впечатления очень сильные. Я помню с двух лет – невероятно просто! – все события. Например, как я провожал отца на войну. Досконально, до одной секунды. Как меня провели в поезд, как я сел, сказал: «Вот тут мы поедем». Они говорят: «Ну, пойдём на перрон, погуляем». И вдруг я смотрю, а он уже машет платком мне… А обратно меня нёс муж Гиси Моисеевны, дядя Яша, на руках, потому что я был в совершенной растерянности и молчал, обидевшись, что меня так обманули: я уже с отцом ехал, и вдруг они меня не взяли…»

К воспоминаниям детства в разговорах Высоцкий за всю жизнь обращался считанные разы (кто теперь знает, почему?). Но приведённый рассказ, чуть ли не единственный из оставшихся в документальных свидетельствах, говорит о многом. В частности, о феноменально цепкой и образной памяти на события детских и даже младенческих лет. Специалисты-психологи такое свойство человеческой психики называют «эйдетикой» и утверждают, что оно, это свойство, встречается крайне редко.

У Высоцкого, как видим, это качество – врождённое. И стало одним из «кирпичиков», лёгших в фундамент его уникальной творческой личности. Мощное свидетельство тому – одна из его программных песен, «Баллада о детстве», частично, в очень усечённом виде вошедшая в фильм «Вторая попытка Виктора Крохина»:

Все жили вровень, скромно так,
Система коридорная,
На тридцать восемь комнаток
Всего одна уборная.
Здесь на зуб зуб не попадал,
Не грела телогреечка,
Здесь я доподлинно узнал,
Почём она, копеечка!

Здесь поэт наряду с детскими впечатлениями от войны, победы и послевоенной разрухи смачно рисует широкое полотно быта и интересов основной массы столичных (да только ли столичных?) жителей, уравненных в бедности, чуть ли не в нищете, но сплочённых общей гордостью за страну, выстоявшую в лихих невзгодах. Их страну. Нашу страну, Родину. И в точных, лаконичных строках, живописующих, казалось бы, частность (отдельно взятую коммуналку), проступает лик эпохи (не помню, кто сказал: «Талант – это подробность»).

Эпоха советской власти. Причём самый сумрачный её период – правление Сталина. Это теперь модно говорить: тоталитаризм, закрытое общество, «империя зла». Ещё вспоминается ядовитая сентенция сэра Уинстона Черчилля, герцога Мальборо, смертельного врага коммунистической доктрины: «В Советской России всё, что специально не разрешено, – запрещено, а что разрешено – обязательно к исполнению». Что ж, возможно, это стороннее мнение крупного политика и было недалеко от истины. Но тут, внутри, советские люди и слов-то таких не знали, а если бы даже знали, то произносить их вслух никому бы и в голову не пришло. И до сих пор ломаются копья вокруг вопроса: вина это людей или их беда?

Высоцкий, с его обострённым, инстинктивным чутьём на несправедливость, довольно рано начал подозревать: в стране что-то не так. Уже прошли ждановские судилища над редколлегиями литературных журналов «Звезда» и «Ленинград», исключены из Союза советских писателей Анна Ахматова и Михаил Зощенко, зверски убит в Минске Соломон Михоэлс, треть страны сидела или уже отсидела в зонах ГУЛага, разворачивалась пресловутая кампания против так называемых «врачей-убийц». До смерти Сталина оставались считанные дни…

…В Колонный зал к гробу вождя пятнадцатилетний Володя Высоцкий пробирался трижды (!). После этого он написал стихотворение «Моя клятва»:

Опоясана трауром лент,
Погрузилась в молчанье Москва.
Глубока её скорбь о вожде,
Сердце болью сжимает тоска.
Я иду средь потока людей,
Горе сердце сковало моё,
Я иду, чтоб взглянуть поскорей
На вождя дорогого чело.

А всего через пять лет судьба сведёт его с Анной Андреевной Ахматовой, и эта встреча (есть все основания предполагать) станет поворотным пунктом в творческой судьбе молодого студента-мхатовца. Дальше – восхождение, и теперь можно лишь с большим трудом себе представить, какая бездна лежит между «Моей клятвой» и испепеляющими строками знаменитой «Баньки по-белому»:

А потом на карьере ли, в топи ли,
Наглотавшись слезы и сырца,
Ближе к сердцу кололи мы профили,
Чтоб ОН слышал, как рвутся сердца».

И далее:

Застучали мне мысли под темечком,
Получилось – я зря им клеймён,
И хлещу я берёзовым веничком
По наследию мрачных времён.

Вот такая метаморфоза – от верноподданного советского школьника до, как его даже после смерти называли партийные чиновники от культуры, «идеологического диверсанта».

И, как бы по иронии судьбы: так, как хоронили Сталина в марте 1953-го года, будут хоронить только Высоцкого в июле 1980-го…

Здесь мы вплотную подошли к рассмотрению третьей составляющей «феномена Высоцкого» – ближайшему кругу друзей. Ахматова, конечно, – веха в его биографии. Но обратим внимание, с кем у него в молодости складывались особо тёплые, доверительные, можно сказать, душевные и духовные отношения.

Поэт Игорь Кохановский (одноклассник). Кинодраматург и актёр Артур Макаров (приёмный сын режиссёра Сергея Герасимова и актрисы Тамары Макаровой). Режиссёр Левон Кочарян. Режиссёр Андрей Тарковский. Режиссёр, писатель и актёр Василий Шукшин… И когда, после Большого Каретного (где прошла «шальная», по определению Высоцкого, молодость этой компании), её участники случайно встречались где-нибудь за тридевять земель, никто этому не удивлялся. «Мир тесен», – говорил какой-нибудь друг при подобной встрече. Высоцкий поправлял: «Мир просторен. Круги узки!».

Между тем круг общения самого Высоцкого расширялся с удивительной быстротой. И это при том, что он был разборчив, можно сказать, придирчив в заведении знакомств. Его понемногу стали приглашать на кинороли. Но снимали не в амплуа героев и любовников, а в проходных ролях – характерных или комических. Таковы Софрон в фильме Ф.Довлатяна и Л.Мирского «Карьера Димы Горина», Андрей Пчёлка в фильме Э.Кеосаяна «Стряпуха». Мало того, у Кеосаяна за кадром Высоцкого (почему-то по роли блондина) озвучивал некий актёр (история его имени не сохранила), и вместо неповторимого, богатого интонациями, «надтреснутого» баритона Высоцкого мы слышим бесцветный, лишённый обертонов тенорок – надо сказать, довольно миленький. Как, впрочем, и сам персонаж…

На театральных подмостках дела шли не лучше. Занимали его в труппах (и Театра Пушкина, и годом позже Театра миниатюр) в полутораминутных выходах, порой вообще бессловесных, и Высоцкий начинал этим тяготиться. Такая сценическая «одёжка» была ему беспрекословно мала, и он подумывал вообще уходить из театра. Здесь жизнь подарила ему ещё одну судьбоносную встречу – с великой актрисой Фаиной Раневской. Она увидела его в одном спектакле (говорят, «Аленький цветочек») и сказала – так, чтобы Высоцкий слышал: «Этот мальчик ещё покажет».


* * *

Глава VII.    Я это знаю по себе

Как всё запущено!..

Сергей Павлович Королёв,
Байконур,  12.04.1961


…А он, как сейчас представляется, тогда и сам это знал и пытался начать «показывать». Он уже писал песни. И никогда не говорил про них: «я вам её спою», но всегда: «я вам её покажу». Первая из песен, которую нечаянно сохранили магнитофонные ленты – «Татуировка», полупрямая стилизация под блатной фольклор:

Не делили мы тебя и не ласкали,
А что любили – так это позади.
Я ношу в душе твой светлый образ, Валя,
А Лёша выколол твой образ на груди…

Это как раз 1961-й год. Убеждён, что нет нужды лишний раз подчёркивать совершенно особое значение этого года в истории нашей Родины, да и всего человечества. Высоцкому тогда 23 года, Гагарину 27. О существовании друг друга они узнали, понятно, с некоторой разницей во времени. Высоцкий о Гагарине – сразу же, 12 апреля 1961 года. Гагарин о Высоцком – несколько позже. Этот 1961-й, год-перевёртыш (одинаково читается и прямо, и вверх ногами) объединил двух выдающихся, «штучных» граждан своей страны. Он стал для одного трамплином к молниеносному всемирному триумфу, для другого – первой ступенькой восхождения к пока далёкой, но уже неуловимо горчащей, с солоноватым привкусом собственной крови, народной славе.

Помнится, всю юность напролёт и какую-то часть зрелости я настоятельно задавался вопросом: знали ли друг о друге Гагарин и Высоцкий и если да, то как относились друг к другу? Мысль о том, что они могли не быть знакомы, становилась для меня невыносимой. Вопрос был готов вот-вот обернуться навязчивой идеей. Этого не может быть, думал я, они обязаны дружить, и если это не соответствует действительности, то оно представлялось мне вселенской несправедливостью.

Надо признать, что я всё-таки несколько заблуждался. Логика моих построений была, как выяснилось позже, уязвимой и сводилась к простому умозаключению (не факт, что верному):

Допустим, мне приятен один хороший человек, рассуждал я. Допустим далее, что мне столь же приятен другой хороший человек. Я ценю и уважаю обоих, так как есть за что. Если они не знакомы друг с другом, то это упущение, которое необходимо срочно устранить. И тогда, познакомившись, они обязательно должны начать трогательно дружить, потому что не могут же, в самом деле, не подружиться два хороших человека при помощи третьего, это же аксиома.

Нам повезло, что у Высоцкого и Гагарина случилось именно так. А тогда, в силу юношеского максимализма, я не допускал, что это не всегда может быть так.

И вот попадает мне в руки толстенная книга (в ней 960 страниц), написанная публицистом Фёдором Раззаковым. Он озаглавил свой труд: «Владимир Высоцкий: козырь в тайной войне (другая версия биографии великого барда)». И в его обширном чреве я нахожу, наконец, хроникальные свидетельства о встречах Высоцкого и Гагарина! Правда, свою оценку книги Раззакова в целом я намеренно выношу за рамки моей документальной повести – это вообще отдельный разговор, тема для самостоятельного исследования и, надеюсь, увлекательной и плодотворной полемики с автором.

В общем, на странице 65-й читаем рассказ об этой встрече Анатолия Утевского, друга Высоцкого по Большому Каретному (она состоялась в начале ноября 1963 года):

«Я как раз был в гостях у Кочарянов, когда после съёмок Лёва и Эдик (Абалов – А.Л.) привезли… Гагарина! Там же со мной был Артур Макаров, а вскоре подъехал и Володя. Естественно, тут же накрыли на стол. Гагарину очень понравился подбор: актёр, режиссёр и милиционер (я тогда уже в МУРе работал)… Володя спросил Гагарина, как там. Он ответил: «Страшно!» Высоцкий очень мало говорил – в основном он «впитывал» в себя подробности первого полёта в космос, что называется, «из первых уст». Просидели мы долго. Потом – матрасы на пол и вповалку всем спать. А утром я случайно услышал некое подобие «разборки» между Инной Кочарян и Володей, из которой можно было понять, что Володя что-то потерял. Оказалось, что он сочинил песню и записал её на какой-то салфетке. А хозяйка дома убирала со стола и весь мусор складывала в пакет – по всей видимости, туда и попала салфетка. Весь ужас был в том, что этот полный пакет мусора Инна отдала выбросить кому-то из гостей, который уходил и не остался ночевать. Вот так и пропала песня Володи Высоцкого, в которой, по всей видимости, были излиты все впечатления от встречи с космонавтом номер один…»

Интересно, что до начала 1965 года Гагарин с песенным творчеством Высоцкого знаком не был. Но дальше – ещё интереснее. Рассказывает знакомый Гагарина Анатолий Утыльев (позже я узнал, что он полковник запаса, служил когда-то в Главном штабе ВВС):

«В квартиру инженера Валерия Сергейчика в Звёздном городке пришёл Гагарин. Все ещё спали после шумной новогодней ночи, я по привычке встал рано. «Знаешь, –  сказал Юра, –  мне вчера подарили необычную магнитофонную кассету – какой-то парень поёт просто потрясающе. Давай послушаем…» И он врубил магнитофон так, что ребята (а в квартире были Николаев, Хрунов, кто-то ещё) тут же забыли про сон. Я сказал Гагарину, что знаком с певцом – это Высоцкий, артист Театра на Таганке. Юра тут же попросил и его познакомить с актёром…»

Однако странно: зачем знакомить, если они уже встречались в Большом Каретном чуть больше года назад?  А дело в том, что Высоцкий во время той встречи гитару в руки не брал и петь вообще не пытался. Собственно, он не был даже представлен Гагарину. Ну, Володя и Володя… А вот что «Володя» и Владимир Высоцкий оказались одним и тем же лицом – это для Гагарина станет откровением. Но только четырьмя месяцами позже, когда Утыльев своё обещание выполнит.

Он устроил встречу Высоцкого и Гагарина, описанную на страницах 103 – 104, в доме на Смоленской набережной в одну из майских суббот. Цитирую А. Утыльева по Ф. Раззакову:

«…Гагарин приехал из Звёздного с друзьями на своей чёрной (гос. № 78-78 мод – А.Л.) «Волге», а Высоцкий с гитарой – на метро. Они крепко, по-мужски обнялись и, по-моему, сразу понравились друг другу. Юра сказал, что Володины песни производят на него сильное впечатление. Оживлённый разговор продолжился за столом. Произносились, конечно, и тосты, но Высоцкий пил только сок – он был в «завязке». Зато песен спел множество. Володя в тот день был в ударе. Засиделись допоздна. Договорились почаще встречаться…»

Как и следовало ожидать, они подружились (Экклезиаст опять оказался прав).

В сущности, немного жаль ту многострадальную салфетку с поэтическими строками, бесследно исчезнувшую в мусорном контейнере двора в Большом Каретном. Но Высоцкий – возможно, в порядке моральной компенсации – всё-таки посвятил первому космонавту (а от его лица – и Главному конструктору) одно из своих программных стихотворений:

Пока что на него не тратят шрифта, –
Запас заглавных букв – на одного.
Мы с ним вдвоём прошли весь путь до лифта,
Но дальше я поднялся без него…

Вот тот, который прочертил орбиту, –
При мне его в лицо не знал никто, –
Всё мыслимое было им открыто
И брошено горстями в решето…

Обращает на себя внимание тот факт, что разные исследователи творчества поэта датируют это произведение с разбросом в большом диапазоне (от 1970-го до 1978-го года). Не думаю, что Высоцкий собирался с мыслями минимум девять лет, так что в приведённой датировке я бы очень даже усомнился.

Зато общеизвестным фактом стали бортовые дневники наших прославленных космонавтов, в которых они весьма мягко (понятно, почему) всё же упоминают песни Высоцкого как своеобразные «витамины» от ностальгии по земной поверхности с её горами, степями, лесами и реками.

Вспоминает лётчик-космонавт, дважды Герой Советского Союза Александр Иванченков, уроженец соседней Ивантеевки:

«Жизнь на орбите, несмотря на необычность условий, на возможности, предоставляемые космическим полётом, в основе своей для экипажа всё-таки остаётся земной. И чем длительней полёт, тем острее чувствуется отсутствие того земного, что отбирает работа на орбите – земных звуков, запахов, видов родной природы.

Может быть, поэтому своеобразной компенсацией утраченных на время полёта связей часто звучат на борту песни любимых авторов. Некоторые из них желанны для слуха каждодневно и настолько врастают в память, что, прослушивая их на Земле, неизбежно возвращаешься в мыслях на орбиту, в космический дом.

Для меня и Владимира Ковалёнка, с которым мы выполняли программу стосорокасуточного полёта, в числе таких желанных записей были песни Владимира Высоцкого. Они не только поднимали настроение в минуты отдыха, но часто заключали в себе определённый «позывной» для того или иного рода работы, то есть оказывали реальную практическую поддержку. Задорные строфы и ритмы «Утренней гимнастики» помогали бороться с невесомостью на бегущей дорожке и велоэргометре, «Лучше гор могут быть только горы» – стало неизменным девизом при съёмке ледников и горных массивов планеты. Неудержимый порыв песни «Мы вращаем Землю» настраивал на движение вперёд, к нашему «Дню Победы» – выполнению намеченной программы полёта».

Что-то я, цитируя Иванченкова, как-то неожиданно для себя перескочил на семнадцать лет вперёд. Но ведь всё по ходу, к слову – тем более, я же предупреждал, что придётся ёрзать по вектору повествования туда-сюда… Вот и самое время вернуться к «Татуировке»:

Знаю я: своих друзей чернить неловко,
Но ты мне ближе и роднее оттого,
Что моя (верней, твоя) татуировка
Много лучше и красивше, чем его.

А? Как вам это радостное чувство языка, «купание» в нём: «моя (верней, твоя)»? А словечко «красивше»?

Ведь ни одному человеку, даже если он педант и пурист, не придёт в голову упрекнуть Высоцкого в незнании грамматического принципа образования сравнительных степеней качественных прилагательных. Понятно, что это речевая характеристика персонажа. Каковые персонажи, кстати, впоследствии с автором зачастую неоднократно (и зря, надо сказать) отождествлялись.

До программных, титульных песен, своеобразных «визитных карточек» поэта ему ещё предстояло дожить, доработать, доиграть; но дебют будущего властителя дум, не знакомого пока своему народу, – уже состоялся.

Теперь вряд ли можно узнать доподлинно, кто персонально подтолкнул Высоцкого на сочинение песен и исполнение их под собственный гитарный аккомпанемент. Известно, что основным аккордам он научился у Евгения Урбанского. Уже тогда появились первые магнитофоны и первые записи – пока только Михаила Анчарова, Александра Галича и Булата Окуджавы. И уж много позже всплыл в воспоминаниях друзей (в частности, Артура Макарова) такой факт: оказывается, широко известную блатную песню, долгие годы считавшуюся народной («Когда с тобой мы встретились, акация цвела…») сочинил – кто бы мог подумать? – Андрей Тарковский. Так, может быть, под его влиянием и сформировалась ранняя, «неправовая» тематика песен Высоцкого? А влиять на окружающих Тарковский умел без преувеличения гипнотически. Году в 1972-м на премьерном показе фильма «Солярис» мне удалось с ним недолго пообщаться. Я это знаю по себе.

* * *

Глава VIII.    На то и авторское право


А Мусоргский бухал.

Тимур Шаов,
«И на солнце бывают пятна»


…Скребя по сусекам своей памяти, наталкиваюсь на одно юношеское воспоминание. Надо сказать, что мой хронологический переход от отрочества к юности почти математически точно совпал с одним из самых высоких градусов так называемой «оттепели» в стране. Природная игра гормонов и эндорфинов в молодой крови, социальный оптимизм, глубокая убеждённость в том, что «завтра будет лучше, чем вчера» (правда, песенно-поэтическая эта формулировка появилась на свет гораздо позже, чем безотчётное ощущение этакой лихой уверенности в скором наступлении светлого будущего). Все эти факторы в совокупности рождали неизбежную мысль о том, что быть сильным, умным, а особенно духовно «продвинутым» – модно, что престижно иметь не только литые мышцы, но и широкий кругозор… И наше поколение с переменным успехом, зато с неослабевающим удовольствием занималось формированием в себе того, что потом обзовут «гармонически развитой личностью».

К тому времени я уже второй год посещал секцию бокса на только что выстроенном городском стадионе «Вымпел» и параллельно с увлечением занимался в режиссёрской группе упомянутой выше любительской киностудии при ДК имени Калинина, лелея честолюбивые мечты о грядущем поступлении во ВГИК. Художественное руководство группой осуществлял студент того же ВГИКа, впоследствии широко известный (я бы назвал его даже знаменитым к концу жизни) режиссёр Виктор Титов.

В 1963-м году он выглядел как худощавый и чуть сутуловатый молодой человек с несколько птичьим, нацеленным вперёд профилем и длинными, нервными пальцами скрипача-виртуоза. Учиться во ВГИКе ему оставалось ещё долго, пока на исходе 1967 года он не приступил к съёмкам своей дипломной работы (если мой склероз не врёт, это была короткометражка – экранизация сказки Андрея Платонова «Солдат и царица»). Известно, что диплом он защитил блестяще. 

Практическую работу в кино он, по слухам, начал уже на старших курсах с должности второго режиссёра на «Беларусьфильме» у Виктора Турова, когда тот снимал ленты «Я родом из детства» (1966), «Война под крышами» (1967) и «Сыновья уходят в бой» (1969). Из собственных его кинопостановок назову только самые известные: «Ехали в трамвае Ильф и Петров», «Здравствуйте, я ваша тётя!», «Адам женится на Еве», «Чудо с косичками», «Отпуск за свой счёт», «Открытая книга», «Анекдоты», «Русский транзит», «Жизнь Клима Самгина» и, наконец, «Кадриль» – блистательная, искромётная, невыносимо смешная картина, ставшая одной из его последних в жизни всенародно популярных работ.

Он скончался в августе 2000-го года под скальпелем хирурга прямо на операционном столе, менее чем на пять месяцев пережив 61-летний возрастной рубеж. С конца 80-х годов постоянно жил и работал в Ленинграде – Санкт-Петербурге. Говорят, в последние несколько лет он пил даже не то чтобы «очень много», а – гигантски. Увы, такова прискорбная судьба тысяч и тысяч русских талантов. Кстати, судьбы Высоцкого – Титова перекликаются почти в унисон. Можно ещё по ходу вспомнить, что познакомились они как раз на совместной работе у Турова. Скорее всего, и выпивать вместе стали там же.

Это я сейчас, с высоты (или из глубины?) своего возраста рассуждаю так умело и гладко, а тогда, весной шестьдесят третьего, я ни фамилию «Высоцкий» слыхом не слыхивал, ни о Турове никакого понятия не имел. 

Так вот, от Титова я впервые узнал, что существует такое слово: «импрессионизм», а также то, что именно оно означает.

Рассказчик Титов был неподражаемый, к тому же обладал замечательным даром перевоплощения. Мы, несовершеннолетние юнцы, в три уха поглощали его увлекательные байки из жизни отечественной и зарубежной богемы, кинематографические и театральные анекдоты, реальные эпизоды из съёмочной практики мэтров советского киноэкрана. И когда начались плановые занятия на тему мирового изобразительного искусства, выяснилось, что наш Виктор Абросимович – большой поклонник и знаток импрессионизма. Он даже провёл с нами по этой теме несколько выездных занятий в ГМИИ имени Пушкина на Волхонке.

В итоге я на импрессионистов основательно «подсел». И с началом сезона приобрёл в том же Пушкинском музее четырёхмесячный воскресный абонемент на цикл лекций «Импрессионизм и постимпрессионизм последней трети ХIХ – начала ХХ веков».

Столь пространное вступление я предпосылаю тому случаю в электричке, который произошёл со мной глубокой осенью 1963 года и о котором я собираюсь теперь рассказать.

Возвращался я, стало быть, домой с лекции по колористике Ван Гога. Кончалось воскресенье, шёл десятый час вечера, вагон был сиротливо малолюден. Я нахохлился у запотевшего окна, раскрыл книгу «Жажда жизни» Ирвинга Стоуна (вон как оно всё в тему!) и углубился в чтение.

Но не пришлось мне одолеть и двух абзацев, как сзади в конце вагона зазвучал негромкий перебор гитарных струн. Я пересел наоборот – лицом туда, против хода электрички. Там на крайней двухместной скамейке примостился мелковатый дядька с бледным, неряшливо выбритым тощим лицом и довольно редкими волосиками на продолговатом черепе. Лицо его выглядело отчётливо асимметричным – левая скула была выдающаяся, правая впалая. И правая же бровь была заметно изломана давним – узким и длинным – шрамом. Не по сезону надетая засаленная болонья, под ней полушерстяной вытертый свитерок довершали этот малопрезентабельный образ. Возраст его я бы определить затруднился. Скажем так: между тридцатью и пятьюдесятью.

Играл на гитаре, оказывается, он. Рук его из-за спинки скамейки не было видно (только часть грифа порой выныривала), при этом чувствовался высокий уровень мастерства – по той лёгкости, той как бы даже незаметности, с которой один сложный гитарный пассаж сменялся другим.

Мужичок играл «Сентиментальный вальс» Чайковского.

Исподволь, мало-помалу к нему начала подтягиваться редкая вагонная публика, обсела его неплотным полукольцом. Гитарист, чуть прикрыв глаза, продолжал извлекать из видавшего виды инструмента классические звуки. Невооружённым глазом было заметно, что играл он исключительно для себя, не обращая никакого внимания на случайную аудиторию.

Между тем к нему почти вплотную подобрался одутловатый такой гражданин – с пористым носом, в нутриевой шапке с козырьком, коротком драповом пальто и узеньким галстучком под ковбойку. Терпеливо дождался последних аккордов вальса и, наклонив к музыканту большую голову почти без шеи, полушёпотом сказал:

– Слышь, братан. Сбацай что-нибудь наше, воровское…

На лице гитариста не дрогнул ни один мускул. Он как будто только этого предложения и ждал – едва заметно сменил позу и взял гитару слегка по-другому. Заиграл напористо и ритмично. Голос его, почти лишённый как верхних, так и нижних обертонов, звучал по-картонному плоско, невыразительно. Зато слова летели одно за другим, как камни из рогатки:

Сгорели мы по недоразумению –
Он за растрату сел, а я – за Ксению…

И так далее, до последней строчки:

…Зэка Васильев и Петров зэка.

В свои семнадцать лет песен блатного, тюремного «жанра» я наслушался достаточно. Некоторые из них знал наизусть; бывало, и сам попевал их в кругу сверстников. Но это…

Это было нечто, на известный криминальный фольклор совсем не похожее. Мелодия, правда, не шибко оригинальная, да и сюжет незамысловатый, про неудавшийся побег – но текст! но литературная отделка! но двухчастная форма с четырёхстрочным запевом и трёхстрочным припевом, да припевная сквозная рифма одна-единственная! «Это неспроста, – подумал я: – ЧеКА – зэКА – и КАк – поКА – руКА – заКАт – сроКА! Так случайно не бывает…»

Пока я слушал, почувствовал: глаза у меня потихоньку расширяются, и готовы были вылезти из орбит на последнем куплете:

Ему за нас – и деньги, и два ОРДЕНА,

А он от радости всё бил по мОРДЕ НАм.

Я восторженно задохнулся внутри себя от ощущения какого-то дерзкого щегольства этой непростой составной рифмы. Но то, что я увидел, подавшись вперёд, привело меня в состояние шока средней степени тяжести. У гитариста на левой руке… не было четырёх пальцев! То ли морозом отъедены, то ли топором отрублены. В общем, на месте были только первые фаланги. Каким образом он передвигал эти культяпки по ладам грифа, я, даже разглядывая их в упор, понять не мог.

А он – играл, и как играл!.. И взгляд его был не здесь, не в вагоне, а – далеко.

Тут по поездному динамику объявили Болшево. Я неохотно покинул вагон, вышел на перрон и, секомый ледяным дождиком, погнал к остановке, чтобы успеть на предпоследний автобус. Жалел я лишь о том, что не спросил, как зовут этого музыканта и чью песню он пел. Почему-то мне казалось, что эту песню сочинил не он. И, как выяснилось впоследствии, правильно казалось.

Здесь самое время и место для крохотного литературоведческого отступления. Хочу обратиться к самому, пожалуй, вескому мнению в области рифмотворчества. Согласитесь, что позицию авторитетнее, чем точка зрения лауреата Нобелевской премии по литературе, в этом вопросе не придумаешь. Я имею в виду Иосифа Александровича Бродского.

Примерно через год после смерти Высоцкого в одном из интервью он сказал:

«Принято относиться к поэтам-песенникам с некоторым предубеждением. И до Высоцкого отношение ко всем бардам у меня было именно таким. Но, начав слушать Высоцкого, – более или менее внимательно – я понял, что мы имеем дело именно с поэтом. Более того, я должен сказать, что меня даже не устраивало, что это сопровождается гитарой, потому что само по себе, как текст, это было совершенно замечательно.

Я говорю именно о том, что он делал с языком, о его рифмах… Дело в том, что он пользовался совершенно феноменальными составными рифмами, а гитара помогала ему скрадывать тот невероятный труд, который он затрачивал именно на лингвистическую сторону своих песен. В принципе, они поражают людей не столько благодаря содержанию и музыке, а благодаря бессознательному усвоению этой языковой фактуры. И в этом смысле, потеря Высоцкого – потеря для русского языка совершенно невосполнимая».

Разделяю мнение Бродского всецело. Улучив момент, не премину лишний раз побаловать себя и читателя горсткой рифм-перлов из громадного поэтического наследия Высоцкого. Вот одна:

Если б было времени у меня ХОТЯ БЫ ЧАс,
Я бы дворников позвал с мётлами, а тут
Вспомнил детский детектив – «Старика ХОТТАБЫЧА» –
Говорю: «Товарищ ибн, как тебя зовут?»

И вторая, совершенно блистательная:

И с одышкой, ожиреньем
Ломит тварь по пням-кореньям
Тяжкой ПОСТУПЬЮ.
Я впотьмах ищу дорогу,
Но уж брагу понемногу –
Только ПО  СТУ  ПЬЮ…

А вот вам и третья для комплекта:

Мы взяли пунш и кожу инДЮКА – БР-Р!
Снуём теперь до ветра в темноту:
Удобства – во дворе, хотя – ДЕКАБРЬ,
И Новый год – летит себе на «ТУ».

Эх… Как говорится, гулять так гулять. Не могу устоять перед искушением и приведу четвёртую рифму – совсем уж, кажется, несообразную. Рифму, хотя и идущую вразрез с каноническими правилами рифмовки, но до иррациональности богатую, можно сказать, трансцендентную:

Они воткнутся в ЛЁГКИЕ,
От никотина чёрные,
По рукоятки ЛЁГКИЕ,
Трёхцветные, наборные…

Вот тут Высоцкий предстаёт уже не Евклидом в поэзии, а Лобачевским каким-то, Николаем Ивановичем. И, что характерно, приводить аналогичные примеры можно сколь угодно долго. 

…Был у меня такой друг отрочества и юности – Паша Гладких. Он, в принципе, и сейчас есть, только видимся крайне редко, в основном случайно и, к сожалению, почти уже не дружим как-то. Теперь он вступил в более-менее почтенный возраст, занимает руководящую должность и именуется Павлом Родионовичем, а вспомнил я о нём лишь затем, что впервые от него услышал фамилию «Высоцкий» и узнал, кто таков есть носитель этой фамилии.

В одну из наших встреч, неделю спустя после случая в электричке, он сообщил мне, что «достал Высоцкого, целую катушку». Поначалу я подумал, что он «Высоцкого» перепутал с «Вертинским», который в ту пору тоже переживал очередной бум популярности и которого так же «доставали». Поскольку это сообщение немедленным прослушиванием подкрепить не удалось, я просто принял его к сведению и пообещал при случае заскочить к нему домой с целью ознакомления. Случай представился дня через три. Именно тогда через Пашу Гладких и состоялось моё с Владимиром Высоцким самое первое знакомство – отвратительное по техническому качеству записи, но интригующее самим фактом присутствия его голоса на этой плёнке. И там была песня «Зэка Васильев и Петров зэка».

И почему-то, без всякой связи с происходящим, на следующий день был арестован Ли Харви Освальд по подозрению в убийстве президента США Джона Кеннеди.

С этой песней сопряжено ещё одно странное событие. Исчерпывающего объяснения его странности я так и не нашёл до сих пор. Бытовая, обывательская трактовка, конечно, существует – но есть в ней какая-то неполноценность, недоказанность. Впрочем, судите сами.

Все у нас знают маститого писателя Юрия Германа. И знаменит он в первую очередь своей трилогией о хирурге Владимире Устименко: «Дело, которому ты служишь», «Дорогой мой человек», «Я отвечаю за всё». Это в самом деле выдающиеся романы, и прочитать их необходимо, если хочешь, чтобы тебя считали культурным человеком.

Я хотел. И в ходе чтения заключительной части трилогии наткнулся на явный анахронизм. Цитирую:

«…В лагерной больнице всё было как обычно. Старухи – Штюрмерша и Россолимо – сплетничали у топящейся печки, из коридорного тупика доносилось унылое пение:

…Четыре года мы побег готовили –
Харчей три тонны мы наэкономили,
И нам с собою даже дал половничек
Один ужасно милый уголовничек…

– Молоко Устименко давали сегодня? – спросил Гнётов у Руфа Петровича…»

Ю. Герман, «Я отвечаю за всё», М., «СП», 1964, стр.549.

Прошу заметить: время действия в романе – 1950-й год. А в тексте приводится куплет песни, сочинённой (и это доподлинно известно) в 1962-м году. Несоответствие надо рассматривать в двух аспектах: знал о нём Юрий Герман или не знал.

Допустим, знал. Тогда, следуя необъяснимым подчас художническим рефлексам, решил намеренно «состарить» песню Высоцкого. Может быть, затем, чтобы таким странным образом вывести автора из-под нападок цензуры (вроде как «не он» сочинил).

А если не знал? В этом случае не будучи, возможно, лично знакомым с Высоцким, писатель думал, что тот – фронтовик, который навоевался вдосталь (подобно Михаилу Анчарову и Булату Окуджаве) и вполне мог сочинить эту песню, скажем, в конце сороковых. Или добросовестно считал, что песня народная. Увы, сейчас у Юрия Павловича ничего этого не спросишь.

Кстати, подобные заблуждения в мировой культуре не редкость. Взять хотя бы сверхпопулярную песню «Ой, мороз, мороз». Долгие годы все люди были стопроцентно убеждены, что песня эта – казачья народная и сочинена неведомо когда, чуть ли не при царе Горохе.

Ан нет.

Цитирую статью информационно-справочного портала «GOROD48» от 18 апреля 2007 года, обнаруженную в Интернете:

«В Липецке автору песни «Ой, мороз, мороз» Марии Морозовой присвоено казачье офицерское звание. Сегодня автор легендарной песни Мария Морозова презентовала в Липецкой центральной библиотеке свою книгу, посвящённую созданию песни «Ой, мороз, мороз». Как призналась Мария Морозова, книгу она решила написать в пику той лжи, которая окружает знаменитую песню с момента её создания (декабрь 1954 года). «Ой, мороз, мороз» я записала вместе со своим супругом Александром Михайловичем Уваровым на Апрелевском заводе грамзаписи в ноябре 1956 года. Хотя есть люди, которые говорят, что исполняли песню ещё во время Великой Отечественной войны. То же относится к словам Валерия Золотухина, заявившего, что он записал песню в какой-то алтайской деревне, а потом исполнил её в фильме «Хозяин тайги». Однако название населённого пункта актёр почему-то не указывает. Вторую чужую песню он исполняет в фильме «Жизнь и смерть дворянина Чертопханова», которая тоже была на нашей пластинке», – сообщила «GOROD48» Мария Морозова. После презентации книги выступил известный фольклорный коллектив «Россиянка», созданный Морозовой и Уваровым в 1975 году. В конце мероприятия атаман Липецкой областной общественной организации «Казачье общество» Георгий Тиньков присвоил новоиспечённой писательнице звание есаула. «Песню «Ой, мороз, мороз» казаки всей России считают своей. Жаль, что присваивать выше этого звания я не имею права», – подчеркнул  Георгий Тиньков».

Такая массовая аберрация народной памяти замечательно корреспондируется с мировосприятием автора письма, полученного Высоцким в 1970-м году: «Не тот ли Вы Владимир Высоцкий, с которым мы под Оршей выходили из окружения?»

Вообще, коллективный мнемонический сбой – это хорошо или плохо? Как, скажем, расценивать топ-лист журнала «Billboard», в котором лучшей песней за 25 лет (с 1953-го по 1978-й) признана «Hey Jude» группы «The Beatles», сочинённая в… 1968 году? То есть она – что, была лучшей песней и все те 15 лет, когда её ещё не существовало?

Вопрос, конечно, интересный…

Автор, безусловно, имеет право на художественный произвол – на то он и автор. Сказано давно, и пока сказанное опровергнуть нечем: художника можно и должно судить лишь по тем законам, которые он сам над собой установил. Вот и в романе братьев Стругацких «Хромая судьба» (в нём есть «внутренняя» повесть, издававшаяся ранее отдельно под названием «Гадкие лебеди») появляются до боли знакомые строфы:

«…Голем не сел, но Виктор всё равно ударил по струнам и запел:

Сыт я по горло, до подбородка,
Даже от песен стал уставать.
Лечь бы на дно, как подводная лодка,
Чтоб не могли запеленговать…

– Дальше я ещё не сочинил, – крикнул он. – Дальше будет водка… молодка… лагерь – не тётка… А потом – слушайте:

Не помогают ни девки, ни водка,
С водки – похмелье, а с девок – что взять?
Лечь бы на дно, как подводная лодка,
И позывных не передавать…

Сыт я по горло, сыт я по глотку,
О-о-ох, надоело пить и играть!
Лечь бы на дно, как подводная лодка,
Чтоб не могли запеленговать…*

– Всё! – крикнул он и швырнул банджо на кровать…»

* Когда мы писали «Гадких лебедей», нам представилось необходимым включить в повесть именно эту песню Владимира Высоцкого. Мы обратились к Владимиру Семёновичу – поэт дал согласие. (Прим. авторов).

Слава Богу, никто не удосужился допросить братьев Стругацких: а почему, собственно, вы решили использовать строки именно этой песни? Исчерпывающий ответ уже содержится в двух словах примечания: «представилось необходимым». Вот и всё.

Уж это-то, надеюсь, предельно ясно? Данное положение не может быть оспорено, как не оспаривается свобода поменять слово «Верка» на слово «девки». На то и авторское право.

 * * *

Глава IX.    Так звали местного таксиста


Клеймить порок – право добродетели.
Устанавливать, в чём этот порок состоит –
тоже право добродетели. Неясно одно: кто
и когда, наконец, воспитает воспитателей?

Лев Пажитнов, Борис Шрагин.
Из почти трезвого диалога в кафе

Забегая вперёд, скажем, что эта самая «неправовая» тематика и продолжала по инерции долго настораживать чиновников от идеологии, хотя «блатной» период остался для Высоцкого к концу 60-х годов позади. А пока Высоцкий был «не Бог весть какое» явление культуры, но между тем популярность его в народе стала расти как снежный ком, и в первую очередь благодаря любительским магнитофонным записям.

(Кстати, внедрение в повседневную жизнь советских людей такого технического новшества, как магнитная запись звука в домашних условиях – ещё один фактор, способствовавший беспрецедентной популярности Высоцкого, но это тема для отдельного разговора, а может, даже и диссертации. Во всяком случае, тут интересен хотя бы эффект растерянности властей, когда они поняли, какого джинна государство выпустило из бутылки, недальновидно наладив серийное производство бытовых магнитофонов и разрешив их розничную продажу физическим лицам через торговую сеть. Ведь с этого момента идеологический контроль над содержанием записей и их оборотом среди населения был утерян окончательно и бесповоротно!)

Его, Высоцкого, тогда ещё мало кто видел в лицо и почти никто не знал, как он вообще выглядит, а слушали – все. И воображался он, наверное, миллионам безвестных слушателей этаким Микулой Селяниновичем, прошедшим фронт и лагеря, хлебнувшим лиха по ноздри… Да ещё голос такой! Ну, никак не молодой парень 26 лет от роду, ростом 170 сантиметров и весом едва за 60 кило.

А именно таким, «26-170-60», увидел его в 1964 году (наверняка с подачи Раневской) слабо известный ещё зрительским массам театральный режиссёр Юрий Любимов, набиравший себе труппу для нового театра на углу Садового кольца и Верхней Радищевской улицы – как раз напротив метро «Таганская». Посмотрел, прослушал – и взял. Вот как сам Ю.П.Любимов вспоминает свою первую встречу с Владимиром Высоцким:

«…Я и принял его сразу – посмотрел, как он поёт, когда пришёл в театр. Показывался он – так,… можно принять, а можно не принять. Но как только он запел свои песни – я даже сперва не знал, что это его тексты… Пел он мне долго, я даже задержал весь просмотр актёров…»

Вот это, пожалуй, крупнейший «верстовой столб» на творческом пути Высоцкого. Потому что именно с этого, 1964-го, года он перестал быть просто актёром, а стал ещё и поэтом, и композитором, и певцом. Причём уже вроде бы легально, хотя и не вполне.

Дело в том, что именно Любимов стал заказывать ему музыкальное и поэтическое оформление своих спектаклей.  До Высоцкого в труппе уже как бы были свои, «штатные» песенные оформители постановок – например, Борис Хмельницкий и Анатолий Васильев. Но мощный талант Высоцкого они очень быстро признали и по-доброму отошли на второй план – слишком явным было его преимущество.

Есть мнение, что половину своей жизни человек работает на имя, а вторые полжизни имя работает на него. У Высоцкого примерно так и случилось. Имя начало работать с середины 60-х годов – со дня выхода на экраны страны фильма Станислава Говорухина и Бориса Дурова «Вертикаль». И хотя это была не первая роль Высоцкого в кино (и опять же не главная), он после этого фильма, что называется, проснулся знаменитым. В кино ходили «на Высоцкого». Тексты и мелодии его песен из фильма во мгновение ока разлетелись по Советскому Союзу, пели их стар и млад…

Как-то кстати выплыли тут и мои собственные воспоминания.

В 1967 году я служил в зенитно-ракетном полку под Наро-Фоминском. И когда мы, солдаты, узнали, что в один из сентябрьских вечеров по Центральному телевидению покажут «Вертикаль», то всей ротой собрались в казарме у экрана. Кто-то придумал стащить из клуба магнитофон, чтобы хоть как-то записать песни Высоцкого. Но замполит полка запретил это делать под уже не помню каким предлогом. И тогда мы распределили обязанности: первый куплет запоминает один, второй – его сосед, третий – ещё кто-то. Вы не поверите: когда фильм закончился, я с удивлением осознал, что запомнил все песни, от первой до последней строчки… У сослуживцев было тоже более-менее – по два-три куплета из каждой песни.

Проходит месяца полтора. Приближаются Октябрьские праздники, полувековой юбилей Советской власти, и каждое подразделение обязано представить на полковой праздничный концерт (в рамках смотра-конкурса боевой и политической подготовки) несколько номеров художественной самодеятельности. Наш Гена Коровин собрался спеть под гитару «Песню о друге». Комсомольское и клубное начальство во главе с замполитом благосклонно кивает и зовёт его на прослушивание. Выходит Гена с прослушивания весь бледный и со сжатыми кулаками. Его «зарубили»! Предлог запрета кажется сейчас уморительным, но тогда и Гене, и нам было не до смеха. Угадайте с трёх раз, к чему придрался замполит. Если стоите, то сядьте, чтобы не свалиться. Мы, сказал подполковник Ненадышин, всячески искореняем любые проявления пьянства в войсковых частях, а вы, рядовой Коровин, к чему призываете? За что агитируете? Вот, послушайте: «…на вершине стоял хмельной…»! Хмельной, понимаешь!.. И вообще, кто такой Высоцкий? Лучше бы что-нибудь из Пахмутовой спели…

Но Гена Коровин не был бы челябинским сорви-головой, одним из «королей» Промышленного района, если бы не отомстил Ненадышину буквально за день до увольнения в запас. И ведь отомстил не тупо, по-солдафонски, а изобретательно и с отменным вкусом.

Известно, что в подавляющем большинстве войсковых частей после выхода в печати и объявления по Всесоюзному радио приказа Министра обороны СССР «Об увольнении в запас…» ни один из «дембелей» уже не привлекается ни к тренажам, ни к политзанятиям, ни к несению боевого дежурства. Из них сколачивают ремстройгруппы, которые используют на хозяйственных работах в целях благоустройства гарнизона.

Коровин с его твёрдой рукой и верным глазом был очень неплохим шрифтовиком-плакатистом, и поэтому его постоянно привлекали к оформлению наглядной агитации. Вот и в этот, уже последний, раз Алексей Алексеевич Ненадышин дал ему так называемый «дембельский аккорд» – исполнить красивыми белыми буквами на алом кумаче крылатые фразы про армию: «Всякая революция только тогда чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться! В.И.Ленин» и «Армия без дисциплины есть сброд одинаково одетых людей. М.В.Фрунзе». Лозунги надлежало приколотить по обе стороны от входа в штаб полка – первый слева, второй справа. Вот и всё, рядовой Коровин. И – свободен, езжай домой!

Геннадий вдохновенно развёл горку зубного порошка в ведре клейстера и истово принялся за работу. А вкусно работать у него получалось всегда. Это было просто загляденье – смотреть, как он создавал внешнее впечатление, что от работы получает истинный кайф. Подобные сценки можно было сравнить только с эпизодом из «Приключений Тома Сойера». Там, если помните, Марк Твен описывает побелку дощатого забора, которой тётя Полли наказала сорванца Тома. Надо всего-навсего притвориться, что это не наказание, а поощрение, и всё вокруг предстаёт в совершенно ином свете. Снова возвращаемся к стоической формуле: «не можешь изменить ситуацию – измени своё отношение к ней».

Над поручением замполита Коровин работал трое суток. Потом, заляпанный белыми кляксами с головы до ног, он доложил подполковнику Ненадышину о завершении «аккорда». Замполит посмотрел, поцокал от удовольствия языком (а лозунги были написаны действительно классно, могу засвидетельствовать) и велел делопроизводителю строевой части штаба сержанту Вите Ячменёву оформить Геннадию все надлежащие документы для его проезда домой. И рядовой Геннадий Коровин благополучно демобилизовался.

Неделю спустя случилась в полку какая-то очередная инспекторская проверка. Из штаба соединения прибыла комиссия, сплошь из старших офицеров (ниже майора не было). И начальник политотдела корпуса полковник Долганов в очередной раз подтвердил слухи о своей легендарной наблюдательности и въедливости. Он заметил, что в правом лозунге (цитате из Фрунзе) не хватает двух слов – второго и третьего. А так всё хорошо, красиво, пристойно и по-армейски стильно. То есть: если бы не Долганов, афоризм Фрунзе мог бы красоваться на штабе в коровинской редакции хоть до второго пришествия. Ведь его же никто не читал и никогда читать не собирался!

Ох, не хотелось бы мне тогда быть на месте подполковника Ненадышина!


Но это так – рассуждения по поводу… Давайте всё же вернёмся к главной теме нашего повествования.

Надо сказать, что Высоцкого с его песнями тогда могли видеть и слышать только на театральной сцене или на киноэкране. Вход на радио и тем паче на телевидение в качестве автора-исполнителя был ему строжайше запрещён. В роли, в составе труппы – куда ни шло, только не сам по себе и не сам от себя…

После того, как Высоцкий снялся в фильме Владимира Назарова по сценарию Бориса Можаева «Хозяин тайги» (тоже имевшего оглушительный успех и тоже благодаря Высоцкому и его песням), по Госкино и Союзу кинематографистов было пущено негласное распоряжение: актёра Высоцкого в отрицательных ролях впредь не занимать. Понимать это надо было так, что масштаб и магия личности исполнителя, любовь к нему всего народа как бы автоматически должны переносить эти симпатии на воплощаемый им персонаж, каким бы гнусным и отвратительным он ни был выписан в сценарии.

Многие песни Высоцкого к фильмам (официально заранее заказанные и подчас уже записанные) при монтаже изымались без внятных объяснений. Так, из восьми песен, написанных к фильму «Вертикаль», в ленту вошли только четыре. Из девяти («Бегство мистера Мак-Кинли») осталось три с половиной. Высоцкий этим, впрочем, не удручался, справедливо полагая, что продлит им жизнь, разъезжая по стране и исполняя их в концертах.

Да, но и так не всегда бывало. Афиш на выступления Высоцкого не печатали, а где они появлялись (написанные от руки и зачастую лично поклонниками), там либо снимались, либо заклеивались бумажными полосами с надписью «Концерт отменяется ввиду болезни артиста». На одну из таких полос Высоцкий наткнулся, прилетев в Казань по приглашению Татарского республиканского Молодёжного центра. Но концерт всё же состоялся – правда, на следующий день. И то лишь потому, что Высоцкий сам тогда пришёл то ли в Министерство культуры  АССР, то ли в обком комсомола и сказал: «Спасибо, что сообщили. Я-то, дурень, думал, что здоров…» Об этом мне в Казани 16 октября 1986 года рассказал Равиль Куюмчибашев. Так звали местного таксиста.

* * *

Глава X.    Он хлынул буквально из всех подворотен


Желанный гость лучше датчанина.

Аарон-Шмуль Ривкович,
раввин  города Бердичева.
Из субботней проповеди


Думаю, что моя служебная командировка в Казань заслуживает отдельного упоминания. Лаборатория, в которой я тогда работал, для решения технических задач по специальной съёмке микрошлифов нуждалась в сверхмелкозернистой и особо контрастной фотоплёнке. Такую плёнку с нужными нам характеристиками производили тогда на единственном в стране предприятии – Казанском химкомбинате «Тасма». Вот меня за ней туда и послали.

Накануне отбытия в Казань я отобрал пять-шесть негативов Высоцкого и отпечатал каждый из них в десятке экземпляров. Для этого мне пришлось остаться в лаборатории после работы часа на два. Допуск на вскрытие-опечатывание служебного помещения я имел, так что на эту тему был спокоен. Единственным, чего я не учёл, оказалось внезапное появление в лаборатории начальника моего отдела (он в этот день был дежурным по корпусу). Увидев его лицо, я понял, что он «заряжен» на чтение морали с одновременным «снятием стружки». Шутка ли: сотрудник лаборатории на рабочем месте в неурочное время! И ладно бы чем-нибудь общественным занимался, а то печатает лично для себя, и кого? Артиста, с позволения сказать, объявленного от имени Советской власти социально и политически неблагонадёжным, агентом буржуазного влияния! И это на режимном оборонном предприятии! Но, слава Богу, шёл уже 1986-й год, и хулить Высоцкого стали реже и тише.

Будучи ортодоксальным коммунистом, наш Борис Павлович возмущался совершенно искренне. Я на него не обижался, ибо знал, что ни личностью Высоцкого, ни его творчеством он никогда особо не интересовался, а знал о нём преимущественно из текстов партийных установок. «Дайте мне исчерпывающую информацию, и я изменю своё отношение к проблеме» – это про него.

Плохо было то, что около сорока отпечатков, которые я успел высушить на глянцевателе, он конфисковал для представления в отдел режима и безопасности. Но я по крайней мере знал, что это мне практически ничем не грозило. В худшем случае поставят на вид. Зато у меня в промывочной ванне плавали ещё десятка полтора фотографий, на которые Б.П. не обратил внимания. Ну и ладно. Я их оставил мокнуть в ночь, а утром пришёл за полчаса до начала рабочего дня, высушил их, обрезал и начал готовиться к отлёту в Казань.

Был четверг 16 октября 1986 года.

На «фотки» Высоцкого я делал серьёзную ставку. В Казани его прекрасно знали и очень любили. Тем более, что снимки у меня были редкие. Так что я имел все основания рассчитывать, что они в качестве представительского презента способны без особых усилий облегчить и сократить мою производственную миссию в столице Татарстана.

Мой прогноз начал сбываться сразу по прилёте, уже в аэропорту. Взял такси, до города километров тридцать, да ещё там до «Тасмы» почти через весь город… Так что время было. Завёл беседу с водителем – как говорится, без экивоков, с места в карьер – о Высоцком. И вовсе не удивился тому, как резво и охотно водитель (уже упомянутый Равиль) включился в диалог – и чем ближе к черте города, тем больше говорил он, а слушал я.

Затормозили перед административным корпусом химкомбината. На счётчике – восемь рублей с копейками. Я лезу в кошелёк, протягиваю Равилю «красненькую» и фотографию Высоцкого.

– А это, – говорю, – сувенир. На память о приятной беседе.

Вижу: фотографию он берёт, а к десяти рублям не прикасается.

– Зря вы думаете, что я, получив удовольствие, буду за это ещё и деньги брать, –  сказал он почти с возмущением.

Расстались, обнявшись по-братски.

До конца рабочего дня оставалось меньше часа. Все сотрудники отдела сбыта и бухгалтерии одной ногой были уже кто где, только не на работе. Иными словами, я в этот момент оказался на комбинате в роли незваного гостя, который, как известно, хуже… но, прошу прощенья, эту мысль мы дальше развивать не будем. Из соображений политкорректности и в знак уважения к хозяевам.

Я разложил все свои командировочные бумаги перед начальником отдела сбыта – моложавым мужчиной лет под пятьдесят с длинной по плечи причёской, тронутой редкими алюминиевыми сединками (видно, в юности недохипповал, подумал я). И, как бы невзначай, уронил на документы фотографию, где Высоцкий с усами, сидя на фоне какой-то портьеры, держит в руках гитару. Ещё она с впечатанным автографом, белыми буквами понизу, наискосок. Если кто помнит, такие фотографии раздавали в день похорон при выходе с кладбища. Делаю вид, что смутился и, якобы исправляя ситуацию, говорю:

– Готов держать пари, что такой фотографии у вас нет.

Надо было видеть, как загорелись его глаза.

– А ну-ну-ну… – и, взяв снимок обеими руками, стал поворачивать его под разными углами к свету.  – Это почему же вы так уверены, что нет?

– Ну, если вы были на похоронах, тогда есть.

– А вы хотите сказать, что были?

– Был. Дарю.

Его руки слабо дрогнули, он вяло попытался отказаться, но тут же бросил это занятие. В итоге за какие-то полчаса я прошёл сбыт, бухгалтерию, бюро пропусков, склад, контроль на проходной и к окончанию рабочего дня уже стоял перед заводоуправлением, держа в руках увесистый груз, похожий на чемодан. Излишне говорить, что в ходе спринта по этим инстанциям я успешно раздарил почти все фотографии и с содроганием представил себе теоретическую перспективу очутиться в Казани без оных. Никто в этот остаток пятницы мной заниматься бы не стал. Пришлось бы бомжевать в незнакомом городе до понедельника, а где было становиться на ночлег при всеобъемлющем хроническом дефиците гостиничных номеров – одному Аллаху ведомо. Ну, может, ещё и Мухаммеду – пророку его…

Начальник отдела сбыта и слышать не хотел ни о каком казённом жилье. Едва ли не силком он повёз меня в свою квартиру. Там его миловидная жена (видимо, уже заранее предупреждённая) устроила мне праздник живота в виде рандеву с шедеврами татарской национальной кухни.

Улеглись мы далеко за полночь. Слушали Высоцкого (у хозяина уже была шемякинская двойная сорокапятка «Охота на волков», а у меня ещё нет), затем он зарядил для меня в проектор немую (!) ленту, снятую восьмимиллиметровой кинокамерой на каком-то его концерте. Говорил, что это Северодонецк, что Высоцкий выступал там аккурат в день своего сорокалетия. В общем, перед моментом отхода ко сну мы общались уже на уровне «Толян» и «Сашок», скушав влёгкую две бутылки прекрасной русской водки «с бычком», упрямо выжившие в советских торговых сетях, невзирая на крутизну горбачёвско-лигачёвского указа от 17 мая 1985 года.



Проснулись с ясными головами, без последствий (видимо, потому что «бычок»). Анатолий тут же вызвался отвезти меня в аэропорт и угрозу свою исполнить не преминул. На ближайший рейс билетов «не было», но стоило мне презентовать кассирше последнюю оставшуюся у меня фотографию, как билет нашёлся через семь секунд.

На всём протяжении двухчасового воздушного пути от Казани до Москвы меня не отпускало философское настроение. Вот смотри, думал я себе: Горбачёв обогатил лексикон политических краснобаев свежей фразой – социализм «с человеческим лицом». Значит, в отличие от него, где-то существует некий социализм с лицом «не-человеческим»? Социализм со «звериной мордой», что ли? Опять обсдался лидер.

Я зазубрил, как меня натаскивали во всех пройденных мною учебных заведениях (однако с поправкой на личное восприятие):

Коммунизм – это когда хорошо всем вообще.

Социализм – это когда хорошо всем вокруг.

Капитализм – это когда хорошо только своим.

Годам к тридцати я стал смекать, что «всем вообще» хорошо быть не может в принципе. Если где-то кому-то вдруг хорошо, значит, это за счёт того, что где-то кому-то стало хуже. Диалектика.

А вот расширить круг «только своих» до круга «всех вокруг» оказалось реально. Надо только нащупать общую неформальную идею, коллективный созидательный интерес – и превратить тем самым «всех вокруг» в «только своих». Таким интересом для меня стало увлечение творчеством Высоцкого. «Всем вокруг» от этого оказалось хорошо, мне тоже. Вот и получился «социализм с человеческим лицом». Причём с лицом не некоего человека «вообще», а совершенно конкретного. Не буду называть его фамилию, вы и так её прекрасно знаете. Тем более что она приведена буквально тремя строками выше.

Прибыл мой борт в Домодедово, хотя вылетал я из Быково. Уже совсем стемнело. Вдоль трассы уютно протянулся роскошный, густой, безмолвный вечер, редкий гость подмосковной не всегда золотой осени. В его сопровождении я и въехал в столичную черту.

До своего Болшева я добирался синими глубокими сумерками, почти в ночь с 17 на 18 октября, с чувством исполненного долга. Сидя в электричке, я про себя полушутя «обсасывал» концепцию «социализма с высоцким лицом» вплоть до условий его существования в посмертном ему (Высоцкому) мире, как вдруг обратил внимание на странный багрово-кровавый цвет полной Луны за окном поезда. Когда же я подъехал к своей станции, то увидел, как в небе уже вырисовывается узкий, как лезвие ножа, серп, показавшийся на общем фоне лунного диска ослепительно, нестерпимо ярким. Это Луна начала потихоньку выползать из земной тени. Оказалось, я стал нечаянным свидетелем полного лунного затмения, что вообще в любой точке Земли большая редкость.

Я никак не намерен устанавливать причинно-следственную связь между этим явлением небесной механики и моим посещением Казани. Я просто хронологически привязываю эту командировку к объективному астрономическому факту. Мог же я, допустим, забыть дату или что-то там перепутать – а вот затмение сделать это мне не позволило. Как известно, все даты затмений жёстко расписаны в календаре на века вперёд…


Моего появления на работе в понедельник никто не ожидал. Тем более с двадцатью килограммами плёнки. Это мне уже потом в отделе снабжения рассказали, что ждали меня с пустыми руками и не раньше среды. Выяснилось, что задолго до моего отбытия в Казань было известно, что плёнка эта («Микрат-900М») является строго фондируемым ресурсом, и фонды на неё были выбраны месяц назад, причём не только нашим предприятием, но и в масштабе целого министерства. Так что мы могли в поисках этой плёнки сколь угодно долго клянчить её у соседей, у смежников – ничего бы нам не обломилось.

– Так на фига ж меня вообще посылали? – закипая от ярости, сквозь зубы спросил я.

Начальник отдела снабжения подчёркнуто нежно погладил лацкан моего пиджака.

– Да были тут у твоего непосредственного начальства некоторые соображения…– загадочно хмыкнул тот. – Надо было их проверить.

– И как, успешно? – я перешёл на саркастический тон.

– Ну, в общем и целом, да…

Я мигом накинул паутину своих умозаключений на рельеф предшествовавших событий, и вот что мне представилось:

«Плёнка нужна? Нужна. Просить взаймы бесполезно, ни у кого рядом этой плёнки нет. Где взять? Только на «Тасме», она там есть, но её всё равно не дадут, про фонды они в курсе. Ну, а если послать Лисицына? Он там, небось, своего Высоцкого начнёт втюхивать, а ему – кукиш под нос. Так и вернётся несолоно хлебавши, как задумано. Ничего, пускай прокатится и утрётся. А если номер с Высоцким даже и пройдёт, что вряд ли – опять же хорошо. Мы – на коне, победителей не судят».

В либретто этого спектакля прекрасно вписывалось и «неожиданное» посещение лаборатории Борисом Павловичем в восьмом часу вечера, и его кажущаяся «забывчивость» (не все отпечатки забрал). Дальше же пошло-поехало не по их сценарию, а ровно поперёк, то есть примерно так, как я и рассчитывал. За исключением одного.

Если Анатолий знал (а он обязан был знать!), что плёнку мне отпускать не положено, зачем же он её выписал, зачем подставился? Выходит, он сознательно пошёл на грубое нарушение финансовой дисциплины, которое должно караться минимум строгим выговором с занесением в личное дело? Каюсь, я до сих пор так и не знаю, чем это дело кончилось на «Тасме». С Анатолием нас судьба больше не свела. Года четыре мы ещё изредка перезванивались, справлялись взаимно о здоровье, передавали приветы, однако он о том случае не обмолвился ни единым словом.

Потом на страну обрушилась гласность, потом отпустили цены, и Высоцкого (любого) стало можно поиметь, как два пальца об асфальт. Он хлынул буквально из всех подворотен.

* * *

Глава XI.    Наказывать его не за что
 
   
Вы такой вежливый, словно
приехали хрен знает откуда.

Из разговора
на автобусной остановке


В 1970 году по Театру на Таганке распространяли самодельную анкету, состоявшую из множества вопросов. Среди них был такой: «Каким человеком считаешь себя?». Высоцкий ответил: «Разным».

И это ведь действительно так. В разных ситуациях, при тех или иных обстоятельствах человек ведёт себя по-разному и тем самым заставляет окружающих по-разному к себе относиться.

Пример – может быть, не очень характерный, но наглядный. Певца Валерия Леонтьева очень любит моя жена, но терпеть не могла моя покойная мать. Причём «любовь» от жены и «нелюбовь» от матери доставались Валерию Яковлевичу за одно и то же. Матушка при объявлении певца говорила вполголоса – как бы для себя, но с расчётом, чтобы и другие слышали: «Ну вот, сейчас опять кривляться начнёт…». Она не понимала (а может, понимала, но признавать не хотела), что двигательная активность Леонтьева на сцене, его телодвижения на грани акробатических трюков – мощная драматургическая и эстетическая составляющая его песен, многократно усиливающая впечатление от его не столько озвученных, сколько поставленных, срежиссированных номеров, а точнее – микроспектаклей. Но – что делать? – мама всегда почему-то отдавала предпочтение певцам, стоящим на сцене неподвижно и по возможности не жестикулирующим. А вот жена, напротив, откровенно восторгается леонтьевской хореографией.

В общем, это дело вкуса – кому, как говорится, арбуз, а кому свиной хрящик. Однако согласитесь: точнее и честнее Высоцкого на тот анкетный вопрос ответить невозможно.

«Разным».

Диапазон отношения людей к такому заметному явлению, как «Владимир Высоцкий», необычайно широк. Он простирается от активного неприятия (даже порой неприязни) до фетишистского обожествления с «физиологическим» привкусом. Между этими полюсами более или менее равномерно распределены многие точки зрения, где-то посерёдке торчит и моя позиция. Я назвал бы её «умеренным энтузиазмом аналитического толка». То есть: я люблю и ценю творчество Высоцкого за его многочисленные, только ему присущие достоинства, но зато и изучил его настолько, что ясно вижу шероховатости, огрехи и несостоятельные моменты его творчества; могу их обсудить в любой аудитории, однако расцениваю снисходительно.

Между тем мне ни разу не попался человек, которому Высоцкий был бы «по барабану» и тем более не довелось встретить того, кто спросил бы: «А это ещё кто такой?».

…Но как-то раз – это был сентябрь 1990 года – судьба-проказница свела меня с одним редкостным дядькой. Его отношение к Высоцкому в силу своей уникальности не имело, по-моему, аналогов в доступных мне кругах.

О, это отдельная, специальная песня!


Итак: где-то перед обедом (была пятница, числа не помню) во входную дверь моей лаборатории позвонили. Я вышел к «амбразуре». Женщина из АХО сообщила, что перед турникетом проходной меня ждёт некий «товарищ». Не представился. Приличный. Трезвый. Спросил, может ли она позвать Лисицына – очень нужно.

Ну, если кому-то «нужно», тем более «очень», – я всегда пойду навстречу. В чём состоит нужда – разберёмся при личном контакте. Я и вышел.

Под «козырьком» инженерного корпуса пред моими очами предстал некрупный, но ладно сбитый, спортивно осанистый мужчина ростом чуть ниже среднего, с рыжеватой вихрастой причёской. Кожаная куртка на его плечах была фирменная, явно не дешёвая, благородного тона типа «кофе почти без молока». Только тёртая-перетёртая. Относительно новые джинсы и пыльные кроссовки «Nike» дополняли его экипировку. Но что в его облике было самое замечательное – так это два верхних передних зуба-резца, качественно выполненные из хорошего золота. При разговоре, если он стоял против источника света, лицо собеседника время от времени освещалось жёлтыми зайчиками.

Помявшись с ноги на ногу и шаркнув подошвой, он представился. Имя-отчество ему было Юрий Генрихович (Хенрикович), фамилия у него польского происхождения – Белынский. Год рождения – кажется, 1954-й. По матери украинец. По отцу, как уже было сказано, поляк. На момент знакомства со мной был разведён, детей не имел. Прибыл с Украины, из города Днепрорудного Запорожской области. Очень приятно.

Мне, как водится, тоже стало очень приятно. На вопрос «чем обязан?» он покашлял в кулачок от избытка вежливости, пошевелил пальцами и, явно преодолевая некий внутренний барьер, поинтересовался, занимаюсь ли я… м-м-м… так сказать, Высоцким. Фамилию поэта он произнёс с придыханием и понизив голос почти до шёпота, как некий тайный пароль.

Ну да, ответил я. Но об этом можно говорить совершенно свободно и в полный голос. Он спросил, не соблаговолю ли я уделить ему некоторое время (только, ради Бога, не в ущерб!), чтобы ответить на несколько вопросов, касающихся предмета его основных занятий, а именно… э-э-э… Высоцкого.

Тут я проникся уважением к самому себе: серьёзный, однако же, гражданин удостоил меня своим визитом. Шутка ли сказать, Высоцкий является предметом его основных занятий. Человек посвящает всё своё время исследованию биографии и творчества поэта, приехал издалека и вообще… Меня опять же каким-то образом откопал.

– А можно узнать, как вы на меня-то вышли? – задал я невинный вопрос.

Белынский начал что-то витиевато объяснять, выстроил сюжет, потом сам же его разрушил, и в итоге рассказ его свёлся к крылатой фразе «язык до Киева доведёт».

– Но все дороги ведут в Рим, – рискнул я пошутить и заодно испытать его на чувство юмора. – Причём тут Киев?

Лучше бы я не рисковал. Полился поток рассуждений на тему «Высоцкий и Рим», посыпались вопросы из серии «а где он жил в Риме и давал ли он там концерты». На это я ответил, что Высоцкий в Риме был, где жил – не знаю, а концертов он там не давал.

Боевой дух его слегка угомонился. Заметно было, что он это знал, но проверял меня, что называется, «на вшивость».

Затем он долго переступал кроссовками «Nike» и отважился на предложение, которое (в случае моего согласия) могло бы привести к нарушению мной определённой статьи КЗоТа, однако это только коли я сам решу…

Если бы это был не Юрий Генрихович, я написал бы просто: он предложил мне выпить. Но он исповедовал данный стиль не только в общении, но, как вскоре выяснилось, и по жизни в целом.

Короче, определённую статью КЗоТа я нарушил. Скажу сразу: без последствий. Белынский сбегал в камеру хранения за своим портфелем, и мы пошли (благо обед только начинался) в звуковую лабораторию дискоклуба «Фонограф», что метрах в двухстах от проходной. Там я был, что называется, хозяином.

Из портфеля был вынут сосуд. В нём безмятежно и аристократично плескался лучший коньяк, который только можно было достать в городской торговой сети – «Ахтамар». Сам я его не покупал никогда, но смутно представлял, сколько он может стоить.

– Извините, – смущённо пожал плечами Белынский. – Хотел купить «Хеннесси», але… бардзо дрогий… пшепрашем пана.

Я заметил, что в моменты совсем уж крайнего волнения он переходил на польский язык. Мы попили коньяка, выкурили по сигарете.

Записей Высоцкого в фонотеке дискоклуба было немерено. Я спросил гостя, что конкретно его в первую очередь интересует, на что получил короткий и ясный ответ:

– Всё.

И Юрий Генрихович достал из портфеля кассетный магнитофон «Philips» с гибридным питанием. Из диалога он выключился. Его глаза шарили по стене в поисках сетевой розетки. Было видно невооружённым глазом, что он, так сказать, «вышел на режим».

Я решил перестраховаться и попросил у него паспорт. Он отдал его безропотно и, более того, сам попросил запереть его снаружи. Во избежание и для верности.

Жил я в пяти минутах пешком от работы, поэтому вечером зашёл в наше общежитие и устроил там Белынского на ночлег. А сам поехал на дачу (наступала суббота, и там у меня были уже не помню какие дела).

Так он меня и там достал! Заявился утром как снег на голову, долго расшаркивался и попросил сопроводить его до Театра на Таганке. Я так и не понял, какими непостижимыми путями он раздобыл мой дачный адрес, но в Москву я с ним всё-таки поехал, памятуя, что лучший способ избавиться от работы – сделать её.

Театр на Таганке я знал лучше, чем любой другой из московских театров, потому что был довольно близко знаком с его заведующим литературной частью и (в тот период) директором музея Высоцкого – П.М.Леоновым. К нему в кабинет я и вошёл под ручку с Юрием Генриховичем.

Радушие Леонова произвело впечатление даже на меня. Впрочем, я понимал, что вызвано оно явно не моим появлением – одно время Петру Михайловичу я даже почти надоел. А он, завлит, видимо, каким-то инстинктом ощутил исходящий от Белынского высочайший пиетет к тому, что его в данный момент окружало. Выразив сожаление, что сегодня у него ни одной книги Высоцкого в наличии нет, он подарил гостю книгу Валерия Золотухина. Там есть рассказ «Этюд о беглой гласной, или Как скажу, так и было», в котором автор описывает процесс создания Высоцким песни «Банька по-белому».

Белынский просиял. По выражению его лица было видно, что он благоговеет перед всем, что имеет хоть какое-то отношение к Высоцкому – двоюродное, троюродное, сколь угодно косвенное. Поёрзав седалищем на краешке стула, он попросил разрешения пройти на сцену. Леонов показал ему, как туда попасть, и мы отвлеклись на обсуждение какого-то текущего вопроса.

Уходя из театра, я поднялся на сцену за Юрием Генриховичем и застал его в странной позе: он стоял на четвереньках и что-то соскребал с досок. Затем выпрямился, отдуваясь, и лицо его обрело, как говаривали в эпоху развитого застоя, «чувство глубокого удовлетворения и законной гордости». Он набрал целый спичечный коробок сценической пыли «от Высоцкого» (эти пылинки и песчинки, по Белынскому, вполне могли бы быть в своё время на его обуви, даром что прошло десять лет с тех пор, как он навсегда покинул эти подмостки). И тут я призадумался: как этого человека классифицировать.

Назвать его отношение к Высоцкому «оголтелым фанатизмом» – значило ничего не сказать. Белынский уже много лет хронически пребывал в перманентном, явно выраженном параноидальном состоянии. Стоило при нём лишь произнести «Высоцкий», как его ноздри тут же расширялись, глаза молниеносно стекленели… Фигура его тела принимала позу боевой стойки, и он тут же был готов к любому некритическому восприятию всевозможной положительной информации о кумире. Отрицательную он отторгал на предсознательном подходе, дойти до его сознания она просто не успевала. Не знаю уж, в каком состоянии он должен был находиться, когда впервые услышал Высоцкого, но рискну предположить: в далёком от нормального. А потом оно так и пошло…

Жена бросила его, когда он продал дом и на вырученные деньги стал колесить по стране, пытаясь посетить все места, в которых когда-либо бывал объект его духовных вожделений. На данном этапе он охотился за записью его последнего концерта в Костино и рассчитывал (имея, впрочем, на то свои основания) поиметь её копию от меня. Но тут, к сожалению, я ничем не мог ему помочь. Ни у кого в городе этой плёнки не оказалось. Боюсь даже, что её уже не существует в природе. Позже я расскажу драматическую историю этой пропажи. Если, конечно, не забуду.

После визита в Театр на Таганке мы с ним больше не виделись. Недели через две он позвонил мне и сообщил, что уезжает к сестре в Познань. Ну и отлично, подумал я, Высоцкий в Польше оставил заметный след. Дел там Юрию хватит надолго.

Каюсь, в один далеко не прекрасный момент меня навестило искушение отправить его в Казань к Анатолию (хотел сделать Белынскому хорошо). Но потом вовремя сказал себе: стоп! И, как думаю теперь, поступил верно. Ведь Анатолий-то мне ничего плохого не сделал. Наказывать его не за что.

* * *

Глава XII.    Буревестник перестройки
   
   
Шпионы подобны букве Ъ.
Они нужны в некоторых только случаях,
но и тут можно без них обойтиться,
а они привыкли всюду соваться.

Александр Сергеевич Пушкин,
«Опровержение на критики»


Тот факт, что вы до сих пор на свободе, –
это не ваша заслуга, а наша недоработка.

Из допроса потерпевшего
следователем прокуратуры 


Пока Владимир Высоцкий был жив (то есть: сочинял, пел, играл, путешествовал, любил, презирал, радовался, гневался, скорбел, иронизировал…) мало кто задумывался о конкретной дате его рождения. Знали её в основном те, кто был знаком с ним лично. Вспоминаю, как в январе 1982 года я пригласил своего друга Георгия на наш музыкально-поэтический вечер, посвящённый дню рождения поэта. И друг, «правоверный высоцкианец», чуть иронично недоумевая, спросил: «А что, разве он родился именно когда-то?»

Вопрос не такой дурацкий, как кажется поначалу. Заметьте: своей постановкой он смыкается с проблемой духовного бессмертия. Бессмертие же «по Георгию» (я это осознал много позже) должно подразумевать существование образа некоего человека в памяти людской не только после его смерти (что традиционно наблюдается испокон веков), но и – оказывается! – до его рождения. Как если бы отрезок его земного существования был неограниченно размыт по оси времени в обе стороны…

Тут метафизическому отступлению приходит, как говорят музыканты, «кода». Далее тема развивается в сугубо реальном измерении. Хроника. Мемуар.

Восьмидесятый, июль. Потеряли Высоцкого. Одно из сильнейших потрясений века.

Восемьдесят первый, январь. Первый посмертный день рождения. На работе оставляю заявление об отгуле и, купив пару белых гвоздик, еду на Ваганьковское. С немалым удивлением встречаю при входе ещё семерых своих товарищей по работе. А ведь не договаривались…

К могиле Высоцкого я пришёл не только с гвоздиками. Были у меня с собой ещё несколько десятков фотографий, которые набрались за последние месяцы. Между прочим, к тому времени моя фотоколлекция изображений Высоцкого насчитывала 167 отпечатков и слыла одной из самых обширных в городе. А эти снимки (сделанные преимущественно во время зарубежных гастролей театра на Таганке) были мной ещё не идентифицированы. То есть тогда я не знал: кто, где, когда и при каких обстоятельствах Высоцкого снимал.

Я рассудил, что это наверняка должен знать Валерий Золотухин – человек, которого Высоцкий называл своим близким другом. А мы с Валерием Сергеевичем были до этого знакомы и встречались пару раз в довольно интересной (к сожалению, без Высоцкого) компании. Накануне я звонил ему домой, но с другого конца провода сообщили, что квартиру Золотухин недавно поменял, и номер его нового телефона неизвестен. И я решил «словить» его на кладбище, поэтому и фотографии взял с собой – ему показать. Уже заранее было известно, что автобус с Таганки прибудет к центральному входу ровно в полдень.

И тут некто Владимир (один из моих коллег, театрал и завсегдатай любимовских премьер) просит эти отпечатки посмотреть – вдруг что-то определит… Я даю ему чёрный конвертик, он потихоньку отходит с ним в уголок… и во мгновение ока его осаждают человек сорок из любопытствующей толпы. Секундой позже сквозь эту кучу-малу пропихивается локтями капитан милиции (потом я узнал: его фамилия Кошелев), хватает моего Володю за шиворот и тащит в дежурку при кладбище. Пытаюсь заступить дорогу, торможу капитана: мол, «пошто забрал, начальник, – отпусти!».

Тот говорит (снизошёл, однако!): «А чтоб он фотками не торговал…» – «Какими фотками, окстись!» – «Вот этими» – «Так это мои!» – «А, твои? Тогда пойдёшь ты».

И я пошёл… Впихнул капитан меня в дверь, швырнул вслед конвертик на стол и, процедив через плечо: «Спекулянт…», вышел вон. Я огляделся, а внутренним слухом явственно так ощущаю: «Так отпустите – вам же легче будет…» – и далее по тексту.

Сидевший за столом старший лейтенант потребовал у меня паспорт, списал данные, заполнил протокол о «пресечении незаконной торговли неположенным товаром в неразрешённом месте» и сунул фотографии  «53 штуки фАрмата (так в протоколе!) 10 х 15 см» в свой карман.  Затем подписался: «ст. л-т милиции Кобрин» и повелел уходить.

«Как, и это – всё?» – думаю… Без отсидки в КПЗ, без понятых, без штрафа, наконец? Стою, не двигаюсь. Старлей мне подмигивает, как родному. Иди, говорит, свободен. А протокол я – видишь – рву.

И вправду порвал! Выхожу на волю – а мне навстречу таганцы: Любимов, Смехов, Славина, Шаповалов, Филатов, Сайко, Шацкая, Золотухин… Уже от могилы идут. Пришлось ограничиться скорбным кивком – фотографий-то у меня уже не было. Всего и утешения, что негативы сохранились, можно снова отпечатать…

Ровно через месяц сюжет обретает партийно-идеологический привкус. Завтра, 26 февраля, – собрание первичной парторганизации. Истекает мой кандидатский-в-КПСС стаж. Время сдавать карточку и получать партбилет. Снова прошу рекомендации – разумеется, у тех, кто давал мне их год назад. В том числе и у начальника своего отдела. Тот обещает оформить завтра, прямо к собранию. А через час мне позвонил начальник режимного отдела и вызвал к себе в кабинет.

Разговор состоялся с глазу на глаз. За стенографическую точность не ручаюсь, но смысл диалога передаю без искажений.

– Ну, рассказывай, как торговал портретами антисоветчика!

– И в мыслях не было…

– Не было? А в этой бумажке – документальное подтверждение!

И достал из ящика стола… милицейский протокол. Тот самый, «порванный» старлеем на моих глазах 25 января.

Можно представить моё замешательство… Гляжу в протокол, а там (батюшки мои!) всё честь по чести: и росписи неведомых понятых, и даже «моё» объяснение на обороте! Правда, почерк чужой, подпись неразборчивая и пяток грамматических ошибок.

Как сквозь вату слышу отеческий голос режимщика:

– Я, друг мой, знаю тебя с хорошей стороны, да и в партию тебе завтра вступать… А на мне, между прочим, лежит обязанность переслать эту бумагу по назначению – твоему начальнику отдела.

– Так он же мой рекомендатель!

– То-то и оно… Мужик он вредный. Получит эту бумагу – рекомендацию тебе ни за что не даст. Давай договоримся так: я тебя не звал, ты у меня не был, а протокола этого никто в глаза не видел. Как будто его нет в природе. Лады?

На том и порешили… Назавтра я зашёл к своему шефу за рекомендацией. Лезет он в папку и суёт мне под нос – ну, вы догадались что.

Тот самый протокол…

Я до сих пор так и не понял: ни кто лично меня сдал, ни где это было. Наверное, всё-таки, это не чья-то персональная «заслуга», а обобществлённый плод коллективного труда. В советской действительности сплошь и рядом встречались ситуации, когда никто по отдельности не виноват – а все вместе человека съели. Тогда глаголы «информировать», «сигнализировать», «стучать» и «шпионить» было ещё принято различать не только по стилистической окраске, но и по смысловому значению. В XXI веке, думаю, у всех четырёх глаголов смысл остался один-единственный: «предавать».

…Дело было громкое. Копья на партсобрании ломались с треском. Зал раскололся на две неравные части – меньшинство за меня, большинство против. Решение об отказе в приёме, как и положено, пошло на утверждение в парткомиссию горкома. Её председатель Юрий Андреевич Сметанин долго зачитывал все бумаги и рекомендовал парткомиссии формулировку «первички» отклонить. В протоколе собрания было записано: «за возложение цветов на могилу идеологического диверсанта Высоцкого и неискренность – в приёме отказать». Понимать это следовало так, что на следующий день после задержания я обязан был прийти в партбюро и настучать на себя. А я промолчал. (Пардон, о чём стучать – как офицер внаглую присвоил «моего» Высоцкого и порвал свою «ксиву» на меня?)

Короче, по моему настоянию создали комиссию (меня в её состав, конечно, не включили как лицо заинтересованное) и поехали выявлять конфискат для экспертизы в 11-е отделение милиции Краснопресненского района. Вы не очень удивитесь, если я скажу, что ничего не нашли и факт «торговли» не подтвердили? Однако (видимо, ради сохранения лица) решение собрания постарались оставить в силе. Это удалось. Правда, не скоро – только летом. Так завершился, не успев начаться, коммунистический эпизод моей биографии.

Здесь я с вашего позволения слегка натяну поводья лошади моего повествования, нагнусь к её уху и полушёпотом скажу «тпру». Я не то чтобы забыл – просто не придал значения причине, по которой парткомиссия горкома завернула отказной протокол собрания. На нём не было кворума – то есть из 150 членов партии в наличии оказалось 72 члена плюс ещё шестеро кандидатов. А согласно Уставу КПСС, насколько я не запамятовал, кандидаты права решающего голоса на собраниях не имеют. То есть в список голосовавших их включать было нельзя. Но их ничтоже сумняшеся включили, чтобы пропихнуть в жизнь установку: «прихвостням антисоветчика Высоцкого в рядах КПСС не место». Однако председатель парткомиссии выцарапал-таки это нарушение из дела, встряхнул его, с отвращением полюбовался и не без ехидства предложил полюбоваться на него всем, кому очень хотелось меня потопить.

Теперь я уже знаю, что возврат моего персонального дела на пересмотр был вызван всё же иной причиной. Отсутствие кворума – это предлог, так сказать, хотя и справедливый, но формальный. На самом деле Сметанин «сдавать» меня просто не хотел, потому что относился к Высоцкому так же, как я. Мы были единоверцы, вот в чём дело. Но, понятно, открытым текстом он ни сказать, ни тем более написать об этом не имел возможности.

А второй раз, уже в июле, кворума тем более не было – разгар отпускного сезона. Однако (смотри опять тот же Устав КПСС) вышестоящая инстанция при повторном обращении снизу по тому же вопросу отказать уже не имеет права в силу принципа «демократического централизма».

Подозреваю, что мои раздражённые сентенции на эту тему производят впечатление «фиги в кармане», которую я вытащил секунду назад с намерением поплясать на костях трупа по имени «Коммунистическая партия Советского Союза». Ай, бросьте: мне мало чести, а главное – трупу-то уже всё равно. Просто лишний раз убеждаюсь в правоте третьего эпиграфа к данной повести. Это ещё раз подчёркивает, что он (эпиграф) выбран верно.

Ну, и где теперь Высоцкий, а где КПСС?..

А в качестве постскриптума могу добавить, что спустя шесть с половиной лет после описанных событий Указом Президиума Верховного Совета СССР Владимиру Высоцкому была присуждена Государственная премия СССР (посмертно). Как только текст указа был опубликован в газетах, ко мне стали подходить люди и, доверительно взяв за пуговицу, просили что-нибудь Высоцкого – послушать или почитать. Знали: у меня есть. Особенно аккуратно брали за пуговицу представители большинства.

Спрашиваю:

– Тебе-то зачем идеологический диверсант?

– Скажешь тоже – «диверсант»… Буревестник перестройки!

* * *

Глава XIII.    Так начался «наш» Высоцкий

      
Если прибор после первой же сборки
сразу заработал – жди серии отказов

Артур Блох, «Закон Мэрфи»
(правило Мак-Грегора)           

Есть у меня два брата, оба моложе меня: Сергей – на семь лет, Василий – на девять. Ровно посерёдке между ними по возрасту стоит их приятель – по фамилии Сидоров, по имени-отчеству Александр Львович. Я с ним подружился, но отнюдь не сразу. Да оно и понятно: пока они тусовались внутри своей возрастной (несовершеннолетней) категории, мне было с ними неинтересно. Но вот Сергей в техникуме вплотную подобрался к защите диплома, Василий тоже уверенно двигался к завершению обучения в том же техникуме (сейчас это космический колледж); Сидоров же успешно поступил в Московский институт химического машиностроения и с увлечением там учился. Так что эти пионэры как-то ненавязчиво и нечувствительно повзрослели, возмужали, и круги наших интересов стали соизмеримыми, более того – начали пересекаться.

Выяснилось (а раньше мне до этого не было дела), что Шура Сидоров заметно одарён в музыкальном отношении, превосходно играет на фортепиано, гитаре и ударной установке. Да что там установка! Он играл на пустых и полупустых бутылках, глиняных кружках и кувшинах, консервных банках, берёзовых поленьях – словом, на всём том, что способно было издавать хоть какой-то звук. Самое интересное, что он дошёл до всего сам – так, долбил себе неодушевлённые предметы от нечего делать в своё удовольствие – и это при том, что никто и никогда его таким вещам специально не учил. Кроме того, он обладал недюжинным чувством юмора и вполне технично гонял в футбол.

Тогда я как раз начинал свою бестолковую (и в итоге не удавшуюся) карьеру бас-гитариста в ансамбле с глубокомысленным названием «Центр Тяжести», которое мы сами же и придумали. Играли мы, прямо скажем, так себе, и за девять лет существования этого музыкального коллектива наше исполнительское мастерство выросло незначительно. В эту команду я Сидорова и привлёк, он  же соответственно не отказался.

Достоинство «Центра Тяжести» было в другом – его участники оказались очень славными ребятами в умственном и духовном смысле. Музыка в коллективе была не на первом плане, главной становилась «роскошь человеческого общения». Мы были от рождения неглупы, веселы и радостно жили в этом щедром мире. Мы позиционировали себя в нём со всей ответной щедростью и (что немаловажно!) с изрядной долей самоиронии, чувством которой каждый из нас отнюдь не был обделён. Такие коллективы просто так, нечаянно, не случаются, они агглютинируют в силу какого-то высокого взаимного тяготения родственных душ. То есть мы могли бы вместо музыки с тем же успехом заняться любым другим делом, которое рано или поздно обязательно стало бы как весьма приятным, так и безусловно полезным.

При всём обилии музыкальных огрехов (сбои ритма, промашки «по соседям» и пр.) «ЦТ» был тем не менее командой популярной, более того – скандально известной. И славу эту сомнительную он стяжал исполнением самодельных песен с, как сказали бы сейчас, явной социально-критической направленностью. Эти песни не исполнялись нигде и никем, кроме нашего ансамбля. Наш Владимир «Тренер» Боровков не уставал повторять: «Надо играть редкие вещи!»

Помнится, когда мы набирали обороты, нас стали приглашать в школы на мероприятия по профориентации, на тематические праздники и, наконец, на выпускные вечера. Как-то в городской школе номер один имени Героя Советского Союза Николая Корсакова выпускники обступили сцену и начали скандировать: «Уборную!» «Уборную!». И я спросил тогда: «За что ж вы эту песню так любите?» – «За правду!» – был ответ.

Песня эта незамысловатая, но с потугами на сатиру. Ещё будучи солдатом-срочником, я, можно сказать, из мизинца левой ноги высосал некий рифмованный текст, к которому мой однополчанин Женя Бачулис тут же «наковырял» мелодию. Там, в полку, песня оказалась неактуальна (вы сразу поймёте почему), а тут, на «гражданке», обрела вторую жизнь.  Да вот же, собственно, и её «текст слов»:

Положим, вам на улице захочется на двор,
При этом безразлично – понос или запор.
Глазами жадно шарите, надежду затая,
Что встретится уборная – уборная!

По улице идёте вы, всё ускоряя шаг,
Одно лишь только слово звучит у вас в ушах,
Мелькают заведения для скупки и питья,
Но нету учреждения: «уборная»…

И, потом обливаясь, спешите вы вперёд,
И каждый вам дорогу сочувственно даёт,
А вам уж плакать хочется: «Товарищи, друзья!
Ну, где же здесь уборная, уборная?»

В отчаяньи бросаетесь к свободному такси,
Шофёра умоляете: «Голубчик, довези!»
И на сиденье скорчившись, твердите, как маньяк:
«Уборная, уборная, уборная!..»

«Ну, вот мы и приехали!» – шофёр вам говорит
И плавно у уборной машину тормозит.
В ответ вы отрицательно трясёте головой:
«Уже не обязательно… Вези домой!»

Давайте будем строить мы заводы и мосты,
Давайте насажаем деревья и кусты,
И в городе мы выстроим, и в парке у ручья
Каморочки под вывеской «Уборная»!

Ничего не напоминает? Например, образцы песенок в жанре городского романса? Тех, которые не услышишь ни на пластинке, ни в телерадиоэфире, потому что их якобы не существует в природе. А таких песен, кроме «Уборной», в нашем репертуаре насчитывалось десятка два: «Любовь на погосте (Кладбищенская лирическая)», «Одесса зажигает огоньки», «Не самый длинный день», «Лошадки белые, лошадки красные», «Шаги за углом», «У меня рупь пятьдесят», «Замок из песка» и некоторые другие, названий которых уже не помню.

Сидоров с энтузиазмом принял участие в нашей так называемой гастрольно-концертной деятельности, разнообразил партитуры, ввёл в наши номера побольше «стёба»; но к тому времени возникло новомодное дискотечное движение, и я отвлёкся на него. Дискоклуб «Фонограф» (первое подобного рода творческое молодёжное объединение в нашем городе) всего за год своего существования развил такую бурную деятельность, что меня притянуло к нему как мощным электромагнитом. Шура же Сидоров параллельно в своём МИХМе стал руководить дискоклубом «Видеотон», и там действительно было что послушать и посмотреть. В «ЦТ» мы по-прежнему встречались, но как-то по настроению, уже не столь регулярно. Затем мы («Фонограф» и «Видеотон») собрались построить какие-то совместные проекты…

И тут уходит из жизни Высоцкий.

Идея сделать музыкально-поэтическое представление памяти Высоцкого на материале его творчества посетила меня тут же – она лежала, что называется на поверхности. Так что подобрать её – только нагнуться.

Сидоров эту идею буквально смахнул у меня с языка. Мы уже не удивлялись, когда многие мысли приходили в наши головы практически одновременно. Определить, кто кого обогнал на полдюйма, зачастую мог только фотофиниш (шучу).

У нас с ним был уже богатый опыт по производству разнообразных поздравительных фонограмм ко всяческим знаменательным датам (дни рождения, бракосочетания, юбилеи). В последнее время мы присовокупили к звуковой составляющей ещё и изобразительную – сопровождали тексты и музыку подборкой слайдов. В общем, в нас поселилась уверенность, что этого технического арсенала будет достаточно для производства вполне приличной программы.

Так оно и оказалось. По крайней мере, в этот раз.

Впервые зачатки этого представления встретились со своим немногочисленным (и, собственно, в большинстве случайным) зрителем в первую годовщину смерти Владимира Высоцкого. Была последняя суббота июля 1981 года, и этот день недели совпал с датой его кончины – 25-м числом.

Определяться с местом проведения долго не пришлось. Выбрали нашу дачную штаб-квартиру – участок дома 22 по улице Ульянова в дачном кооперативе «Красный Воин». Она не имела конкурентов по многим показателям. Во-первых, хозяин дачи Иван Сухов всегда держал калитку для друзей открытой. Во-вторых, привлекало чисто топографическое удобство: пятиметровое пространство от забора дачи до живописнейшего склона, поросшего реликтовыми дубами, не имело препятствий между проектором и экраном. В-третьих, экран удобно натягивался на высокую сетчатую ограду соседнего дачного участка, сбегавшую прямо по склону перпендикулярно забору Сухова.

Мы с Сидоровым в тот год пока не имели внятной концепции представления. Просто взяли фонограмму одного из недавних концертов Высоцкого с более-менее приемлемыми техническими характеристиками (по-моему, это был концерт 1980-го года в Долгопрудном) и запустили «сплошняком». Зарядили в проектор обойму сотни в полторы (или чуть больше) слайдов – всё, чем мы тогда располагали. В основном это были портреты Высоцкого, как одиночные, так и в составе группы товарищей.

Присутствовавшие были поражены возникшим эффектом. Под открытым небом, посреди тихого и тёплого, добротного июльского вечера голос Высоцкого звучал совершенно не так, как в комнатушке звуковой лаборатории – а неизмеримо более глубоко и доверительно. Плюс слайды пускались не на стеночку, а на полноформатный растровый киноэкран, и это обстоятельство тоже усиливало впечатление от песен Высоцкого и его разговоров с залом.

Замечу: мы делали это для себя, без всякого расчёта на какой-то публичный резонанс. Просто решили обкатать аудиовизуальный вариант в условиях неограниченно большой кубатуры. Ну, и друзей побаловать, раз уж так получилось.

Каково же было наше изумление, когда по окончании записи сзади и слева-снизу раздались бурные рукоплескания. Оказывается, пока мы тут крутили себе фонограмму и переставляли слайды, от поля вдоль забора и из-под бережка к нам подобралось около полусотни праздно гуляющих дачников. Пришли – и остались.

В общем, «идя навстречу многочисленным пожеланиям трудящихся», мы были вынуждены сделать ещё один прогон концерта – на бис. Поэтому завершилось всё только в начале следующих суток, во втором часу ночи. И – удивительное дело – никто не стал сетовать, что уехать обратно в город удалось лишь в воскресенье к обеду. Во-первых – эйфория нежданного успеха. Во-вторых – сколько бы у Вани Сухова ни собралось гостей, спальное место каждому было гарантировано всегда.

Шура Сидоров и я поздравили друг друга. Он меня с боевым крещением, я его с дебютом. Так закончился «мой» Высоцкий. Так начался «наш» Высоцкий. 

* * *

Глава XIV.    Чему удивляться-то?..
 
 
Я покорил Бардо Бриджит
И Мэрилин Монро,
Но в их объятьях не лежит
Тропа в Политбюро…

Михаил Успенский,
«Дорогой товарищ король»

Строго говоря, Высоцкий уже на рубеже 60-х – 70-х годов был вполне «сам по себе». И предназначение своё, по словам Юрия Карякина, чувствовал прекрасно. Неосознанный же протест против засилья партийных догм и двоемыслия коммунистических функционеров постоянно зрел в нём и отливался в песни. Через это, собственно, и осознавался – и им самим, и его рекордно многочисленной аудиторией.

У начальника Берёзкина
Ох, и гонор, ох, и понт!
И душа – крест-накрест досками,    
Но и он пошёл на фронт.
……………

И об стакан бутылкою звеня,
Которую достал из книжной полки,
Он выпалил: «Да это ж про меня,
Про нас про всех –  какие, к чёрту, волки?»
……………

Но инструктор – парень дока,
Деловой,  попробуй срежь!
И опять пошла морока
Про коварный зарубеж.
……………

Мы всё-таки мудреем год от года –
Распятья нам самим теперь нужны.
Они богатство нашего народа,
Хотя и пережиток старины.

Подобных язвительных цитат можно привести не один десяток.

Журналист Валерий Перевозчиков (тот, что в Пятигорске вёл первую в жизни Высоцкого советскую телевизионную передачу с его участием) пишет в своей книге «Правда смертного часа» о том, что Высоцкий, оставаясь искренним, правоверным патриотом своей страны, к концу жизни уже физиологически не мог мириться с тем безобразным, позорным уровнем жизни народа и тягостным состоянием его духа, в которые ввергли его бездарные апологеты официозного коммунизма. Это был уже, как мы теперь называем, «разгар застоя». Высоцкий же, будучи женат на французской подданной, знаменитой кинозвезде Марине Влади, благодаря этому семейному обстоятельству смог побывать почти во всех странах Европы и даже в Америке. Формально объявить его «невыездным» власти не очень-то торопились – могло получиться, как говорят, «себе дороже» (Марина Влади как-никак состояла в членах ЦК Французской компартии и была вице-президентом, а потом и президентом международного культурного общества «Франция – СССР»). Вот Высоцкий и мог сравнивать умонастроения и уровни жизни «там» и «тут». Сравнение было, естественно, не в пользу «тут».

Однажды Оксана Афанасьева, верная подруга последних дней Высоцкого, спросила у него, зачем это он уже битых три часа смотрит какую-то идеологическую тягомотину по Центральному телевидению. Высоцкий после секундной паузы ответил: «Пропитываюсь ненавистью!»

Разумеется, мы должны чётко понимать, что за объект ненависти такой был у Высоцкого. Не страна, конечно, и не народ.

Ещё один пример, который публицист и режиссёр-документалист Пётр Солдатенков приводит в своей книге «Человек-легенда Владимир Высоцкий»:

«Как-то, прибыв с Мариной в Германию и проходя мимо одного крупного гастронома, Владимир зашёл в торговый зал и почти тотчас же выскочил оттуда в странном состоянии. Подбородок у него дёргался, вся его фигура выражала нечто среднее  между отчаянием и негодованием. «Да что же это…– пытался он сказать, но сильно заикался. – Да как это так… Мы же победили… их победили! А всё есть не у нас, а у них! Живут, как надо – не мы, а… они! Побеждённые!»

Он пытался ещё говорить что-то, но не мог, и по горлу и щекам у него побежали судороги, какие бывают у человека, испытывающего приступ тошноты с перепоя…»

…Выпивать он начал давно, ещё в юности, а в последние годы даже обрёл прискорбную наркотическую зависимость. Не в последнюю очередь это было связано с тем, что метко охарактеризовал тот же Пётр Солдатенков:

«Человек, по Фолкнеру, есть сумма своего прошлого. Если жизнь складывается из поступков, то у поэта она – следствие крушений. Обломки надежд и разочарований служат ступеньками на длинной лестнице восхождения к пьедесталу».

Можно ещё добавить, что Высоцкий, говоря патетическим слогом, сжёг себя в пламени собственного горького (но и очищающего) творчества. А пристрастие к нездоровым стимуляторам – что ж, у кого повернётся язык заклеймить его этим пороком? И надо ведь помнить, что, будь он добропорядочным гражданином, благонамеренно соблюдающим режим сна и питания, разве остался бы нам в наследство этот уникальный художественный массив, слепок эпохи, энциклопедия нашей как бы прекрасной, а на деле ужасной жизни? В конце концов, это вполне в русском стиле и духе. Если вспомнить, у скольких российских художников (слова, цвета и звука), во все времена и эпохи жизненные пути обрывались свинцом, ядом, петлёй – да Бог его ведает, чем ещё!  Чему удивляться-то?..

* * *

Глава XV.    Преддверие  генерального прогона
          
– Не дождётесь от меня такого приказа, – сказал он.
И действительно, такого приказа он не отдавал.
   
Габриэль Гарсия Маркес,
«Сто лет одиночества»

Привыкаем жить без Высоцкого. То есть не совсем «без» – ведь всё его творчество осталось с нами. А в том смысле, что он уже больше ничего никогда впредь не создаст – ни стихов, ни песен, ни ролей. Ну что ж – будем жить с тем, что имеем…

К новогодним праздникам 1981/82-го года я, как знаменитый французский кинорежиссёр Рене Клер, уже вполне мог заявить: «Мой фильм готов, его осталось только снять». Я уже в подробностях представлял себе сценическую выгородку. Знал, как пойдёт развитие сюжета. Главным элементом шоу я задумал имитацию физического присутствия Высоцкого на сцене. Стул с накинутым на спинку кожаным пиджаком. Гитара, прислонённая к столику. А на столике – открытая бутылка минералки, рядом неполный стакан, в котором шуршат пузырьки, на краешке столешницы пепельница с тлеющей сигаретой… Такое ощущение, что человек как будто вышел на минуту и вот-вот вернётся. Через секунду под его портретом, висящим сбоку, сама собой зажжётся свеча.

Действие развивается. Закадровый голос озвучивает эпизоды его биографии, они иллюстрируются песнями, а время от времени (точь-в-точь как на наших устных журналах) из зала поднимаются люди и выносят к сцене записки с вопросами и пожеланиями. Их озвучивает ведущий. Голос же Высоцкого вступает с ними в диалог, а местами даже в спор. Ну, тут очень важно чётко сформулировать нужные вопросы, чтобы между ними и ответами Высоцкого была прочная смысловая и интонационная связь. За счёт этого, думал я, и будет достигнут желаемый «эффект присутствия».

Иными словами, здесь мы уже имели реплики Высоцкого в качестве ответов, и к ним надо было подверстать вопросы от публики. Поразительно, но подобная сюжетная коллизия уже описана поэтом в стихотворении «Мой Гамлет»:

Но гениальный всплеск похож на бред,
В рожденье смерть проглядывает косо.
А мы всё ставим каверзный ответ
И не находим нужного вопроса.

Это была косвенная подсказка. И я её (yes!) уловил и постарался использовать. Недели две ишачил над перепечаткой рукописных черновиков, даже натёр мозоли на обоих указательных пальцах – как десницы, так и шуйцы. Зато теперь работаю на клавиатуре быстрее, чем пишу шариковой ручкой. И вообще с тех пор отвык писать врукопашную.

Опускаю технологию поиска текстового и звукового материала, подбора участников, проведения репетиций. Это всё закулисная возня, которая никому не интересна.

Но! Название вырисовалось сразу же, встало перед внутренним зрением:
   
«КАК ЖИВОЙ С ЖИВЫМИ ГОВОРЯ»

Пафосно? Не без этого. Претенциозно? Ну, да… Зато – точно! Особенно если вспомнить анкету 1970 года, где Высоцкий в графе «Твой любимый спектакль» пишет: «Живой».

Опять крючочек, опять зацепочка…

Дурачки мы были с Сидоровым простодушные. Когда я понёс сдавать сценарий в комитет комсомола на разрешительную рецензию, я ведь и представить себе не мог, к чему именно им взбредёт в голову придраться. Кстати сказать, комсомол там оказался пристяжным в чужом кабинете. А в коренниках числился и прекрасно себя осознавал заместитель секретаря парткома по идеологии. Звали его Алексей Николаевич, – впрочем, вполне приличный и рассудительный мужик, если только дело не касалось культуры и искусства. Кинув взор на обложку сценария, он начал медленно исходить праведным нравоучением:

– Это… это что ты, Лисицын? Наглости, вишь, набрался…

– А в чём же вы наглость усматриваете, Алексей Николаевич? – невинно сложив губы куриной гузкой, поинтересовался я.


После его ответа настала моя очередь впасть в шоковое состояние. Потому что он изрёк буквально следующее:

– Это как же ты посмел какого-то Высоцкого сравнивать с вождём мирового пролетариата? С самим Владимиром Ильичом?

Я глубоко вздохнул…

– И где тут сравнение?

– Ну, как же… «Живой с живыми» – это Маяковский, верно? Слово тут опять же сравнительное: «как». А со слов того же Маяковского известно, что «Ленин и теперь живее всех живых»… что скажешь?

Мне оставалось только дышать поглубже и постараться расслабиться, что, впрочем, удалось плоховато.

– Ленин, – говорю, – да, живее всех живых. Вполне возможно, что даже живее нас с вами. Но причём тут (я помимо воли начал закипать), к чёртовой матери, Ленин, когда я назвал представление строкой из поэмы «Во весь голос»? Помните, надеюсь:

Слушайте,
      товарищи потомки,
агитатора,
      горлана-главаря.
Заглуша
      поэзии потоки,
я шагну
      через лирические томики,
как живой
      с живыми говоря.

– Это Маяковский себя имел в виду, Алексей Николаевич! Себя! Так что если я кого-то с кем-то и сравниваю, то Высоцкого с Маяковским, а никак не с Лениным! Одного Владимира с другим, а не…

Тут я слегка поперхнулся. Ведь Ленин тоже был Владимир… блин, только бы идеолог не прицепился к этой ассоциации!

Но он, слава Богу, пропустил её мимо ушей. И я ухитрился закончить:

– Надеюсь, Высоцкий и Маяковский соизмеримы? Могу я сравнить одного с другим?

(Я почти физиологически ощутил, как у него отлегло. На лице появилось даже некое подобие улыбки).

– Ну, раз так, тогда, конечно… А всё-таки я бы поостерёгся: как-никак лучший и талантливейший поэт нашей эпохи – и полублатарь какой-то. Даже не заслуженный, даже не член Союза…

И я недобро подумал: вот, пока такие чиновники расселись на всех этажах, не видать было Высоцкому ни званий, ни членства в Союзе писателей. Но мы-то любим его не за это!

Имя и фамилия комсомольского секретаря благополучно стёрлись из моей памяти (смею надеяться, навсегда), осталось только погоняло: «Миклуха». Помню ещё, что он на этой должности не высидел даже отчётного срока  –  канул, как говаривали злые языки, в «Колодец Глубокого Бурения». Ну, коли так, то флаг ему в руки и барабан на шею. 

Миклуха повёл себя сразу жёстко и, я бы даже сказал, агрессивно. Видимо, попытался отыграть позицию (ему же в парткоме слова не дали!) Когда мы перебазировались в его кабинет, он, даже не предложив присесть, с порога начал наезжать на Таганку вообще и на Высоцкого в частности. Но, поскольку его филиппики носили умозрительный, безмотивный характер, я не удостоил его речь ни единым контраргументом. Он категорически возражал против нашей постановки и тем более публичного показа этого представления. И когда я попросил у него мотивированный письменный отказ, в этом отказе он мне отказал (зацените тавтологию!). Зато я привёл довод, что вот, мол, в газете «Правда» была благосклонная рецензия на первый посмертный сборник стихов и песен  Высоцкого «Нерв». Тут я, честно говоря, блефовал, потому что, хоть эту рецензию я и читал, но забыл, в какой именно газете. Он ответил (тоже, я думаю, блефуя), что если «Правда» и ошиблась, то её всегда будет кому поправить. Я спросил: кому, если она является органом ЦК КПСС.

– Мы поправим, – сказал главный комсомолец нашего предприятия, ничуть не поменяв выражения лица, сурового и непререкаемого.

И столько было в этом его «мы» чугунного самодовольства, что я понял: диалог с ним окончен не только на сегодня – он не возобновится никогда, покуда я топчу эту землю. Я вычеркнул его из списка действующих лиц представления под названием «Моя жизнь». Как говорят в Одессе, «его здесь не стояло» и, как следствие, его тут «перестало быть». И уже хотя бы поэтому – представление должно состояться! Надо ли говорить, что репетиции шли полным ходом уже практически две недели. Но об этом ни Алексею Николаевичу, ни Миклухе знать было ни к чему, потому что их драгоценному здоровью это бы повредило.

Главным было то обстоятельство, что у меня на руках не оказалось письменного отказа в постановке. Парадоксальная, бредовая ситуация: отсутствие документа давало возможность действовать, в то время как его наличие связывало бы руки.

 Было 24 января 1982 года. Преддверие генерального прогона.

* * *

Глава XVI.    Одноклеточное мышление двоечников


– А в горы лазил, мужик?

Выкрик с балкона на последнем
концерте Высоцкого в Костино



…К 16-му июля 1980 года Высоцкому оставалось жить всего восемь дней. Эта дата потом войдёт в его биографию как дата последнего в жизни концерта. Он состоялся на сцене Дворца культуры имени Ленина в подмосковном Калининграде (с 8 июля 1996-го года – город Королёв). Были попытки доказать обратное – что Высоцкий выступал где-то позже. Но успеха эти попытки не имели, а через столько лет после смерти поэта вероятность отыскать подобный факт стала исчезающе мала. Известно, что за отпущенные ему свыше после этого концерта восемь дней он смог сыграть в двух таганских спектаклях.

Кто-то (уже не помню кто) вылезал с заявлением, что последний концерт Высоцкий давал не 16-го, а 18-го июля, и доказывал это с пеной у рта. И всё было бы безупречно, если бы этого энтузиаста не подвело приблизительное мышление. Я заметил, что так мыслят, как правило, люди, не преуспевшие в школьном обучении: Калининград-то Калининград, но не наш, Подмосковный, а тот – Прибалтийский. Перепутали место, это во-первых. Во-вторых – перепутали дату: 18-го июНя, а не июЛя.

Значит, так. 18-го июНя 1980 года Владимир Высоцкий действительно давал концерт в городе Кёнигсберге (так Калининград-Прибалтийский называют сами местные жители).

Вот теперь всё правильно. Между прочим, на почве этого недоразумения возник очередной повод к переименованию одного из Калининградов.

Но это будет сделано только через шестнадцать лет.

Забегая на два десятилетия вперёд, могу со стопроцентной уверенностью сказать: после 16-го июля у Высоцкого выездных выступлений не было. И это не мои голые слова, а документальное уведомление.

В середине февраля 2000-го года из ГКЦМ Высоцкого в Комитет по культуре города Королёва пришла официальная бумага, которая в вялотекущих закулисных перепалках на тему: «выступал ли Высоцкий где-либо после 16-го июля?» поставила жирную точку.

И тему закрыли.

В качестве предыстории: Комитет по культуре города Королёва обращается в Государственный культурный центр-музей Высоцкого с просьбой поддержать их в намерении установить мемориальную доску на здании, где поэт дал свой последний концерт и официально засвидетельствовать, что данный концерт был действительно последним.

Документ показался мне настолько красноречивым, что я не устоял перед соблазном его «отксерачить», как говаривал мой друг и бывший начальник Валерий Новиков. Однако в упомянутом Комитете по культуре картридж аппарата неоднократно перезаправлялся и был уже при последнем издыхании. Копия получилась на редкость отвратительного качества, чего и следовало от неё ожидать. Поэтому я попытаюсь оформить воспроизведение этого документа как можно ближе к факсимильному, так сказать, вручную.


Правительство Москвы
Комитет по культуре Москвы
Государственный культурный центр-музей
В.С. ВЫСОЦКОГО


Москва, Нижний Таганский тупик, 3           E-mail: root@visotsky.dnttm.rssi.ru
       Телефон 915-29-79, 915-75-78
11.02.2000 № 1-28/23
На № 22 от 03.02.2000

Г-ну Ширкину Б.Г.
ул. Октябрьская, 6
141070, г. Королёв,
Московская обл.

Уважаемый Борис Геннадьевич!

В связи с Вашим запросом можем подтвердить, что 16 июля 1980 года состоялся концерт  В. Высоцкого в подмосковном Калининграде. О более поздних его выступлениях ничего не известно, но, судя по наполненности последних дней жизни Высоцкого, вероятность других выступлений сводится к нулю. Таким образом, концерт в Вашем городе считается последним в его жизни.

Мы рады Вашему решению установить на здании, где он проходил, мемориальную доску и желаем Вам всяческих успехов!


Директор  (подпись)    Н.В. Высоцкий


Зам. директора по музейной (подпись)     А.Е. Крылов
и научной работе


Так вот, концерт Высоцкого в Калининграде состоялся, скажем так, с третьего захода. Рассказывают: его пригласили сперва на начало, а когда не получилось – на конец июня. Но в обоих случаях возникли помехи: первая в виде срочного вызова в Варшаву на гастроли, вторая – как обострившееся недомогание. К тому же с 5 июля в ДК имени Калинина, где изначально планировали устроить концерт, начался капитальный ремонт звуковой аппаратуры, и место проведения надо было менять.

Говорят, что после этих двух неспрогнозированных «обломов» Высоцкий будто бы сам позвонил устроителям (это был, кажется, объединённый коллектив редакций: молодёжного устного журнала «Виток» и городского общества книголюбов «Светоч») и вроде как сказал буквально следующее: «Ребята, я ваш должник. Поэтому теперь дату назначайте сами, а я уж, кровь из носу, под неё подстроюсь».

Концерт назначили 16-го июля на шесть вечера.

А дальше я рассказываю только о том, что видел собственными глазами и слышал персональными ушами.

В половине седьмого, однако, двери в зал ещё закрыты наглухо, и Высоцкий со своим администратором Валерием Янкловичем за кулисами начинают нервничать.

Тут становится видно, что людей, пришедших на концерт, набирается еле-еле на половину зала – ни на одном выступлении Высоцкого такого малолюдья не бывало! Но почти сразу же выяснилось, что, оказывается, именно сегодня в городе, на его самом крупном предприятии, НПО «Энергия», Московский обком КПСС во главе со своим первым секретарём В. Конотопом проводит так называемый «партхозактив», и всем его участникам билеты на концерт розданы заранее. Так что целый партер и часть амфитеатра – за ними, отсутствующими.

И пока не кончилось совещание, пока партийные и хозяйственные боссы не подъехали к Дворцу и не вошли в зал (а было уже почти семь часов), Высоцкого держали за кулисами, а пришедших слушателей – по ту сторону дверей.

Публика, истомлённая часовым ожиданием, ринулась в открытые двери занимать балкон и задние ряды амфитеатра – туда, где не было огорожено. Кое-где возникала неразбериха, мини-перебранки по поводу дележа кресел. Путаница усугублялась тем, что билеты выдавались без указания рядов и мест. Одновременно в партер «вплыл» партхозактив. Но так как на их билетах места также не были обозначены, то и в «элитных» рядах тоже произошла слабая заминка.

При мне обсуждали, что Василий Иванович Конотоп был немало удивлён, когда ему сообщили о концерте Высоцкого.  Обычно подобную информацию от него ненавязчиво скрывали – как бы чего не вышло. А тут хозяева проявили то ли отвагу неслыханную, то ли халатность дикую по отношению к утечке информации (об этом история умалчивает), но данный концерт Высоцкого получился официально представленным главному коммунисту области.

Стадо чёрных «Волг» уже мирно паслось невдалеке от служебного входа Дворца, когда, наконец, все  разобрались и уселись. Перед закрытым занавесом появляется Валерий Янклович.

– Добрый вечер, дорогие друзья! Сегодня у вас в гостях поэт Владимир Высоцкий!

Раздалась овация, подобная горному обвалу, и под её сопровождение на сцену (занавес тем временем открылся) вышел человек с гитарой.

Поэт Владимир Высоцкий.

Он стоял минуты три, то поднимая, то опуская правую руку, а публика всё не унималась. Тогда он перекрыл рукоплескания мощным ударом по струнам, и вслед за ним громыхнула песня:

На братских могилах не ставят крестов,
И вдовы на них не рыдают…

…Отзвучал финальный аккорд, и Высоцкий сказал:

– Здравствуйте! Я специально начал выступление с этой песни, чтобы ни у кого не возникло сомнений: тот ли человек приехал, которого вы приглашали. Рад, что рассеял ваши сомнения. Вообще, в своих песнях я говорю от имени стольких лиц, что поневоле возникают вопросы: не воевал ли я, не сидел ли, не шоферил ли…

И тут в высококачественной, почти стерильной тишине с левого балкона (от Высоцкого – с правого) прозвучал сипловатый фальцет какого-то слушателя-зрителя. Он задал вопрос, вынесенный в качестве эпиграфа к этой главе.

Лицо Высоцкого потемнело, он перевёл взгляд вниз, на суфлёрскую будку. И, не глядя в направлении спросившего, медленно так сказал:

– Лазил,  лазил…  Лазил, «мужик»! Кстати, знаешь, кого на зоне «мужиками» называют? Тех, кто болтается между блатными и ссученными. Так что я не хотел бы иметь с тобой дела – ни там, ни здесь… Значит, так:  не хочешь слушать – помогите ему выйти. Если хочешь – ты помолчи. Ладно? 

И концерт пошёл своим чередом. Он шёл со всё возрастающим градусом пиетета к тому, кто стоял на этой сцене и в течение полутора часов (обратите внимание!) почти не сходил с места.

Концерт завершился триумфально. Я был свидетелем и даже участником оваций. На этом мои личные, субъективные впечатления от концерта считаю нужным завершить. Дальше пойдёт сухое, по мере возможности объективное, описание сопутствующих эпизодов.

Штатный звукооператор Дворца был тогда в отпуске, и на его место сел какой-то стажёр, старшеклассник. По простоте душевной он песни Высоцкого записывать-то записывал, однако по окончании каждой песни нажимал на магнитофоне кнопку «пауза». Начиналась песня – он кнопку отпускал. Таким образом, из фонограммы  ушло главное: живое общение артиста с публикой. А именно оно и составляет неповторимую атмосферу любого концерта.

Потом оказалось, что «простота душевная» здесь ни при чём.

Впрочем, когда горит дом, о разбитых стёклах не жалеют. Потому что сразу после концерта даже эту, кастрированную, плёнку конфисковали местные чекисты.

Между прочим, сам Высоцкий, по свидетельству драматурга Игоря Шевцова, об этой поездке в Калининград отзывался, мягко говоря, не очень одобрительно:

«Они везли меня в машине, а баба оборачивается и спрашивает: «Владимир Семёнович, а правда, что… ну, в смысле, колетесь?» Правильно сказал Валера Янклович – это хуже, чем лезть в личную жизнь».

Примерно в тех же словах вспоминает об этом и женщина, которая вместе с Янкловичем сопровождала Высоцкого на его последний (как потом оказалось!) концерт. Она не оставляла забот о нём до самого смертного часа его жизни – тогда 20-летняя студентка текстильного института, будущий художник по театральным костюмам, уже упомянутая выше Оксана Афанасьева (в последующем замужестве – Ярмольник).


…Недавно мне довелось побывать в Мытищах на сороковинах по поводу кончины моего двоюродного брата. И я оказался за печальным столом рядом с его соседом по лестничной площадке, сухопарым мужчиной чуть постарше меня, в красивых массивных роговых очках. Слово за слово – выяснилось, что он, как и я, присутствовал тогда на этом последнем концерте. Но не в качестве публики – а, что называется, при исполнении. В его обязанности входило: пресекать несанкционированные попытки записи концерта; следить, чтобы не было лишней информации на плёнке звукооператора в радиорубке. Под «лишней» информацией понимался импровизированный диалог с залом. С песнями чекисты мирились как с неизбежным злом (впрочем, предварительно «залитованным»). А вот разговоры между песнями – это настоящая крамола, ибо непредсказуема.

Все слова со сцены между песнями мой поминальный сосед по имени Эдуард как раз и «выстригал» с плёнки руками стажёра-старшеклассника. По окончании концерта Эдуард аккуратно смотал плёнку на начало, безукоризненно запечатал в полиэтиленовый пакет и честно отдал из рук в руки своему начальнику Вениамину Михайловичу Быкову. Тот, как и положено, запер её в служебный сейф.

– Зачем? – спросил я.

Вопроса Эдуард не понял. Причём по его глазам я видел, что недоумевает он совершенно натурально, без притворства.

– Что «зачем»? – переспросил он и часто заморгал сквозь свои замечательные очки.

– Ну, чтобы что? – решил я его «дожать». – Ну, запер в сейф… Просто как собака на сене, что ли? Дескать, сам не гам и другим не дам! Чтобы… – ну?

– Но ведь это же понятно! Чтобы с плёнки не делали копий!

– Как раз непонятно. Я бы распорядился так: пусть делают копии, жалко, что ли?

Эдуард посмотрел на меня с прискорбием, как на марсианина или душевнобольного. В его глазах метался истошный немой вопрос: ну, как, как этот родственник покойного соседа не понимает элементарных вещей? Он тупой, что ли?.. дебил, да?.. Ведь всё так просто: когда с плёнки запрещено делать копии, это нормально!

А вот вообразить себе такой вариант: когда с плёнки делать копии разрешено и, напротив, это нормально, – потому что этим обогащается творческое наследие Поэта, потому что возрастает и расширяется его духовное влияние – вообразить это для Эдуарда оказалось задачей непосильной:  всё равно, что трёхмерному существу заглянуть даже не в четвёртое, а в пятое измерение.

В общем, Эдуард эту плёнку больше в жизни не видел. Не видел её и никто из моих знакомых и друзей. Я знаю практически всех «высоцкианцев» нашего города, но ни у одного из них никогда не появлялся хотя бы даже её фрагмент.

Вениамин Михайлович, ау! Пролейте свет на страшную тайну, снимите камень с души. Это так важно для русской культуры!

Не даёт ответа… «И на устах его печать», по свидетельству классика.

У нас в стране это в порядке вещей – если что-то пропадает, то обязательно с концами: библиотека Ивана Грозного, рукопись «Слова о полку Игореве», Янтарная комната, золото партии, киллеры известных персон… Замучаешься перечислять.

Нет, надо тормозить. А то заведусь.

Но… надо же такому случиться! Прямо буквально как пел Высоцкий: «произошёл необъяснимый катаклизм»… Моя книга была уже закончена. Произвольно «гуляя» по Интернету, я сколь нечаянно, столь и внезапно наткнулся на заголовок:

«Последний концерт Высоцкого».

Вы будете смеяться, но это действительно были срезки с того самого концерта! Песни там оказались почти все, кроме «Братских могил», сохранились и некоторые обрывки фраз между песнями (по которым я, собственно, его и угадал). На обложке альбома была пометка: «Запись начала концерта не сохранилась», то есть вступительная песня и почти весь диалог с «мужиком» оказались утраченными безвозвратно. «Почти» –  потому, что последние три слова: «…ты помолчи. Ладно?» всё-таки остались на плёнке. Сохранившаяся запись начиналась с песни «Тот, который не стрелял». Зато окончание концерта вошло целым большим куском, особенно явственно прозвучала заключительная фраза:

 «Могу вам сказать одно: мне работалось здесь очень удобно, я разошёлся, и сейчас меня еле остановили. Вот.

Правда, я к вам приеду с большим удовольствием ещё, если вы захотите. Через некоторое время – когда пригласят, когда в этом будет нужда, когда у вас будет такое же желание, какое было несколько дней назад и сегодня. А сейчас я вас благодарю, всего вам доброго».

Пора, чтобы всё, что «wanted», уже вышло в свободный доступ для народа. В том числе и запись последнего в жизни концерта Владимира Высоцкого. Чтобы народ – и только народ! – решал, что со всем этим делать. И замечательно, что есть Интернет, с которым мракобесам-чиновникам не совладать (добавляю осторожное «пока»).

Всё бы хорошо, но опять же пока этому страшно мешает одна генетическая фигня.

Одноклеточное мышление двоечников.

* * *

Глава XVII.    The show must go on
      
       
И рукоплещет восхищённый зал,
И на арену к ним летят цветы…
         
Борис Баркас,
«Песенка про Арлекина»


С благоговением вспоминаю покойного Серёжу Виноградова, тогдашнего директора Детского клуба имени Калинина (в наши дни это Хоровая школа «Подлипки» имени Толочкова). В 1982-м году мы плотно дружили, так что он был в курсе всех моих творческих и житейских планов. Но чтобы договориться о предоставлении сцены для прогона нашей программы, – я даже не заикался, справедливо полагая, что Сергею в случае согласия это наверняка вылезет боком при царившем тогда в стране идеологическом бандитизме.

Повторю: я не проронил ни слова, инициатива целиком принадлежала Виноградову. Он свою сцену предложил сам. Сказал, что по понедельникам клуб выходной и, как правило, закрыт. Все об этом знают.

– Но исключение не отменяет правило, – с хитрой усмешкой заключил он. – А двадцать пятое января как раз понедельник. Так что…

Ура! С местом проведения вопрос решился, можно сказать, автоматически. До этого мы репетировали в классе гражданской обороны, в жестокой тесноте и духоте. Теперь же, ощутив воздух сцены над собой и вокруг себя, мы воспряли духом, и репетиции стали намного более плодотворными.

Говоря «мы», я имею в виду тех людей, которые не только стояли за аппаратурой и работали на техническое обеспечение. Особенно я обращаюсь к тем, кто выходил на сцену в тех или иных ролях на протяжении всего представления, пусть даже появление кого-то из них заняло в общей сложности меньше минуты. Это Дмитрий Иванович Зудинов, Таня Рублёва, Серёжа Оркуш. Пользуясь случаем, приношу им в очередной раз сердечную благодарность, хоть уже и запоздалую.

И вот – понедельник, двадцать пятое. Осветитель и звукорежиссёр заняли свои места в зале. Слайд-оператор расположился позади проекционного экрана. Мы с Сидоровым – за кулисами. Я слабо нервничаю, хотя чего там нервничать – всего-навсего прогон, да и то без зрителей. Если не считать, конечно, десятка лиц, поневоле посвящённых в наш проект. Ну, это, можно сказать, члены команды.

Всё! Звонок, пошёл занавес. Я привыкаю глазами к полумраку зала и вижу там… мама моя родная! – человек триста, больше половины мест занято. Кто, откуда, как узнали? Из-за кулисы слышу истошный шёпот Сидорова: «Не бери в голову! Свеча!..»

Под портретом вспыхнула свеча, а это значило: поздно, точка возврата уже пройдена.

Представление состояло из двух отделений, каждое по часу. Возвращаясь памятью к воспоминаниям о собственном двухчасовом пребывании на сцене, не нахожу ни малейшего элемента, за который я мог бы хоть сколько-нибудь мнемонически зацепиться. Все эти сто двадцать минут из моей памяти как корова языком слизала. Действие шло непрерывным накатом, но – ничего конкретного… Как во сне.

Представление окончилось. На сцену посыпались букеты, ломанулись зрители. Меня хлопали по плечу, обнимали, тормошили, по-моему, даже намеревались подкинуть в воздух. Я слабо и некоординированно отмахивался, пока, наконец, этот ураган стихийных эмоций не пошёл на убыль. Полностью я осознал себя стоящим рядом с Шурой Сидоровым, который подводил ко мне какого-то не очень знакомого мужчину. В следующее мгновение я его вспомнил. Сначала фамилию – Человьян,  потом имя-отчество – Александр Викторович. Был он, стало быть, моим двойным тёзкой и жил в Сергиевом Посаде (простите, по-тогдашнему – в Загорске). Работал (наберитесь терпения!): «ведущим специалистом Единого научно-методического центра Межсоюзного дома самодеятельного творчества Московского областного совета профессиональных союзов». Именно он курировал неформальные молодёжные творческие объединения по всему Ярославскому направлению столичного региона. Значит, отвечал и за идеологию, добавлю от себя.

Но опасался я зря. Человьян Высоцкого ценил и относился к нему без предубеждения. Он восторженно сообщил, что «был шокирован нашим представлением в самом высоком и положительном смысле этого слова».

Дальше всё закрутилось и понеслось, как в сказке Чуковского «Федорино горе». С той лишь разницей, что горем и не пахло. Скажу больше: дней со столь счастливым ощущением творческого удовлетворения и личной востребованности в моей жизни до сих пор так мало, что пересчитать их хватит пальцев на одной руке. Мы организовали импровизированный банкет, ибо почти у всех «с собой было». Расходились заполночь, непрерывно и взахлёб обсуждая самые разные эпизоды представления. В этих диалогах собеседником я был неважным, так как, повторю, в памяти моей практически ничего не задержалось.

Цветов со сцены мы собрали много. Я бы даже сказал – очень много. Но что это были за люди, принесшие в зал около сотни букетов, нам узнать так и не удалось…

Последующие девять лет моей жизни (по 1990-й включительно) прошли под знаком активной сценической работы с творческим наследием Высоцкого. Каждую последнюю субботу июля – и это знали все вокруг – в дачном посёлке Красный Воин на северо-восточной окраине города Калининграда с неизбежностью закона природы проходил вечер памяти поэта.

Представление под названием «Как живой с живыми говоря» выдержало, если употреблять книжную терминологию, три издания. В 1982-м году оно прошло там же, где состоялась самая первая демонстрация безымянной подборки песен Высоцкого – на даче Ивана Сухова. Годом и двумя позже эта территория по адресу: ул. Ульянова, 22 уже перестала вмещать возросшую в геометрической прогрессии аудиторию, и место проведения решено было сменить.

Любопытный факт: предложение намного превышало спрос. За право проведения вечера боролись пять или шесть дач. Среди них был объявлен, можно сказать, конкурс – подобно тому, в котором города мира оспаривают друг у друга право на проведение очередных Олимпийских игр. Этот конкурс выиграл Александр Павлов, мой знакомый ещё со школьных лет. И уже на его даче, по адресу: ул. Шмидта, дом 8, в 1984-м году первое представление «Как живой с живыми говоря» было показано в последний раз.

Не боясь показаться нескромным, замечу, что ребята из дискоклуба «Фонограф» (в том числе, естественно, и я) довольно быстро творчески росли. Возросшие знания и умения требовали нового формата показа.  А за эти годы мы почти все позаканчивали разнообразные курсы, и многие из нас ознакомились со знаменитым голливудским «Законом смены эмоциональных состояний», который позволял гарантированно достичь желаемого психоэмоционального эффекта среди любой (!) зрительской аудитории.

Рискнули применить полученные знания на практике. Вот уж тут мы с Сидоровым и порезвились над сценарием! Сдобрили его ядрёной дозой столь любимого нами стёба, разнообразили переходы между песнями и развили жанр так называемой прямой экранизации. Это когда берётся какая-нибудь «магистральная» песня и играется перед фотокамерой  буквально. В общем, нововведений было много – достаточно упомянуть авторский текст Комментатора, написанный в размере нерифмованного пятистопного ямба (как бы намёк на «Гамлета» Вильяма нашего Шекспира).

Заинтриговать с ходу публику мы позволили себе и названием представления. Оно было выбрано нарочито нейтрально-безликим, сухо официальным:

«Несколько вопросов на актуальную тему» –  не поймёшь, о чём вообще.

Каждому гостю персонально вручалась открытка-раскладушка, тираж которой я отпечатал сам способом обычной фотопечати и которая выглядела примерно так: 


(левая сторона разворота)
бесплатно
ДОРОГОЙ ДРУГ!

Нашей сегодняшней встречей мы с тобой обязаны музыке и поэзии, в частности – песням известного советского актёра и поэта Владимира Высоцкого. Безусловно, прикосновение к его творчеству во многом помогает нам, давая образец честности, великодушия, мудрой доброты.
Нравственные и духовные запасы его поэтического наследия огромны, поэтому всё, что ты услышишь и увидишь сегодня – лишь начало большого и серьёзного разговора, который хотелось бы продолжить.
Оставь за порогом уныние, лень, праздность души.
Он этого не любил.
ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ! FONOGRAF

(правая сторона разворота)
ВЛАДИМИР ВЫСОЦКИЙ
в музыкально-поэтическом
представлении
дискоклуба «ФОНОГРАФ»

НЕСКОЛЬКО
ВОПРОСОВ
НА АКТУАЛЬНУЮ
ТЕМУ

Правая сторона, помимо текста, представляла собой космический пейзаж: звёздное небо, пара галактик, а на их фоне – изображение надгробного памятника Высоцкому (слева), усыпанный звёздами силуэт гитары и гусиного пера (справа).

Дебют нового представления состоялся в субботу, 27 июля 1985 года. И качество показа было принципиально иным. Если у Сухова мы базировались на узком, не шире пяти метров, проходе между забором и склоном, то на даче Павлова нас встречал широченный (метров тридцать) и длинный природный амфитеатр, полого сбегавший к воде. Там, у нижнего забора, отделявшего дачный участок от пруда Бисеровского рыбхоза, находилась сухая и плоская, поросшая невысокой травой грунтовая площадка, на которой удобно размещались: портрет, экран, костёр, заменивший под открытым небом свечу, осветительные приборы, акустические системы. За экраном хватало места оснащению для показа слайдов, кинофрагментов и сцен теневого театра. Сверху и чуть справа, если смотреть из «зала», у стены хозблока стоял массивный стол. За ним сидели наши «дирижёры», обставленные управляющей и исполнительной аппаратурой (магнитофонами, микшерным пультом, цветодинамической установкой, световой «пушкой» и другими прибамбасами).

Читатель вправе задаться вопросом: и что это я такой упор делаю на техническую составляющую проекта? Ну, друзья мои, этот упор вовсе не так велик, как вам показалось. Это лишь беглое перечисление элементов арсенала, подчинённого главной идее: доказать принадлежность творческого наследия Высоцкого к золотому фонду русской культуры.

Четвёртый по счёту вечер памяти поэта собрал около четырёхсот человек. География посещения расширилась уже за пределы Москвы и Московской области. Приехали из Рязани, Калинина (Твери), Владимира и даже из… Варшавы. Иностранного гостя звали Владек Дурасевич, он приходился дальним родственником кому-то из наших технических жрецов. Поскольку Калининград был в те годы закрытым муниципальным образованием, ему строго-настрого запретили демонстрировать свой акцент («молчи напропалую!»), и если он всё-таки «засветится», то должен будет сказать, что приехал из Риги.

Однако его так никто и не расколол (а кому он, в сущности, был нужен?).

Из известных лиц наши вечера в разные годы посещали: политический обозреватель-международник Всеволод Шишковский с женой Норой; его коллеги Эдуард Мнацаканов и Виталий Ильяшенко; исполнители романсов Валерий Пак и Юрий Фёдоров; бард Борис Подберезин; литературовед-пушкинист Валентин Непомнящий; публицист-москвовед Лев Колодный; экстрасенс Эдуард Наумов; гоминолог Игорь Бурцев; актёр Малого театра Ярослав Барышев; журналист Юрий Щекочихин; контр-адмирал Геннадий Бобров (впрочем, виноват, тогда он был ещё капитаном первого ранга)… Их было, конечно, гораздо больше, но остальных надо вспоминать специально.

…К 23-м часам уже достаточно стемнело. Одновременно с утробным гулом большой тарелки яростно вспыхнул костёр. Аудитория подобралась и настроила свои органы чувств. Я напряжённо присел за стол, едва удерживая в памяти первую строку вступительного слова. Представление началось.

…Когда, придавлен бременем забот,
Ты в центрифуге дел вершишь круженье
Так, что порой заметить недосуг,
Что под ногами – снег или трава
И солнце иль луна над головою –
Когда под прессом бренной суеты
Вздохнуть и оглядеться нет ни сил,
Ни времени…
            Внезапно грянет день! –
Глубок, недвижен, трепетно безмолвен.
Тогда, смахнув солёный пот души,
Ты вдруг по непонятному наитью
В прозрачной бездне мира под собой
Себя увидишь с птичьего полёта.
И, замерев, ты обострённей внемлешь
И плеску волн, и грохоту лавин,
И гулу звёздных сфер в небесных высях,
Когда звезда, в немыслимой дали
Созревшая, рвёт путы мирозданья
И, в краткий свой полёт устремлена,
Светя, сгорает…

После мощного гитарного аккорда раздаётся песня. Сначала как бы издалека, но, постепенно приближаясь, в заключительном припеве звучит почти на фортиссимо. Она называется «Безымянный монолог» (музыка и стихи А.Лисицына):
 
Я испокон веков шершав и угловат,
Всю жизнь мою, как идиот, черчу круги.
Приказ суров: ни остановки, ни назад,
Ни вверх, ни вниз, ни вправо-влево – не моги!
Слегка поодаль – Наполеон
С неинтересной кривой судьбой,
А рядом – Кеплер. Он свой закон
Вершит над нами и над собой.
Тут как в дурдоме – все не простые:
Кругом Гераклы да Львы Толстые,
Есть д’Артаньян, Атос, Портос и Арамис…
Иной учёный аж землю роет:
Назвать открытый им астероид
Не так-то просто,
Не так-то просто,
Не так-то просто – имена перевелись.

Слова про царствие небесное – не трёп.
Тела в земле, а души – тут, на небеси.
Но коли славы ты при жизни не огрёб,
То персональную орбиту не проси.
Во мне полсотни мильонов тонн,
Я всё надеюсь – им имя есть.
Парят во мраке сто тыщ имён,
А безымянным – числа нам несть.
Нас открывали, именовали…
Эпохи были – да миновали,
С тех пор меж нас Коперник, Байрон, Ференц Лист…
Бывало, нашим, чуть кто-то помер,
Давали имя и личный номер –
Но, к сожаленью,
Но, к сожаленью,
Но, к сожаленью, имена перевелись…

Настала эра безгеройная, а в ней
Ни зла, ни доблести, ни мира, ни войны.
Уверен я открыт давно, ещё давней,
А что не назван – в этом нет моей вины.
Сползти с орбиты я был бы рад
И наломал бы немало дров –
«Е», как известно, «эМ Це квадрат»,
А «эМ» такое, что будь здоров!
Увы, незыблем закон небесный…
Мчу, безымянный, несусь, безвестный
Валун под номером сто два дробь восемь икс.
А время плавно скользит по кругу…
Вопрос-то задан – с ответом туго:
Неужто вправду
Неужто вправду
Неужто вправду имена перевелись?

Так в соответствии со сценарием начиналось музыкально-поэтическое представление по мотивам биографии и творчества Владимира Высоцкого «Несколько вопросов на актуальную тему». По понятным причинам мы сценарий здесь целиком не приводим (как-никак 52 страницы машинописного текста). Но хочу обратить внимание на одну невинную драматургическую, по выражению Михаила Задорнова, «замануху». Несколько первых минут представления уже прошли, а о Высоцком – пока ни слова, ни гу-гу… Этот ход был специально придуман по подсказке «Закона смены эмоциональных состояний».

В ходе работы над сценарием возникало много разных фишек и примочек. В ткань программы на праве её неотъемлемых элементов их вошло около половины. А вот как представление завершалось по прошествии ста минут – я позволю себе отослать благосклонного читателя к последней странице того же сценария:

«Экран гаснет. Тихо звучит ритмичная, чуть меланхолическая музыкальная тема.

Комментатор:
Поэт! не дорожи любовию народной.
Восторженных похвал пройдёт минутный шум;
Услышишь суд глупца и смех толпы холодной:
Но ты останься твёрд, спокоен и угрюм.

Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечёт тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный.

Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд;
Всех строже оценить умеешь ты свой труд,
Ты им доволен ли, взыскательный художник?

Доволен? Так пускай толпа его бранит
И плюет на алтарь, где твой огонь горит,
И в детской резвости колеблет твой треножник.

Александр Сергеевич Пушкин.

Музыка усиливается. На экране появляется титр:

«ДАВАЙТЕ ПОМНИТЬ ПОЭТА…»

Вслед за титром появляются, сменяя друг друга, портреты Владимира Высоцкого, на которых он изображён в различных настроениях. Портреты сопровождаются одним и тем же субтитром:
«…таким» (сосредоточенно-угрюмый),
«…таким» (оживлённо беседующий),
«…таким» (отрешённый),
«…таким» (саркастически ухмыляющийся),
«…таким» (снисходительно слушающий),
«…таким» (в экстазе бьющий по струнам),

«…А ЛУЧШЕ ТАКИМ».

Этим субтитром сопровождается кадр, на котором крупным планом изображена лучезарная, подкупающая улыбка Владимира Высоцкого.

Титр:
«ПОТОМУ ЧТО»

И ниже этих слов мы видим факсимильное воспроизведение написанного рукой поэта его любимого изречения:

«Людям должно быть хорошо!
 Высоцкий».

Музыкальная тема, сопровождающая этот иконографический ряд, незаметно переходит в другую – мажорную, жизнеутверждающую, с едва заметным оттенком грусти. На экране проходят выходные данные – серия титров с фотопортретами, именами и фамилиями авторов и участников представления. Гаснет последний титр:

«БЛАГОДАРИМ ЗА ВНИМАНИЕ!
Фонограф».

Представление заканчивается.

Занавес

Реакция публики на представление оказалась практически неописуемой. Честное слово, я при всём богатстве моего лексического актива так до сих пор и не нахожу адекватных языковых средств, способных рассказать о том, что начало твориться после появления заключительного титра. Нам жали руки, вручали горы цветов (благо конец июля, самая цветочная пора), нас тормошили, обнимали, целовали, подбрасывали в воздух – слава Богу, невысоко, – а потом подносили вино и кое-что покрепче. Боря Подберезин привёз из Харькова четверть самогона или, как он его сам называл, коньяка «три свёклочки». Вообще-то рисковал он нешуточно: скандально известный указ от 17 мая 1985 года (горбачёвско-лигачёвский) был подписан всего два месяца назад, и Борю при малейшем пренебрежении им правилами конспирации могли вполне реально привлечь по уголовной статье.

Но – обошлось. Что интересно: на время подготовки представления я дал себе зарок не прикасаться к алкоголю, включая пиво. И рюмку самогона  я принял не только с чувством исполненного долга, но и с изрядным удовольствием. «Так мне и надо!» – подумал я.

Короче, это опять был один из самых счастливых дней в моей жизни. Отошли на задний план до полной неосязаемости: все палки в наши колёса, все идейные «страшилки», все прочие гадства нашей административно-командной системы. В голове торчали 2 (две) мысли. Первая: «Мы сделали это!» И вторая: «The show must go on».


* * *

Глава XVIII.    Гляди, Ленин какой 
      
      
На обрыве эпохи –
Сочинитель и Бездна.
Кто кого одолеет?

Тэйноскэ Рёцудзи,
японский поэт XVII века.
Из цикла «Дар безмолвия»


…О смерти Высоцкого, его похоронах и хлынувших затем как из рога изобилия фактах биографии поэта (истинных и мифических) написано и сказано столько, что любой, дерзнувший заняться этим, впадает в риск повториться. На эту тему как-то обмолвился друг и соратник Высоцкого по сцене, актёр и режиссёр Иван Дыховичный:

«Школьная парта Высоцкого после его смерти стала длиной в километр».

Длиной в три километра была очередь к гробу поэта 28 июля 1980-го года. Десятки тысяч людей, желающих с ним проститься, стояли на солнцепёке – десятки тысяч людей всех возрастов, сословий и профессий. Их было бы неизмеримо больше, но в дни Московской Олимпиады (а это был её зенит) столицу для иногородних закрыли, и по всему Советскому Союзу никаких транспортных билетов на «пункт назначения – Москва» не продавали. Так распорядилась власть.

А откликнулись на смерть поэта-певца-актёра из всех средств массовой информации страны только две газеты – «Вечерняя Москва» и «Советская культура». Скромненько, в нижнем правом уголочке последней полосы – маленькая такая чёрная рамочка…

Я, конечно, приведу этот некролог целиком, но вопрос-то не снимается: неужели властям было не стыдно? Эти вот фигуры умолчания – они же стали просто стилем руководства. Давайте вспомним: после того как в 1956-м году Хрущёв выступил с докладом о культе личности Сталина, это имя – Сталин – полностью исчезло из всех письменных и устных источников информации, употреблять его было запрещено, и даже фамилия (партийный псевдоним) вождя народов из всех книг вымарывалась от руки.


Через восемь лет та же участь постигла и Хрущёва. И он отправился на другой берег реки забвения, и уже его имя не разрешалось к упоминанию. Вот и возникает мысль: не является ли именно это замалчивание странной, извращённой формой проявления стыда?

По Фрейду, «стыд – это гнев, обращённый внутрь». Ну, коли так, то наше общество, будем говорить, не безнадёжно.


Огромным числом памятных стихотворений откликнулась скорбящая страна на невосполнимую потерю. Пару лет спустя кто-то из сотрудников Центра-музея Высоцкого на Таганке собрал их вместе и сосчитал. Оказалось – более 1300 произведений.  Известно, что в декабре 1925-го – январе 1926-го годов на смерть Сергея Есенина (безоговорочно всенародного кумира!) было написано 800 с небольшим эпитафий. Это сравнение, конечно, не показатель. Но, согласитесь, четырёхзначное число посвящений впечатляет.

Вот одно из них:

Гвоздями зрачков на киосках распятый,
В стоп-кадре застыл, тишиной оглушая,
Тот самый – убийственный – день двадцать пятый,
И чёрная рамка, как вечность, большая…

Холстинно-джинсовый гостиничный витязь,
Как муторна скорбь шепотком да в платочек…
Высоцкий, послушайте! Встаньте, взорвитесь,
Хлестните нас розгами яростных строчек!

Вы видите - в юрте, в квартире ли, в хате ль,
Мусоля подробности прожитой жизни,
Бок о бок живут: с клеветой - злопыхатель,
С  легендой – поклонник, со сплетней – завистник.

Когда это было со времени она,
Чтоб свыше обласкан пророк и глашатай?
Сын Бернса, Рембо, Беранже и Вийона,
Смиримся ль с чудовищной этой утратой?

Вы нас проверяли на истовость в ссорах,
На силу любви, на боязнь кривотолков…
Живые, запомните: лет через сорок
Настанет момент испытанья потомков.

Ведь спросят у внуков их юные дети:
– Кто был это, папа, – Высоцкий Володя?
И если мой внук на вопрос не ответит,
Я лучше останусь навеки бесплоден!

А Вам за живущих и ныне тревожно,
Покой – не жилец под кладбищенской сенью.
Быть гением – мука. Всё гениям можно,
Нельзя лишь того, что зовётся забвеньем…

В 1980-м году я снимал комнату для проживания в квартире дома, расположенного прямо напротив Дворца культуры, в котором прошёл последний концерт Высоцкого. Утром в субботу 26 июля мой сосед по коммуналке Валера Иванов, киномеханик этого Дворца, собрался по обыкновению за пивом.

А вернулся с водкой.

Надо сказать, что водка всегда была и по сей день остаётся для меня продуктом, категорически неприемлемым для употребления в пищу за завтраком. Да и Валера не слыл особым энтузиастом утренних возлияний.

Но в ту минуту на нём буквально не было лица – была трагическая маска, почти древнегреческая.

– Слышь, Сашка… Высоцкий умер.

…В тот день мы здорово нагрузились сначала водкой, а потом портвейном (в те годы это был самый модный, «народный» напиток уже хотя бы потому, что практически ничего другого из вин в продаже не водилось). Но прежде я потребовал у Валеры доказательства, что он не соврал.

Он не стал возражать, только предложил наоборот: сначала выпить. Выпили по первой с отвращением. После второй отвращение значительно уменьшилось, а после третьей вообще сошло на нет. И я подумал тогда: что же такое должно в мире случиться, чтобы я выпивал утром без подёргиваний диафрагмы и мучительных гримас?

А такое, будьте любезны, случилось…
Бутылка водки ушла в нас тупо и бесследно, как ливень в пески Сахары. Не помню, чем закусывали  и закусывали ли вообще.

Помолчали. Это помню.

И тогда Валера тяжко поднялся и повёл меня на угол улиц Дзержинского и Ильича (этот газетный киоск стоит там и поныне). К нему протянулась очередь человек из восьми. Мы подошли. На переднее стекло киоска изнутри была прилеплена скотчем вчерашняя «Вечерняя Москва» с некрологом.

Повторю: был ещё один некролог – в газете «Советская культура». Но я его не видел, поэтому приходится верить на слово тем, кто «Советскую культуру» тогда выписывал, регулярно читал или хотя бы держал в руках тот самый номер от 25 (или 26?) июля. Интересно, был ли это тот же самый некролог или формулировка там была какая-то другая?

(Вообще говоря, к смерти Высоцкий относился настолько серьёзно, что всячески избегал употреблять слово «смерть». Если речь шла о человеке, который уже умер, Высоцкий говорил: «Он больше не живёт»).

А «Вечерняя Москва» висела себе за стеклом, тихонько колеблясь от потока воздуха, гонимого слабеньким вентилятором (тогда в Москве и Подмосковье стояла жаркая погода).

И шевелился как живой уголок газетной полосы, на котором были начертаны слова, возвещавшие о смерти того человека, которого представить не живущим колоссальная страна могла меньше, чем кого бы то ни было. А скорее, вообще не могла.

Вот эти слова:
Министерство культуры СССР, Госкино СССР, Министерство культуры РСФСР,
ЦК профсоюза работников культуры, Всероссийское театральное общество, Главное управление культуры исполкома Моссовета, Московский театр драмы
и комедии на Таганке
с глубоким прискорбием извещают
о скоропостижной кончине артиста театра
Владимира Семёновича
ВЫСОЦКОГО
и выражают соболезнование родным
и близким покойного.

Мужики толпились у окошка и наперебой просили киоскёршу продать им эту вчерашнюю «Вечёрку», один даже предлагал за неё три рубля. Киоскёрша непоколебимо отказывала:

– Газета не продаётся. Я купила её для себя!

Так никому и не продала. Единственное, на что мне удалось её подбить, так это на согласие переснять некролог в её присутствии (напомню, что именно тогда я в течение ряда лет профессионально занимался фотографией).

Пересняли. А вот всё остальное про субботу я помню смутно, как сквозь вату. Одно осознавалось чётко: тупое ощущение потерянности и обречённости, разгульно царящее в организме и доводящее его до физических страданий. Этим днём я в очередной раз – и уже окончательно – убедился, что питие с горя есть занятие бессмысленное и крайне вредное для душевного здоровья. Где-то я про это уже читал… Дай Бог памяти – а, ну да, когда-то мне в руки попала повесть Евгения Евтушенко «Ардабиола». Там машинист паровоза Андрей Иванович, отец главного героя, выразил подобное состояние в одной фразе: «Водка настроение не менят, а увеличиват».

А на следующий день, в воскресенье, я с тяжёлой головой и таким же сердцем съездил на Таганку и положил к некрологу в окне программку последнего концерта, на которой коряво написал фломастером: «Не верим…»

Настал понедельник 28 июля. Вот как этот день предстаёт перед нами в восприятии основного персонажа романа А.Лазарчука и М.Успенского «Посмотри в глаза чудовищ»:

«Конторы московские с виду работали, но толку добиться нельзя было ни в одной. Главные начальники, как правило, высиживали своё на трибунах Олимпиады, а те, на ком всё держалось, хоронили сегодня Высоцкого.

Я не пошёл. Новое поколение «красных магов», выросшее в отсутствии реального сопротивления, было бездарно, легковерно, страшно напугано рассказами ветеранов о безжалостных мозаичниках, опасалось чёрных кошек, кривых углов, пацифистских «лапок», непонятных слов и числа «91». Там, на Ваганьковском, их наверняка было больше, чем актёров Таганки. Они были загнаны в угол собственными страхами и потому очень опасны.

Кроме того, с некоторых пор я стал ощущать, что после пребывания в толпе впадаю в депрессию. Хочется то ли принять душ, то ли утопиться…

И ещё я в очередной раз подумал, как тупа и бестолкова эта власть. У неё совершенно отсутствовало чутьё на своих и чужих. Что покойный Галич чужой – она ещё понимала. Но что Высоцкий свой – уразуметь никак не могла. А с другой стороны, уразумей она это – и пропал бы Высоцкий… Да, прожить без врагов эта власть не умела, и единственное, что научилась при ней страна делать по-настоящему качественно, – так это врагов.

В общем, я не пошёл».

Я тоже не пошёл. Только наоборот – на работу. В шесть утра на московской платформе станции Подлипки-Дачные неожиданно встречаю своего задушевного друга Юру Артамонова. Он тоже взял отгул и по той же причине. Не глядя друг другу в лицо, скупо поздоровались и сели в электричку. В Москве, как я подозревал, тысячи граждан с рассвета занимали очередь перед театром. Мы приехали, как мне казалось, рано – около семи утра. О, наивняк! Множество людей столбили себе места ещё с вечера…

В отличие от Николая Степановича, героя романа Лазарчука – Успенского, я не углублялся  в экзерсисы по психоанализу и не делал социально-политических обобщений. С тех пор прошло много лет, но главной моей задачей тогда и сейчас (а особенно сейчас!) остаётся как можно более точное воспроизведение настроенческой атмосферы того дня. Именно через ощущения, а не через умозаключения.

Выйдя из метро, мы в поисках «хвоста» очереди двинулись по Верхней Радищевской, почти сразу же свернули на Нижнюю Радищевскую, по ней вышли на Гончарный проезд, – а конца-краю очереди нет. Людская река шириной человека в четыре текла вниз по Гончарному, потом вправо по цепочке набережных – Гончарной же и дальше, дальше, дальше… по Котельнической, мимо Библиотеки иностранной литературы, мимо Яузской стрелки, по Москворецкой набережной, почти до киноконцертного зала «Зарядье»…

Я понял одно: даже если мы дойдём до конца очереди и пристроимся в её хвост – шансы наши попасть в театр на прощание с покойным можно было смело приравнять к нулю. И поэтому остались на месте. Никто, правда, не возмущался. Да это и понятно: скорбь и бурные страсти обычно рядом не живут. Пособачимся как-нибудь в другой день…

Жарища в тот день стояла несусветная, а зонта я, конечно, не взял. Время близится к полудню, солнце всё выше. Истекаю потом и слышу, как впереди беседуют двое почтенных мужчин инженерно-технической наружности:

– Да, Денис Фёдорович… Мне уже через месяц исполнится пятьдесят семь, а событий подобного масштаба было в моей жизни всего два. Первый случай – похороны Сталина, второй – встреча Гагарина. Ну, и вот сегодня в третий раз…

(Сталина Высоцкий ненавидел, Гагарина же нежно любил. По иронии судьбы его неявно призывали стать третьим. Всплыло некстати: «Третьим будешь?»).

– К вашему сведению, Владлен Афанасьевич, – был ответ его соседа по очереди, – у вас этот случай третий, а у меня второй. Сталина я не хоронил.

– А что так?

– Да как-то уж так получилось, что в день похорон, девятого марта, я на Колыме в лагерной больничке кантовался… «Пятьдесят восемь – десять» моя статья была.

Вдруг вижу: вдоль очереди против её движения идёт неприметный человек в тёмном мешковатом пиджачке, не очень тщательно повязанном галстуке, с растрёпанной шевелюрой и – под пёстреньким зонтом от солнца. Я тотчас его узнал. В последний раз мы с ним виделись около месяца назад на исходе летней сессии, когда он принимал у меня экзамен по зарубежной литературе XIX века, а конкретно – американскому романтизму (ну, там Натаниэл Готорн, Вашингтон Ирвинг, Эдгар По и иже с ними).

Это был доцент Николай Максимович Пальцев, кандидат филологических наук.

У нас на журфаке МГУ он в штате преподавателей не состоял, а был совместителем, почасовиком. Основное место его работы находилось именно там, в каковом направлении он так торопился – Всесоюзная государственная библиотека иностранной литературы, где он подвизался в должности старшего научного сотрудника. Но было ясно видно, что он ищет «хвост» очереди, а не на работу спешит.

Я преградил ему дорогу:

– Здравствуйте, Николай Максимович!

Он близоруко сощурился:

– Здравствуйте, э-э-э… Александр, да? Ну, вижу, я это… не ошибся. При иных бы обстоятельствах нам удобнее бы встретиться… извините.

И он направился было по ранее намеченному пути. Но я его остановил.

– Вставайте с нами в очередь, Николай Максимович.

– Да что вы… неловко как-то…

– Ловко, неловко… Сегодня не тот случай. Вставайте, говорю.

Он смущённо поблагодарил, простёр на нас с Юрой зону действия своей «парасольки», и мы втроём начали продолжать стоять в очереди к гробу поэта. До входа в театр оставалось метров триста.

И тут мы замечаем, что впереди, метрах в ста по ходу очереди, начинаются какие-то оживлённые шевеления. Общая картина расцветилась канареечными тонами милицейских машин, среди них засновали служители правопорядка в парадной форме. Молва со скоростью пули донесла: очередь отсекают!

Мы, которых пытались отсечь, стали возмущаться и заорали. Очередь рассыпалась. Народ полез на телефонные будки – наблюдать. Сверху рассказывали, что милиция установила поперёк проезжей части «в затылок» две или три служебных «Волги» и, таким образом, лишила нас возможности попасть в театр.

Меня захлестнула обида. Ведь казалось бы, ничто не предвещало… Но я всё ещё медлил с принятием решения: сквозила какая-то еле заметная надежда – всё-таки, несмотря ни на что, прорваться. Пальцев стоял внешне спокойно, только молча кусал губы. Артамонова же Юру толпа оттеснила за пределы досягаемости.

Так прошло уже не помню сколько времени. В толпе призывали идти на милицию штурмом, кто-то кричал стихи, откуда-то зазвучала гитара, её перебивали магнитофонные записи… Неожиданно в воздухе потемнело, и это показалось странным при совершенно безоблачном небе.

Это взлетели голуби. Сотни, тысячи голубей. Потом мне рассказали, что пацаны из местных кварталов, рассевшись по крышам и держа голубей за пазухой, выпустили их в небо по сигналу. Сигнал был прост и ясен: из театра вынесли гроб с телом Высоцкого. И тут я внезапно с беспощадной ясностью понимаю, что здесь ловить нечего, а надо брать ноги в руки и сломя голову мчаться на Ваганьковское. Мы с Пальцевым, беспомощно оглянувшись в тщетных поисках Юры Артамонова и перебежав по Большому Краснохолмскому мосту на правый берег Москвы-реки, взяли такси и через полчаса были на кладбище. В эти минуты гроб опускали в могилу, а мы от места захоронения находились метрах в сорока, и нам через затылки почти ничего не было видно. Я поднял фотоаппарат на вытянутые руки, балансируя на цыпочках, и попытался хотя бы очень приблизительно, без визуального контроля сделать несколько снимков. Вышла какая-то нерезкая фигня, чего и следовало ожидать. Правда, при выходе с кладбища я всё-таки снял кадр со смыслом и настроением. Но – единственный. Медленно и понуро шла на меня группа товарищей: Михаил Боярский, Никита Михалков, Валентин Смирнитский и Александр Градский (с молодой спутницей, цепко державшейся за его локоть). Эта фотография получилась у меня технически почти безупречно.

За ними шёл мужчина, которого я не знал, хотя его лицо было мне откуда-то знакомо. Так до сих пор и не вспомнил, где я его видел раньше. Он держал в руках огромную стопку фотографий, раздавая их направо и налево. Толпа окружила его и не рассосалась до тех пор, пока не отобрала все снимки. Мне досталось штук пять. Про эту фотографию я уже рассказывал в главе о моей казанской командировке.

Непонятно, в какой момент мы с Пальцевым потеряли друг друга. Тут начал накрапывать редкий дождичек, неизвестно откуда взявшийся. Через пару минут он пропал, опять же неведомо куда. Большинство капель испарилось, не долетев до земли.

…Вспомнилось, что позже говорил об этих похоронах Леонид Филатов:

Он замолчал. Теперь он ваш, потомки.
Как говорится, «дальше – тишина».
…У века завтра лопнут перепонки –
Настолько оглушительна она.

Согласитесь: сказать лучше, чем Филатов, уже ни у кого никогда не получится…

Каждые полгода на Ваганьковском кладбище особенно многолюдно – в день рождения и в день смерти поэта. Вспоминается фраза, зацепленная краем уха: «В эти два дня здесь собирается столько людей, сколько во все остальные дни года, вместе взятые».

Не берусь ни оспаривать, ни проверять. Но утверждение, кажется, стоит где-то рядом с истиной. Даже несмотря на то, что болезненный ажиотаж вокруг имени Высоцкого канул в Лету вкупе с не самыми славными днями нашей новейшей истории. Уже с трудом и нечётко вспоминаются достойные сожаления сценки у кладбищенской ограды, когда наряды милиции, усиленные (или ослабленные?) дружинниками, мрачно разгоняли людей с гитарами и магнитофонами, конфисковали фотографии Высоцкого. В ответ на милицейские вылазки плотно сбитая группа человек в полсотни бралась локтями под локти и скорбно, но с каким-то сладострастием принималась скандировать: «Свободу любить поэта!.. Свободу любить поэта!..»

И ещё: в эти дни трамваи 23-го маршрута проползали мимо центрального входа на кладбище без остановки, хотя остановка там обозначена была. Трудно сейчас догадаться, зачем это было сделано, но, видимо, власти имели на этот счёт какие-то свои соображения, рядовым гражданам малопонятные. Кстати, сегодня там остановки вообще нет…

В день 50-летия Высоцкого, 25 января 1988 года, на том же месте Эльдар Рязанов снимал один из эпизодов своего четырёхсерийного телефильма о поэте. Интервью ему давал сержант патрульно-постовой службы из оцепления кладбища. На вопрос, зачем он тут стоит, сержант отвечал без затей: чтобы пресекать беспорядки. В чём эти беспорядки могут выражаться, он толком не знал. Маститый режиссёр пытался ему подсказать – мол, вон люди с фотографиями, с гитарами, с магнитофонами, а вон книжки и пластинки разложили, продают – возьми и пресеки… На это сержант столь же простодушно ответил, что если ещё в прошлом году эти факты нарушениями признавались, то в этом году вышел приказ таковыми их не считать.

Интересно, порадовался бы Владимир Семёнович?

…Он любил цветы. Особенно белые гвоздики, хотя мастера икэбаны по каким-то незапамятно-классическим, а то и эзотерическим соображениям именно белые гвоздики именно актёрам дарить не рекомендуют. Но даже если Высоцкий об этом знал, то всё равно предпочитал их всем остальным. Допустим, не как актёр, а как поэт.

Памятник на его могиле дважды в год буквально утопает в живых цветах, хотя и в остальные дни их здесь не меньше, чем на любой другой могиле. Приносят их, как всегда, люди самых разных возрастов и сословий. Помню, что в 1994 году, работая в редакции городского радиовещания, я прямо у могилы взял два интервью, одно вслед за другим. По правде говоря, желающих высказаться было предостаточно; даже вопросов задавать не надо было – только протяни микрофон. Но эти двое запомнились.

Один – довольно известный поэт, второй – вор в законе. А сказали оба о Высоцком, не сговариваясь, примерно одно и то же. Случайно я нашёл высказывание Виктора Шкловского на ту же тему. Вор и поэт разными, конечно, словами, но повторили его мысль: «Люди слушают Высоцкого и вспоминают, что они – люди».

И вот ещё одно воспоминание вдогонку: в час предания тела Высоцкого земле мимо Ваганьковского кладбища проходила какая-то старушка возрастом лет глубоко за 70. И никак не могла взять в толк, почему ограда сплошь заставлена сотней новеньких самосвалов – не продерёшься. Олимпийские дружинники-комсомольцы, стоя в кузовах, объясняли ей: «Бабуль, Высоцкого хоронят!» Бабулька же, которой тоже нужно было на кладбище по каким-то своим бабулькиным делам, так и не сумела постичь логику происходящего. Отреагировала она по-своему, но в высшей степени символично:

– Гляди, Ленин какой…

* * *

Глава XIX.    Амур – это вам не Волга
      
Мои убеждения не выпадают вместе с зубами
от недостатка витаминов в лагерном рационе.
               
Генерал Дмитрий Карбышев,
из последнего слова перед казнью
в лагере смерти Маутхаузен

В своё время Шура Сидоров в шуточном, правда, разговоре высказал довольно серьёзную мысль:

– Вот, допустим, человек проживает мало-помалу свою жизнь. Он-то думает, что жизнь одна, на самом же деле фактически в неё вмещается несколько жизненных этапов. И вспоминаются они потом обособленными кусками (как бы отдельными жизнями), каждый со своим, только ему присущим запахом памяти.

Кажется, я понял, что мой друг имел в виду. Например:  срок службы в армии – и период после дембеля; время, пока встречаешься с девушкой – и пора, когда уже расстался с ней; жизнь параллельно с Высоцким – и она же без Высоцкого, после него. Это ведь не одна и та же жизнь. Именно таким образом «Фонограф» вкусил другой жизни после 27 июля 1985-го года. Можно было бы сказать, что мы проснулись знаменитыми, если бы эта фраза не стала уже столь затёртой и расхожей.

Но ведь мы действительно перестали жить так, как жили раньше. Со мной, странное дело, начали вдруг здороваться незнакомые люди, появилось множество телефонных приятелей. Косяком пошли всякие звонки с приглашениями выступить: в Министерстве общего машиностроения СССР, в МИСИ имени Куйбышева, в Центральном доме актёра, в звенигородском пансионате «Солнечная поляна», в Совете экономической взаимопомощи, в Межсоюзном доме самодеятельного творчества МОСПС…

Всем срочно понадобился наш Высоцкий. Вот прямо: кровь из носу, вынь да положь! Как будто не был он буквально вчера «певцом блатного мира», «идейным вырожденцем», «пособником загнивающей буржуазии»! Как будто не рассматривались в партийных инстанциях персональные дела граждан, «виновных» в увлечении творчеством поэта и актёра!

Так нам и надо! Ведь мы сами боролись за легализацию Высоцкого. И нельзя не признать, что со дня его ухода из жизни прошло всё-таки целых пять лет. За это время ушли в небытие один за другим, почти что строем, три номинальных главы великой державы – Брежнев, Андропов, Черненко. Пришёл из небытия Горбачёв. И в этот момент отношение госноменклатуры к одной из самых масштабных (кстати, добавлю: и проблемных) знаковых творческих фигур послевоенного периода обязано было с неизбежностью измениться в сторону потепления. Тому сопутствовало слишком много объективных факторов.

Сейчас я снова, увы, вынужден припасть к сомнительному источнику полуправды, слухов и предположений. Но без него невозможно объяснить эту внезапную «оттепель» в отношении Высоцкого. Так вот, говорят, что, придя к власти, Михаил Горбачёв якобы имел короткий разговор с министром культуры СССР по должности, химиком по образованию Петром Демичевым и сказал ему вроде бы следующее:

– Ты, Нилыч, насчёт Высоцкого что-то круто гайки завернул, – а Горбачёв, как известно, ко всем без исключения обращался на «ты». – Давай отпускай!

Реально предположить, что «Нилыч» щёлкнул каблуками, взял под козырёк и отпустил. С тех пор хорошо относиться к Высоцкому разрешили официально.  И залитовали наш сценарий без проволочек. И присудили Высоцкому Государственную премию.

А тем временем мы с Сидоровым поняли, что это значит – оказаться в нужное время в нужном месте. Предложения, одно другого заманчивее, посыпались как из рога изобилия. Всю нашу технику и аппараты мы, вернувшись из очередной поездки (допустим, в район метро «Тёплый Стан»), уже не поднимали в лабораторию на четвёртый этаж, а оставляли внизу, в подсобке, потому что через несколько часов всё равно нужно было бы всю эту «кухню» спускать обратно и ехать, скажем, в славный град Луховицы.

За нами присылают «суперлюксовые» автобусы, нас размещают в роскошных номерах, кормят деликатесами, благодарят «спасибами» и при отъезде долго машут вслед платочками. После одного из таких выездных представлений (силюсь вспомнить, что за организация нас заказывала) я был благодарно расцелован приглашённой туда по случаю Ниной Максимовной, матерью поэта. По-моему, это был всё-таки МИХМ.

За два года (1985 – 1987) мы дали около полусотни представлений. Работали мы принципиально задаром. Ни «налом», ни «безналом» наши гастроли не оплачивались, и отказ от оплаты был исключительной инициативой «Фонографа». Я до сих пор считаю, что понятия «Высоцкий» и «бабло» обитают в разных плоскостях, не имеющих точек соприкосновения. Готов свидетельствовать под присягой, что за счёт пропаганды творчества Высоцкого я за всё время не обогатился ни на копейку и впредь обогащаться не намерен. Это моя сугубо личная позиция. На том стою, честное пионерское.

Между тем Шуре Сидорову на его жизненном пути в начале 1988-го года попадается очень интересный человек – Игорь Карпенко. Он, надо сказать, считался весьма даровитым (а иных за последнее время в наших кругах общения и не водилось) режиссёром на Хабаровском краевом телевидении. Побывав на паре-тройке наших выступлений, он где-то сразу после Дня Победы предъявляет нам официальную бумагу из ЦК ВЛКСМ за подписью заведующего тамошним отделом культуры Михаила Шмойлова. Согласно бумаге, этот начальник молодёжной культуры всей страны предлагает «Фонографу» принять участие в очередном этапе (или туре, уже не припомню) текущего Всесоюзного конкурса художественной самодеятельности в рамках подготовки к очередному фестивалю молодёжи и студентов в Пхеньяне. Этап (тур) проходит в Хабаровске с апреля по октябрь 1988-го года.

Кто бы возражал!.. Тем не менее мы, разумеется, во имя восстановления истинной картины события допросили Игоря с пристрастием: скажи, мол, Карпенко, честно и откровенно – это ты сдал нас Шмойлову?

– Ask! – раскололся Карпенко. Правда, без потери чувства собственного достоинства.

И мы собрались в Хабаровск. Но перед этим у нас состоялась встреча с широко известным в узких кругах художником-концептуалистом Отари Кандауровым.

Отари Захарович оказался этаким барином, джентльменом лощёным, обладателем проникновенных интонаций голоса и эксклюзивной, на редкость красивой жилетки из натуральной кожи с ручным тиснением. Он зазвал нас с Сидоровым в свою роскошную мастерскую в центре Москвы и предложил на выбор кофе в трёх ипостасях: эспрессо, капучино, по-турецки. Воспользовавшись случаем, я отведал все три.

Надо сказать, что Высоцкий оказался тут абсолютно ни при чём. Кандауров хотел, чтобы мы обслуживали вернисаж под его эгидой и сопровождали группу его апологетов с выставками по городам страны. Условия: железная дисциплина и «ну о-о-очень хорошие» деньги за это. Мы вежливо обещали подумать и в конечном итоге столь же вежливо отказались. Наступать на горло собственной песне было ниже нашего достоинства.

За неделю до отлёта в Хабаровск я предварительно заслал туда негатив афиши нашего представления. Мы как-никак понимали уже, зачем вообще существуют такие понятия, как пиар и раскрутка. Я запечатал негатив в почтовый конверт, написал на нём адрес Хабаровского крайкома комсомола и поехал на городской аэровокзал. Там я нашёл женщину лет 45, летевшую в Хабаровск, и попросил её, когда она прилетит, доставить конверт по указанному на нём адресу. Если, разумеется, моя просьба её не затруднит. Женщина, очаровательно улыбнувшись, ответила, что нет, конечно же, не затруднит. С заведующим отделом культуры крайкома Андреем Вербицким мы предварительно созвонились, так что он был в курсе.

Теперь надо было оформить нашу поездку как командировку. Бумаге из ЦК ВЛКСМ ни один из начальников противостоять то ли не отважился, то ли поленился. Вялое сопротивление для виду оказал только мой Борис Павлович. Ну, понятно, марку поддержать чуть-чуть надо. Как бы в порядке соблюдения правил хорошего тона.

– Это какую же работу вы так далеко везёте? – поинтересовался Б.П.

– Высоцкого, – мой ответ прозвучал с едва заметным налётом злорадства.

Я видел, что начальник этот налёт уловил, но постарался сделать так, чтобы я этого не заметил. Я, в свою очередь, сделал вид, что не заметил. В общем, как говорится, обменялись любезностями. И командировку он подписал.

Все мы, кроме Сидорова, работали на одном предприятии, поэтому приказ о направлении нас в командировку вышел один на всех. А поскольку Сидоров прирабатывал по вечерам ди-джеем в клубе на Лубянке, 12, то он без лишних телодвижений оформил нам и себе билеты до Хабаровска на правительственный рейс через Контору. Все расходы оплачивала принимающая сторона.

Наш борт стартовал из Домодедова и взял курс на восток. Был вечер, солнце уже коснулось края горизонта. Затем за иллюминаторами очень быстро стемнело, а часа через полтора начало стремительно светать. Мы летели навстречу солнцу, и та ночь была самой короткой в моей жизни. Ну, это потому, что я за Полярным кругом ещё не бывал. Однако по рассказам я знаю, что там летом ночей в нашем смысле (то есть с сумерками, темнотой) не бывает никогда – солнце вообще ниже горизонта не опускается.

…Принимающая сторона предоставила нам для выступлений лучшую площадку в городе – зал и сцену краевого драмтеатра. Репертуар местной труппы на восемь дней, с 19 по 26 мая, был заменён на наши представления. Кстати, чуть не забыл сказать: мы привезли на Дальний Восток не только «Несколько вопросов…», но и находившееся в параллельной работе представление под названием «Концерт для скрипки с коляской (Il concerto per violino colla carrozzella)»: о самых разнообразных формах и проявлениях музыки, пронизывающей жизнь человека в тотальном смысле этого слова. Нам казалось, что эти два, если можно так сказать, «спектакля» неплохо дополняют друг друга – и эмоционально, и содержательно. Потом по отзывам оказалось, что так оно и есть. Со всей скромностью, присущей «Фонографу», ваш покорный слуга уполномочен заявить, что «Концерт…» был сработан просто талантливо. По крайней мере затаить дыхание он заставлял неоднократно.

Первые два представления (сначала «Концерт…», потом, после антракта, «Несколько вопросов…») состоялись при полупустом зале – из почти 800 мест занятыми оказались чуть более 300. Зато в последний день пустых кресел в зале не было. По окончании выступления мы даже рискнули объявить маленькую пресс-конференцию и тут же её провести. И первой на сцену не вышла, а прямо-таки выскочила зрительница скорее молодого, чем зрелого, возраста; как потом выяснилось, преподаватель географии. Дело в том, что в одном из эпизодов представления у нас идёт звуковая нарезка (по две-три-четыре строки) из песен так называемого блатного цикла. Вот из-за них она на меня и накинулась.

– Какое там новое мышление? – кипятилась она. –  Вы точно такие же замшелые сатрапы, как и те, против которых вы якобы боретесь. У вас не хватает гражданского мужества воспроизвести песню гениального автора целиком! Я так и слышу, как в ваших руках лязгают ножницы цензуры… Я возмущена до глубины души!

Стало понятно, что дамочка из той категории людей, которым нужно всё и сразу – из максималистов. Ей было бесполезно объяснять, что эта нарезка из пяти-шести песен несёт проходную, фоновую, вспомогательную функцию, что Высоцкого мы любим за другое…

Нас с Сидоровым попросили не обращать внимания. Мы послушались, и пресс-конференция завершилась мирно и к всеобщему удовольствию.

Не берусь судить, сыграл ли в росте наполняемости зала тот факт, что наш гастролирующий коллектив, дискоклуб «Фонограф», был в анонсах объявлен московским. Местные устроители наших гастролей объясняли мне, что «Калининград», пусть даже «Прибалтийский», – это всё равно такая же провинция, как Хабаровск, не говоря уже о «Калининграде-Подмосковном», про который трое из четверых хабаровчан за всю жизнь слыхом не слыхивали. А вот «Москва», «столичный дискоклуб» –  это как бы уже знак качества; «московское – значит отличное», «в столице веников не вяжут» и тому подобные лозунги всегда лежали в основе менталитета обитателей любого периферийного региона.

Мы не стали разубеждать хозяев. В конце концов, наш Калининград находится всего в восьми километрах от границы Москвы, а из хабаровского далёка этот микроскопический зазор воспринимается уже совершенно неощутимым. Да и для нас это чуточку лестно (о, тщеславие околостоличной публики!). Тем более что наш Александр Сидоров, как ни крути, априори родился коренным москвичом. Хоть один из всех. И то хорошо.

Ночь перед отлётом я провёл не в гостинице «Амур», где был на время гастролей  прописан, а в квартире чрезвычайно милой и обходительной бортпроводницы Хабаровского авиаотряда. После выступления она меня буквально «скрала» из драмтеатра. Стюардесса по имени… нет, не Жанна, её звали Наташа. Она устроила у себя дома своеобразный филиал клуба авторской песни, и мы с её друзьями, бардами местного розлива, организовали творческое ристалище, своего рода песенную дуэль. Ночь напролёт они пели свои песни, которых я почти не знал; я отстреливался своими, которых они почти не знали. Пили кофе и портвейн, победила дружба…

Начало светать. Часы показывали около пяти утра, автобусы ещё не ходили, а до отеля нужно было добираться пешком без малого десять километров. Подвёз меня какой-то абориген, ехавший на рыбалку. У гостиницы «Амур» он лихо осадил свою «пятёрку», я со своей стороны не менее лихо протянул ему свою «пятёрку», на что он заметно обиделся. Что ж, по большому счёту он прав, подумал я. Почему я позволяю себе за семь тысяч километров от дома давать гастрольные представления бесплатно, в то время как он, у себя дома, не может меня так же бесплатно подвезти, тем более по дороге? Я извинился, он газанул, и больше мы с ним не виделись.

А Наташа вечером пришла в аэропорт нас проводить. В руках у неё был царственный букет цветов. Она подарила его мне, расцеловала нас всех и долго не уходила со взлётной полосы. Её не прогоняли – своя.

В восприятии жителей средней полосы европейской территории России Хабаровск дальневосточный – это город с довольно суровым климатом, многоснежный и морозный, где зима господствует девять месяцев в году. Между тем мало кто замечал, что географически Хабаровск расположен на широте Волгограда, и конец мая здесь такой же знойный, как и на Нижней Волге.

Гастроли окончены, на закате нам улетать. Билеты в карманах, багаж упакован. И тут я вспоминаю про одно моё… суеверие не суеверие – так, примету. Если я посетил город, стоящий на реке, я должен в ней искупаться, иначе считается, что в городе я как бы и не был. Если реки в городе нет (что большая редкость) или стоит зима (что в половине случаев), я иду в баню. В общем, омовение местной водой надо совершить.

Со мной согласились все.

27-е мая, в воздухе под тридцать градусов даже не тепла – жары. Правый берег Амура кишит отдыхающими, яблоку негде упасть. Левого берега не видать (он за горизонтом, так как паводок ещё не сошёл). Едем несколько остановок вдоль берега вверх по течению реки и покидаем автобус в окрестностях затона судоремонтного завода. Устраиваемся на диком пляже. Здесь водоплавающего металлолома оказалось чуть ли не больше, чем диких обезьян в лесах Бразилии. Зато течение спокойное; точнее, его почти нет.

Сидоров, раздевшись до плавок, подходит к кромке воды и щупает её ступнёй. Резко отдёргивает, как бы обжёгшись и, сотрясая окрестности воплем: «А по(ст)****ь!», рухает в пучину. Пучина его не приняла – он вылетел на берег пробкой. Как, собственно, вслед за ним повылетали и мы. Честное слово, больше десяти секунд в этой оголтелой амурской воде находиться было немыслимо! Но зато скажу теперь с полным правом: в Хабаровске я был!

И лишь тут до меня доходит: что-то я на городском пляже не видел купающихся – только загорающих. Коренной хабаровчанин Андрей Вербицкий разъяснил нашему подмосковному народу, что таяние снеговых шапок на уссурийских сопках закончится только недели через две, и за всё это время температура воды в реке не поднимется выше семи-восьми градусов. Амур – это вам не Волга.   

* * *

Глава XX.    Это полезно знать 
    
Вера – это готовность действовать во имя
цели, достижение которой не гарантировано.

Дмитрий Угринович, профессор МГУ.
Курс лекций по истории философии


…А сегодня над могилой Высоцкого простёрлась уже не бунтарская, а какая-то благостно-умиротворённая аура. Между тем подобную метаморфозу предвидели многие, в частности, Юрий Андреев. Известный учёный, доктор филологии, он в 80-х годах возглавлял Центральный Совет клубов авторской песни всего Союза. В статье на смерть Высоцкого, помещённой в стенгазете Московского КСП «Менестрель», он уже тогда попытался (на уровне гипотезы) определить место и роль поэта в умонастроениях грядущих времён:

«…Когда в нашей стране неизбежно произойдёт то, что на языке обычных документов называется «упорядочением механизма хозяйствования», интерес к Володиному творчеству несколько упадёт: а что, собственно говоря, особенного (будут спрашивать) в его совершенно естественных и нормальных речениях гражданина, да ещё не всегда композиционно отшлифованных, да ещё и чреватых огрехами?.. А уж потом, когда… станут проясняться,  вырисовываться в полный рост реальные размеры этого громадного явления нашей национальной культуры, возникнет Некто и без тени сомнения скажет: «Да ведь это гениальный человек! Он ростом с Есенина, но похож, как все неповторимые люди, только на самого себя!»

Это «потом», кажется, пришло. Теперь даже самый замшелый ортодокс не рискнёт оспаривать огромной роли, которую Владимир Высоцкий сыграл в формировании САМОсознания нации. О да, сознание было и до него: лозунги, «моральные кодексы», почётные доски и грамоты. Но смею утверждать, что обычный русский человек (расширительно: советский гражданин) САМОосознал себя в значительной мере через Высоцкого.

Жаль, но кажется, что именно эти «самоосознавшие» сыграли, пусть невольно, с памятью о поэте недобрую шутку. Когда стало «можно», тираж Высоцкого попёр девятым валом. Наелись до отрыжки, до оскомины. Пошёл, что называется, откат, завершившийся иезуитски-блистательно, с сатанинской изощрённостью. Мало того, что растиражировали (читай: девальвировали), так ещё и увековечили в бронзе на Петровском бульваре. И ведь наверняка именно потому, что в одной из давнишних «проходных» песен Высоцкого есть такие строки:

Я всегда во всё светлое верил,
Например, в наш совеЙский (так у автора! – А.Л.) народ,
Но не поставят мне памятник в сквере
Где-нибудь у Петровских ворот,
Но я не жалею!

То есть, мол, ошибся ты, Семёныч. Получи! Потому как любим мы тебя «лутче» и «крепше», чем ты там себе воображал.

Тем не менее оценить изящество замысла всё-таки стоит. Равно как и поэтическую иронию раннего Высоцкого. Нашла коса на камень.

Надеюсь – да что там! – уверен: настоящих, глубинных ценителей и знатоков Высоцкого вся эта, пусть даже многим и интересная, возня отвлекает слабо. Ну, не более чем карандашная пометка на полях книги. Говорю так потому, что мне довелось общаться и даже приятельствовать с истинными подвижниками, известными собирателями «Высоцкианы». Каюсь, ощущал при встречах с ними мелкие укольчики зависти (кажется, белой). Но не к тому, что они держали в руках, а к складу их ума.

…Один молодой человек в пору своего духовного становления записал в дневник следующую мысль: «Нам всегда сообщают о смерти знаменитых людей. Почему никто не говорит нам об их рождении?»

Ходят слухи, что это высказывание принадлежит студенту Владимиру Высоцкому. Документальных подтверждений этому нет. Опровержений, впрочем, тоже.

Между тем о его смерти, как уже говорилось, было сообщено преступно скупо. Лишь с опозданием на пять-шесть лет была выстроена и стала фактом общественного достояния биография всенародного любимца, властителя дум поколения 70-х. Его жизнеописание усилиями многих сотен профессиональных и самодеятельных энтузиастов-текстологов и подвижников-источниковедов предстаёт перед нами столь подробно, что хронологически период его жизни с января 1938-го по июль 1980-го можно восстановить по месяцам и чуть ли не по неделям. Сегодня, наверное, все знают, что жизненный путь Высоцкого оборвался в 30-й квартире дома 28 по Малой Грузинской в Москве 25 июля, в период от 3 часов 40 минут до 4 часов 10 минут утра. А родился он – ясно, где: «дом на Первой Мещанской в конце».

...Правда, нашёлся человек, который в этом усомнился. Ход его рассуждений был таков: дом на Первой Мещанской (современный адрес – проспект Мира, дом 62) – это место прописки родителей Владимира Высоцкого на момент его рождения. Трудно предположить, что родился он аккурат в той коммунальной квартире, где «на тридцать восемь комнаток всего одна уборная». Следовательно, упомянутый в песне адрес – лишь место, куда новорождённого мальчика принесли. Вопрос: откуда?

Теперь самое время познакомиться с этим усомнившимся человеком. Он тоже знаменит – в своих профессиональных кругах. Зовут его Виктор Григорьевич, фамилия Казимиров. Доктор медицинских наук, профессор, виднейший хирург-уролог России. Да и на международном уровне как профессионал он котируется чрезвычайно высоко. Внешне чем-то напоминает экс-президента Польши Леха Валенсу. Просторное лицо, седые висловатые усы…  Впрочем, его лицо знакомо многим жителям города Королёва. В течение ряда лет он заведовал здесь урологическим отделением Центральной городской больницы. И до сих пор иногда приезжает сюда консультировать трудные и редкие клинические случаи.

Автору этих строк довелось впервые встретиться с Казимировым в 1996 году по приятному журналистскому (а для кого и медицинскому) поводу – больница приобрела первую и единственную тогда в городе, чуть ли не в области, современнейшую установку гемодиализа для горожан, страдающих хронической почечной недостаточностью. Помнится, в тот день в кабинете на шестом этаже главного лечебного корпуса меня поразила бумага, совершенно неуместная на рабочем столе врача. Это был небольшой лист ватмана, где карандашом был набросан эскиз мемориальной доски буквально следующего содержания:

«Здесь 25 января 1938 года родился Владимир Высоцкий».

А по полю – контур гитары и лавровой ветви.

– Вы не удивитесь, – спросил Казимиров, – если я скажу, что люблю Высоцкого давно и плотно?

Я не удивился. Сам такой. Странным показалось другое. Я спросил, не хочет ли он будущую доску повесить на тот подъезд дома 62 по проспекту Мира. Мы оба знали, что собственно того дома уже нет, на его месте построен другой, хотя и под тем же адресом. Но это уже именно другой дом...

И Виктор Григорьевич рассказал совсем свежую историю. За несколько месяцев до нашей с ним беседы он был переведён из королёвской (тогда ещё калининградской) больницы в Московский областной научно-исследовательский клинический институт (МОНИКИ) имени Владимирского. Там ему предложили возглавить отделение гемодиализа и отвели площадь под рабочий кабинет. Как человек вдумчивый и методичный (а не быть таковым хирургу противопоказано), Казимиров первым делом стал изучать медицинскую и хозяйственную документацию отделения, в том числе и архивную. Из архивов узнал, что до войны в этом здании находился 25-й московский родильный дом. Тут и зародилась пока ещё робкая гипотеза.

–  Я подумал, – рассуждает Казимиров, – что этот роддом был ближе всех к легендарному «дому на Первой Мещанской в конце». Следовательно, сохраняется наибольшая вероятность того, что Нину Максимовну Высоцкую в это здание и доставили, когда у неё начались родовые схватки...

Гипотеза получила неожиданное подтверждение в беседе с одной женщиной весьма почтенного возраста. До войны, сразу после окончания медучилища, она стала работать акушеркой в этом роддоме. И засвидетельствовала, что родильная палата была как раз там, где сейчас располагается кабинет заведующего отделением. А стол для родовспоможения был чуть ли не на том месте, где стоит рабочий стол Казимирова. И всех рожениц с Первой Мещанской, как она помнит, привозили именно сюда!

Таким образом предположение обрело статус факта. За последующие полгода оспорить его не взялся никто. И тогда Виктор Григорьевич начал работать над эскизом мемориальной доски.

Больше всего времени ушло на согласование идеи её установки с различными чиновничьими инстанциями, вплоть до столичного департамента культуры и префектуры Северо-восточного административного округа Москвы. Стадия же воплощения эскиза в металле решилась на удивление быстро и легко.

Во время одного из плановых консультативных визитов в ЦГБ Казимиров узнаёт, что в урологическое отделение на обследование поступил заместитель Генерального директора НПО измерительной техники Константин Егоров. Сам собой завязался разговор о творчестве Высоцкого, об идее установки доски – и выяснилось, что Константин Владленович тоже давний его почитатель. Он сам предложил разместить этот «заказ» на опытном производстве объединения, собственноручно по эскизу Казимирова изготовил рабочие чертежи, нашёл материал, поручил работу мастерам высокой квалификации – и меньше чем за месяц доска была готова...

Теперь она занимает место между двумя окнами первого этажа корпуса № 6 на территории МОНИКИ. Это дом 62/1 по улице Щепкина – бывшей Третьей Мещанской. Если войдёте в центральные ворота института, то сразу справа её и увидите. И на полочке под ней постоянно лежат цветы.

Кстати: бригада НПО ИТ, работавшая над мемориальной доской, денег за эту работу ни с предприятия, ни от Казимирова не потребовала. Принципиально.

Смотрите, как любопытно: в наше время политических неурядиц и финансовой смуты, когда мы галопом по ухабам «въехали» в так называемый рынок, не всё, оказывается, измеряется денежными единицами. Есть вещи, расположенные в ином – духовном – пространстве. Рубль и доллар в нём не водятся. Там просто нет для них питательной среды.

Это очень важно знать. Это полезно знать.

* * *

Глава XXI.    Никогда
         
Nevermore!
Эдгар Аллан По,
«Ворон»

Снова рыжий закатный апельсин светила завис в опасной близости от кромки Земли, и снова в точности по Высоцкому: «напрягся лайнер, слышен визг турбин»… Так же, как и неделю назад, наш ИЛ-62 высокомерно задирает нос к самым небесам, только вот курс держит обратный: на запад. В течение восьми часов нам придётся гнаться за Солнцем, которое будет парить над горизонтом как привязанное, но достичь себя так и не позволит.

Мы летим домой.

Возвратились мы лауреатами (обладателями диплома первой степени) Всесоюзного смотра-конкурса коллективов художественной самодеятельности, но почему-то не в номинации «дискотеки и дискоклубы», а по ведомству «любительских театральных объединений». Да и в Пхеньянскую фестивальную делегацию Центральный комитет комсомола в лице Михаила Шмойлова нас не включил, мотивировав свой отказ тем, что тематика нашего творчества «недостаточно интернациональна». Ну, понятно – где КНДР, а где Высоцкий… А на самом деле мы всё же как-никак были работниками: режимно-оборонного предприятия!.. ракетно-космического направления!.. жестоко засекреченного!

И новорождённому ёжику понятно, что нас по-любому не выпустили бы за рубеж, будь даже наша дископрограмма целиком посвящена воспеванию природных красот и конституционного совершенства Северной Кореи.

Ну и ладно.

Я вышел на работу как на праздник. Меня ждали с нетерпением. Я, нарочито выпятив левый лацкан пиджака со слегка нахальной медалью на нём, вошёл в кабинет моего начальника лаборатории Роберта Рубцова (человека, до сих пор ни разу не упомянутого, что явно несправедливо).

 Это он на свой страх и риск разрешал мне оставаться в лаборатории заполночь. Это он закрывал глаза на внеурочные и бесконечные мои упражнения по разным многомудрым способам химико-фотографической обработки плёнок и бумаг, не предусмотренным ни штатным должностным расписанием, ни производственно-технологическим циклом. Это он своё невмешательство в мою «партизанщину» обосновывал так: «А, пускай побесится. Зато вырастет и творчески, и профессионально». Он эти «взбрыки» прекрасно понимал,  уже будучи лауреатом десятков международных фотоконкурсов, членом правления Союза фотохудожников СССР, заслуженным работником культуры РСФСР, наконец. К своему последнему титулу он относился иронически и в компаниях иногда представлялся так: «Роберт Рубцов, засрак России».

Роберт Иванович умер, не дожив до 67 лет, 4 марта 2000-го года от банального бронхита. За год до этого врачи нашли у него что-то нехорошее типа аденомы простаты. Провели мощный курс химиотерапии, чем задавили иммунную систему практически до нуля. И ему прописали, в сущности, оранжерейные условия: сквозняков избегать, в местах скопления людей не появляться, режим сна и питания соблюдать неукоснительно.

Нашли кому прописывать! Главному фотолетописцу города Королёва, который по своему статусу просто обязан находиться в гуще народа, участвуя во всех городских мероприятиях и торжествах. Ну, и сгорел он буквально меньше чем за полгода. Это был мой творческий союзник и единомышленник ещё с 1963-го года, с той баснословной поры – эпохи Виктора Титова и любительской киностудии при Дворце культуры имени Калинина.

Что-то я отвлёкся. Впрочем, отвлёкся по делу, в направлении, так сказать, генеральной линии повествования.

Явление «Высоцкий» в моей жизни возникло, грубо говоря, за день до убийства Кеннеди, то есть 21 ноября 1963 года. И пребывает в ней поныне. С этого момента наши с ним жизненные линии (не путать с «линиями жизни», это хиромантия), находившиеся ранее по разные стороны горизонта, теперь пролегли друг от друга в пределах досягаемости. Они то сходились совсем близко, то расходились. Но не сливались и не пересекались. Оборачиваясь назад, я, к своему удивлению, обнаруживаю в собственной биографии несколько совершенно чётких моментов, когда я имел реальную возможность сблизиться с Высоцким до уровня личного знакомства, причём без особых усилий с моей стороны. И все эти моменты были мной упущены.

Первый шанс был мне предоставлен летом 1969-го года.

Мать у меня тогда работала воспитателем в одной из групп ревматического санатория – курортного филиала Центральной детской клинической больницы (известной в народе как «Морозовская»). Располагался этот детский санаторий в дачном кооперативном посёлке «Красная Новь», в четверти часа езды автобусом от станции Болшево. Если вы сошли на конечной остановке, то вам надо было пройти через КПП и далее метров двести по территории санаторного отделения Военного госпиталя имени Мандрыки, окружённого бетонной оградой, до деревянного забора. В заборе была дырка. Через неё ходили все работники детского санатория, чтобы не давать километрового крюка, и мама не была исключением.

Как-то в воскресный летний день я пришёл к ней на работу, а зачем – уже забыл. На игровой площадке бегали детишки, кто-то препирался из-за игрушки, кто-то гонялся друг за другом, а матушка моя со своей напарницей Марией Васильевной Фроловой стояла у заборчика, держа за руку мальчика лет шести-семи. Рядом с ними я увидел красивую молодую даму (по всей вероятности, мать ребёнка). Они обсуждали какие-то не то режимные, не то процедурные моменты.

– Со сном и аппетитом, Людмила Владимировна, у вашего мальчика всё в порядке, – говорила моя мама. – То же со сверстниками: легко знакомится, открыт, не агрессивен. Больше любит сюжетно-ролевые игры, чем подвижные. Но это и понятно – у него же (тут она понизила голос и наклонилась к уху молодой дамы) нашли какие-то шумы в сердце, ему ведь бегать нельзя?

Дама улыбнулась.

– Нет-нет, ничего серьёзного, Марфа Ивановна. Так, что-то там нечёткое в левом предсердии… Но доктор сказал, что это, скорее всего, чисто возрастное. В большинстве случаев само проходит. А мы с Володей подумали: почему бы ребёнка не оздоровить, если появилась такая возможность? Тем более как раз перед школой…

Мальчику, видимо, надоело стоять за ручку с воспитательницей. Он начал потихоньку освобождаться.

– Можно я пойду поиграю? – спросил он с хитренькой улыбкой. И, не дождавшись согласия матери или воспитательницы, пустился стремглав по игровой площадке.

Молодая мама всплеснула руками:

– Аркаша, смотри не споткнись!.. Осторожно… Ну, я так и знала! – Она сокрушённо сложила ладони перед грудью, присела на корточки, а маленький Аркаша с кислой гримасой потирал ушибленную при падении коленку.

Мама и мальчик уединились во взаимном общении. Я поздоровался с Марией Васильевной и собрался что-то сказать своей матушке. Но не успел.

– Знаешь, Саш, чей это сынок? – спросила матушка. И, не дожидаясь моего ответа, как-то странно усмехнулась: – Этого… Высоцкого.

Я стал чуть ниже ростом, потому что присел на месте, и стал оглядываться вокруг.

– А отец-то где?

– Понимаешь, у них с женой сейчас какие-то разногласия в семье. Они даже ребёнка навещают порознь. Мать, видишь, в родительский день, а отец… Так, приедет в среду или в четверг, привезёт игрушку или сладенького чего. Час-полтора – и обратно усвистел.

Мне вдруг страшно захотелось оказаться здесь среди недели случайно. Но я слишком долго раскачивался – заезд в санаторий тем временем окончился, Аркашу увезли домой, и я так и не успел познакомиться с Высоцким. Почему – затрудняюсь ответить. Может, поленился, а может, не отважился. Много раз я вспоминал потом старый афоризм, говорят, императору Петру Великому приписываемый. Казалось, это про меня: «Кто хочет сделать – ищет способ, не хочет – ищет причину».

Вторично я с Высоцким не познакомился в конце того же года. Был ноябрь или декабрь. В наш Дворец культуры имени Калинина в очередной раз с выездным спектаклем приехал Театр на Таганке. Вот было время: наши местные театралы были полностью в курсе столичной афиши, не выезжая за пределы города. Таганка, МХАТ, «Современник», имени Моссовета, Малая Бронная – самые модные московские театры приезжали к нам мало того, что не реже раза в месяц, так ещё и с удовольствием.

В тот день давали «Доброго человека из Сезуана». Зал битком, идёт действие. Вдруг аудитория разражается аплодисментами, хотя на сцене ничего особенного не происходит. И только секунд через десять из-за кулис появляется новое действующее лицо – безработный лётчик Янг Сун. Его играет Высоцкий. Аплодисменты тормозят развитие сюжета, но труппа к этому, видимо, уже привыкла. Актёры стоят на своих местах и спокойно ждут окончания рукоплесканий.

Потом мне объяснили, что московские «таганкоманы» и «высоцкианцы» буквально отслеживают маршруты театра на выездах и колесят за ним вдогонку. Ибо когда Таганка работает «дома», достать билеты на любое представление практически невозможно, на выезде же – проще.  Разумеется, спектакли смотрят не по первому и даже не по второму разу. Потому-то и знают, в какой момент появится их кумир, потому-то и аплодировать начинают заранее… Между прочим, не секрет, что в основной массе таганская труппа Высоцкого недолюбливала. В том числе и за эти персональные аплодисменты, заведомо известно кому адресованные…

А промахнул я мимо знакомства лишь потому, что мой приятель, заместитель директора Дворца, на спектакле не был по причине недомогания, и провести меня за кулисы оказалось некому (о, почему я не Белынский!).

В 1972-м году я поимел катушечную запись концерта Высоцкого во Фрязино (предположительно). Почему «предположительно»? Потому что в пользу Фрязино говорят некие косвенные улики, а именно: очень высокое техническое качество записи, а Фрязино – это центр развития отечественной радиоэлектроники, теперь даже наукоград в данной отрасли. Второе: эту катушку для меня переписал житель Фрязино, работавший в то время у нас в лаборатории, впоследствии гениальный фотохудожник Саша (пардон: Александр Викторович) Самойлов. И наконец: запись была произведена на плёнке марки ТИП-10, которая в розничной продаже тогда (и долгое время потом) отсутствовала, считаясь профессиональной.

Я носился по друзьям с записью этого концерта как с писаной торбой, великодушно давая переписывать всем, кто хотел. От многократных повторов я выучил наизусть не только все звучавшие в концерте песни, но и их последовательность, а также все реплики Высоцкого между песнями. Но только в один далеко не прекрасный момент я этой катушки лишился. Одноклассник моего брата Сергея Вовка Полянин взял её переписать и не вернул без объяснения причин. Я, придя в ярость от столь неприкрытой наглости, от души ему настучал по ушам, прогнул пятак и как-то там ещё физически на него воздействовал. Мало ему не показалось. Однако плёнка так и осталась утраченной для меня навсегда. Да и Полянин уже несколько лет как покинул мир живых. У него оказалось онкологическое заболевание в неоперабельной стадии. Поэтому я на него больше не обижаюсь.

Ещё раз мы с Высоцким прошли друг мимо друга на расстоянии чуть длиннее вытянутой руки 26 февраля 1974-го года. Он давал концерт в ДК имени Калинина. Это было приложение к одному из наших молодёжных устных журналов – по-моему, к «Витку». Из соображений конспирации приложение именовалось «театральным» и называлось не «концерт Высоцкого», а «творческая встреча с актёрами Театра на Таганке». Помню, что в этом концерте впервые прозвучала только что сочинённая песня «Диалог у телевизора» («Ой, Вань, гляди, какие клоуны!»). Зал от смеха валялся безбожно.

Концерт окончился. Я начал пробираться с балкона за сцену, в гримуборные. При полном зале на тысячу мест, когда почти все зрители ломятся тебе навстречу, это заняло довольно много времени, и я опоздал. Высоцкий только что уехал. Ну, буквально секунд сорок назад.

Следующий эпизод отделён от предыдущего тремя годами. Это уже достославная эпоха столь любимого мною ансамбля «Центр Тяжести». Та пора, когда я самозабвенно дружил с одним из его участников – гитаристом Виктором Синявиным. Не вполне понятно, почему мы звали друг друга Семёнами. (Наверное, по той же причине, по которой Игорь Кохановский и Владимир Высоцкий обращались в юности друг к другу: «Васёчек»). Впрочем, тому имеется правдоподобная догадка: на мордах наших лиц произрастали довольно густые и фотогеничные усы, которые мы всячески холили и лелеяли. А самым знаменитым усачом новейшей истории был глубоко уважаемый нами Семён Михайлович Будённый. Вот, наверное, поэтому.

К весне 1977-го года я уже пересмотрел в родном Дворце почти весь таганский репертуар, кроме «Мастера и Маргариты» и «Гамлета». С этими спектаклями они не выезжали – по крайней мере, в тот год. Привезли же они «Антимиры». И я с удовольствием пошёл смотреть уже знакомую постановку, и с не меньшим удовольствием пригласил с собой Виктора.

И вот сидим мы в первом ряду. Актёры в чёрных обтягивающих трико фронтально выстроились перед рампой и перекидываются стихотворными репликами как мячиками. А я вижу, что мой Семён смотрит не на того, кто читает стихи, а совсем вбок, на жутко роскошную блондинку Нину Шацкую. Ну, так и прессует её взглядом, так и обминает… Высоцкий, стоявший рядом с ней, этот взгляд перехватил, да и немудрено – он чуть ли не светился как лазерный. И когда в действии возникла малюсенькая пауза, он почти незаметным движением руки сделал предостерегающий жест: двумя пальцами – большим и указательным – провёл в разные стороны по верхней губе и погрозил (типа смотри у меня).

Семёну этот случай чрезвычайно понравился, и с тех пор в истории «Центра Тяжести» получила прописку байка, как «Высоцкий приревновал Синявина». И тот, кому предлагалось послушать её впервые, неизменно задавал вопрос: «К Марине Влади?».

А может быть, и не приревновал. Скорее всего, артист таким образом пытался призвать человека из публики к соблюдению зрительской культуры. Как ни крути, нас, даже самых продвинутых, всё-таки надо ещё воспитывать. В том числе и сегодня.

Борис Петрович Пшеничный – это длинная и смачная страница моей биографии, и в контексте отношения к Высоцкому она заслуживает отдельного упоминания.

Познакомились мы с Борей первого сентября 1960-го года. Мы пришли учиться в Калининградский механический техникум, по аббревиатуре «КМТ» (сейчас он именуется «Королёвский колледж космического машиностроения и технологии», по аббревиатуре «КККМТ»), куда мы были только что зачислены, успешно сдав вступительные экзамены и оказавшись в одной группе. Правда, Борис утверждает, что мы познакомились раньше, на экзаменах, но этого момента я не помню.

Обратило на себя внимание полное, вплоть до самых мелких мелочей, совпадение наших вкусов, да и, шире говоря, – эстетических воззрений: в стихах, в музыке, в изобразительном искусстве. Такое совпадение бывает разве что у однояйцевых близнецов, и то при условии их воспитания в одной и той же обстановке. Несколько лет нашего плотного взаимного общения привели к тому, что мы могли общаться друг с другом одними цитатами из произведений мировой и отечественной классики. Причём мы ведь не числились в каких-то там «вундеркиндах»; просто как мне, так и Борису учителя попались нормальные.

Полного курса обучения в техникуме Боря не завершил, уйдя с четвёртого курса. У меня есть версия, что он ощутил себя гуманитарием раньше всех остальных (я, например, только к тридцати годам). Сдал экстерном выпускные за школьный курс, поступил в Школу-студию МХАТ и защитил там диплом по специальности «художник-технолог сцены». Стал работать на ведущих киностудиях страны. Сейчас он продюсер игрового кино.

Году в 1978-м, когда Высоцкий был в зените славы, ко мне домой приехали Борис и его интересная подруга… Зайцева, если не ошибаюсь, Людмила Петровна (замечу по ходу, что наш Борис всегда выделялся из компании именно интересными спутницами, хотя и не только ими). Он сказал, что сейчас в его руках имеется профессиональная синхронная кинокамера, а при ней даже и оператор. Назвал его имя: Володя (то ли Быстров, то ли Бодров). И добавил: «человек повышенной порядочности».

Теперь, сказал Борис, слушай сюда меня внимательно. Я договорился с Театром на Таганке о съёмках репетиций на сцене. Снимать мы будем всё якобы сплошняком, на самом же деле преимущественно Высоцкого. Любимов в курсе, Высоцкий не возражает, а больше мы никого и спрашивать не будем. Я интересуюсь: а я-то здесь с какого боку? А с тебя плёнка, сказал Пшеничный. Метров шестьсот будет достаточно. Оператор аккуратный, снимает почти без брака. Людмила же Зайцева назначена режиссёром этих съёмок.

Я кивнул, пообещав достать киноплёнку, но возможность эта представилась мне только недели через три, о чём я, надо сказать, честно предупредил. Увы, камеру забрали именно через три недели, и эта редчайшая счастливая возможность была упущена нами безвозвратно…

Что же касается последнего концерта в Костино, то после его окончания мне довелось даже постоять метрах в двух от Высоцкого. По всей видимости, он был чем-то либо озабочен, либо раздосадован, поэтому на моё появление в гримуборной не обратил ровно никакого внимания, да, думаю, и не должен был обратить. Кто-то из редакции «Витка» откупорил бутылку пива и предложил её Высоцкому. Тот резко отказался.

Заторопились уезжать. Благодарности, приветствия, пожелания… Высоцкий обещал приехать снова. Позволю себе отослать читателя назад, к заключительным строкам главы XVI «Одноклеточное мышление двоечников» (см. тот абзац, где Высоцкий прощается с калининградскими зрителями).

Обратите внимание, как он построил последнюю фразу: «когда пригласят, когда… нужда, когда… желание». Когда? И ведь ни один человек в тот момент – ни в зале, ни в городе, ни в стране, ни вообще в мире – не смел даже предположить, что обещанию этому не суждено сбыться. Никогда.

* * *

Глава XXII.    Ветер и пламя

Вы ожесточили сердца свои.
Вы зажали уши, дабы не слышать,
как вопиет и стонет вся страна.

Джек Лондон,
«Железная пята»


Уже успело родиться и вырасти целое поколение с тех пор, как в 1980-м году ушёл из жизни Владимир Высоцкий – художник, мало с кем сравнимый по глубине следа, оставленного его многогранным дарованием в душах и умах современников и соотечественников. Его наследие, завещанное нам, громадно по любым меркам. Поэтому до сих пор не прекращаются словесные дуэли на тему: талант – да! но гений ли? Кажется, что спор бесплоден, как дебаты в Государственной Думе. Какая, в конце концов, разница? Пусть каждый определяет  это для себя, и по возможности в одиночку. Если, скажем, некто Иванов любит Высоцкого – это факт биографии Высоцкого. Если Иванов не любит Высоцкого – это факт биографии Иванова. Впрочем, это мнение вполне субъективно и, стало быть, оно есть не более чем факт биографии Лисицына. Всего-то…

Для мающихся недугом хронического классифицирования можно предложить два теста, которые к Высоцкому… ну, не запрещается, что ли, приложить в качестве мерки. Хотя сам «объект приложения» неоднократно при жизни доказывал отсутствие смысла в этом праздном занятии. Тем не менее попробуем.

Тест первый. Английский писатель Гилберт Кийт Честертон: «Талант – это способность поразить цель, которую все видят, но в которую никто не может попасть. Гениальность же позволяет поражать цель, о существовании которой никто не догадывается».

Тест второй. Русский учёный академик Дмитрий Сергеевич Лихачёв: «Представьте, что Землю постигла космическая катастрофа, уничтожившая все следы пребывания человечества. Но чудом уцелело единственное – наследие некоей творческой личности. В задачке спрашивается: смогут ли инопланетяне, случайно посетившие Землю и нечаянно обнаружившие это наследие, восстановить по нему панораму прошлой жизни на планете? Если да, то автор – гений».

Кто есть Высоцкий – можете решить сами.

Часто слышишь: «За эти годы без Высоцкого по стране пронеслись такие ураганы событий! Представляете, сколько он мог бы ещё написать и спеть!»

…Эта хворь – приписывать истории сослагательное наклонение –  по-видимому, неизлечима. То, что будет высказано ниже, породит массу протестов, но: Высоцкий не мог бы написать про перестройку, чернобыльскую катастрофу, спитакское землетрясение, гайдаровский отпуск цен, август 91-го, октябрь 93-го, убийства: Дмитрия Холодова, Владислава Листьева,  Ивана Кивелиди и Галины Старовойтовой, обе чеченские мясорубки, дефолт-98, гибель подводного ракетоносца «Курск», превращение в пыль и щебень башен-близнецов Международного торгового центра в Нью-Йорке, трагедии «Норд-Оста» и Беслана… Не мог. Потому что он, выполнив своё земное предназначение, не мог не уйти из жизни тогда, когда ушёл. Он был сын своей эпохи, раб своих страстей, гражданин своего Советского Союза. Другое дело, что его пророческие откровения поражают и ныне, уже за порогом наступившего тысячелетия, но в этом он как раз не одинок.

Хорошо. Живи он среди нынешних баррикад, разгородивших Россию вдоль и поперёк, – кто знает, по какую сторону стоял бы он сейчас? Наиболее вероятно, что пинал бы он всяческих политиканов, чтобы не путались под ногами как шавки, а то и вовсе перестал бы писать, подобно некоторым ныне здравствующим экс-бардам… Тут можно сказать одно: судья художнику только Бог.

Вот и автор чуть ли не помимо своей воли свалился в сослагательность, поддавшись общему соблазну…

Ладно, вернёмся в уже давнее Вчера. Вспомним оба штурма Белого дома, зеркально отражённые друг в друге. Что удивительно: в обоих случаях те, что штурмовали державную цитадель, и те, что в ней сидели, пели того же Высоцкого. И, возможно, одни и те же песни.

Ещё интереснее: дудаевские, а потом и басаевско-радуевские боевики возвели в ранг своего неофициального гимна знаменитую «Охоту на волков». И это можно если не оправдать, то хотя бы объяснить, ибо волк в Чечне стал государственным символом, будучи изображён на республиканском флаге.

Где-то в первой половине девяностых на всех каналах телевидения раз по десять на дню звучал куплет песни Высоцкого «Горизонт»:

Чтоб не было следов, повсюду подмели.
Ругайте же меня, позорьте и трезвоньте!
Мой финиш- горизонт, а лента – край земли,
Я должен первым быть на горизонте!

Наверное, многие помнят, что масса телезрителей в тот момент была повергнута в изумление, граничащее с шоком. Потому что под этот куплет с экранов на них взирал – кто бы вы думали? – сам Мавроди, Сергей Пантелеевич! Ба! Он, оказывается, сделал этот куплет своим рекламным слоганом. Хотя известно, что эксклюзивными правами на публикации произведений Высоцкого обладают его наследники первой очереди, то есть: вдова, сыновья и родители. Неужто Мавроди и их купил?

Как ни печально, надо признать: сегодня Высоцкого растащили по клокам, по клоакам. И вытирают об него ноги, и подстилают под себя, и прикрываются им все, кому не лень. Вот тут провидческий дар его наполовину подвёл. Слушаем: «Растащили меня…» – поёт Высоцкий. И это святая правда. А далее: «…но я счастлив, что львиную долю получили лишь те, кому я б её отдал и так».

Неправда, Владимир Семёнович! Кое-кому не отдал бы. Ещё и в глотку бы вцепился, чтоб не отобрали. А то ведь тащат без спроса, и чем дальше, тем наглее… Вот уж воистину: «пророков нет в отечестве моём»!

А когда в отечестве пророки были? Нет, по факту присутствия их всегда хватало. Но испокон веков власти их либо ликвидировали физически, либо подвергали остракизму, либо откровенно игнорировали. Если начать с древнеримского поэта Публия Овидия Назона, закончившего свои дни в гиблых болотах Трансильвании, то список неугодных с тех времён по наши времена окажется премного длинен.

Слава Богу, за многие века мы впервые, наконец, обрели право голоса. Осталась самая малость: обрести право быть услышанным. А с этим пока та же напряжёнка, что и тридцать, и пятьдесят, и сто лет назад.

Вот и ещё один пророк, при жизни не услышанный властью. Вот и они, два знака Зодиака: Водолей (рождение) и Лев (смерть). Стихия Воздуха и стихия Огня. Ветер и пламя.

* * *

Глава XXIII.    Счастливо догулять       
       
         
Приговор суда оказался, увы, сколь законным,
столь и справедливым. Это возмутительно!

Ипполит Олоничев,
«Частное определение по факту
воздержания олимпийцев»


Вот начало выдержки из заметки в газете «Калининградская правда» от… вот, к сожалению, дата и номер газеты не сохранились; публикация досталась мне в виде обрывка.

«…Десять лет подряд (с 1981 по 1990 год включительно) в Болшево, в дачном посёлке Красный Воин, каждую последнюю субботу июля проходили традиционные вечера памяти Владимира Высоцкого. Придумали и организовывали их ребята из калининградского  дискоклуба «Фонограф». На болшевские вечера стекалось до 600 человек, причём из городов дальних и больших – Самары (тогда Куйбышева), Николаева и даже Варшавы… При всём том вечера были, так сказать, «дикие», полуподпольные, и проходили на личных дачных участках».

Тут, кстати, неточность: первое представление (заранее объявленное, с приглашением зрителей) состоялось в июле 1982 года.

Интересно, между прочим, и другое. Ведь репертуар «Фонографа» не исчерпывался двумя упомянутыми представлениями, как могут подумать непосвящённые. Помимо «Как живой…» и «Несколько вопросов…» дискоклубом давались и другие представления, благо творческого наследия Высоцкого хватило бы с лихвой на десяток подобных. Поэтому просто необходимо упомянуть все. Их хронология такова:

1982 – 1984: «Как живой с живыми говоря»,

1985: премьера «Несколько вопросов на актуальную тему»,

1986: то же, расширенный и дополненный вариант.


Начиная с 1987-го года, место представления переносится на поселковую футбольную площадку, потому что никакая дача была уже не в силах вместить эти толпы (чуть было не сказал паломников).

1987: «Ваш выход, артист!»,

1988 – 1989: «Я их не обману»,

1990: «Формула маятника».

Всё.

Окончание выдержки из газеты:

«Потом вечера сами собой прекратились, и это определённым образом совпало с «потеплением» государственной политики относительно личности и творчества Высоцкого. Завсегдатаи и энтузиасты начали недоумевать: что же вдруг помешало проводить эти вечера и впредь? Неужели только отсутствие «аромата нелегальщины»?

Наверное, ничто не помешало. Просто «Фонограф» ощутил, что цели своей достиг. Ребята хотели всего-навсего приблизить день, когда Высоцкий займёт свое законное место в пантеоне русской культуры. Конечно, он занял бы его и без их «телодвижений», это вопрос другой. Но, согласитесь, устраивать публичные действа вокруг Высоцкого сегодня – не значит ли ломиться в открытую дверь? Ведь поэт при жизни был не только выше всяческих шумих и ажиотажей, а вообще в стороне от них. Всегда и неизменно сам по себе. Этим и интересен».

И тут напрашивается комментарий.

Дорогие друзья! Леди и джентльмены, дамы и господа, товарищи и… товарищи! Если посмотреть с другой стороны, то эту открытую дверь не просто открыли, а напрочь сорвали с петель! Да, в те не столь уж давние времена вечера памяти поэта были формой несогласия с круговой порукой замалчивания. Но, может быть, настала пора возобновить их как акции протеста против духовного бандитизма?

Кажется, шаги к этому уже делаются.

Смотрите: Владимир Высоцкий обрёл последнее пристанище в священной Московской земле. Последнее прижизненное «явление певца народу» было в Калининграде. А это означает, что Деловой и Культурный Центр «Костино» (бывший ДК имени Ленина) может в некотором смысле считаться филиалом Ваганьковского некрополя. Тем более что город Калининград-Королёв – ровесник поэта, родившийся, как и он, «по указу от тридцать восьмого».

Это замечательное совпадение. Но не единственное. 9 июля 2000 года на здании ДиКЦ «Костино» в Королёве была торжественно открыта мемориальная доска. Она создана скульптором Вячеславом Пилипером. И это не обычная, каких тысячи, блестящая дощечка альбомного формата с буквами и цифрами. Это монументальное сооружение весом почти в полтонны, высотой 130 и шириной 65 сантиметров из редкого и дорогого гранита «габбро» с поясным барельефным портретом Владимира Высоцкого и памятной надписью:

«В этом здании
16 июля 1980 года
дал последний концерт
поэт, певец, актёр
Владимир ВЫСОЦКИЙ».

Мемориальную доску привезли 7 июля, за два дня до установки и открытия. Со слов Пилипера, в городском Комитете по культуре сказали, что в данный момент денег на оплату доставки нет, и просили автора изыскать свои средства, с торжественным обещанием возместить затраты в ближайшие дни. А надо сказать, что мастерская скульптора находится на юго-западе столицы, недалеко от МКАД. Это ровно полкольца плюс по Ярославскому шоссе до Костинского Делового и культурного Центра. Так что перевоз доски должен был обойтись недёшево.

Вячеслав Семёнович голосовал возле проезжей части часа два. Ему ведь не любая машина была нужна, а грузовик с краном. В конце концов один «крановщик» остановился. Точно не помню, на какую сумму сговорились, но она была четырёхзначной. Завёрнутую в ткань доску погрузили и повезли.

Когда её сгрузили и прислонили к стенке, шофёр поинтересовался, что за штуку он вёз в такую даль. Пилипер всё рассказал и даже разбинтовал «штуку», затем полез за бумажником. Однако шофёр быстрым шагом проследовал к машине, влез в кабину и дал по газам, тем самым безапелляционно отказавшись от вроде бы честно заработанных денег.

Ещё одно подтверждение тезиса: где Высоцкий, а где «бабло»…

Второе совпадение в том, что Вячеслав Семёнович Пилипер был на том приснопамятном последнем концерте и долго вынашивал идею этой доски. Третье совпадение: мастер не со стороны (хотя и мастерская у него в Москве, на углу, дай Бог памяти, улицы Вавилова и Нахимовского проспекта), он житель Королёва.

А три совпадения – это уже закономерность.

В общем, никаких случайностей. Всё происходит так, как рано или поздно должно произойти. Даже если произойдёт иначе.

Признаюсь шёпотом: идею доски я тоже имел в виду. Шестнадцать лет вынашивал, два года пробивал. И в 1998-м, юбилейном, году 60-летия Высоцкого я вышел к городским властям с соответствующей инициативой.

Власти благосклонно покивали. А заместитель мэра Александр Александрович Рудев отозвал меня в уголок и вполголоса сообщил:

–  Всё правильно, конечно. Мы, безусловно, это сделаем. Но не в этом году. Сам понимаешь – городу тоже шестьдесят. И если мы попытаемся растянуть бюджетные деньги ещё и на Высоцкого, то не хватит средств на обязательные, протокольные мероприятия. Ты давай подумай, какая следующая дата в биографии Высоцкого. Её доской и отметим.



Ближайшей датой оказалось двадцатилетие со дня смерти и последнего концерта – июль 2000-го года. Дата совпала (по месяцу) и с четвёртой годовщиной с момента переименования города из Калининграда в Королёв.

Открытие мемориальной доски произошло 9 июля 2000-го года. Перед этим я написал сценарий и взялся сам вести церемонию открытия. Полдень, погода отличная. Почти все VIP-персоны на месте, без всяких задержек и опозданий. С ними я виделся впервые – ни с Ларисой Лужиной, ни с Владимиром Конкиным, ни с Никитой Высоцким я ранее знаком не был. Не смог приехать только один из приглашённых – Валерий Золотухин.

Рассказывать о театрализованном представлении – занятие неблагодарное. Я только как лейтмотив всего мероприятия приведу прочитанный мною перед микрофоном в качестве эпиграфа один из сонетов великого (я настаиваю на этом определении!) поэта современности Бориса Владимировича Заходера (который, между прочим, свои последние годы прожил в одном из предместий нашего города Королёва, на северной его окраине – в Комаровке):

Сказать ли правду? Памятников – нет.
Ни рукотворных, ни нерукотворных.
Настанет срок – увы, сотрётся след
Всех наших дел – и славных, и позорных;

Сотрётся след побед и прочих бед,
След вдохновений и трудов упорных,
Черты царей на серебре монет
И надписи в общественных уборных;
След океанов и массивов горных,
Самой Земли, её сестёр – планет…

Ведь всякий срок – увы, всего лишь срок.
И он пройдёт.
Сотрётся след Вселенной,
Где мы с тобой сумели – между строк –
Прочесть усмешку вечности.
Мгновенной.

Сотрётся след…

Но не горюй, поэт:
Ты тоже усмехнулся – ей в ответ.

Всё было сделано по высшему разряду и прошло без единой накладки. Помост, сколоченный перед парадным входом в Центр, не разделял, а как бы даже объединял нескольких выступающих и массу слушающих (с большим количеством гитар при себе). «За кулисами» мы снова встретились с Борей Подберезиным, трогательно обнялись. Там же и тогда же мне был представлен один по-своему уникальный мужчина. Его имя – Виктор Галимович Шафеев-Марин. Он клянётся, что песня «Диалог у телевизора» буквально срисована Высоцким с него и его жены, которую действительно зовут Зинаида. При жизни поэта оба они были на самом деле люмпены, голь перекатная, от водки не просыхающая. С его смертью он испытал нешуточное потрясение и вскоре внезапно ощутил себя другим человеком. Туго и навсегда завязал с алкоголем, купил гитару и начал сочинять песни, буквально за три года построил себе дом.

Если вы поедете на электричке с Ярославского вокзала в Монинском направлении, то не доезжая до платформы Циолковская, справа по ходу поезда вы этот дом и увидите. На его крыше заметная надпись: «Дом Высоцкого». Виктор Галимович неоднократно приглашал меня к себе, но я, говоря словами Пушкина, «…в гости обещался, а доселе не собрался».

Мой грех.

Единственным минусом открытия мемориальной доски, как ни покажется странным, стала восхитительная погода. В слепящих лучах солнца весьма бледно, ублюдочно выглядел праздничный фейерверк, который запустили после того, как с доски было снято покрывало, и который в тёмное время суток смотрелся бы просто сногсшибательно.

Потом были народные гуляния до самой ночи. Вот где отлично пригодилась бы какая-нибудь часть дневного фейерверка, так опрометчиво не сэкономленная…

Город Королёв в творчестве и биографии Владимира Высоцкого занимает особое место. И подвергать сомнению это положение никому в голову уже не придёт. Вот и в 2005 году город решил отметить четвертьвековой юбилей последнего концерта. Я говорю «город», потому что практически невозможно выделить какую-то одну службу, занимавшуюся этим делом заметно больше всех остальных. «Город» – это значит в данном случае не только Комитет по культуре, но и Деловой и Культурный Центр «Костино», и Корпорация «Тактическое ракетное вооружение», и РКК «Энергия» имени С.П. Королёва (бывшая редакция молодёжного устного журнала «Виток»), и историко-краеведческий музей, и клубы авторской песни «Орфей» и «Пилигрим», и даже частное охранное предприятие «Патриот». Главным гостем (так сказать, «гвоздём») памятного вечера был исполнитель песен Владимира Высоцкого, житель Кисловодска Геворк Далалоян. Его сольный концерт прошёл триумфально при полном аншлаге, хотя в зале присутствовали люди, не признающие никакого другого исполнения песен Высоцкого, кроме авторского. Хочу признаться: я к ним отношусь. Точнее, относился до этого концерта. Далалоян спел Высоцкого неожиданно мощно и вполне адекватно – совсем «по-высоцки», но всё-таки со своей неповторимой личностной окраской песен. В этом мнении сошлись практически все.

Среди приглашённых почётных гостей были: друг юности Высоцкого, доктор юридических наук Анатолий Утевский, лётчик-космонавт СССР, дважды герой Советского Союза, ныне директор Института физики Земли РАН, доктор физико-математических наук Георгий Гречко. Были и иные, не менее замечательные личности. Вечер на правах хозяйки вела Людмила Калинина, член редакции «Витка» (она, кстати, летала за Далалояном в Кисловодск). Распорядителем же закулисной части мероприятия был назначен ваш покорный слуга, автор этих строк.

И опять: по изложенным выше причинам не ставлю себе целью рассказать о том, как проходил вечер. Скажу только, что меня уже не удивил эпизод, ставший традиционно сопутствующим любому мероприятию, имеющему отношение к Владимиру Высоцкому.

По окончании вечера (а закончился он ближе к полуночи) мы с нашим фотографом Алексеем Нешиным стали ловить такси. Остановился какой-то бомбила мусульманской внешности. Сошлись на ста рублях, едем домой.

Слово за слово – разговорились. Мы стали обмениваться впечатлениями об увиденном и услышанном, перебивать друг друга, размахивать руками. А надо признать, что в руке я держал початую бутылку водки, которой в один из кульминационных моментов беседы чуть не заехал в боковое стекло. Водитель Расул (так он представился) спрашивает, откуда мы такие весёлые. Нешин охотно отвечает: так, мол, и так, едем с юбилейного вечера Высоцкого, там, мол, вообще вселенский ажиотаж, такой армянин из Кисловодска прилетел, Высоцкого поёт ну просто в ноль, там его друзья детства были и космонавты тоже, но уже, наверно, уехали. Вот.

Приехали.

Расул эту тираду выслушал с большим вниманием и, когда я протянул ему сторублёвку, взять её категорически отказался. Сказал только: «Счастливо догулять».

* * *

Глава XXIV.    Остаётся только постскриптум

Картошки твятуть –
Осыпаитцуть,
Коммунисты бягуть –
Постыкаитцуть!
 
       Донская частушка
     времён коллективизации.

С мучительным содроганием приступаю к написанию заключительной главы этого первого в моей жизни литературного произведения (газетные и журнальные публикации не в счёт). Потому что она будет носить негативно-исповедальный характер.

В этой главе я хочу поблагодарить тех, с кем мы прошли рука об руку все эти годы. Простить тех, кто унизил меня недоверием, нанёс мне обиды и оскорбления, совершил по отношению ко мне предательство. И, главное, попросить прощения у тех, кому я в свою очередь нанёс духовные и моральные травмы, кому незаслуженно нагрубил, а то и нахамил.

Вот с последнего и начну.

Убеждён, что никому не надо рассказывать, что это за дата такая в истории нашей Родины – 19 августа 1991-го года. В этот день, как я понимаю, началась предсмертная агония Советской власти. Закончилась она ровно через неделю, 26 августа, Указом Президента России Бориса Ельцина «О запрете деятельности КПСС на всей территории Российской Федерации», то есть смертью самой массовой и одной из самых одиозных партий мира.

Милиция опечатала помещения всех парткомов, а под раздачу попали кое-где и профкомы, и бухгалтерии, и производственные отделы: кадров, снабжения, капитального строительства – словом, все те подразделения, которые имели неосторожность размещаться под одной крышей с партийной структурой. Их все опечатали до кучи. Она, милиция-то, логическими рассуждениями себя никогда особо не обременяла…

На этот Указ люди отреагировали по-разному. Половина – пассивные коммунисты, беспартийные (а в их числе и антикоммунисты) – не скрывали: первые своей робкой радости, вторые своего злорадства. В рядах же идейных членов и активистов КПСС поселились растерянность и досада, ощущение нравственного тупика. Теперь любой мог с издёвкой показывать на них пальцем без всякого риска навлечь на себя оргвыводы «ума, чести и совести нашей эпохи».

Несмотря на внутреннее ликование, я относился к ним с… ну, скажем так: с брезгливым соболезнованием. Это как если бы твой приятель вступил в кучу дерьма, но тем не менее упорно продолжает находиться в непосредственной близости от тебя. Ты ему сочувствуешь, но, зажав нос, инстинктивно стараешься держаться подальше. И если я некоторое время был обижен на партбюро за то, что меня в партию в конечном счёте не приняли, то в дни ГКЧП я стал ему даже почти благодарен.

Закончился рабочий день, мы все выходим из проходной под сень перезрелого, почти осеннего солнца. Вышел и мой Борис Павлович, ждёт жену под козырьком нашего родного инженерного корпуса (она работает на четвёртом этаже, ей дольше спускаться). А надо сказать, что с утра более животрепещущей темы для всевозможных диалогов, чем Указ Ельцина, не было. Тема из цехов, рабочих залов, курилок, столовой и буфетов перекочевала под открытое небо и развернулась тут с новой силой…

И я гляжу на своего внутренне потерянного начальника отдела и вкрадчиво ему так говорю:

– Да, Борис Павлович… Вот стою я рядом с вами – и завидую.

Надо было видеть его лицо, исполненное грустного недоумения.

– Завидуешь? С какой стати, собственно? И чему тут вообще можно завидовать?

Тут моя язвительность вырвалась наружу помимо моей воли. Честное слово, я понимал, что меня несёт явно не туда, но сарказм мой как-то вдруг зажил своей, отдельной от меня жизнью.

–  Ну вот, –  говорю, –  я от вас рекомендацию не получил, в партию меня не приняли. И партбилет мне не выдали, а у вас он, между прочим, в кармане. Но с нынешнего-то дня мы ничем друг от друга не отличаемся – оба одинаково беспартийные. Только вот вам есть чем подтереться, а у меня такого документа нет …

Он судорожно вздохнул, поняв, что возражать бессмысленно. И в то же время столько скорби и человеческой обиды было в его лице и фигуре, что меня захлестнула волна какого-то первобытного, на уровне рефлекса, сострадания. Получалось, что все его сознательные поступки и все созидательные годы пошли сегодня прямиком коту под хвост. Парадным строем. Было о чём печалиться…

Тогда я ему в утешение ничего не успел сказать, хотя поползновение такое было. Но в эту секунду меня отвлёк один сотрудник, хлопнув по плечу, и мы пошли пить пиво.

Говорят, время лечит. Может быть, Борис Павлович от безысходности вступил в КПРФ, может, свыкся со своим положением в секторе беспартийности многопартийного пространства – я не знаю. Но почему-то до сих пор ноет у меня под ложечкой ощущение вины непрощённой.

Поэтому я, православный христианин, говорю ему, атеисту:
– Простите меня, дорогой Борис Павлович! Простите Христа ради…

…Надо бы и самому простить кое-кого. Этих много; кто только не пытался подставить ножку, пихнуть в спину… И ведь каждый на голубом глазу будет утверждать, что он либо ничего такого не делал, либо – да, делал, но исключительно из добрых же побуждений! Хотел как лучше. Возникает вопрос: лучше – для кого?

Я – человек пожилой, большая часть жизни уже позади. Поэтому я знаю давно и наизусть, куда ведёт дорога, вымощенная благими намерениями. И это направление не зависит от желания мостившего.

Время уже вступило в такую фазу, что, по выражению неведомого остроумца, «иных уж нет, а тех долечат». Я много раз наблюдал, что хуже всего лечению поддаётся духовное и нравственное двоечничество. Эта хворь врождённая и передаётся по наследству, хотя поразить с виду здоровую особь она может неожиданно, без видимых причин, при определённом стечении обстоятельств. Моя страна почти три четверти века так увлечённо культивировала эти «обстоятельства», что выросло целое поколение двоечников;  их стало столько и такого они успели натворить, что впору воскликнуть вслед за булгаковским профессором Ф.Ф. Преображенским: «…Если я, вместо того, чтобы оперировать каждый вечер, начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха. Если я, входя в уборную, начну, извините за выражение, мочиться мимо унитаза и то же самое будут делать Зина и Дарья Петровна, в уборной начнётся разруха. Следовательно, разруха не в клозетах, а в головах».

Первое, с чего бы я начал: с принудительного осознания чёткой границы между тем, что делать можно, и тем, что делать нельзя. Тем более, что сплошь и рядом существуют такие вещи, которые просто в принципе нельзя делать, без объяснения причин. Например: нельзя читать чужие письма. Почему? А нипочему, нельзя – и всё. Или ещё один пример: нельзя посягать на мужа подруги, или, допустим, на жену друга, тоже нипочему. Нельзя не отдавать долги – опять же нипочему. И так далее. Человек с духовным и нравственным стержнем даже в мыслях не позволит себе поступить так, как поступать нельзя. А если он двоечник, то у него границы между можно и нельзя размыты. Он думает: «Нельзя-то нельзя, но мне немножко можно, потому что я – это другое дело». Не откажу себе в удовольствии процитировать к случаю куплет из песни «Марш гедонистов» столь любимого мной автора-исполнителя Тимура Шаова: «Слышь, подруга, номер помнишь? / Муж уйдёт – ты звякни в полночь! / Ибо сволочь – это сволочь, / А не сволочь – это я».

Что-то слишком я разошёлся – морализирую усердно. Но, будь моя воля, – я бы создал и возглавил партию отличников, и мы объявили бы всем двоечникам мира смертный бой: «Когда последний враг упал, / Труба победу проиграла. / Лишь в этот миг я осознал, / Насколько нас осталось мало».

Макаревичу хорошо: дураки в его «Битве с дураками» были сведены под корень вовсе, а умных осталось в живых всё-таки хоть сколько-то. Я же опасаюсь, что наша битва будет геологически долгой, да к тому же и победу в ней никто нам гарантировать не рискнёт.

Итак: надо простить, нельзя не простить. В первую очередь, без сомнения, тех, кто уже не живёт. Не буду поминать их имена всуе. Уже теперь склоняюсь к мысли, что, отравляя мне и моим единомышленникам существование, они всего-навсего добросовестно заблуждались. Это к ним надо применить цитату из Священного Писания: «Господи! Прости их, ибо не ведают, что творят». Тех же, кто жив и заблуждался не добросовестно, а с неким злым умыслом (будь то корысть, тщеславие или иной порок), я всё равно прощаю. И пусть они живут с этим.

Отдельно упомяну своего некогда близкого друга, чуть не родственника (когда-то он был крёстным отцом моей дочери Анастасии). Не буду расписывать его грех – он отвратителен, он имеет своё точное наименование: предательство. То, что он позволил себе в отношении меня (может, с запредельного бодуна, может, в порядке панической самореализации, а может, просто с перепугу), даёт мне право поступить с ним как с Миклухой (см. стр. 42 – 43). Но я этим правом пока не воспользуюсь, уже хотя бы потому, что он тоже был в Хабаровске и тогда ещё честно делал вместе с нами наше общее дело.

Я его упомяну. Его имя – Владимир Белов.

Но в моей жизни он не появится больше никогда.

Благодарственный «раздел» заключительной главы – самый приятный, но и самый трудный. Задача в том, как не скатиться в велеречивость, в тот жанр, который называется, извините, «сопли с сахаром». А ещё надо умудриться назвать всех, не пропустив и не забыв никого. Ну, тут мне уповать не на что, кроме как на качество своего склероза. А он у меня пока хороший.

Начнём благословясь и упомянем тех, кто ранее был недоупомянут.

Евгений Лисицын. Председатель дискоклуба «Фонограф». Мой друг и однофамилец. Он прошёл вместе с нами по самым трудным и опасным кочкам. Другое дело, что потом, в триумфальной фазе нашего пути, он непонятно почему отстранился от хлопот и наблюдал все наши лавры со стороны. Спасибо тебе, Женя.

Андрей Бобылёв. Преемник на посту председателя дискоклуба Евгения Лисицына и отменный звукорежиссёр. Вообще, вся электроника «Фонографа» держалась на нём. Сухопарый двухметровый гигант. Умница и интеллектуал. Слова вгоняет, как гвозди. Рассудителен, остроумен, весьма логичен. Порой в спорах и диспутах вкрадчиво кроет оппонентов отборным матом, и это ему, представьте, идёт. Спасибо тебе, Андрюша.

Виктор Назаров. Фотограф и изобретательный слайд-оператор. По комплекции – Гаргантюа и Пантагрюэль, вместе взятые (и оба седые). С чувством юмора всё в порядке. Оптимист, в кризисной ситуации ищет и находит выход там, где его на первый взгляд и быть не должно. Спасибо тебе, Витя.

Алексей Лагутов. По определению Игоря Губермана, «худенький как щепочка, щупленький как птенчик», но с рукопожатием молотобойца. Высокоросл, молчалив, себе на уме. Способный графический дизайнер и художник-шрифтовик. Спасибо тебе, Лёша.

Сергей Тепловодский. Фотограф, режиссёр слайд-фильмов и продвинутый светотехник. Не очень высокий крепыш спортивного телосложения. Изобретатель занятных коллизий. Весьма озабочен своим преждевременным поседением (хотя и блондин) и, чтобы скрыть его от окружающих, бреет голову до глянцевого блеска. Это дороже, чем краситься. Был с нами в Хабаровске. Спасибо тебе, Серёжа.

Алексей Нешин. Самый компактный из всех нас. Фотограф, незаменимый актёр теневого театра. Потрясающе пластичен. Доминантные черты характера – фантастическая, былинная доброжелательность и евангельское бескорыстие. Был с нами в Хабаровске. Чтобы не путать с Лагутовым: спасибо тебе, Алёша.

Владимир Тяпко. Невеликих габаритов, улыбчив и обаятелен. Признанный мастер световых партитур. В «Фонограф» пришёл откуда-то со стороны, по всей вероятности, из «Энергии» – и прижился.  Был с нами в Хабаровске. Спасибо тебе, Володя.

Владислав Татаринов. Средний такой, статный, негромкий. Очень надёжен в деле.  Звукооператор милостью Божией. Матом ругаться ему не идёт, и он это превосходно знает. Спасибо тебе, Влад, и Царствие тебе небесное.
          
Николай Худяков. Коренастый, координированный, сноровистый, с юношеским чубчиком. Технический директор «Фонографа». Король погрузок и разгрузок, соединений, размещений, перестановок. Непревзойдённый мастер по организации рабочего пространства, как сейчас бы сказали – крутой логистик. Спасибо тебе, Коля, и Царствие тебе небесное.

Сергей Франчук. Мастер на все руки. Они у него просто золотые. Рыжий, поджарый, веснушчатый. Может подменить кого угодно. В основном – конструктор и строитель нашего замечательного технического оборудования. Любимая поговорка: «Нюансы за(ст)****и!». Чтобы не путать с Тепловодским: спасибо тебе, Серёга.

Александр Сидоров. Ну, о нём было сказано вполне достаточно. Был с нами в Хабаровске. Спасибо тебе, Шура.

Александр Лисицын. Только его ещё здесь не хватало. Был с нами в Хабаровске. Чтобы не путать с Сидоровым: спасибо тебе, Сеня (см. стр. 69).

Игорь Карпенко. Телевизионный режиссёр, профессионал. Спустя короткий период времени после совместного с «Фонографом» проекта он как-то странно разводится с женой и начинает работу на Волгоградском областном телеканале. Как в его творческом восприятии корреспондировались Хабаровск и Волгоград – может быть, по признаку одной и той же  географической широты, а может быть, по признаку стояния города на берегу соизмеримо великой реки – не берусь судить. Но в Игоре Карпенко (не как в режиссёре, а как в физическом лице или, говоря точнее, в биологически одушевлённом организме) меня всегда подкупали непредсказуемая ассоциативность мышления и, сколько я её ни пытался понять, никак не определяемая в нём по явным признакам истовая русскость… этакое, как бы сказать, славянство. Был с нами в Хабаровске. Спасибо тебе, Игорёк.

26 декабря 2008 года город Калининград-Королёв праздновал своё 70-летие. Эта знаменательная дата отмечалась громогласно, широковещательно и продолжительно. Как, собственно, и положено отмечаться знаменательным датам.

Одной из самых масштабных и заметных работ городской администрации, увидевшей свет к празднику, стало издание подарочного тома «70 витков вокруг Солнца». Фолиант оформлен более чем роскошно – на матовой мелованной бумаге, с многочисленными цветными, неописуемой красоты иллюстрациями. Хоть масса книги и не может быть признаком её качества, тем не менее упомяну и её – без малого три килограмма.

Но это так – замечание вскользь, по ходу повествования. Главное же качество «70 витков…» определено экспертами ЮНЕСКО. Книга, как они заявили, может служить официальным справочным изданием по городу Калининграду-Королёву в качестве самостоятельного тома Энциклопедии мировой цивилизации.

Когда я был только ещё на подступах к «Львиной доле Водолея», я предложил ознакомиться с моим черновиком, а именно: литературным описанием последнего концерта Высоцкого в Костино одному моему Хорошему Знакомому (его имя значится в группе лиц, стараниями которых книга «70 витков вокруг Солнца» увидела свет). Ну, чтобы он внёс свои дополнения и уточнения, поскольку Высоцкого в Калининград приглашал он, можно сказать, почти что лично. Уж он-то, думал я, располагает информацией об этом событии в полной мере и, во всяком случае, знает об обстоятельствах, сопутствовавших концерту, то, что не знаю я.

Мой ХЗ пробежался глазами по компьютерной распечатке главы, едва заметно поморщился и сказал:

– Н-ну, Александр, не так всё было. Совсем не так, да и вообще…

Было видно, что тема для него крайне неудобна, и он предпочёл бы её не касаться.

Я суетливо извинился, пробормотал, что, видимо, неправильно интерпретировал события, ошибочно расставил акценты – и задвинул этот кусок повествования в долгий ящик до лучших времён. Хотя описывал я там только то, что видел собственными глазами. Ладно, думаю, подождём свидетельства истинного очевидца, человека, осветившего событие, так сказать, изнутри. Я-то что – сторонний наблюдатель, не более того…

Но за тридцать лет о последнем концерте Высоцкого никто так и не проронил ни единого слова. И  уже за давностью срока я наконец отважился было выложить свою, личную версию этого события, как вот оно – свидетельство. Я трепетно держу в руках этот неправдоподобно красивый том, аккуратно листаю. Открывается страница 196-я, год 1980-й. Вижу:

Фотография Высоцкого в рост с гитарой перед двумя микрофонами.

Подпись под фотографией: «На сцене Дворца культуры – выдающийся поэт и актёр Владимир Высоцкий…»

Всё. После первых двух слов в текст настоятельно просится увесистый вопросительный знак. Потому что Высоцкий стоит явно не на сцене, а на ковровой дорожке в каком-то коридоре. Что-то я таких дорожек на сцене не припомню. И ещё – фон: не кулисы, не задник, а шторы, закрывающие какие-то окна (по-видимому, большие).

Ладно, мелочи. Читаем дальше:

«…В 1986 году ему (посмертно) будет присуждено звание заслуженного артиста РСФСР».

Ну, граждане-товарищи-господа, тут уже мелкие врачки пошли чередой. Хотел бы я взглянуть на палец, из которого всё это высосано. Или на другой какой предмет. Ведь из чего-то же оно сосалось!

Да будет писавшему известно: в нашей стране по нашему закону артистические звания посмертно – в принципе! – вообще не присуждаются. А была присуждена Владимиру Высоцкому (повторю!) Государственная премия СССР, и не в 1986-м, а в ноябре 1987-го года. Но дата –  это уже, будем так считать, микроскопические шероховатости.

Читаю дальше в надежде узнать всю правду о том знаковом событии в жизни города:

«16 июля 1980 года во Дворце культуры имени В.И.Ленина проходит концерт В.С.Высоцкого. Владимир Семёнович неоднократно приезжал в наш город. Это было его последнее публичное выступление. Спустя несколько дней, 25 июля, Высоцкий уйдёт из жизни. Во время разговора с залом он рассказывает калининградцам о Большом Каретном, о доме, в котором прошли лучшие годы его жизни, о друзьях, о Шукшине, Кочаряне, Макарове, Тарковском… Поёт «Балладу о детстве». В завершение концерта Владимир Семёнович делится своими впечатлениями: «Могу сказать одно: мне работалось здесь очень удобно, я разошёлся и сейчас меня еле остановили…» И как напутствие на будущее звучит:

Дай Бог вам жизни две, и друга одного,
И света в голове, и  доброго всего!

Впоследствии в Болшеве будут регулярно проходить вечера памяти Владимира Семёновича Высоцкого. В 2000 году на здании Дворца культуры установят мемориальную доску».

Такая вот лаконичная формальная отмазка. Да этими словами можно любой концерт Высоцкого описать! Он везде повествует о Большом Каретном, о своих друзьях. А надо было рассказывать об отличиях этого концерта от всех других, надо было обратить внимание на то, какое у этого концерта «лица необщее выраженье». О том, что звучало только здесь, и больше нигде. А так – это же набор общих фраз: и тема вроде бы отражена, и приличия якобы соблюдены, и придраться типа не к чему, – а перекатывается, свербя, на дне души какой-то осадочек… И понимаешь наконец, почему: крохотное отклонение от истины в частностях, даже без всякого злого умысла, способно подорвать (а зачастую и подрывает) большое доверие к целому. А целого жаль: такая красивая, да по большому счёту умная, добрая и полезная книга.

После того, как в «Калининградской правде» от 17 июля 2010 года была опубликована глава из моей повести с описанием последнего концерта, мой ХЗ всё-таки поведал мне свою, «подлинную», версию события. Видимо, с целью дать мне понять, насколько я далёк от истины. Чтобы я осознал всю глубину своей неправоты. Впрочем, справедливости ради надо заметить, что неправоту мою он не считал злостной; он искренне полагал, что я добросовестно заблуждаюсь, потому и откровенничал со мною так доверительно.

Его не очень внятный, «пунктирный» рассказ я слушал более чем внимательно. И чем дольше он говорил, тем яснее я понимал, что никакой «бездны» между нашими версиями нет, а есть расхождения в деталях, в последовательности событий – не более того.

Впрочем, вот его монолог близко к тексту:

– Кто тебе наплёл про партхозактив? Какой актив, какой Конотоп? В тот день во Дворце Калинина проходила полугодовая профсоюзная конференция, и никакой ремонт звуковой аппаратуры там не начинался. Только когда появились подозрения, что мероприятие к началу концерта не успеет закончиться, тогда спешно и перенесли концерт во Дворец имени Ленина. Но мероприятие успело-таки закончиться, вот весь пипл, имевший билеты на концерт, в Костино и ломанулся. А Высоцкого, между прочим, в Калининград никто не вёз, он ехал сам на своём «Мерседесе» вместе с Янкловичем, и никакую Оксану Афанасьеву никто на концерте не видел – а ты говоришь, она что-то там вспоминала… Видишь, сколько ты уже «накосячил»?

(Замечание по ходу: это не «я говорю», это Игорь Шевцов говорит, я всего лишь цитирую. Так что на мою совесть это повесить вряд ли удастся).

–  Слушай дальше, –  продолжал ХЗ, – тогда не руководителей ждали, это они сами Высоцкого ждали около часа. Потому что сначала он во Дворец Калинина приехал, а там – ничего. А в Костино он не бывал у нас ни разу. Пока ему объяснили, как доехать, пока он искал, – вот и опоздал. А ты говоришь, что это он, можно сказать, изнемог от ожидания…

...Как-то кстати вспомнилась мне тут гениальная изошутка карикатуриста Сергея Тюнина: стоят два мужика друг напротив друга и на повышенных тонах, с пеной у рта отстаивают каждый свою правоту. А на земле между ними – цифра. С позиции левого оппонента она выглядит как шестёрка, с позиции правого – как девятка. И оба правы.

Вот оно: «ОБА ПРАВЫ»! Я по-своему, ХЗ по-своему. Стоило ли держать меня за клеветника?

Между прочим, обвинение в клевете мне ранее глотнуть довелось. Случилось это той давней порой, когда я в газете «Неделя в Подлипках» вёл авторскую рубрику происшествий – пожаров, криминала, несчастных случаев (об этом в предисловии Валерия Соколова).

Вот рассказ о том, как я клеветал:

Аккурат перед обедом врывается в редакционное помещение не старая ещё дамочка. На щеках – болезненный румянец, очи мечут молнии, и вообще – её возмущённый разум уже почти достиг точки кипения.

– Где здесь этот борзописец? – гневно вопрошает она и размахивает перед носом редактора газетой недельной давности. – Моего мужа оклеветали, и я этого так не оставлю.

– Стоп, секунду, – осторожно говорит редактор. – В чём состоит клевета?

– Покажите мне того, кто это писал! – наседает дамочка. – Я его по судам затаскаю!..

Редактор позвонил мне и спросил, не желаю ли я встретиться с обладательницей «кипящего разума возмущённого».

– Или я её пошлю по известному адресу, – пообещал он. – И буду прав.

Действительно, согласно Закону о печати редакция имеет право не раскрывать псевдонимы своих авторов. И я сначала хотел отказать редактору, но любопытство проклятое (с одной стороны) и отсутствие чувства вины (с другой стороны) взяли-таки верх. Я дал «добро», редактор записал ей мой номер телефона, она позвонила, и мы встретились.

Она возникла в вестибюле одновременно с грозной инвективой в мой адрес:

– А-а-а, вот вы где! Вы оклеветали моего мужа, и за это ответите!

– А что муж сам-то не явился? – невинно поинтересовался я. – Оклеветали ведь его.

Она как-то сразу вся вспыхнула и тут же погасла.

– Он умер, – трагическим полушёпотом произнесла она. – Покончил с собой…

«Не смешно…» – подумалось мне, а вслух я спросил:

– И как же, по-вашему, можно оклеветать мёртвого человека?

Дамочка подрагивающими руками развернула газету, где под рубрикой «В Королёве всё спокойно?» были собраны самые неспокойные события недели, в том числе и сообщение о самоубийстве некоего Вячеслава П., которое я получил в Центральной городской клинической больнице.

Клевета, с точки зрения дамочки, состояла в следующем:

Во-первых, на момент смерти мужа ему было не 45 лет, а 48.

Во-вторых, её имя не Ангелина, а Анжела.

В-третьих, она застала мужа в петле не через два часа после смерти, а через полчаса.

И в-четвёртых: он повесился не на ремне, а на собачьем поводке.

(Кстати: я не поленился и узнал в ЖЭКе, что по паспорту она была-таки Ангелина).

Попрощались мы холодно. Она потребовала от меня опровержения в следующем номере, на том же месте газетной полосы и в объёме, не меньшем объёма самой заметки. В противном случае она пригрозила повесткой в суд.

Излишне говорить, что никакого опровержения в газете я не давал. Ангелина-Анжела отплатила мне той же монетой – повестки в суд я за истекшие двенадцать лет так и не дождался…

(И вот второй раз в жизни я, как говорят, «клеветнул». Но уже не на мало кому известного бедолагу Вячеслава П., а на мегазвезду экрана и сцены, всенародного любимца и властителя дум целого поколения – Владимира Семёновича В.).

ХЗ на меня не обиделся. Вроде бы. Я примирительно сказал ему:

– Ну, эта глава на газетной странице, может быть, в отрыве от контекста и выглядит как-то так… в общем, шероховато-угловато. А ты возьми всю повесть да прочитай сплошняком, с разбегу. Глядишь, и эта глава в совокупности со всеми иными окажется вполне обтекаемой.

Мой ХЗ сразу посерьёзнел, да так, что у него резко обозначились скулы.

– Нет, Александр. Повесть я читать не буду. Мне хватило одной главы твоих баек.

(Ага… Значит, всё-таки обиделся).

Он натянуто улыбнулся, сотворил губами поцелуйный звук и попрощался. Было это 20 августа 2010 года, и с тех пор мы с моим ХЗ не виделись.

В это время повесть была уже практически целиком распечатана и сброшюрована. Но после этого случая я счёл необходимым включить в её основной текст и эту более позднюю вставку: от слов «после того, как в «Калининградской правде»… до слов «…и плюрализма мнений». По крайней мере читатель получит возможность ознакомиться с другим вариантом восприятия концерта – не как «на самом деле», не лучше, не хуже, не более верным или более ошибочным, а просто – другим. Думаю, что это сделать безусловно необходимо. Хотя бы во имя объективности и плюрализма мнений. 

И именно поэтому в главе «Одноклеточное мышление двоечников» я постарался рассказать, как проходил этот концерт с точки зрения очевидца. Что называется, он-лайн. Возможно, мне за это будет отпущен какой-нибудь грех, пусть даже чужой. Допустим, грех автора книжной статьи, писавшего те самые полуправдивые строки. Этого будет достаточно. 

Читатели вправе держать меня за педанта и буквоеда – но не могу пройти мимо ещё одной ошибки, тоже фактической. Литературные редакторы утверждают по опыту своей работы: самые вредоносные и трудно выявляемые ошибки в тексте – не орфографические, не пунктуационные и даже не стилистические, а именно фактические. Потому что они при всём доверии нашего читателя к печатному слову способны увести его в бурелом заблуждений, причём он (читатель) будет искренне убеждён в непогрешимости текста а, стало быть, и в своей «правоте». Как же, ведь было «официально опубликовано»!

Открываем страницу 232-ю уже упомянутой книги. Читаем:

«Этот год (1996-й – А.Л.) – судьбоносный для нашего города: указом Президента России Б.Н.Ельцина 23 июля Калининград переименован в Королёв…»

Вношу поправку и отвечаю за неё головой: Указ Президента России Б.Н.Ельцина за № 1020 о переименовании города Калининграда в город Королёв был подписан 8-го (восьмого!) июля, а отнюдь не 23-го… Кто хочет, может проверить.

Некоторые граждане, читающие эти строки, вправе подумать: задолбал! Согласен, обещаю больше не «задалбывать», тем более что последнее замечание к объекту нашего разговора, Владимиру Высоцкому, никакого отношения не имеет. И даю слово, что это замечание будет действительно последним.

И правда: оказалось, что к началу этой строчки я практически уже написал всё, о чём хотел написать. Подозреваю, что позже, когда уже ничего нельзя будет изменить, в голову начнут косяком ломиться всякие умные мысли, подлежащие увековечиванию. Или якобы подлежащие. Всё, отбой – я вовремя включаю режим самоограничения. И если какая-то мысль, сколь угодно умная, не нашла у меня отражения в этой книжке – так ей и надо. Пусть это будет так называемое «остроумие на лестнице» – по-французски «l’esprit de l’escalier».

Хау! Я всё сказал. Остаётся только постскриптум.

Post scriptum:

…Я долго всматриваюсь в посмертную маску Певца. И никак меня не отпускает чувство «щемящей боли бытия», по меткому и ёмкому выражению моего давнего друга и единомышленника Александра Локтева.

Ладно, щемит и щемит. Но почему же привыкнуть к этой боли не получается? Что-то до сих пор не так… что-то не то чтобы несправедливо, а неправильно как-то, гнуто, неловко, нескладно – не по-людски, в общем…


Ну да, жизнь прожил сполна. О-о-о, и как ещё сполна, хоть и недолго! Хлебнул quantum satis  –  и восторгов неземных, и муки адовой. Иному, чтобы так пожить, двух веков не хватит. И…

…И я, кажется, начинаю, наконец, догадываться, в чём именно состоит это самое несоответствие между собственно картиной окружающего мира и моим восприятием этой картины. Мама моя родная, это же так просто!..

Вот в чём дело, оказывается:  ну, не идёт ему в гробу лежать, что ты будешь делать!

Не идёт, и всё тут… А почему? Я долго думал и понял, что стало тому причиной.

«Львиная доля Водолея».

The ENDЪ

Королёв, 2010 – 2011

© А.Лисицын, текст. 2010

© Автономное учреждение культуры «Деловой и Культурный Центр «Костино», оформление. 2012


Список использованных источников:

 1. Высоцкий В.С., «Сочинения в двух томах», Москва, «Художественная литература», 1991.

 2. Перевозчиков В.К., «Живая жизнь (штрихи к биографии Владимира Высоцкого)».   Москва, «Московский рабочий», 1988.

 3. Перевозчиков В.К., «Правда смертного часа», «Посмертная судьба». Москва, «Политбюро», 2000.

 4. Солдатенков П.Я., «Человек-легенда Владимир Высоцкий». Москва, «Олимп», Смоленск, «Русич», 1999.

 5. Новиков В.И., «В Союзе писателей не состоял…(писатель Владимир Высоцкий)». Москва, СП «Интерпринт», 1991.

 6. Новиков В.И., «Высоцкий» (из серии «Жизнь замечательных людей»). Москва, «Молодая гвардия», 2008.

 7. Высоцкий В.С., гр. авторов, «Я, конечно, вернусь…» (сборник стихотворений и воспоминаний). Москва, «Книга», 1987.

 8. Жильцов С.В., гр. авторов, «В.С.Высоцкий в контексте русской культуры» (сборник текстологических статей). Москва, ГКЦМ В.Высоцкого на Таганке, 1990.

 9. Кохановский И.В., «Письма Высоцкого и другие репортажи на радио «Свобода». Москва, «Физкультура и спорт», 1993.

10.  Раззаков Ф.И. «Владимир Высоцкий: козырь в тайной войне (другая версия биографии великого барда)». Москва, «ЭКСМО-Пресс», 2009.

11. Лисицын А.В., Сидоров А.Л., «Несколько вопросов на актуальную тему» (сценарий музыкально-поэтического представления). Калининград М.о., «Фонограф», 1985.

12. Лисицын А.В., «Львиная доля Водолея». Калининград М.о., газета «Неделя в Подлипках» № 30(96) от 27. 07.1995.

13. Лисицын А.В., «Опровержение опровергателя?». Королёв, газета «Неделя в Подлипках» № 5 (182) от 30.01.1997.

14. Лисицын А.В., «Факт биографии номер первый». Королёв, газета «Неделя в Подлипках» № 55 (319) от 24.07.1998.

15. Лисицын А.В., «Милицейский протокол». Королёв, газета «Неделя в Подлипках» № 7 (373) от 27.01.1999.

16. Лазарчук А.Г., Успенский М.Г., «Посмотри в глаза чудовищ», роман, Москва, «ЭКСМО-Пресс», 2001.

17. Стругацкий А.Н., Стругацкий Б.Н., Собрание сочинений в 13-ти томах, т. 9, «Хромая судьба», роман, Москва, «Текст», 1993.

18. Булгаков М.А., «Дьяволиада», повести и рассказы, Москва, «ДЭМ», 1991.

19. Герман Ю.П., «Я отвечаю за всё», роман, Москва, «Советский писатель», 1964.

20. Группа авторов, «70 витков вокруг Солнца», Королёв, ООО «Издательство «Палитра плюс», 2008.

21. «Менестрель», стенная газета Московского клуба авторской песни, спецвыпуск август – сентябрь 1980.


Послесловие.    Право быть услышанным

Писатель и философ, давнишний мой друг Виктор Кротов однажды сказал мне полушутя и одновременно с изрядной глубиной: «Не знаешь, к какому из известных жанров отнести написанное, – назови его «эссе», не ошибёшься».

Об этой фразе я вспомнил, прочитав (а лучше сказать: «проглотив») документальную повесть-эссе «Львиная доля Водолея». Вспомнил потому, что через незамысловатый сюжет, связанный с Владимиром Семёновичем Высоцким, автору удалось живо рассказать о времени «засилья партийных догм и двоемыслия коммунистических функционеров», а также собственных раздумьях, занимательно-литературоведчески прикоснуться к творчеству Высоцкого, обсудить его «феномен» на фоне социального климата тех ещё времён и рассказать о многом, многом другом. Словом, в «документальной повести-эссе» налицо признаки: повести, рассказа, воспоминаний, занимательного (но вряд ли развлекательного) литературоведческого исследования; наконец, эскизы портретов современников – короткие, броские и точные. Всё это буквально спрессовано под одной обложкой, органично нанизано на сюжет о Высоцком и представлено вниманию читателя в присущей автору ненавязчивой манере изложения с изрядной долей юмора, время от времени переходящего в сарказм. Автор как бы невзначай приглашает к соразмышлениям, не оставляет вдумчивого читателя равнодушным. Так что «Львиная доля Водолея», мне кажется, стопроцентно может быть отнесена к жанру эссе.

Не буду утомлять читателя частностями богатого на события сюжета, скажу лишь, что в эссе рассказано «глазами очевидца» о последнем концерте Высоцкого в Калининграде (Королёве), его похоронах, спектакле памяти поэта, к созданию которого автор эссе, мало сказать «приложил руку», а был его подлинной «тягловой силой».

Как зритель премьеры этого спектакля не могу не сказать, что это был подлинный глоток свободы во время «разгара застоя» и благодатная эмоциональная встряска для всех мало-мальски думающих людей. (Очень жалею, что Александр Лисицын не внял тогда  – за суетой! –  моему совету: обязательно заснять этот спектакль на видеоплёнку. Уверен, что сегодня он смотрелся бы на экране с не меньшим интересом, чем тогда «вживую»).

Автор эссе всем этим, однако, не ограничивается. Из тех, теперь уже далёких, времён он протягивает ниточку в сегодня: «Слава Богу, за многие века мы впервые, наконец, обрели право голоса. Осталась самая малость: обрести право быть услышанными. А с этим пока та же напряжёнка, как и тридцать, и пятьдесят, и сто лет назад».

Несомненный интерес представляет собой и заключительная глава, носящая ярко выраженный исповедальный характер.

И в заключение – о самом заглавии эссе. Поскольку речь идёт о Льве (смерти) и Водолее (рождении), а слово «доля» в русском языке имеет два смысла («судьба», «участь» и «часть чего-то», особенно в соседстве с прилагательным «львиная», т.е. «большая»), мне кажется, что было бы более точно назвать эссе «Львиная судьба Водолея».

Передавая мне распечатку своего произведения для рецензии, Александр Викторович как-то даже робко попросил меня дать свою оценку: публиковать ли рукопись или же она годится только для «внутреннего потребления»?

Без тени сомнения заявляю: Александр Лисицын имеет право и должен быть услышанным!

Александр Локтев,
член Московского Союза литераторов.
22 апреля 2010 года.


Заключение.    Работа над ашыпками

Это отчёт беллетриста-дебютанта по всем сомнительным пунктам, которые отметил ему многоопытный и глубокоуважаемый рецензент – доктор технических наук, член Московского Союза литераторов Александр Львович Локтев. Я не пропустил ни одного замечания в адрес своего сочинения и отреагировал на все.

Правда, отреагировал по-разному. Где согласился с пожеланиями рецензента, а где упёрся, настаивая на своём. Но, по крайней мере, свою «упёртую» позицию постарался обосновать. Хочется думать, что убедительно.

1. Обложка.
Замечание рецензента: «о названии – «Львиная доля Водолея» («доля» в смысле «участь»? а не «часть»? «судьба»?). Ибо «львиная доля» читается однозначно как «самая большая часть». Может быть, «львиная судьба (?) Водолея»?»

Возражу. «Львиная доля», на мой взгляд, читается как раз гораздо менее однозначно, чем «львиная судьба». И именно в этом смысловом дуализме заключается придуманная мной «фишка». Хочешь – часть, а хочешь – участь, что тебе больше греет душу. Тем более что «львиная доля» – цитата самого Высоцкого из его программной песни «Я из дела ушёл».

Называя повесть именно так, как назвал, я имел в виду ещё и чисто эстетические резоны, а именно: аллитерацию, звукопись. Смотри: ЛьВиНая ДоЛя ВоДоЛея – ЛВНДЛВДЛ! Любая из фонем – звонкая, двух одинаковых подряд нет, все чередуются с гласными. Это ж просто песТня!

А если произносить «львиная судьба Водолея», то язык тут же спотыкается о глухой согласный «С», и всё очарование картинки пропадает.

Вот как-то так, наверное…

2. Обложка.

Замечание рецензента: «зачем – «forever» (а не «для вас»)?»

Александр Львович, дорогой! Английское наречие «forever» означает «навсегда», а отнюдь не «для вас». «Для вас» будет – «for you». Помнишь, как у Евтушенко: «Поэт в России больше, чем поэт». Так вот, «forever» в данном контексте – это больше, чем «навсегда». Чтобы это ощутить, надо, наверное, что называется, «быть в теме». То есть хорошо знать творческое наследие группы «The Beatles», а конкретно – альбом «Magical Mystery Tour» («Волшебное таинственное путешествие»), выпущенный группой в 1967 году. Программная песня этого альбома называется «Strawberry Fields Forever», то есть «Земляничные поля навсегда» – даже не «навсегда»; в данном случае это мало и мелко. Ближе по значению – и всё равно недостаточно: «до скончания веков», если следовать в переводе трагическому содержанию этой песни. Как говорится в рекламе, «почувствуйте разницу». Она, эта песня, стала на многие годы символом мироощущения среднего поколения – тех, кому сегодня от тридцати до пятидесяти. Чтобы понять, почему я написал «Мой Высоцкий forever», достаточно просто знать эти факты. К тому же так лаконичнее, ёмче и более точно, чем «до скончания веков», и уж неизмеримо точнее, чем «навсегда».

И ещё, для окончательного пояснения. Можно написать по-английски «компьютер», а можно по-русски «электронно-вычислительная машина» (хотя, строго говоря, и здесь из трёх слов два нерусских). На первый взгляд, вроде синонимы. Но, согласись, «компьютер» – это в любом смысле больше, чем «электронно-вычислительная машина». И функции у него многочисленнее, и возможности шире. Наконец, что выбрать для написания: одно слово из девяти букв или три слова из тридцати букв? Ответ, я думаю, очевиден.

Вот такие мои соображения по поводу употреблённого мной английского слова.

3. Страница 3.

Замечание рецензента: «третий абзац снизу – «валялись… как сыр в масле» (надо – катались!)»
Обосновываю свой выбор слова. Если прочитать всё предложение целиком, то оно будет звучать так: «До 1976 года мы с другом юности ездили туда вдвоём и валялись там буквально как сыр в масле». Теперь представь, что я написал бы, как ты рекомендуешь: «…ездили туда вдвоём и катались…». Тогда выйдет, что в предложении почти соседствуют два глагола из одного так называемого семантического гнезда: ездили… катались (тоже вроде бы в самом общем смысле перемещались относительно земной поверхности).

Да, «катались как сыр в масле» – это устойчивый фразеологизм, можно сказать, поговорка. Но я не стал придерживаться идиоматической точности в угоду ослаблению, размыванию общего смысла фразы. Я просто постарался уйти от «иероглифа».

4. Страница 4.

Замечание рецензента: «внизу – «даже век сменился (подумать только, век!)». Лучше – «тысячелетие»!!!»


Всецело с тобой согласен. И немедля исправляю. Теперь предложение выглядит так: «Ну, так много воды утекло; подумать только, не век даже – тысячелетие сменилось!»

5. Страница 5.

Замечание рецензента: «внизу – «взрыв неограниченного облака…» (неорганичного?)»

«Неорганичного» – не может быть по двум причинам. Во-первых: тогда уж «неорганичЕСКого» (в смысле «минерального»). Во-вторых: взорвались-то как раз именно органические вещества (пропан С3Н8 + бутан С4Н10), вступив в молниеносную реакцию с кислородом воздуха. Это легко воспламеняющиеся соединения из гомологического ряда предельных углеводородов. «Неограниченное» облако – это распространённый термин из области взрывотехники, который означает, что размеры облака топливовоздушной смеси не могли и не могут быть точно установлены.

6. Страница 16.

Замечание рецензента: «А влиять на окружающих Тарковский умел без преувеличения гипнотически. Году в 1972-м на премьерном показе фильма «Солярис» мне удалось с ним недолго пообщаться. Я это знаю по себе». Последнее и предпоследнее предложения надо поменять местами – так яснее».

Яснее-то яснее, но в моей повести присутствует ещё одна, на первый взгляд незаметная, «фишка». И мне не хотелось бы её ломать. У меня ведь каждая глава называется так, как написана в ней последняя фраза. Данная глава называется «Я это знаю по себе», и это есть последняя фраза главы. Теперь, если принять замечание и последовать ему, то глава вынуждена будет называться так: «Году в 1972-м на премьерном показе фильма «Солярис» мне удалось с ним немного пообщаться». Ну, явно не годится для названия, правда? А выбранный мной (хоть и не мной придуманный) такой неявный элемент архитектоники текста, что «последняя фраза главы есть её название», мне нравится. Пусть будет «не очень ясно», но от этой формы я не отступлюсь.

7. Страница 37.

Замечание рецензента: «середина – «Мы с Сидоровым… Просто взяли фонограмму одного из его (?) концертов…»  (надо: «одного из концертов Высоцкого»)».

Совершенно справедливо, так как предыдущее упоминание объекта повествования находится слишком далеко от этого абзаца, и в восприятии читателя почти утрачена связь между Высоцким и концертом кого-то «его». Моё упущение, поправляю как надо.

8. Страница 41.

Замечание рецензента: «сверху – «Но причём тут…», надо «при чём».

Я было тоже так подумал. Но литературный редактор правописания, встроенный в мой компьютер в качестве самостоятельной программы, подчеркнул два раздельно написанных слова красной волнистой линией, что означало ошибку. Я вошёл в файл пояснений и там прочитал, что это слово надо писать слитно.

9. Страница 46.

Замечание рецензента: «зачем заголовок по-английски?»

Вероятно, имеется в виду английская фраза «The show must go on». Она переводится чаще как «представление должно состояться», а точнее – как «представление обязано идти». По-английски это звучит и короче, и, главное, круче. По-русски можно сказать «не бери в голову», «что бы там ни было» и ещё десятком иных способов. Но в переводе на русский утрачивается та обязательная модальность долженствования (must!), которая придаёт английской фразе непререкаемость и статус афоризма. По-русски это – не афоризм.

История данного словосочетания (названия музыкального произведения, а именно: выходного циркового марша) насчитывает более века. Впервые этот марш из оперы «Паяцы» Руджеро Леонкавалло прозвучал на её премьере 21 мая 1892 года в миланском театре Дель Верме. Впоследствии тему этого марша уже в наше время развил и использовал известный композитор, аранжировщик и музыкальный продюсер Алан Парсонс (Alan Parsons). Интересующихся отсылаю к  его альбому «Day After Day /The Show Must Go On».

Дальше – больше. Пример оказался сколь заразительным, столь и плодотворным. В рок-музыку этот марш вошёл через песню Лео Сейера (Leo Sayer) «The Show Must Go On» в кавер-версии группы «Three Dogs Night», а сленговым выражение стало, как известно, после исполнения группой «Queen» песни под соответствующим названием. Фраза стала крылатой, вошла в лексический актив адептов молодёжной субкультуры и обладает абсолютной узнаваемостью. Более употребляемым является только выражение «о’кей». Но это опять же знают исключительно те, кто «в теме», то есть рок-музыканты, рок-журналисты и рок-критики.

В истории мирового цирка это самый знаменитый выходной марш. Если кто помнит, его первые такты звучат инструментальным проигрышем между куплетами и припевами всенародно известной песни «Арлекино» в исполнении Аллы Пугачёвой:

«The show must go on»!

Вот зачем заголовок по-английски.

10. Страница 51.

Замечание рецензента: между страницами 51 и 52 – лишняя пустая страница.

Не комментируется. Рекомендую вырвать её на фиг.