По особенностям моей памяти я не способен написать последовательные мемуары. Могу только рассказать об отдельных запомнившихся эпизодах. Возникает этакий пунктир. Некоторые рассказики получаются очень короткими, некоторые длинными. Ст;ит ли так писать, судить читателю.
Кусочек мыла. 1934
В раннем детстве я воспринимал мир удивительно прочным. Не приходило в голову, что вещи могут ломаться, изнашиваться. Что там мебель или игрушки, мыло представлялось вечным. Кусок мыла под струёй воды рождал пену, но с ним самим ничто не происходило. Пена возникала без ущерба для него. Позже я, конечно, заметил, что мыло убывает. И вот что удивительно. Чем дольше живу, тем скорее тает кусочек. В чём здесь дело? То ли мыло теперь ненатуральное, то ли в старости время ускоряет свой бег…
Просто мама. 1935
Мне было пять лет, сестре – три с половиной. Кто-то из гостей спросил меня: «Кем ты хочешь быть?» Я охотно загомонил, что буду биологом и путешественником и к тому же пожарным. Потом то же спросили у моей сестрички Эллы. Она широко раскрыла голубые глаза и ответила: «Просто мамой».
Ей не пришлось реализовать этот план. Успешно преподавала в институте и даже сейчас, в начале девятого десятка, она – ценный сотрудник общества «Возвращение», публикующего литературу о жертвах Гулага. Но вырастила двух прекрасных детей, а сейчас у неё трое внуков и уже двое правнуков.
А проблема, стоящая за детским ответом, не утратила для меня остроты. И, пусть простят феминистки, выскажу свое мнение. Если женщина хочет сделать карьеру в любой области, её нужно всячески поддерживать. Если, делая карьеру, она находит в себе силы родить и вырастить одного – двух (или даже трех) детей, слава ей. Однако заслуживает глубочайшего почтения и иное: карьера «просто мамы». Потому что без этого мы не только не решим демографическую проблему, но и не сохраним культуру. Культуру, которая в большой степени воспроизводится именно в общении матери с детьми. Но для этого необходимо, чтобы и мать, и дети, и все окружающие существовали в атмосфере глубокого уважения к такой деятельности.
Многие понимают это. Образец такого понимания – прекрасный старый фильм «Однажды, двадцать лет спустя». Но там показан крайний случай, на который хватит сил лишь у немногих. Что, если их хватит только на двоих – троих?.. Вообще, это трудный вопрос: на скольких полноценных детей достанет внутренних возможностей у данной семьи? Некоторым и четверо – мало, некоторые с трудом справятся с одним. А бывают и такие семьи, где лучше детей не иметь. Но им должно быть понятно: они лишены чего-то важного и должны восполнить это иным существенным.
А ведь многие склонны больше уважать салонную пустышку, имеющую возможность не работать, но не желающую отягощать себя детьми, чем ту, которая ради детей не получила бумажки о высшем образовании, хотя до ее культурного уровня тянуться и тянуться иным кандидатам наук.
Не буду затрагивать вопроса, нужно ли платить матерям зарплату за их работу в семье. Вряд ли сейчас на это хватит средств. Но вот уважение к просто маме совершенно необходимо воспитывать.
Первые шажки в науку. 1935–1938
Лет с пяти я твёрдо знал, что буду учёным. Первое время с этой мыслью конкурировала заманчивая перспектива стать пожарным, но уже к шести такой вариант отпал. Вначале я мечтал посвятить себя биологии, и если бы моего отца, заместителя декана биофака МГУ, не арестовали и не расстреляли, вероятно, так бы и произошло. Позже, с четырнадцати лет, я попал под влияние физического кружка при Университете, которым руководил невероятно талантливый физик и педагог Михаил Бонгард. И, наконец, когда после школы меня вместе с моей золотой медалью грубо отшвырну-ли от порога физфака, пришлось стать химиком-технологом, о чем сожалею, но не очень.
Помню три случая, которые можно считать первым касанием к миру науки. Один загадочный, два забавных.
Первый. Мне пять лет. Я гуляю во дворе и забредаю на помойку. А там лежит труп крысы, весь покрытый изумительно красивыми золотистыми кубиками. Сейчас ясно: это были кристаллики пирита, возникшие от сероводородного гниения, сочетавшегося с действием солей железа. Картину эту помню отчетливо, но с тех пор ни разу не видел такого. Одно непростительно: побоялся подойти и потрогать, глазел на расстоянии.
Случай второй. Первое научное открытие, пока лишь для себя, сделанное в семилетнем возрасте. Я вдруг понял, что заслоняю свет именно тем, на кого падает моя тень. Вам смешно? А для меня это понимание было важным.
Третий случай. В первом классе я обнаружил, что придуманные мною бессмысленные слова разбиваются на слоги так же, как и «настоящие» слова. Вот чудо-то!
Ёлка. 1936
На Новый 1936 год мы с мамой наряжали ёлку. Это было удивительно. В конце декабря в «Правде» появилась статья П.П. Постышева, одного из вождей компартии, отменявшая запрет на новогоднюю ёлку и разъяснявшая, что это не пережиток буржуазного сознания, а весёлый праздник для детей трудящихся. Какое это было наслаждение! Мы мастерили игрушки, вешали их, а сверх того написали и прикрепили к ёлке транспарант: «Спасибо товарищу Постышеву за ёлку!» Так начался этот год. А потом... В марте арестовали и в октябре расстреляли отца. В апреле дошла очередь до мамы, и мы увидели её только через десять лет. Впрочем, спустя три года расстреляли и Постышева. А ёлка удержалась и удивительно быстро стала любимым праздником миллионов детей и даже взрослых.
Аресты родителей. 1936
Оба раза я, шестилетний, не понимал, что происходит. Когда арестовывали папу, мне не было страшно, но было чувство тоскливой неловкости от того, что в нашем доме суетятся чужие люди, а папа покорно сидит в стороне. Впрочем, это не помешало заснуть, а утром мама объяснила, что папа – в командировке. Командировки случались часто, особенно у мамы, и воспринимались как досадное, но обычное событие.
За мамой пришли, когда мы спали. Когда её уводили, я проснулся, а Элла, четырехлетняя, – нет. На маме была лёгкая кофточка сиреневого цвета, и она подушилась дешёвыми духами «Крымская фиалка». Много лет эта кофточка и этот аромат были для меня символом счастья и спокойствия от материнской любви, отброшенной от меня на тысячи километров, но всё же живой.
А ведь я очень долго не понимал, что с ними. Версию командировки всячески поддерживали бабушка, дедушка и тётя, заменившие нам родителей. Однажды, уже года через четыре, я написал маме: «Когда же наконец кончится твоя проклятая командировка?» Для мамы на Колыме слово «командировка» имело другой смысл, обозначая некий небольшой филиал лагеря в стороне от него, на месте работ. Хорошо, что у неё хватило силы почувствовать иронию ситуации и даже, как она потом рассказывала, посмеяться с подругами.
Ветер в лицо. 1942
Хорошо известно неприятное чувство, когда зимой холодный ветер дует в лицо. Но много лет назад я заметил, что при этом у меня откуда-то из глубины души поднимается непонятная радость, не настолько сильная, чтобы безусловно полюбить студёный ветер, но почти всегда ощущаемая. Несколько лет я не мог понять, откуда это, а однажды вдруг вспомнил.
1942 год, начало зимы. Северный Казахстан, Петропавловск. Я иду в школу. Идти трудно и холодно, вероятно, за –25, и ветер в лицо. Наконец, школа. Первым делом распластываюсь на кафеле печи, немножко отогреваюсь. Снимаю пальтишко и – в класс. В классе почти темно. Лишь немногие ребята зажгли коптилки, аптечные пузырьки с керосином и фитильками, единственное наше освещение. Сидим, ждём начала. А урок (до сих пор помню, немецкий язык) всё не начинается. Мы уже начинаем шуметь, как дверь распахивается и входит учительница, рыдая в голос. Все сжались: слово «похоронка» слишком известно. Учительница справилась со спазмом в горле и сказала:
– Ребята! Только что передали по радио. Под Сталинградом наши перешли в наступление. Немцы бегут!
Вот это событие, очевидно, засело где-то в подсознании и краешком выходит наружу, когда морозный ветер дует мне в лицо.
«Чудотворный» источник. 1954
Летом этого года мы окончили институт. Моя однокурсница азербайджанка сказала мне:
– Саша, ты всё в походы ходишь. Сводил бы меня куда-нибудь посмотреть, что такое ваше Подмосковье, пока не вернулась домой.
Куда ее сводить? Ночевать в палатке для неё исключено. Надо искать однодневный вариант. В это время циркулировали слухи, что около Загорска найден источник – не то целебный, не то чудотворный. Я предложил пойти посмотреть, что это такое. И мы пошли.
От станции это было километров 8, в направлении, противоположном Лавре. Сбиться было невозможно: навстречу всё время тянулись люди с бидончиками в руках. Время от времени они присаживались, отливали немножко воды в крышку и выпивали ее.
Шли часа два с небольшим. И наконец дошли. Увидели мы картину достопамятную. Ручеёк в одном месте разливался лужицей шириной метра три, длиной метров десять и глубиной по щиколотку. Над ручейком – глинистый обрыв, из которого струился родничок. К родничку стояла очередь с бидонами, человек пятьдесят. Стояла долго, поскольку вода сочилась скудно, и каждый наполнял свой бидон минуты три, а то и больше.
Но не это было главным. В лужице разлившегося ручья стояли совершенно голые люди – один старичок и с десяток молодых женщин, лет от шестнадцати до тридцати. Стояли неподвижно, очевидно, впитывая через стопы чудодейственную силу.
А ведь моя Наима была мусульманка, а на дворе был еще асексуальный пятьдесят четвертый год! Я ощутил довольно чувствительный удар. Удивительно, как она не сломала переносицу и не повредила глаза – с такой силой она уткнулась мне в плечо. И с трудом выдавила из себя: «Пошли отсюда!»
Мы медленно начали выбираться из окружающей толпы, медленно, потому что Наима совершенно не могла оторвать от меня свое лицо. И пока мы брели, я единственный (и, надеюсь, последний) раз в жизни оказался свидетелем коллективной истерики. Одна из стоявших в воде девиц начала кричать и биться. За ней – другая, третья, четвертая…
Наиму колотила крупная дрожь. Она не заразилась атмосферой истерики, но ей это было глубоко омерзительно. Метров двести мы шли вверх по ручью, пока я не смог сказать:
– Больше ничего не видно, можешь смотреть.
Дальше всё было довольно мило. Местность оказалась красивой, Наима отошла и даже смогла полюбоваться природой. Вернулись мы почти успокоенные.
Продолжение истории было через полтора года. По Москве по-прежнему ходили слухи об этом источнике. Говорили, что источник окружили колючей проволокой, приставили к нему милицию. Причины называли разные. Одни говорили, что вода заражена не то чумой, не то холерой, другие – что вода оказалась не-вероятно целебной и ее собирают для членов Политбюро, третьи – что там сильная радиация. Нам с приятелями стало любопытно проверить, и однажды в хмурый осенний день мы отправились по уже ведомому мне пути.
Подойдя к ручью, увидели, что слухи хотя бы отчасти верны. Заветное место было окружено колючей проволокой. Перед ней – большой шалаш из еловых лап. Из шалаша вылез милиционер. Но он оказался очень радушным:
– А, ребята, вы – нормальные, не как те психи. Располагайтесь поблизости. Будете костер разжигать? Вам вода будет нужна. Поставите палатку – приходите. Покажу, где лаз в колючке. Не сомневайтесь. Санэпидстанция здесь всё десять раз проверила. Самая обычная чистая родниковая вода. Можете спокойно пить.
Идти за водой выпало мне. Любезный страж порядка показал лаз, я набрал воды и набрался последних впечатлений об этом «явлении природы». Всё дно лужицы-разлива и все берега вокруг были усеяны тем, что оставили побывавшие здесь. Я набрал мелочи рублей на пять (думаю, и до меня не единожды её собирали). Но главное – валялось множество бюстгальтеров и женских трусиков. Уж зачем их тут бросали?..
Безусловные рефлексы. 1954–56
В ситуациях крайней опасности сознание не успевает срабатывать, зато включаются безусловные рефлексы, мгновенно диктующие телу спасительные движения. Хорошо помню два таких случая, оба в турпоходах. Чтобы как следует понять их, нужно учесть, что я всегда был физически хил и неуклюж, с плохой координацией движений.
Первый случай был в Северной Осетии. Мы остановили грузовик и договорились, что он подвезет нас на два десятка километров. Последним в машину лез я. Чуть только перелез через задний борт, машина резко тронула. Борт подсек меня под коленки, и я вылетел из машины головой назад, спиной вниз. Неожиданно для себя я единственный раз в жизни сделал чистое сальто, приземлился на ноги и сразу кинулся догонять машину. Мои товарищи стукнули водителю; тот притормозил, я второй раз залез в машину, она поехала, и – опять неожиданно – я буквально покатился в кузове от хохота. Все остальные тоже захохотали.
Ехали мы с полчаса, потом слезли. И тут внезапно меня обуял страх. Такой сильный, что ноги подкосились, я сел на рюкзак и трясущимися губами с трудом пробормотал: – Ребята, минут десять отдохнем, я сейчас идти не могу.
Второй случай – на Южном Урале. Дёрнуло меня пройти по тайге босиком. Все было мирно и приятно. Погода прекрасная, рюкзак умеренный, тропка почти мягкая. Вдруг я сделал широкий скачок вправо. Прыгнул совершенно неожиданно. И с изумлением стал оглядываться: в чем дело? Только тогда я обнаружил причину. Впереди на тропе лежали, свернувшись, две большие чёрные гадюки. А прыгнул я, не осознав, что увидел впереди.
Химический анализ. 1959
В нашей работе возникла потребность определять аммиак в очень низких концентрациях – почти тысяче-кратно меньших, чем измеряемые обычно. Я начал разбираться в литературе и нашел один метод: его чувствительность была много выше прочих, но ещё раз в десять меньше необходимой. Нельзя ли изменить метод, чтобы повысить чувствительность?
Я предложил Н., одной из наших сотрудниц, заняться этой методикой вместе: я буду разрабатывать модификации, а она проверять их на практике. Она согласилась.
Оказалось, что работать с Н. – сущее мучение. Брошюру с описанием анализа, которую я достал и дал ей, она воспринимала как непререкаемую истину. Скажем, я просил её увеличить количество приливаемого раствора вдвое. Она широко раскрывала глаза и с искренним изумлением восклицала:
– Но ведь здесь написано, сколько надо приливать!
Я объяснял, что у нас – более низкие концентрации, просил не обращать внимания на брошюру и всё же удвоить количество. В ее голосе – страдание:
– Но ведь здесь написано!..
Каждый раз с трудом, но удавалось уломать её. Наконец, анализ получился. Мы с успехом применили его. А я в простоте душевной предложил:
– Знаешь, получилась интересная работа. Давай, напишем статью. Нам стоит опубликовать её.
Н. меня поразила. На лице её выразились изумление, гнев, презрение. И срывающимся голосом она почти прокричала:
– Нам опубликовать?! Ты-то тут при чём?! Ты не то, что ни одного анализа не провёл, ты даже ни одной колбочки не вымыл!
Сама она принципиально не могла написать ничего толкового. Так эта методика и осталась не опубликованной. Жаль.
Затмение Солнца. 1961
Ещё в ранней юности у меня возникло несколько заветных желаний. Большинство из них – когда-нибудь увидеть некоторые замечательные места или явления природы. Довольно многое из этих желаний удалось осуществить, что-то не сбылось и уже не сбудется. Я видел северное сияние, кометы, горные ледники, тундру, единственный в мире (ныне уже не существующий) морской водопад, где вода Каспия устремлялась в залив Кара-Богаз-Гол, роскошные подмосковные орхидеи венерины башмачки, травку росянку, саксаулы в пустынях, медведя в тайге, находил прекрасные самоцветы, проходил вдоль ручьёв от истоков до устьев. Не удалось увидеть вулканов, гейзеров, зеленый луч, да много чего еще.
Одно из мечтавшихся явлений – затмение Солнца. И вот, в феврале 1961 года должно было произойти последнее в ХХ веке полное затмение на европейской части СССР. Но не в Москве – северная граница полной фазы проходила в 30 километрах южнее Донецка. Мне вроде бы удивительно повезло. Внезапно меня в эти дни командировали в Донецк, в Политехнический институт. Уж километров 30–50 на юг я проеду.
Увы! В день затмения погода стояла отвратительная. Небо – в сплошных плотных облаках, не то моросит, не то сыплет мокрый снежок. На юг я не поехал. Но любопытство моё нашло некоторое утешение. Мы обсуждали свои проблемы с одним из профессоров института, когда стремительно стало темнеть. Я понял: затмение, и вышел на улицу. И увидел то, о чём никогда не слышал и не читал. По мере того, как затмение приближалось к максимуму, сквозь тучи начал показываться серп Солнца. Показываться, как изображение на фотобумаге при проявлении. Лишь потом я понял, в чём дело. Бледное изображение светила пробивается сквозь любую тучу, но оно совершенно забивается рассеянным светом того же Солнца, идущим со всех сторон. А когда рассеянный свет ослабел из-за затмения, изображение стало достаточно ясным.
Я дождался максимальной фазы – узкого-узкого серпика. Дальше серп стал расширяться и при этом расплываться. Когда он увеличился приблизительно до четверти диска, изображение уже нельзя было разобрать.
Потом я ещё несколько раз видел затмения Солнца, но только частные.
Пчелиный рой. 1962
В шестьдесят втором году я совершил один из самых смелых поступков в жизни: помогал ловить пчелиный рой. Я приехал в Сызрань к родственникам, у которых были ульи. Оказалось, что почти все – за городом, на пасеке. В городе осталась только старая тётушка Ирина Фёдоровна. Я отдыхал после дороги. Внезапно она вошла в комнату и сказала:
– У нас в саду рой сел. Надо его снять. Поможешь мне.
На ходу я получил инструкции. Мне в руки будет дан дымарь, из которого буду обдувать пчёл там, где она покажет. Вести себя нужно спокойно, ни в коем случае не смахивать с себя пчёл, не махать на них руками. Тогда они не тронут: в момент роения пчёлы настроены мирно.
Мысленно мужественно сжав зубы, я пошел за Ириной Фёдоровной в сад. Большой шевелящийся комок облепил ветку яблони, а вокруг вились пчёлы, пчёлы, пчёлы. Все мои душевные силы напряглись, чтобы точно выполнять указания тётушки, при этом вести себя абсолютно спокойно и тщательно скрывать, что трушу. А в это время пчёлы садились на меня и ползали по голове, по рукам, по спине; некоторые и за воротник залезали. Но ни одна не ужалила.
Довольно смутно помню действия моей руководительницы – не до того было, дымил. Наконец резким движением она стряхнула рой в специальный мешок. Все летавшие и ползавшие пчёлы устремились туда же. Мешок захлопнулся. Я, слегка пошатываясь от пережитого волнения, побрёл в дом гордиться своим незаурядным мужеством.
Я и верблюдица. 1963
Мы были в походе в горах Джунгарского Ала-Тау. На одном из переходов решили, что хорошо будет наш немалый груз забросить на не сложный, но высокий перевал каким-нибудь транспортом, а самим идти рядом налегке. Для этого наняли верблюдицу с погонщиком-казахом. Навьючили на скотину два рюкзака (возможно, и четыре, точно не помню) и приготовились идти. Но верблюдица отказалась не только идти, но даже встать на ноги. Погонщик тянул ее за верёвку, продетую сквозь металлическое кольцо, в свою очередь вставленное в дыру, пробитую в переносице животного. Тянул беспощадно, из-под кольца текла кровь, верблюдица орала, но встать отказывалась. Проводник бил её ногами – бесполезно. Тогда он, рассвирепев, выхватил у кого-то из нас ледоруб и собрался бить им.
Мне стало очень жалко бедную животину. Я попросил проводника отойти, взял в руки верёвку и тихонько потянул. Не иначе, верблюдица почуяла во мне родственную душу. Она встала, и мы пошли. Всю дорогу, часа два, я спокойно шёл и распевал разные песни, а верблюдица так же спокойно шла за мной. Наверху мы её разгрузили. И тут она проявила всё своё звериное коварство. Наша руководительница повернулась к ней спиной, и в этот момент свирепое животное смачно харкнуло вонючей зелёной слюной на руководительницины штаны. Почему досталось именно руководительнице? Кто ее, зверюгу, знает...
Лаптевы. 1966–2006
Стоит километрах в 120 на север от Екатеринбурга на реке Нейве село Мурзинка. Типичный среднеуральский ландшафт: практически равнина, хотя под ногами – скальные породы; леса, поля. Сейчас село, как и большинство сёл России, – в глубоком упадке. Но история его славная.
Основано село в 1639 году – было оно тогда не-большой крепостью на пути в Сибирь. А через несколько лет около него нашли самоцветы – аметисты, топазы, бериллы, дымчатый кварц. И уже три с половиной века здесь – всемирно известный центр добычи само-цветных камней.
В 1966 году мы с Ларисой решили сходить туда в поход. Из Свердловска долетели на Ан-2 до Нейво-Шайтанска, оттуда попутный грузовик довёз нас до центра Мурзинки. Слезли мы около большой церкви. Спрашиваем: – Есть ли здесь у вас музей?
– Да вот, здесь, в церкви. Нужно найти учительницу Галину Александровну, она вам покажет музей. Их дом в той стороне.
Пошли мы, видим – у дороги сидит на травке девочка шести лет. Лариса угостила ее шоколадкой и спросила, где дом учительницы Галины Александровны и где можно бы купить молока.
Тридцать восемь лет спустя Катя – так зовут девочку – рассказала мне: во-первых, это была первая шоколадка в ее жизни. Во-вторых, она шустрым детским глазком разглядела, что в рюкзаке есть ещё шоколадки. И она решила обязательно заполучить нас в свой дом. Тем более, что Галина Александровна была её мамой. Поэтому она деловито зашагала, ведя нас к дому – крайнему в ряду домов, стоящих у крутого обрыва к Нейве. Не успели мы подойти, как нам навстречу вы-шла Галина Александровна. Босиком, в ситцевом платьишке. Она казалась постарше своих сорока двух лет (не удивительно – всю жизнь прожила, впряжённая в нелёгкое крестьянское хозяйство, родила и поставила на ноги пятерых детей, не считая не такого уж лёгкого труда учительницы). Сразу заметная особенность внешности: широко расставленные серые глаза, почти всегда готовые к улыбке. Выслушав нас, с милым уральским оканьем сказала:
– Сейчас! Переоденусь только и сведу вас в музей. А попозже корову подою – налью вам парного молочка.
Мы осмотрели музей (что за прелесть – мурзинские топазы и аметисты!) и, вернувшись, попросили совета, в какой стороне лучше лес, чтобы поставить палатку. Галина Александровна всплеснула руками:
– Да чтобы я вас в лес отпустила?! Таких замечательных людей? Да в лесу гнус! Да скоро гроза будет! Я только-только ремонт закончила, вон, комната чистая! У нас заночуете.
В утверждении, что мы – замечательные люди, звучала глубокая искренняя убежденность. Словом, мы согласились; на пяток дней, проведенных в Мурзинке, дом Лаптевых стал нашей главной базой. Мы уходили из него на одну из знаменитых мурзинских копей, на Мокрушу, на Ватиху, а потом возвращались. Эти походы сами по себе были необычайно интересны.
Мокруша от села далековата, и мы заночевали там в пустующем балаганчике сторожа, таком щелястом, что никаких препятствий для комаров не было, немало выпили они нашей кровушки. Но оказалось, что балаганчик не совсем пустует и что комаров снаружи ещё больше. Часа в два ночи измученный сторож постучался к нам и застенчиво спросил: «Может, пустите? Сил нет, заели». Утром Лариса угостила его манной кашей. Он сказал, что в жизни не ел ничего такого вкусного, и подарил ей обломок голубого топаза.
А когда мы возвращались с Ватихи – замечательного месторождения аметистов, – то обнаружили, что дорога засыпана щебнем, взятым из ватихинских отвалов, и время от времени прямо из-под ног поднимали аметистики.
Но главное было не это. Главное – на несколько следующих десятилетий семья Лаптевых стала нам родной.
О Галине Александровне я уже немножко написал. А в рассказике «О святости» назову ее в числе тех поистине святых людей, которых посчастливилось знать. Поражали в ней способность, едва узнав человека, сразу считать его очень хорошим, и постоянное стремление сделать как можно больше хорошего для хороших людей. (У меня здесь в одном предложении три раза повторяется слово «хороший». Это, конечно, порок стиля; но у Галины Александровны это понятие было одной из основ души, и по-другому написать не получается.) Узнав нас, она стала трогательно, иногда до смешного, о нас заботиться. Например, месяца через три после знакомства прислала в Москву посылку с картошкой и луком, а впоследствии даже мясные консервы присылала.
В следующие два десятилетия я побывал в Мурзинке четыре или пять раз, и каждый приезд был радостным праздником. И до конца своего не забуду, как в 1985-м прощался с Галиной Александровной у дороги на Нейво-Шайтанск, её слезы чистой любви и горечи расставания.
И если бы мы были одни такие. Она умела любить. Щедро изливала любовь на свою семью, на геологов, которые когда-то останавливались в их доме…
Конечно, у неё были свои недостатки. В последние годы жизни дети ругали её за немного маниакальную страсть к содержанию нескольких коров. Она думала о помощи детям, но сама надрывалась, а большого толка не получалось.
Ещё одна особенность: стремление не отягощать окружающих своими трудностями. Умирала она от рака, тяжело. И собрала все душевные силы, чтобы не умереть в декабре 1999 года, чтобы не испортить детям новогодний праздник. Это ей удалось, она умерла 17 января.
Галина Александровна в семье доминировала. Но муж ее Александр Александрович был тоже человеком достаточно ярким и очень симпатичным. Ветеринар – профессия уважаемая. Руки – золотые. Мог и операцию скотине сделать, и дом построить. И роды у жены принять. Немногословен. И чувствовалось в нём то же, что в жене: готовность согреть даже малознакомого человека своей симпатией. Рак погубил его много раньше, чем Галину Александровну, в конце 1975 года.
Дети. В тот наш приезд старшей, Тамаре, было 18, она училась в Нижнетагильском педагогическом институте и проходила практику. Мы узнали и полюбили её позже. Лицом похожа на маму. Очень добрая – семейная черта.
Следующая – Надя. Было ей 15, она уже чувствовала себя девицей. Гуляла с подружками по селу и на нас поглядывала чуточку свысока. На самом деле в ней доброты столько, что на десятерых хватит. Кажется, внешне больше всех похожа на отца.
Люсе было десять. Поразила она утончённой красотой. Какие гены скомбинировались, чтобы подарить уральской крестьянке внешность аристократки?.. И до сих пор, несмотря на тяжёлую жизнь, эта утончённость сохранилась.
Катя – первая, кого мы встретили. Тоже очень похожа на маму. По-видимому, главные черты характера – семейная доброта и неистребимая жизнерадостность.
И младший – Саша. Долгожданный сын. Мы его узнали трехлетним. Родила его Галина Александровна на дальнем покосе. Их вдвоём положили на телегу и повезли в село. А две старшие дочки шли за телегой и всю дорогу ругали мать: зачем еще одного родила? Такое беззлобное, но временами достаточно нелицеприятное ворчание друг на друга до сих пор очень принято у младших Лаптевых, я ещё скажу об этом.
День в доме Лаптевых тогда, 45 лет назад. Мы, отпускники, просыпаемся поздно, в девятом часу. Почти все уже ушли, взрослые работают, дети гуляют. Спит только Саша. Ему на столе оставлена еда: большая краюха хлеба и трёхлитровая банка молока. Вскоре он просыпается. Одетый в одну рубашонку, подбегает к столу, аккуратно наливает в стакан молоко, отламывает порядочный кусок хлеба. Это его завтрак, да и обед будет таким же, только к вечеру покормят горячим. Сашу это вполне устраивает. Он убегает на улицу и лишь изредка, проголодавшись, заглянет домой. А мы уходим знакомиться с очередной копью.
Возвращаемся часов в шесть. Галина Александровна дома. Около семи она говорит нам:
– В кино не хотите? В клубе новая картина, говорят, интересная.
– Спасибо, мы, пожалуй, здесь отдохнём.
– А я пойду. Вот корову подою и пойду.
– Галина Александровна, пока вы доите, половина фильма пройдёт.
– Ну, и что? Всё равно интересно.
И минут через пятьдесят, наскоро переодевшись, убегает в кино.
Сорок пять лет мы знакомы. Родители умерли, дети выросли. Тамара живет в Нейво-Шайтанске, в 18 километрах от Мурзинки, Саша – в Южакове, это километров 8, Надя и Люся – в Екатеринбурге, Катя – в Заречном, городе при Белоярской атомной станции. За эти годы все, кроме Галины Александровны, побывали в Москве, обычно останавливались у нас. Сама она так и не решилась хоть ненадолго оставить хозяйство.
Счастье, что мы смогли в чём-то оказаться им полезными. Тамаре я дважды через свой институт организовал экскурсии школьников, которых она привозила в Москву. Удалось устроить её в больницу, лечить уши. У нас однажды без предупреждения появился солдат – Саша, только что, раненный, вернувшийся из Афганистана. И уже от нас он поехал домой.
А одно посещение вышло даже немножко комичным. Ларисе звонит на работу дочка.
– Мама, к нам приехал из Мурзинки Николай, муж Тамары.
Мы хорошо знаем, что Тамарин муж – Анатолий. Лариса поспешила домой. Сидит у нас совершенно незнакомый дяденька. Оказалось, это Николай Киселёв, племянник (и крестник) Галины Александровны. Привёз больную жену, ей предстоит операция на сердце. Хорошо, было, где в Москве приткнуться.
Больше всех в Москве с нами общалась Люся. Я уговорил ее окончить тот институт, в котором работаю.
В 2004 году я съездил в Екатеринбург, в гости, – похоже, в последний раз. Остановился у Нади. Жизнь в капиталистическую эпоху нелегка. Надя и её муж Виктор работают на заводе. Катя после школы поработала на Дальнем Востоке, в Находке, потом вернулась. Муж её – тоже Виктор. Две дочки. Работают супруги на строительстве. У Тамары и Саши – по дочери и сыну. Тамара уже бабушка. Сложнее всего, пожалуй, Люсе. Окончив институт, она поехала в Ташкент, не без успеха работала в НИИ. А потом СССР развалился, жить в Узбекистане стало плохо. Вдвоём с сыном Сашей она вернулась. Поработала учительницей в Мурзинке, потом переселилась в Екатеринбург. Работает на том же заводе, что и Надя с Виктором, зарабатывает очень мало. И только замечательные особенности семьи Лаптевых дают ей возможность сводить концы с концами. Это удивительно дружная семья. Каждый придёт на по-мощь другому. Надя поддерживает Люсю из своего скудного заработка, Катя находит ей подработку.
Уже говорил об одной забавной черте: ярко выраженной склонности поругивать друг друга. Достаётся и родителям, и брату, и сёстрам. Взаимное перемывание косточек, иногда достаточно острое, может длиться подолгу, никак не влияя на взаимную любовь.
К моему последнему приезду Лаптевы и судьба приготовили мне сюрприз. В Мурзинке был праздник – 365-летие села. Надин Виктор на своих «Жигулях» отвёз туда Надю, Люсю, Катю и меня. В Лаптевском доме со-брались все пятеро Лаптевых, пятеро их детей, еще кое-кто из родных.
Село в упадке. Разобрали ферму, совхозного скота уже нет. Но магазин работает, и народ покупает; на улице немало машин и мотоциклов. Разобраться в этих экономических парадоксах во время праздника не смог. В клубе было собрание, но туда не пошёл. А вот в дом непрерывно шли люди – родные, друзья, одноклассники.
Пошли на кладбище. Поклонился я могилам двух милых друзей. Уезжая из Мурзинки, поцеловал порог их дома. А после всю дорогу до Москвы думал: как это замечательно, что есть на Урале такая чудесная семья и что мы с ними – такие родные.
Как я попал в МИТХТ. 1966–2012
Учился я на химика-технолога. Государственный антисемитизм и государственное преследование тех, кто был связан с так называемыми врагами народа, были несколько ограничены: выделили несколько институтов, куда таких брали. В том числе химико-технологические вузы, МХТИ (Менделеевка) где учился я, и МИТХТ (институт тонкой химической технологии), где потом работал и работаю. Кстати, одно из следствий такой заботы руководства страны – весьма высокий уровень студентов в этих вузах в те годы.
Кончая институт, я шёл на так называемый красный диплом. Но это была середина пятидесятых, и меня ждал ещё один фильтр: распределение на работу. Придя на комиссию по распределению, я обнаружил, что мой руководитель Иван Николаевич Шокин усилен-но расхваливает меня перед представителем Института по удобрениям и инсектофунгицидам (НИУИФ). Тот протянул мне соответствующую бумажку, я подписал её и вышел. Через несколько минут из комнаты комиссии вышла одна из наших девочек и тихонько сказала мне: «Иван Николаевич велел тебе мгновенно исчезнуть из института, пока не передумали, и до завтра не появляться». Сейчас легко вспоминать, но тогда хитрость руководителя, позволившая мне попасть на научную работу, требовала от него мужества.
В НИУИФе я работал под руководством Виталия Максимовича Рамма, одного из лучших специалистов по химико-технологическим процессам. В нашей лаборатории было по-человечески хорошо. Великое счастье всей моей жизни – то, что я женился на одной из работавших под моим началом лаборанток. А две другие до сих пор – одни из самых близких моих с Ларисой друзей. Я проработал в этом институте 12 лет, считая и аспирантуру. Но постепенно стал всё определённее понимать, что работа исследователя-технолога – не для меня. Я работал добросовестно, некоторые из моих результатов достаточно интересны и полезны, но настоящего вкуса к этой науке, как, например, у Рамма, у меня не было. Всё чётче вырисовывалось: самый работоспособный мой орган – язык. И мне нужно попробовать работу институтского преподавателя.
Снова мне повезло. Адриан Михайлович Розен, крупный исследователь в технологии редких элементов, заинтересовался одной из моих работ и составил обо мне, пожалуй, несколько преувеличенно хорошее мнение. И когда он узнал, что в МИТХТ требуется чело-век, который сможет разработать новый курс моделирования химико-технологических процессов, он рекомендовал меня и сказал мне об этом. В тот период руководство НИУИФа не очень интересовалось нашей областью работ, и меня согласились отпустить, как только завершится годовой план работ. Теперь нужно было договариваться в МИТХТ о моем участии в конкурсе. Было сказано, что следует побеседовать с секретарём партийного комитета института Леонидом Антоновичем Серафимовым: по тем временам мнение партийной организации играло важнейшую роль. Мы созвонились, и я поехал на свидание.
Насколько помню, это был июль. Я доехал на метро до «Фрунзенской». Ярко сияло солнце, но перед этим лил ливень. И по переулку Хользунова мне на-встречу катил поток воды. Такого я не видел там ни в один из последующих лет. Поднимаясь передо мной как препятствием, вода достигала груди и заплескивалась на плечи. Положение совершенно дурацкое. Либо идти вперёд с риском, что меня собьёт с ног, и мокрым являться туда, где я должен произвести солидное впечатление, либо возвращаться, так же рискуя, и ехать домой несолоно хлебавши. Я мысленно махнул на себя рукой и выбрал первое.
Уже не помню, как шёл через проходную и как меня такого пропустили. Но, когда я зашёл в партком, с меня ещё лило. Серафимов (оказалось, мы почти ровесники) глянул и командирским голосом приказал: «Снимай штаны и выжимай!» Так моё появление в институте началось с большой лужи на полу парткома.
Завершал я работу в НИУИФе всю осень. А в конце ноября заместитель директора С.К. Воскресенский сказал мне: «Вы уже ничего здесь не успеете сделать, а нам нужно кого-то послать в Коканд и Самарканд, на суперфосфатные заводы, получить официальные заявки на работы, которые они хотят от нас иметь в будущем году. Поезжайте, пожалуйста». Речь шла о так называемой технической помощи, запланированной и на текущий год. Но заводам она не понадобилась, а в отчётах следовало написать, что именно сделано. И бюрократическая мудрость подсказала: помощь заключалась в том, что выяснили заявки на помощь в следующем году. Институту это обеспечивало отговорку, приемлемую для начальства, а мне выпало удовольствие напоследок прогуляться в зимний Узбекистан. И, вернувшись, я поспешил отчитаться, и 31 декабря 1966 го-да начал свою работу преподавателя. Веду её уже 45 лет и надеюсь, что ещё поработаю.
Случай на экзамене. 1968
Такое было со мной всего один раз. Мы с коллегой принимали экзамен. В какой-то момент ко мне как старшему экзаменатору подошёл студент и обратился с совершенно неожиданной просьбой. Он только что сдал экзамен моему напарнику и получил отличную оценку. Однако ему самому ответ не понравился. Он просит не зачесть экзамен и разрешить за два дня лучше подготовиться и сдавать заново. Разумеется, я разрешил, разумеется, сдал он с блеском. Но как редка такая самокритичность!
Встреча с Микояном. 1970
Это было в начале весны. Мы – мама, папа и пя-тилетняя Маша – поехали гулять в Кремль. Ходили, смотрели, и в какой-то момент увидели, что неподалё-ку прогуливается А.И. Микоян. Микоян вообще в своем бытовом поведении несколько выбивался из ряда выс-ших партийных чинов. По службе он чётко был «в ря-ду», доказал это и в 30-е годы, и в Новочеркасске 1962-го. Но в обыденной жизни иногда позволял себе то, о чём иные и помыслить не могли. Невозможно предста-вить себе Брежнева или Черненко, одиноко гуляющего в толпе, хотя бы и в Кремле. Разве что Хрущёва можно представить.
Итак, Микоян гулял. Реакция встречных была по-разительно однообразной. Заметив, кто идёт им на-встречу, они резко останавливались, разевали рты, вы-пучивали глаза и, не меняя положения туловища, пово-рачивали голову вслед за проходящим вождём. К тому времени карьера Микояна заканчивалась. Он уже не был ни председателем Президиума Верховного Совета, ни членом Политбюро. Но для масс он ещё был вож-дём. И реакция на него была вполне совковой.
Через некоторое время Микоян приблизился к нам. Когда он подошёл, мы кивнули ему: всё-таки, хоть он нас не знает, мы-то его знаем. Такое простое при-ветствие оказало неожиданно сильное действие. Он буквально расцвёл улыбкой, приподнял шляпу и ответ-но нам поклонился. И прошёл – на этом эпизод окон-чился. Только Маша заинтересовалась, кто этот дядя, который так радостно нам улыбался. Мы объяснили, что это один член правительства, мы его знаем, потому что он вообще всем известен.
Назавтра в детском саду она рассказала воспита-тельнице о нашей встрече. В ее интерпретации это вы-глядело примерно так: у мамы и папы в правительстве есть друг. Когда он нас встретил, он так обрадовался, так нам улыбался…
Мой вклад в русский язык. 1970
Меня пригласили в научные консультанты при съёмках учебного фильма о производстве удобрений. Отношения с режиссером и редактором сложились са-мые лучшие, работалось прекрасно. Но под конец воз-никло странное затруднение с дикторским текстом. Речь шла об аммиаке, и требовалось произнести роди-тельный падеж этого слова. Диктор произносил его с ударением на третьем слоге: «амми;ка». Я запротесто-вал. Для меня это слово – одно из очень употребитель-ных; при этом и я, и все меня окружавшие произносили его с ударением на конце: «аммиак;». Мой протест не приняли: мы просмотрели словари, и во всех ударение было на предпоследнем слоге. Но я заупрямился. Кто, как не химики, должны знать, как это слово произно-сить?
Уговорить меня не удалось, и спор перенесли в высшую инстанцию – Институт русского языка Акаде-мии Наук. Надо было запастись какими-то аргумента-ми. Я пошел к формально самому главному химику-технологу СССР академику Вольфковичу. Семён Исаа-кович дал мне записку, где написал, что ему как спе-циалисту ударение на предпоследнем слоге отврати-тельно.
И мнение академика подействовало. Мало того, что утвердили специальный протокол, разрешавший «незаконное» ударение в данном фильме. Оказалось, что одна из участниц нашего совещания – специалист по ударениям и готовит новое издание словаря ударе-ний. Она обещала, что приведет в нём вариант «амми-ак;» с пометкой «профессиональное». Кто, кроме про-фессионалов, широко употребляет это слово, такой во-прос показался уж чрезмерным. Хорошо хоть, что такое приняли. И действительно, сейчас в словаре ударений есть это слово в таком варианте и с такой пометкой.
Таков мой вклад в великий русский язык. Малю-сенький вклад, но все равно горжусь.
День рождения Веры Владимировны. 1977
Лет десять – пятнадцать я дружил с удивительной женщиной Верой Владимировной Люце. В начале ХХ века она была известной певицей, солисткой оперы Зимина. Певицей потомственной – ее бабушку обучал пению Михаил Иванович Глинка. Пела в операх с Ша-ляпиным. А с 30-х годов стала преподавать вокал. И по-дружилась с моей тётей Полиной – тоже преподавате-лем Гнесинского института.
Первые впечатления о ней я черпал из рассказов тёти. Самый колоритный из них таков. Вере Владими-ровне 80 лет. Она просит:
– Полина Львовна, не можете ли вы помочь мне найти скорняка? Нужна шуба. Вы же знаете мои вкусы. Никакого шика, но чтобы как я ее надену, так и носила пятнадцать лет подряд.
Тогда прогноз восьмидесятилетней на пятнадцать лет вперед воспринимался как чудачество. Но прожила она еще восемнадцать лет. За девяносто лет эта жен-щина поражала несколькими качествами: тонкой ко-кетливостью, удивительной широтой интересов и заме-чательным жизнелюбием. И всё это выражалось с пре-красной экспрессией талантливой актрисы. Иногда она была даже несколько экстравагантной. Например, доч-ка на кухне слышит звонкий голос матери:
– Муся, я поняла, что напрасно прожила свою жизнь! Послушай радио, как он чудесно поет! Почему у меня никогда не было любовника баритона? Одни те-нора.
Самым частым выражением её кокетства были жалобы на свою старость и дряхлость. Например, я звоню ей, спрашиваю, как дела.
– Шурик, ужасно! Ужасно быть дряхлой развали-ной! Муся уехала в командировку, я осталась с внуком, его женой и их ребенком. И я боюсь, что я им – в тя-гость.
– Вера Владимировна, милая, ну, чем Вы им в тя-гость? Я же знаю Ваши скромные потребности. Что, зав-трак они Вам приготовят?
В её голосе – внезапный протест:
– Положим! Завтрак я им готовлю. (Вздох). Но всё равно боюсь, что я им в тягость.
Очень яркими были наши последние свидания. В мае 1977 года ей исполнилось 98 лет. Часов в 12 дня я пришел с поздравлением. Вера Владимировна сидела в кресле, со вкусом одетая, с довольно сложной причёс-кой, умеренно, но умело подкрашенная. Начало разго-вора было почти традиционным:
– Шурик, дорогой! Не глядите на меня! Я сквер-но выгляжу! Это ужасно – быть дряхлой развалиной! Дело в том, что я всю ночь не спала, не могла уснуть, пока не услышала по радио результаты выборов в Ита-лии. А потом… Мой доктор категорически не разрешает мне смотреть телевизор больше получаса подряд. Но я не могу! Песков – мой фаворит, и когда передают «В мире животных», я не в силах оторваться. И выгляжу кошмарно!
Разумеется, я ее разубеждал (вполне искренне). Но она ещё не кончила.
– Вы не можете себе представить! Я уже не все газеты могу читать. Те, где мельче шрифт, – не могу. И мой доктор сказал, что выпишет мне очки. Чтобы я на-дела очки!! Нет, это ужасно – быть дряхлой развали-ной!
Здесь я ей сочувствовал не без труда, на мне бы-ли очки –8 диоптрий. Но для Веры Владимировны мои очки были естественны, её – ужасны.
Исчерпав тему дряхлой развалины, мы вели очень интересную беседу. Она поведала о своих встре-чах с великим виолончелистом Пабло Казальсом, умершим в конце 30-х годов в девяностошестилетнем возрасте, о том, что он ей рассказывал. Потом вдруг в её голосе прорезались нотки возмущения:
– Люся! Где эта книжка про театр Зимина? Шурик, поглядите на это безобразие. Откройте такую-то стра-ницу.
В толстой хорошо изданной монографии на ука-занной странице была дана восторженная характери-стика прелестного сопрано Веры Люце. А гнев (вполне справедливый) вызвала коротенькая запись в скобках после её фамилии: (1879 – ?).
– Что означает этот знак вопроса?! Автор считает, что я умерла, но не знает, когда? Так он позвонил бы мне, я бы ему сказала, что я вовсе не умерла!
Уходил я с сожалением, но необходимо было дать ей отдохнуть.
Через неделю, испросив позволения, я привёл знакомиться с нею моих старших детей. Маше было почти 13 лет, Володе – 9. Мы просидели у Веры Влади-мировны чуть больше часа. Все были очень довольны, не без труда я дал понять детям, что нельзя слишком утомлять её. Когда мы вышли на Петровский бульвар, мои детишки встали передо мной и хором спросили:
– Папа, ты знаешь, что говорить неправду нехо-рошо?
– Знаю, – ошарашенно ответил я.
– Ты говорил, что Вера Владимировна – глубокая старуха. Какая же она глубокая старуха? Конечно, она – пожилая женщина, но совсем не старуха. Вот бабушка Дуня была глубокая старуха.
Их прабабушка Дуня умерла за два года до этого; она была почти на девять лет моложе Веры Владими-ровны.
А через четыре месяца Вера Владимировна упала у себя на кухне, сломала шейку бедра, не перенесла постельного режима и умерла от застойного воспале-ния лёгких. Патологоанатом сказал Мусе, что сердце её матери могло спокойно работать ещё лет пятнадцать.
Разговор с математиком. 1977
Химику общаться с математиком чаще всего очень трудно. Особенно трудно, если собеседник зара-жён математическим снобизмом, болезнью, часто по-ражающей математиков не самого высокого уровня, болезнью, зло, но достаточно точно определенной кем-то: «Математик считает, что его серое вещество – неиз-меримо более серое, чем у любого другого». Пробить-ся к пониманию математика легче, если он увидит, что ты что-то понял сам в сути задачи. Иногда это выглядит даже анекдотически. Я немало лет был в хороших при-ятельских отношениях с прекрасным математиком Га-линой Наумовной Весёлой. А началась наша дружба так. Мне понадобился для работы материал, получен-ный ею. Попросил дать ознакомиться. Она сказала, что может дать на некоторое время свою ещё не защищён-ную диссертацию, но вряд ли я многое пойму, матери-ал трудный. Мне всё же удалось извлечь нужные све-дения, а заодно я отметил в тексте несколько опечаток. Галя прореагировала на мои замечания так: «Ну, если химик может в математической работе хоть опечатки разобрать, значит, с ним можно иметь дело». Потом выяснилось, что её знакомая ведет в НИИ, где я рабо-тал, математический кружок, и та высказалась обо мне: «Есть там один, знаешь, если бы он поступил на мех-мат, он, конечно, на троечки, но смог бы закончить». И я понял, что теперь прорвался в клуб допущенных до общения с математиками. Кстати, с оценкой почти со-гласен. Есть в математике длинные цепи рассуждений, которые мне даются с трудом. Так что честная «тройка» для меня – неплохо.
Но самое трудное – общение с крупным матема-тиком. Испытал это однажды. В 1977 году сделал одну работу по математической статистике и даже опубли-ковал её, правда, в малотиражном сборнике. Но что-то в моих рассуждениях не вполне удовлетворяло. Я при-шёл к знакомым университетским математикам. Они сказали, что постановка вопроса понятна, но, насколько они знают, в СССР никто этим не занимается. Есть толь-ко Логин Николаевич Большев, который знает в стати-стике всё; если он не поможет, значит, никто. Было страшно. Л.Н. – член-корреспондент Академии Наук, живой классик. Но неуверенность в моей правоте не проходила, и я решился, позвонил в Математический институт. Большев назначил мне приём. Когда я при-шёл, он смущённо извинился, сказав, что появилась очень срочная работа.
– Что мне с Вами делать?.. Знаете, что, можете ли Вы за десять минут рассказать суть Вашей задачи? Я решу, к кому из моих сотрудников можно Вас напра-вить.
Когда-то я на реке Уде проходил на плоту слож-ный порог. За полминуты моя одежда промокла на-сквозь – не снаружи, изнутри, от пота. То же произошло за эти десять минут. Для меня это был рекорд концен-трации умственного труда, рекорд, не превзойдённый ни до, ни после. Мой собеседник помолчал несколько секунд и потом сказал:
– Честно Вам скажу, я очень мало, что понял. Но понял главное. Произошел редкий случай. Пришёл не-математик с задачей, имеющей математический смысл. Ладно, свои дела успею сделать позже. Давайте разбе-ремся.
Мы разбирались полтора часа. Из них минут пят-надцать я объяснял ему смысл слов, мной употреблен-ных (например, к моему удивлению, он не знал точного смысла слова концентрация). Около часа он что-то го-ворил мне, а я сокрушенно бормотал что-нибудь вроде: «Вы знаете, я не чувствую, что такое собственные числа матрицы». И он терпеливо объяснял, что это такое в данном случае. И мы шли дальше. Наконец он сказал: «Я понял». И за пять минут рассказал, как решается за-дача, где найти необходимые таблицы, где в моей ста-тье ошибка. Я, конечно, расстроился, тогда он подсла-стил пилюлю:
– Что Вы, такой ошибкой можно гордиться, точно такую же допустил Фишер в 1918 году.
Я бы, может быть, и погордился, Роналд Фишер – один из крупнейших математиков ХХ века, да только я-то ошибся почти на шестьдесят лет позже.
И в заключение. Многие годы воспоминание об этом разговоре и об этом человеке рождает в душе ра-дость прикосновения к замечательно хорошему.
Убийца Больцмана. 1981
Пожалуй, самое сильное впечатление от силы яр-лыков в нашей жизни связано с изданием моего учеб-ного пособия по моделированию химико-технологических процессов. Первое издание было при-нято хорошо, и я подал заявку на второе. При этом мой заведующий кафедрой (он же ректор института) сказал мне: «Предложите-ка, чтобы второе издание было вы-пущено с грифом «Учебник»». По простоте душевной я так и сделал. Я слыхал, что учебник числится выше учебного пособия, но насколько это серьёзно, мне и в голову не приходило. Подал заявку и стал ждать. В из-дательстве ко мне относились неплохо и в принципе это дело одобрили, но надо было получить заключение методической комиссии, возглавляемой академиком К., официальным вождём данного направления.
В один прекрасный день позвонили из издатель-ства и с некоторым смущением попросили ознакомить-ся с отзывом на моё предложение, полученным от ка-федры К. Отзыв оказался совершенно заушательским. От первого издания летели пух и перья. Мало того, что я написал неквалифицированную работу, многое из на-писанного прямо неверно и вредно. Самым порази-тельным было обвинение: я солидаризируюсь с теми, кто травил и в 1906 году довел до самоубийства вели-кого физика Людвига Больцмана. Резюме: не только нельзя допустить второе издание, нужно и первое ли-шить грифа «Учебное пособие».
Что делать? Терять мне было нечего, и я, поду-мав, послал в издательство нахальный ответ. Цитирую по памяти, но почти точно: «Ознакомившись с отзывом, соглашаюсь, что мое предложение переделать книгу в учебник было ошибочным. Остальные замечания ре-цензентов будут с благодарностью учтены при работе над вторым изданием».
На одном из ближайших заседаний методкомис-сии второе издание с грифом «Пособие» было одобре-но. Обвинение в убийстве Больцмана не упоминалось.
Данбурит и божьи коровки. 1983–1984
В эти годы мне очень повезло. Меня дважды ко-мандировали на Дальний Восток, в Дальнегорск. Это небольшой город в 500 с лишним километрах на севе-ро-восток от Владивостока, в отрогах Сихотэ-Алиня. Его «историческое» название – Тетюхе, что по-китайски значит «кабанья река». Но в 1972 году, во время оче-редной напряжённости в отношениях с Китаем, все ки-тайские названия в Приморье заменили на русские. В самом конце XIX века там нашли полиметаллические руды – медь, цинк, свинец, позднее олово. А после Отечественной войны разведали крупное месторожде-ние боросиликатов кальция – датолита и данбурита. Ныне это самое крупное месторождение борных руд в России. Замечательная особенность дальнегорских ме-сторождений – великолепные кристаллы того, что там добывают, и сопровождающих минералов. Дальнегор-ские галенит, сфалерит, халькопирит, флюорит, пирро-тин, кальцит, датолит, данбурит – украшение многих музеев мира.
Для меня, любителя природы и в том числе ми-нералов, побывать там было большой радостью. При-езжал я поздней весной и ранней осенью. Весной ви-дел в тайге цветущие чубушник, даурский рододенд-рон, лилии, на побережье видел заросли морщинистой розы, в Японском море – морских ежей. Осенью любо-вался лесом с несколькими видами дубов, несколькими видами орешника, с вьющимся по деревьям лимонни-ками, с аралиями, элеутерококками, вкусным, хотя и мелким виноградом, с не виданными мной бабочками. И смог привезти хорошие образцы всех минералов, перечисленных в предыдущем абзаце. Что-то мне да-рили, борные минералы отыскивал сам. Карьер по их добыче расположен прямо в городе, напротив гостини-цы, где мы останавливались. А чуть в стороне был скальный склон, на котором в разрушенной породе можно было находить небольшие (миллиметров пять), но зато совершенно прозрачные и бесцветные кристал-лики данбурита. Этот минерал иногда используют как ювелирный, по игре света он превосходит топаз и при-ближается к алмазу.
Однажды я после работы пошёл на этот склон ис-кать кристаллики. Увлёкся и не заметил, как около меня опустилась большая стая божьих коровок. Но долго не замечать их не удалось. Жучки принялись кусать меня, причём довольно чувствительно. Хорошо знал, что за их мирным названием скрываются активные хищники, но не слыхал, что их агрессия хоть иногда обращается к животным, намного более крупным, чем тли. Видимо, когда жучков много, им не хватает пищи, и хищниче-ские инстинкты обостряются. Не могу сказать, что так уж страдал, даже продолжал поиски самоцветов, но событие запомнилось.
Атеист и религия. 1983–1990
В 1983 году я прочёл в «Комсомольской правде» статью о том, что религия всегда была враждебна куль-туре, всегда обслуживала интересы эксплуататорских классов, а если одобряет какие-то нормы культуры, то исключительно из лицемерия. Я послал письмо в ре-дакцию, написал, что меня, атеиста, возмущает добав-ление в критику религии явной фальсификации. Доста-точно немного подумать, и станет ясно, что нормы на-шей культуры возникли и вызрели в религиозной сфе-ре. Мы можем считать, что религиозное сознание утра-чивает свою актуальность, но принижать его историче-ское значение непорядочно. К моему счастью, письмо, по-видимому, отправилось в корзину, а то могло и на-влечь на меня неприятности.
Прошло совсем немного лет, и одним из ярких сигналов перемен стало появление в телевизоре трёх очаровательных старушек, Анастасии Ивановны Цве-таевой и ее подруг. И вот, в какой-то момент одна из них звонким голосом воскликнула: «Я точно знаю, что не веровать в Бога может только идиот!» А две другие радостно закивали.
Что мне было думать? Одна сторона игнорирует мое мнение. Другая считает меня идиотом. Грустное положение.
Ещё через немного лет я попал в школу дочери на лекцию священника. И задал ему вопрос: может ли быть неверующий умным и нравственным человеком? С ответом он не медлил ни секунды: «Разумеется, мо-жет». Священника звали Александр Мень. Через полго-да его убили. Очень может быть, что один из мотивов его убийства – отсутствие колебаний при ответе на во-просы, подобные моему.
Доверие. 1995
Я иду за внучкой в детский сад. Сегодня она должна побыть у нас дома, пообедать, поспать днём, а вечером я отведу её домой. Она видит меня и радостно бежит навстречу, протягивая руку. Придя к нам, она умывается, обедает и ложится на нашу кровать, где обычно спит.
– Расскажи мне сказку! – просит она.
Сажусь рядом и начинаю придумывать очеред-ную сказку. Потом говорю:
– Теперь закрой глазки и спи.
Она спокойно вздыхает и закрывает глаза. Я тихо выхожу…
Всё это время меня не оставляет замечательное чувство: она мне доверяет. Как это прекрасно! Когда мы идём по улице, когда она спит у нас, ей спокойно. Девочка уверена, что при бабушке и дедушке ей ничто не грозит, и эта уверенность для неё важна.
Я благодарен ей, и эта благодарность – одно из самых сильных хороших чувств. Его испытываешь не только к внучке. Как хорошо чувствовать, что мне дове-ряют друзья! И как важно, что любимая женщина дове-ряет мне свою душу и свое тело!
Благодарность за доверие… Немного найдётся в нашем языке выражений, столь опошленных и опога-ненных. А на самом деле это мощное и прекрасное чув-ство. И жалки те, кто лишены его.
Ворона и современное искусство. 1998
Не очень удобно рассказывать, но что было, то было. Я вёл внучек из детского сада домой. Вдруг во-рона, сидевшая на берёзе, обильно погадила мне точно на темя. К счастью, девочки восприняли это как инте-ресное приключение, и мы спокойно дошли до дому, где пришлось срочно мыться и с грехом пополам чис-тить костюм.
А сейчас я думаю: как выглядит деяние вороны с точки зрения представителей современного искусства, считающих, что художественное произведение не обя-зано быть красивым, что впечатление от него может не иметь никакого отношения к замыслу автора – лишь бы оно стимулировало какие-то наши эмоции и мысли.
В этом аспекте, мне кажется, то, что сотворила ворона, заслуживает учёного названия перформанс; при этом, несомненно, данный перформанс резко сти-мулировал мои эмоции и мысли. Так что я, по совести, должен считать эту птичку выдающимся деятелем со-временного искусства – по крайней мере, для себя.
О нашей семье
У Бернарда Шоу есть такой рассказ. У него забо-лел глаз. Он пошел к офтальмологу, своему приятелю. Тот вылечил глаз, а заодно проверил зрение и сказал, что оно нормальное. Шоу подумал, что это значит, та-кое, как у большинства, но приятель рассмеялся и разъ-яснил: нормальное зрение – большая редкость, встре-чается раз на несколько тысяч людей. Так вот, от Шоу перейду к себе. У нас – нормальная семья, что тоже большая редкость.
С моих шести лет мы с сестрой жили у родных мамы, и говорить буду об этой семье, хотя папина тоже, наверное, заслуживает рассказа; может быть, когда-нибудь расскажу. Дети, внуки, правнуки Льва (Лейбы) Ароновича и Надежды (Гнесе) Ильиничны Слиозбергов. У них до моего рождения – и до моей взрослости – до-жили три дочери и сын, Елена, Полина, моя мама Ольга и Михаил. Ида умерла в 1926 году. Был еще сын, но он погиб младенцем. Это была большая тайна, знаю толь-ко, что бабушка, до того очень любившая петь, со дня его смерти петь перестала. Внуков было семеро: Вадим (Дима) у Елены, Юра у Полины, Шура и Элла у Ольги, Лена, Володя и Мила у Михаила. Сейчас, в 2012 году, живы Шура, Элла, Лена и Мила. Правнуков больше. По двое у Димы, Юры, Эллы, Лены, Милы, трое у Шуры, один у Володи. Дальше – праправнуки, их, кажется, че-тырнадцать, а теперь родились и первые четыре пра-праправнука.
Главная замечательная черта семьи – общее чув-ство родности (прошу простить за неуклюжий неоло-гизм). Каждый чувствует себя родным не только с полу-тора десятками родных и двоюродных, но чаще всего с их жёнами, мужьями… Мой двоюродный племянник Егорушка дорог мне почти, как мои собственные дети, да и его жена Тоня – родной и любимый человек для меня и моей Ларисы. И мы для них – родные и люби-мые, смело утверждаю это. Сегодня сын Юры, мои сын и дочка, Ленина Катя живут за границей со своими детьми, но раза два – три в неделю нам удается пого-ворить с сыном и дочкой по Интернету, раз в год съез-дить к ним, при первой возможности и они нас наве-щают. И нет сомнения: если, например, я окажусь в Америке, для сына моего двоюродного брата я окажусь желанным гостем.
Раз в год, в день рождения моей мамы, все, кто может, собираются у нас на даче на общий радостный праздник.
И при всех трудностях и бедах, без которых жизнь не обходится, семья – важный источник счастья.
О святости
Мне в жизни необыкновенно везло. Среди тех, с кем дружил и дружу, среди приятелей и знакомых – удивительно много редкостно хороших людей. Обо всех их рассказать не сумею – для этого нужно бы иметь талант, которого нет. Но о некоторых совершен-но особых должен написать. Их могу назвать единст-венным словом: святые. Это не значит, что они – самые лучшие, среди других тоже хватает прекрасных людей. Но им свойственны особенности, о которых очень хо-чется рассказать.
Могу ли я, неверующий, рассуждать о святости? Не мне судить о силе мистических прозрений, о подви-гах мученичества и аскезы. Но в том, что говорится о святых, многое очень точно соответствует реальным чертам тех, кого я знал. Годы идут, и никого из них уже нет в живых. Перечислю их дорогие для меня имена. Елена Львовна Слиозберг, Татьяна Васильевна Зудина, Галина Александровна Лаптева, Яков Матвеевич Брай-нес, Екатерина Трофимовна Дудукина, Ирина Ивановна Воробьева. Два врача, две крестьянки, инженер, сель-ская учительница. Не со всеми я был одинаково близок: Елена Львовна заменила мне мать, когда её сестру ре-прессировали, а с Екатериной Трофимовной мы мель-ком общались в деревне, где отдыхали летом с детьми. Но всех их объединяли замечательные качества.
Первое. Любого встречающегося в жизни челове-ка они сразу воспринимали как хорошего. Нет, они на своем горьком опыте знали о существовании скверных субъектов. Но, чтобы счесть кого-то плохим, им нужен был опыт разочарования, часто драматического, а вот для восприятия хорошим никакого опыта не было нуж-но, это получалось сразу. В рассказике «Лаптевы» я уже говорил о том, как приняла нас Галина Александровна. И такое было почти со всеми, о ком я пишу.
Второе общее качество. Истинным наслаждением было для них делать добро хорошим людям. А так как их окружало много хороших, они все время делали ко-му-то добро. Общаясь с ними, ты непрерывно чувство-вал поток доброты, направленный на тебя. И наслаж-дение, которое они при этом испытывали, делало их мир радостным, даже если жизнь была тяжела, а часто и трагична.
Третье. Они всё время ощущали свой долг, дела, которые необходимо делать на пределе сил, а време-нами – и заходя за этот предел. Ирина Ивановна, уми-рая от рака, продолжала работу по изучению остеопо-роза. Что-то успела опубликовать, что-то готовила. По-следняя ее просьба ко мне была достать учебник по биохимии. Я принес книгу в больницу, но опоздал: за два часа до моего прихода она умерла.
И четвертое. Каждый из них боялся доставить ок-ружающим лишние заботы. Болея, зачастую тяжко, вся-чески преуменьшали и в чужих, и в своих глазах силу страданий. И потому, что стыдились признаться в них даже себе, и чтобы поменьше тревожить близких. Га-лина Александровна умирала в конце 1999 года. Рак. Мучилась страшно. Но сказала, что не умрет до Нового года, чтобы не испортить детям праздник. И умерла уже в 2000 году.
Играла ли для них роль вера в Бога? Не уверен. Были среди них верующие, были атеисты. Как мне ка-жется, тот особый склад души, о котором пишу, от этого не зависел.
В драме Б. Брехта Галилей восклицает: «Горе на-роду, которому нужны герои!». Эту замечательную формулу можно перевернуть: когда народу горе, ему нужны герои. И святые. Самая острая нужда в героях – когда горе обрушилось извне. Когда горе разъедает из-нутри, нужнее всего святые. Сейчас – такое время. Хватит ли святых?..