Бейдевинд домой

               
                рассказ


    Мастер цеха синтетических валиков стоял в очереди в кассу.
   
    Очередь стояла, почти не двигаясь, в супермаркете А.
   
    Супермаркет стоял на Рязанке  недалеко от платформы Карачарово.
   
    Рязанка стояла в пробке, - коптила выхлопами очумелое московское небо.
   
    Так это всё и стояло, и не двигалось между восемнадцатью и девятнадцатью часами, а всем хотелось поскорее попасть  после работы домой.
   
    Почему это всё стояло, было непонятно, а причинная связь прослеживалась лишь в одной очереди, где стоял наш герой, - медленно обрабатывала упаковки кассирша. Она подолгу вертела в руке каждый пакет, искала штрих-код, а найдя, промахивалась детектором, что-то бормотала себе под нос, по которому сползали ещё очки, и она тыльной стороной ладони поминутно поправляла  их.
    Замедление в работе кассы произошло от того, что Катька Маслова сегодня в смену не вышла по причине интимной связи с подсобным рабочим Витьком Бодриковым, бичом и пьяницей, и теперь вот,  между восемнадцатью и девятнадцатью часами, в самый наплыв народа, пришлось сесть за кассу  Клавдии Матвеевне Попцовой, которая была не отсюда, не от касс, а от товароведов, и навыков фасовки и оплаты товаров не имела. Ещё барахлила  электроника, - на табло прыгала туда-сюда, семь-восемь-двенадцать -  зеленая цифирь, в глазах рябило. У Попцовой.
    Народ в очереди пока помалкивал; поглядывали по сторонам, потому что многие заняли места в другие кассы,  надеясь, что где-то быстрее подойдет. Некоторые же, вспомнив, что не взяли ещё соли, кефиру, масла, - кто что забыл, - бежали опять в торговый зал, и, запыхавшись, возвращались на свои места.
    Наш герой занимать места в разных очередях стеснялся. Ему казалось, что он не успеет, или прибежит вовремя, а ему скажут: «Мущина, вы здесь не стояли». Вставал он всегда в одну очередь, - встанет и стоит. И почему-то всегда его очередь двигалась медленнее остальных. Это он замечал.
    Ещё – он всегда что-нибудь забывал купить. То сосиски забудет, то кефир, не говоря уже о таких мелочах, как специи, или корм для кошки.
    Жена попервоначалу стыдила, писала ему записки «что купить», он их терял; ставила в пример знакомых и родственников, в основном своих, а потом и смирилась, видя, что мужа не переделаешь, да и переделывать-то не нужно, потому что каждый вечер он что-нибудь из забытого приносил. Она и приспособилась к странностям супруга с помощью двухкамерного холодильника «Samsung», который они купили на шестом году совместной жизни, - не самой же в очередях время терять, не для этого она техникум заканчивала в своё время, и была права, как и всякая женщина, - не для этого!
   
    Итак, Алексей Иванович Сорванов (настоящие имя и фамилию я называть не буду: зачем человека мучить, раскрывая его тайны?) мастер цеха синтетических валиков, стоял в очереди в кассу. Стоял себе и стоял, и думал: «Минут сорок простою, надо же народу сколько!  Пятница сегодня, люди завтра тоже отдохнуть хотят…»
    При мысли о свободном завтрашнем дне на душе у Сорванова потеплело, воспарила, будто крылышки обретя, душа, запорхала, забилась о металлический потолок универсама и вновь вернулась на место, ибо вспомнил мастер, что два дня стоял в цеху конвейер.

    Конвейер стоял не из-за смежников, которые недопоставили резиновые прокладки, не из-за поломки самого механизма, колёсика там какого-нибудь ничтожного, а из-за модной ныне ЗАБАСТОВКИ.
                S T R I K E !
   
    Кто-то написал на щите через все бумажки, зацепив даже график отпусков, - красным, наискось и вроде бы даже не кистью, а пальцем. По глазам резало, будто бритвой.
    «Дожили, - пузырём лопнула мысль в голове мастера. – Докатилось. Чего же теперь?»
Он стоял перед дверью цеха на предательски ослабевших ногах, чувствуя во рту металлический привкус, а за дверью царила такая непривычная тишина, что звенело в ушах.
    «Щас Чикин из администрации прибежит… или к себе вызовет», - подумал Сорванов, открыл дверь и шагнул в цех, зажмурив глаза, втянув голову в плечи, будто удара ожидая, или другой какой пакости.
Однако, открыв глаза, увидел, что посреди цеха стоит его же стол, перед ним расположились ровненькими рядами, как на обычном собрании, работяги, а за столом стоял, опершись на него левой рукой, Шафранов; размахивая правой, заводила ораторствовал:
   - Я так думаю: если они на наши условия не согласны, стоять будем до конца. Потому как рабочий человек доведён до предела своих возможностей. Руки после трудового дня нечем помыть… В столовке всю неделю одни макароны и капуста… Зарплата… концы с концами…
   - Расценки-то каждый месяц снижают. Это мы до чего дойдем? А? – раздался голос с места.
    Сорванов не понял – чей, потому что в тишине, когда стоял конвейер, голоса звучали непривычно. Все зашумели.
    - Тихо, мужики. Ти – ха! – попытался перекричать шумевших Шафранов. – Предлагаю выбрать стачечный комитет, а то они нас по одному-то передавят, - продолжал оратор, - а против комитета – кишка тонка!
    - Шафранова! Секистова! Мухина! – раздались голоса, предлагая состав комитета.
    - Так, подождите, - поднял руку Шафранов, - ставлю на голосование.
    - Секистов. Кто – за? Так, раз, два, три… Единогласно что ли? Не вижу я… Ты, дядя Вася что – против?
    - Я - против! – поднялся дядя Вася. – Он мне стольник не отдаёт, должен, а не отдаёт. Это… а в комитете  его ваще не отловишь.
    - Ха-ха-ха-ха! – дружно грохнули работяги.
    - Секистов? Отдашь дяде Васе стольник? – обратился к виновнику Шафранов.
    - Да  ты чего, дядь Вась, я же тебе говорил – отдам с получки, а был аванс. Чего ты, в натуре?
    Тут встал Пызин, мужик злобный, прозванный за сутулую, тощую фигуру Гвоздодёром.
    - Я вот тут слушаю вас, ну до чего всё хорошо. Комитет набирают уже, - мало у нас раздолбаев по заводу шастает? Мы терь своих туда же двинем, в начальство как бы.
    - Нууу, поехал… Мы не туда, мы свой комитет избираем. Рабочий.
    - Проходили уже… рабочий. Это они поначалу рабочие, а только до власти дорвутся…
    - Садись, Гвоздодёр, не зуди.
    Собравшиеся заметили мастера и по рядам зашептались: « Сорван, Сорван, Сорван…»
    -  Алексей Иваныч, ты как? С нами будешь, или в администрацию подашься?
    - Вы – это, мужики? Чего придумали-то?

     Вспоминал Сорванов, и душа как-то сжималась, на спине, под рубашкой выступала липкая испарина, а в очереди подталкивали.
     - Проходите, мущина, продвигайтесь вперёд…
     Граждане начинали нервничать.
    
     А Попцова медленно фасовала, вспоминала старые, добрые   времена, когда она, коренная москвичка, работала в «Елисеевском», в этом храме, священнодействуя за прилавком: «Вам нарезать? Ах, потоньше! Двести грамм швейцарского, с улыбкой, а сыр со слёзкой… Господи, неужели это было?» - вспоминала Попцова, с отвращением отпихивая от себя бледные, дохлые  сосиски в полиэтилене. А тогда приходили «свои» покупатели – Илья Эренбург, писатель, Любочка Орлова… А не этот… девятый вал. Тьфу!
     В очереди раздавались и крепли возмущенные голоса.
     - Посадили бабку…
     - Еле работает…
     - Очередь самую большую собрала…
     - Позовите администратора! – кричала тётка, стоявшая позади Сорванова.
     В критические минуты вспышек гражданской активности наш герой терялся, а в мозгу его будто что-то переключалось, - и возникали чУдные картины.
               
             "...Берегись! – крикнул я самому себе и резко рванул румпель. Задраить входной люк времени уже не осталось – прямо над головой   шипел, начиная обрушиваться гребень огромной волны…"
    
     В этот момент, стоящая сзади тётка, толкнула тележкой Алексея Ивановича в поясницу.
     - Раскорячился тут, малохольный! Проходи что ли…
     - Извините, извините… задумался, - бормотал, оправдываясь, наш мечтатель.
     Океан исчез,  очередь продвинулась, граждане вокруг успокоились, и Сорванов начал думать о том, как придёт домой, в конце концов… Пятница… Как после программы «Время» сядет на кухне один, жена в ванной постирает, потом уляжется, Танька выключит свой магнитофон и уснёт, и настанет та тишина, которую ждёт он всю неделю.
Один. За окном девятого этажа ночь сотрёт картинку, лишь высоко в небе сквозь лохматую рвань осенних туч нет-нет, да и проглянет заспанная городская луна…
     На камбузе он почистит две картошины и пожарит на подсолнечном масле так, как любит он: с луком, с лаврушкой; вскипятит на спиртовке дождевой воды (за окном привинчена банка для её сбора), заварит крепкого чаю и запишет в вахтенный журнал:
               
                "… Живу на голодном пайке. Пополняю запас пресной воды, собирая с парусов дождевую. Держусь на проверенной веками норме – воды в полгаллона…"

     Потом он приготовит для завтрашнего дня краски – белила и охру – жена полгода нудит закончить ремонт прихожей. И в самом деле, - надо покрасить палубу, надо приготовиться, чтобы:
               
                "… При наличии запаса времени можно сделать заход в один из портов Австралии. Это, конечно, наивная надежда на везение в отношении погоды и скорости…"
 
     - Да выкладывай, уже, выкладывай! – задняя тётка упёрлась рукой в спину Алексею Ивановичу и пыталась нагнуть задумчивого мужика в корзину. Сорванов и  начал, наконец, выкладывать продукты на транспортёр.
     - Ну вот, ну вот,  слава Богу! Сейчас, наконец, выберусь, - подумал наш герой.
Но Попцова долго вертела в руках пакет творога, и, так и не найдя на нем штрих-кода, отложила в сторону, а покупателю сказала:
     - Стёрлось тут у вас, надо другой сходить взять.
     Но Алексей Иванович как представил себе, что вот – надо выбраться из очереди, взять новую пачку, потом вернуться под неодобрительные взгляды остальных нетерпеливых людей, - только рукой махнул.
     - Да ладно, чего теперь бегать… следующий раз…

     - Дак как? Алексей Иваныч, поддерживаешь справедливые требования рабочих? Мы твёрдо решили – идти до конца, вплоть до отделения, - резал правду-матку Шафранов.
     - А куда же отделяться-то, мужики? – спросил мастер, не совсем понимая справедливые требования.
     - Отделяемся от этого дурацкого завода и переходим на хозрасчет и самофинансирование. Надоело начальство кормить, пускай сами поработают, раздолбаи.
     - А куда будем валики девать? – продолжал недоумевать Сорванов.
     - Валики выпускать не будем, коллектив решил выпускать кастрюли-скороварки.
     - А вы представляете себе, что надо весь конвейер перестроить, всю технологию.
     - Ты нам настрой не сбивай. Не отнимай идею.
     - Не хочет – пусть идёт отсюдова!
     - Не надо нам мастеров!
     - Всю власть передаём стачечному комитету.
     Кричали все сразу и со всех сторон, как в программе «Пусть говорят» по телевизору.
     «Поразительно, удивительно, - думал Сорванов. – Откуда такая активность? В другое время, бывало на  собрании, слова клещами не вытащишь, а тут… Нутьев вон громче всех орёт… Кастрюли какие-то выпускать хотят».
     - Предлагаю с завода не выходить, пока не удовлетворят наши пункты. Все до одного, - требовал Нутьев.
     Начав выступать спокойно, он, увлекшись нахлынувшими мыслями и самим процессом говорения на миру, уже выкрикивал лозунги:
     - Вся власть стачечному комитету! Спецсклады – рабочим! Рабочие – ум, честь и совесть! Кажному – отдельную квартиру!
     - Правильно, правильно…
     Загалдели опять.
     - Записывай, Шафран, в протокол.
     Поднял руку Гвоздодёр. Дали слово ему.
     - Я так думаю: уж если мы решили бастовать и из цеха не выходить, то надо обеспечить трехразовое питание и желательно из буфета администрации.
     - Значица, записываем – буфет администрации на время забастовки подчиняется стачечному комитету и обеспечивает трёхразовое питание бастующих. Так? – формулировал Шафранов требования.
     - Так, так…
     Алексей Иванович смотрел, слушал, и сам себе не верил. Да где он находится, в конце концов? В своем ли цеху? На заводе? В стране какой?
Или:
 
               "… К утру подошёл только к южной оконечности острова. Двое суток ветер был непостоянным. Сказывалось влияние островов Канарского архипелага. Еще Чичестер пожалел, что проложил свой путь между островами Тенерифе и Гран-Канария…"

     Вдруг заработали динамики, и диспетчер по громкоговорящей связи объявила:
     - Мастер цеха синтетических валиков, срочно зайдите в Администрацию! Повторяю…
     Приглашение, будто обухом по голове, ударило нашего героя.
     - Вот, вот, чеши отсюда!
     - Ти - ха! – поднял руку, успокаивая забастовщиков, Шафранов. – У меня предложение: пускай Алексей Иваныч сейчас и отнесёт туда наши требования. Согласны?
     - Согласны!
     - Пусть несёт! Чего зря ходить…
     Шафранов вручил мастеру бумаги, и Алексей Иванович, уже совсем плохо соображая, втянутый потоком событий, как толпой на эскалатор в час пик, переходами, которые сейчас показались ему не знакомыми, спотыкаясь на ступеньках, повлёкся в административный корпус.
     В комнате, за столом сидел заместитель директора по кадрам господин Чикин, а слева и справа от него – члены совета  Иван Колдомасов и Владимир Анциферов. Колдомасов был как бы из своих, из рабочих: начинал на заводе токарем, а вот дошёл до высот – сидел нынче в галстуке, отчего удавленная красная кожа с шеи свисала на белый воротничок рубашки.
     Анциферов, взятый в руководство из инженеров-очкариков за лукавый ум, вертел в пальцах карандашик.
    - Значит так, господа, сейчас мы этого мудака и тряпку Сорванова вздрючим по полной,  - вещал господин Чикин. – Главное, чтобы он  не попер увещевать работяг вернуться к прежней деятельности. Предприятие-то всё равно будут банкротить и валики синтетические никому теперь на хер не нужны, господа… Пусть  пока побастуют, а там, глядишь, мы их на кастрюли и переведём. Господин, Анциферов, ты как думаешь? За сколько дней можно конвейер перестроить?
    - Да думаю – недели за две…
    - Вот пусть и бастуют две недели. А ты почертишь пока.
    Дверь приоткрывается и в проём просовывается голова Сорванова.
    Сорванов: Разрешите?
    Чикин (мгновенно перестроившись, воркуя): Заходи, заходи, Алексей Иваныч.
    Господин Чикин поочередно смотрит на Колдомасова и Анциферова – учитесь, мол, с людьми разговаривать.
    Чикин: Ну, что же вы там топчетесь? Алексей Иваныч? Смелее, заходите.
    Сорванов входит в кабинет и останавливается посередине.
    Чикин: Что это у вас в руках?
    Сорванов: Это требования рабочих, просили передать.
    Чикин: Ну, давайте.
  Сорванов подходит к столу и кладет бумаги перед господином Чикиным. Чикин листает, читает, хмурит брови. Присесть к столу мастеру никто не предлагает, и он так и стоит.
    Чикин: А ведь правильные вопросы ставят рабочие.… Сам-то как считаешь? Мастер…
    Сорванов: Думаю, что не все правильные.… Есть, правда, и справедливые требования. Но чтобы конвейер останавливать, это они зря, тут не правы. Но не сами они,- баламутят их.
    Чикин: Кто?
    Сорванов: Есть такой заводила… Шафранов.
    Чикин: Гляньте-ка, господа, прозорливец у нас появился.… Баламутят, ишь ты.… А если у нас замысел? Многоходовка. Тогда как?
    Сорванов: Тогда не знаю… Вам виднее, я что, я с руководством согласен…
    Чикин: А Шафранова не тронь.  Он миссию выполняет, ему и так трудно. А ты, Сорванов, подумай, кого сократить надо, на кастрюлях-то столько народу держать не нужно. Справишься?
     Сорванов: Не знаю. Подумать надо. Как-то неожиданно всё это.
     Чикин: Подумай… Колдомасов поможет.
   Но тут вдруг закачался под ногами у мастера пол, послышался плеск волн за бортом, и открылся спасительный простор уходящего к горизонту океана.

                "…Яхта приближалась к сороковым широтам – так показывали предварительные расчеты курса, - но и без расчетов было ясно, что «ревущие сороковые» где-то рядом. Исчезла небесная лазурь, яхта медленно пробивалась во влажном мраке, огромные волны катились навстречу и исчезали за кормой. Нагнала чудовищная туча, глухо заворчал гром, и уже через мгновение суденышко мчалось со скоростью семь узлов!
Как же швыряло, захваченную ураганом, яхту, как нос её зарывался в волны! Взбираясь на гребень одного вала, она врезалась в другой, брызги взлетали высоко вверх до самой верхушки мачты, вода перекатывалась по  палубе и стекала за корму. Надо было привести яхту к ветру и взять все рифы на парусах. Не беда, не беда, - бормотал я в одиночестве, - куда-нибудь приплывём! А яхта мчалась всё дальше и дальше…"

    Господин Анциферов что-то уже чертит на листочке бумаги, а молчавший до ныне Колдомасов, начинает бубнить.
    Колдомасов: Ты это, мастер-ломастер, развалил всю работу.… И рабочих довел.
    Сорванов: Яа!?
    Колдомасов: А кто же. Всё развалил,- так теперь не мешай нам налаживать новую жизнь.
    Анциферов (оторвавшись от рисования): В условиях демократии.
    Сорванов: По-моему я и не мешаю…
    И Алексей Иванович начинает догадываться, что всё затеянное в цеху неспроста, что и сама забастовка спланирована здесь, в Администрации, и вся эта перестройка конвейера придумана руководством, для того, чтобы сократить наполовину работяг, а кастрюли выпускать для прокорма Совета директоров в нынешнее трудное время. «Вот – ловкачи!» – подумал Сорванов.

                "… Минут через сорок океан успокоился, небо очистилось от туч, и, хотя ветер был свежим, но уже не штормовым. Главная опасность для человека, плывущего в одиночку, заключается в том, что, если яхта перевернется, некому будет поднять её и оказать помощь потерпевшему. Помня об этом, я ещё несколько дней тому назад опустил за борт пеньковый линь около шестидесяти футов. В случае падения в воду я теперь мог ухватиться за него. С этих пор  стал чувствовать себя на палубе увереннее.  А к свободному концу линя  привязал стальной рыболовный крючок, и время от времени цеплял на него кусочек белой материи, и – то на обед, то к ужину – вытаскивал свежих макрелей…"
   
   В кабинете Чикина  все замолчали, возникла та пауза, когда вроде бы все что-то недосказали, но говорить больше не желают, но и молчание выглядит неуместным.
   Господин Чикин приоткрывает ящик стола и достаёт оттуда узкий конверт.
     Чикин: Вобщем так, Сорванов, мы тебя решили пока в цеху оставить. … Работай, вернее, побастуй. А тут тебе материальная помощь (Чикин двигает конверт к краю стола), чтобы ты, значица, с голоду не подох.
     Сорванов (еле слышно): Спасибо.… А люди как же?
     Чикин: Не твоя забота.
     Колдомасов: Малость и им выдадим. Ты им скажи, что вот, мол, пробил материальную помощь.
     Чикин: И следи, чтобы все резолюции и бумаги ихние попадали к нам, чтобы утечки не было.

                "… Я выбрал линь, наживил крючок тряпочкой, и минут через пять – семь на конце его уже билась крупная макрель. Замечу, что океан в этих местах просто кишит рыбой, и рыбная ловля не представляет особых трудностей…"

     Преодолев очередь, Алексей Иванович оказался на улице; сверху сеял осенний дождичек, в вязких  сумерках пошевеливалась толпа граждан. «Вроде бы ничего не забыл купить, - думал мастер; особо радовал его  неожиданный конвертик с деньгами. – Вот Татьяне-то сапоги теперь и купим».
     С четверга на пятницу он оставался в цеху – домой не пошёл, а звонил жене: забастовка у нас, не приду сегодня, сама понимаешь – положение серьёзное, не могу цех оставить, а она: я те, паразит, побастую! Дочери сапоги нужны, ходить не в чем, а он надумал! Приличные мужья на вторую работу устраиваюца, всё в семью, всё в семью, а он и на одной-то не может толком работу наладить, забастовщик недоделанный!

                "… На океан можно смотреть бесконечно долго. Это на первый взгляд он кажется однообразным. Но в одном и том же месте не увидишь повторяющегося дважды. Стоит перевести взгляд – меняется абсолютно всё", - глядя перед собой, привычно поплыл Сорванов.

    Но тут подъехал автобус, и толпа заволновалась, - возникли в ней течения и водовороты, в один из которых и был втянут наш герой. Зажатый с обеих сторон гражданами, Алексей Иванович медленно переставлял ноги, стараясь попасть в шаг впереди идущему, но тот, то ли пьяный, то ли приезжий, всё менял ногу и темп, и Алексей Иванович наступал человеку на пятки. В конце концов, впереди идущий, а им оказался известный нам, но не известный Алексею Ивановичу, - Витёк Бодриков обернул небритое злое лицо и сказал:
     - Слышь, ты! – сказал, дохнув кисловатой смесью портвейна, сигарет «Прима» и случайной закусью.
     Под руку он поддерживал обессилевшую от любви и того же портвейна даму, которую, как совершенно верно догадывается читатель, звали Екатериной, и которая должна бы находиться не здесь в толпе, а на своем рабочем месте, - за кассой.
    
    Но мало ли кто где должен быть! Я думаю, читатель уже понял, что герои, с которыми встретился на этих страницах, оказались людьми, застигнутыми как бы врасплох – обстоятельствами ли, не то автором. Да и всё-то в подлунном мире не случайно ли?
   
    В первый автобус влезть не удалось. Но подошёл еще один, и в толпе возникло новое мощное течение граждан, желающих уехать. По мощности и поперечности течение хотелось сравнить с Гольфстримом.
    «Гольфстрим» оторвал Витька Бодрикова и унес прочь, а лишенная вдруг опоры, дама, мотнув в сторону головой, намереваясь посмотреть, куда делся спутник, рухнула под ноги главному герою.
    Граждане в толпе – кто перешагивал, а кто и спотыкался о непонятную кучу, возникшую на ровном месте – совсем бы затоптали тело, если бы не Алексей Иванович. Он, покрепче упершись ногами, начал поднимать, предупреждая:
    - Осторожнее, господа… товарищи, не видите – человек упал… Осторожнее, женщина здесь. С сердцем, наверное, плохо… Ноль три звоните, ноль три… господа.
    - Витяа-Витяа, что же ты меня бросил… одну? – плаксиво тянула дама, цепляясь за одежду Алексея Ивановича. – Это кто? Витяа? Нет, это не Витяа. Бросил, козел вонючий…
    Тут Алексей Иванович понял, что дама абсолютно пьяна, но держал он ее крепко в объятиях и не знал, что же теперь с нею делать: отпустить – она опять рухнет вниз, куда-то отвести, но – куда?
    Сглотнув тошнотный комок, застрявший в горле, он начал спрашивать:
    - Где вы живете, слышите меня? Где живешь?
    Женщина почувствовала расположение к себе и то, что ее никуда не тащат, не забирают, и человек, стоящий перед ней, не мент какой-нибудь, а симпатичный такой мущина, ласковый, спрашивает – где живу, баловник, в гости, видать, хочет.
    Катька даже заулыбалась, поняв, что ей ничего не грозит, а впереди возможно городское приключение. Она крепко взяла Алексея Ивановича под руку, заулыбалась слюнявым ртом.
    - А куда поведешь – там и поживем, - сказала как можно игривее; и по-человечески ее можно было понять.
    - Нет уж, это невозможно, я давай домой тебя отведу, если не далеко.
    - Ха, домой, там те Витька морду набьёт. Он на автопилоте всё равно до общаги доползет, козел вонючий… А там – ты! Полный пипец, ха-ха-ха!
    Весело рассмеялась Катерина, живо представив картину, как из-за неё дерутся два рыцаря.
    Сорванова с дамой обтекали с двух сторон граждане, и, как ни было тесно, всё равно вокруг образовалась пустота. Доносились реплики:
    -У-у-у-у, пьянь, нашли место…
    - Обнимаются посреди улицы…
    - Стыдобища, и бабу-то, гляньте, какую нашел!
    - А им, мужикам, всё равно, лишь бы бабой пахло, они уж тут как тут, а одет,  вроде, прилично…
    - Тьфу! Милиция где? Забрали бы их!
    - Давай-давай, мужик, баба классная…
   Алексея Ивановича даже в жар бросило – вот угораздило!

                "… Но только я собрался подтянуть пойманную макрель к борту, как в следующее мгновение киль яхты обо что-то ударился. Пока я терялся в догадках, обо что можно удариться посреди океана, пока возвращал на место упавшее в кокпит ведро, возле моей, почти ставшей ужином, макрели, сначала появился огромный плавник, а в следующее мгновение макрель исчезла в пасти чудовищной акулы. Потом она оказалась не такой уж и большой, но в первый момент меня охватил ужас. Акула косо потянула леер в глубину. Яхта, дёрнувшись, остановилась. Что делать!? Нести полный грот было опрометчивым, -  я быстрее убрал его, но, чтобы судёнышко окончательно не потеряло нужного направления, оставил один стаксель. Акула, дойдя до предельной глубины, которую мог дать леер, почувствовала непреодолимое сопротивление. Чудовищная рыбина,  вознамерившись выяснить причину оного,  - резко пошла вверх, и серебряной свечой вылетела из воды. Я схватился за топор, чтобы перерубить леер, но необыкновенно красивое зрелище навело на мысль: а почему бы не пополнить мою коллекцию зубами этой красавицы? Я принялся, отбросив топор, выбирать скользкий шнур…"

      Алексей Иванович попытался освободиться, но Катерина вцепилась крепко, и всем своим, хоть и невеликим весом, висела на руке, которую наш герой согнул кольцом  и не мог выпрямить. Ведь, если он разогнет руку, - она упадет. Тогда он решил довести её до остановки: там скамейка, и какая-никакая крыша. Моросил дождь.
      С грехом пополам довёл он её до лавочки, на которую и плюхнулась дама.
      - Давай, давай посидим, это ты хорошо придумал, а то толкаюца…
      - Нет уж, сидеть с тобой не буду. Тут сухо, - тут и сиди, отдыхай.
      Алексей Иванович наконец-то был свободен, но обнаружил, что…

                "… Роскошные акульи зубы, появившиеся в результате необычной рыбалки, оказались, в конце концов, уникальным экспонатом  морской коллекции. Величиною с палец, желтые и крепкие, они ещё раз напомнили, что, оказавшись за бортом,  могу не только захлебнуться, но и… Нет, нет, лучше не думать об этом.
Починив обломанный румпель, помыв палубу от слизи и прибрав в кокпите, решил немного передохнуть в каюте. Сказывалось нервное напряжение – дрожали руки, и я никак не мог начать делать записи в судовом журнале, - отложив, привалился к спинке каюты и закрыл глаза. Сколько времени  находился в забытьи, сказать трудно, но какое-то внутреннее беспокойство или провидение, хранящее меня посреди океана, заставило открыть их в нужный момент. «Берегись!» - крикнул я самому себе и выскочил в кокпит. Закрыть входной люк времени уже не оставалось, - прямо над головой зашипел, начиная обрушиваться, гребень огромной волны. В следующее мгновение вода смыла с палубы все непринайтованные вещи и предметы. Море уже бурлило вокруг, а я понял, что нужно обязательно убрать кливер, и цепляясь за планшир и такелаж, начал пробираться на нос. У бушприта обнаружил, что стяжная муфта штага почти совсем развинтилась. Пытаясь закрепить её, я, видимо, повернул не в ту сторону, и она соскочила, а кливер, надутый до предела ветром, косо взлетел вверх, шкаторина не выдержала, парус оказался за бортом…"

     … обнаружил, что словно жернова, вращающиеся в разные стороны, два потока людей захватили его – между, и несут, поверчивая и подавливая, в  сторону подъезжающих то и дело, автобусов. Главная задача сейчас, таким образом, - попасть в нужный.            

     Зацепившись рукой за фонарный столб,  Алексей Иванович остановился очень удачно и видел уже приближающийся свой, когда его будто током пронзило: «А пакет где с сосисками? Боже мой! Наверное, когда с этой возился, тогда и потерял. Вот же бес попутал, эх, эх. Жена врежет по первое число».
     Пшшшш-ш – открылись двери, в голове звук отдался скрежетом.

                "… В той стороне, куда умчался ураган, горизонт был темнее, океан успокаивался, готовясь встретить ясное небо, синевшее с другой стороны.
Свалившись на койку ещё во время урагана, я проспал целые сутки. Яхта выдержала бой! Но цена оказалась высокой. Стоя на носу, я оторвал взгляд от горизонта и осмотрел судно. Яхта, оставшаяся без мачты, казалась голой, рангоут и снасти не скрипели и не трещали, – снесенные ураганом, они волочились за бортом по воде. Дико выглядел обломок мачты высотой около метра, расщепленный на конце; сломаны комингсы кокпита; румпель снова соскочил с места; исчезла крышка люка. Продолжая осмотр, я обнаруживал все новые и новые потери, главными из которых следовало считать инструмент и продовольствие. Запас пресной воды состоял всего из четырех галлонов в аварийном бочонке.
      День был хмурым, сумрачным. Яхту сносило куда-то. Куда? Я не знал. Никаких навигационных приборов у меня не осталось. Я опять лег спать и видел во сне еду. Проснувшись ночью, вышел на палубу – в небе сияли рассыпанные звёзды. Нос яхты держал направление на какую-то планету у созвездия Скорпиона. Яхту, следовательно, сносило на запад к островам Самоа. Но где они? Скоро ли покажется на горизонте серая полоска земли? Я не знал. На следующее утро высоко в небе увидел птиц. Это были птицы-боцманы с короткими крыльями и длинными, раздвоенными, как у чаек, хвостами. Время от времени они стремительно падали вниз. Раньше их не было, а ведь эти птицы живут на суше, более того – говорят, что они никогда не теряют землю из виду. Я повеселел и с надеждой вглядывался вдаль. Кто бы мог подумать, что землю я увижу только через двое суток, пережив ещё один ураган, вконец обессиленный, голодный, мучимый видениями стола, заваленного блинами с красной икрой. Выбравшись из каюты ясным утром, я увидел её. Остров лежал слева по борту. Причудливые вулканические глыбы, сильно размытые океаном, окружали его. За ними же виднелись пологие долины, сбегавшие к воде и поросшие кокосовыми пальмами и мангровыми деревьями.
     Но земля обетованная лежала за кольцом рифов. Обходить остров вокруг и искать проход между ними – такой возможности у меня теперь не было. Я понял, что океан, который так долго хранил меня, теперь несёт прямо на эти острые скалы, туда, где белой кипенью бурлит и грохочет вода.
     Господи! Неужели ты превратишь мой корабль в плавучий гроб? Нет, главное – не расслабляться! Перед неизбежным столкновением решил все же привести себя в порядок: вытерся мокрой губкой, вычесал соль из бороды и уложил узлом на затылке свои длинные, выросшие как у женщины, волосы, надел капитанскую фуражку, рассовал по карманам самые необходимые вещи, а спустившись в кокпит, взялся за румпель, пытаясь как-то управлять полуразрушенной посудиной.
     Течение неотвратимо несло на рифы, слышался грохот волн, которые разбивались о скалы. Наконец, очередная волна подхватила яхту и ударила форштевнем о коралловый риф. Обшивка на носу треснула, а накатывающиеся волны с дьявольской неотвратимостью били и били судно о скалы, разворачивая его боком. Волны уже перекатывались по палубе, а я стоял на опухших коленях, судорожно цепляясь за остов мачты. Вдруг резкий толчок отшвырнул меня в сторону, я заскользил по накренившейся палубе и упал на скалу. Новая волна подхватила меня, перевернула, и я оказался на мелком коралловом дне. Не теряя ни минуты,  взобрался на сухой утес и посмотрел оттуда на разбитую яхту. Вздрагивая от ударов волн, она разваливалась на глазах…"

     Забравшись в автобус, Алексей Иванович, не глядя, пробил билет компостером, ухватился за поручень, освободил ногами небольшое пространство для упора и закрыл глаза.

                "…Немного отдохнув и осмотревшись, я понял, что, пока не начался прилив, нужно идти к острову пешком. Побрел по колено в теплой воде. Разбитые в кровь, опухшие ноги щипало от соленой воды, но идти недалеко – около километра – нужно терпеть. Перетерпеть эту последнюю муку, а там, на острове я, наконец, упаду на теплый песок, на землю, какое счастье! Она не будет качаться… Нет, сначала наемся бананов и напьюсь молока кокосовых орехов! От голода и усталости в глазах засветились оранжево-зеленые круги. Песчаный пляж, куда я пришёл, был усеян всякой всячиной, принесенной с разбитой яхты, - кусками дерева, одеждой, парусами, жестяными банками, обломками рангоута. Я же надеялся сразу найти бананы, кокосовые орехи, птичьи гнезда и пресную воду, но вокруг ничего этого не было. Меня окружали большие, похожие на дубы, деревья и густой подлесок. Я сорвал несколько листьев и пожевал их. Они оказались сухими и безвкусными. Я выломал длинную палку, и,  используя её как посох, еле передвигая опухшие ноги, побрел вдоль побережья в поисках пищи. Я решил, что до тех пор, пока меня не найдут, а в этом, что остров обитаем, я был почему-то уверен, буду питаться кокосовыми орехами. И в самом деле, километра через два набрел на роскошную кокосовую пальму. Но попытки взобраться на неё оказались безуспешными, - сил не было. Тогда попробовал бросать в орехи палкой, но только потянул руку, и она начала нестерпимо болеть. Я же, измученный голодом и жаждой, в отчаянии упал на песок.
Не определить, сколько прошло времени, но, наверное, не менее суток, потому что, когда я открыл глаза, разбуженный непонятными звуками, солнце садилось в океан в том же самом месте. А звуки производили две любопытные мордахи, склонившиеся надо мной. Когда же я окончательно открыл глаза, двое темнокожих мальчишек бросились бежать так быстро, что только светлые пятки засверкали. «Эй, эй, бойз, кам хиа», - закричал я, но услышав голос, они припустили ещё быстрее. «Это хорошо, что меня нашли, - размышлял я, - теперь они обязательно расскажут о находке в деревне».
Село солнце, вокруг быстро темнело. За мной никто не приходил, и лежа на одном месте, я слышал шум океана, ночной шорох листьев да жутковатый во тьме скрип какого-то дерева. Я, то впадал в сонное забытьё, то широко открывал глаза и напрягал слух, пытаясь уловить приближение человека ли, зверя. После встречи с мальчиками одиночество стало в тягость. Вдруг среди равномерных океанских вздохов я различил будто бы плеск весла.
     - Эй, я здесь, зде-е-е-есь! Помоги-и-и-и-те… - кричал я из последних сил. И действительно через некоторое время ко мне кто-то шёл, я слышал шуршание песка. – Я здесь… Помогите, - шептал я пересохшими губами, теряя сознание…"

    От неудобной позы, зажатый с боков гражданами, Алексей Иванович чувствовал ломоту в пояснице; рука, вцепившаяся в поручень, затекла и ныла. Он попытался переменить позу, запереступал ногами, попробовал развернуть плечи, но тут же услышал голос за спиной:
    - Мущина, стойте спокойно, вертюца тут, не один же едете!
    - Извините, - сказал Алексей Иванович и скривил тело в прежнее, неудобное положение.
    «Ничего, - подумал про себя, - две остановки осталось, как-нибудь дотяну. Главное с женой объясниться. Что да как – и дома не ночевал, и сосисок не принес… Про забастовку и слушать не будет, скажет: знаем мы эти забастовки, паразит малахольный. Макарон, наверное, наварила целую кастрюлю: весь день у плиты, весь день у плиты, - начнет причитать. Танька губу подожмет. Ничего, конвертиком-то откуплюсь, отстанут. Только бы спать пораньше улеглись. Лягут. Тоже за неделю, поди, устали».

                "… Очнулся лежа на сухих листьях кокосовой пальмы; над головой стропила и соломенная крыша провязанная верёвками, - я понял, что нахожусь в хижине моего спасителя. Я пошевелился, и надо мной тут же склонилось лицо женщины. Она облегченно вздохнула. После выяснилось, что я почти сутки не приходил в себя, и всё это время она была рядом. Она поила меня живительным соком кокосовых орехов, колени мои были обёрнуты мокрыми компрессами из целебных трав. Островитянин, принесший меня ночью со скал, доверил мою жизнь заботам доброй и умной жены. Заботливая женщина с чуткой душой, она почти не улыбалась и редко показывала свои чувства, но даже в мелочах проявлялось её благородное сердце. Без шума и суеты за день она успевала сделать поразительно много. После  вынужденной голодовки есть я хотел постоянно, но она понимала, что кормить меня можно только маленькими порциями. Половина кокоса, через некоторое время сырое черепашье яйцо, потом плод хлебного дерева, несколько глотков горячей ухи  – таким был нехитрый рацион первого дня.
     Когда жители узнали, что я очнулся, они всей деревней пришли посмотреть на меня. Они расселись вокруг скрестив ноги, и я пристально рассматривал их, пытаясь определить, куда же все-таки попал. Кожа у островитян не была чёрной, но светло-кофейного цвета; рослые, крепкие, здоровые, отлично сложенные, они не походили ни на одних жителей различных островов, где мне пришлось побывать за время путешествия. Я спросил по-английски, как называется остров. Они ничего не поняли, тогда я повторил вопрос по-французски, потом по-испански. Не понимали. Но сам звук моего голоса им, видимо, пришёлся по душе, и они радостно заулыбались. Тогда я перешёл на русский и, хлопая ладонью по земле, продолжал спрашивать: «Новые Гибриды? Новая Каледония? Соломоновы острова?»
    Услышав последнее название, один из стариков встрепенулся и, хлопнув ладонью по земле, прокричал:
    - Ломалома!
    - Ломалома? – переспросил я.
    - Ломалома. Тувута.
    Островитяне согласно закивали головами, и все радостно заговорили. «Ломалома! Ломалома!», - кричали они на разные голоса, хлопая по земле ладонями.
    - Тувута. Ломалома, - демонстрировал и я моим спасителям собственную понятливость…"

     И вот, наконец-то, Алексей Иванович Сорванов попал домой. Вернее, не совсем ещё домой, не в собственную квартиру, но на своем восьмом этаже, перед дверью, осталось ключ достать и открыть, и ведь как удачно – даже в лифте напоследок не застрял! Он вытащил ключ, вставил в замок, открыл дверь,  и уже в прихожей почувствовал, что жена не в духе.
    В духе благоверная или не в духе Алексей Иванович чувствовал всегда в прихожей, - никого не видя ещё, он угадывал настроение хозяйки по сгусткам семейного электричества, плавающего в воздухе, - искрит или не искрит, определял всегда безошибочно. Нынче искрило. И сильно.
      Ирина Борисовна в спальне перед зеркалом дощипывала рейсфедером вторую бровь. Это занятие всегда приводило её в возбуждённое состояние, сегодня усугубил которое своим поведением и Алексей Иванович.
     - Ириша, это я пришёл, - вякнул он из прихожей.
     Фыркнула Танька у телевизора, Ирина Борисовна молчала. Такое молчание и было опасным и самым тягостным моментом встречи, ибо могло оно прорваться потоком и бурей, случалось, – куда там ревущим сороковым,   чудилось, снесёт однажды, ибо Ирина Борисовна вырабатывала энергии, что Братская ГЭС!
     Уперев руки в бедра, тощей палкой появилась в дверном проёме.
     - Явился, паразит? Продукты, конечно, в семью не дотумкал принести! Видали его!? Работничек… Устали, наверное, Алексей Иванович, - язвила она мужа.
     Когда Ирина Борисовна переходила на имя-отчество, Сорванов знал, - супруга находится на высшей ступени раздражения, а сарказму и презрению конца сегодня не жди.
     - Да я… вот тут, погоди, Ириша, ну что ты сразу-то кричишь… Я вот тут, в конвертике, глянь, - защищался Сорванов, шаря по карманам и никак не находя от волнения злополучный конвертик с деньгами. Извлёк, наконец, и протянул жене.
     -Там как раз Танечке на сапоги будет…
     Глаза Ирины Борисовны, только что метавшие искры, приугасли и вроде бы даже потеплели. Она выхватила конвертик и повертела в руках, пытаясь на ощупь определить – сколько там, внутри.
     - А что это здесь дырочки какие-то? – спросила.
     - Где?
     - Да сам погляди…
     Алексей Иванович взял конверт обратно и в самом деле убедился, что конвертик пробит…  автобусным компостером. Видимо, он его вместо билета сунул не глядя. Вот же – день не задался!
     - Чего-то и правда… измялся что ли…
     - Ты не крути, паразит! Разуй глаза-то, ты его в компостер вместо билета сунул. Вот же наказание! Вот мужик нескладный!
     - Покажи, покажи, - прибежала Танька от телевизора.
     Ирина Борисовна ещё долго распиналась сегодня о горькой судьбе своей, о незадавшейся жизни, о никчемном мужике рядом, и Алексей Иванович не возражал ей, зная, что и она иссякнет и замолчит, в конце концов, и спать раньше ляжет, демонстрируя усталость и презрение, а он, как и мечтал всю неделю, - останется один на кухне, выкурит спокойно сигарету и заполнит вахтенный журнал. Столько всего нужно записать…

     Бодриков  Витёк проснулся от того, что кто-то тряс за плечо, приговаривая:
     - Эй, друг, слышь, приехали, конечная. Тебе куда? Слышь, что ли?
     Витя поднял голову, втянул сопли и промычал:
     - Чё ты, в натуре…
     - Выходи сам, пока я тебя ментам не сдал, - распалился водитель автобуса, разглядев пассажира.
     - Чё ты, блин, в натуре…
     Не выдержав диалога, водитель схватил Витю за шиворот, подтащил упирающегося к двери, да, поддав пинка коленом, вышиб на улицу. Витя споткнулся о бордюр тротуара и упал на газон.
     - Не человек ты, мля, говно, - завыл Бодриков в мокрую траву. Но водитель  проклятий в свой адрес уже не слышал, потому что, прошипев дверью, уехал.
     Приподняв голову Витёк посмотрел окрест. В темных домах горели редкие-редкие окна; фонари освещали пустоту улицы, в  лучах косо летели капли; на траве газона валялись бумажки, обрывки полиэтилена,  поблескивали пустые банки и бутылки из-под пива, пакетики от чипсов, по которым мышью шуршал косой осенний дождь. Опершись о землю ладонями, Бодриков встал, сначала на колени, а потом поднялся и во весь свой небольшой рост, - метрах в десяти виднелась крытая остановка, -  там  можно вполне схорониться, если уж не от холода, то от дождя. К ней он и двинул, чуть прихрамывая на ушибленную  о бордюр ногу. И тут увидел, что к остановке светлой гусеницей ползёт троллейбус. «И откуда взялся? – подумал. – Вот на нем и уеду, мой как раз», - разглядел номер Бодриков.
     В пустом троллейбусе у окна спала одинокая тетка, в которой Витёк сразу узнал свою Катюху. Он хотел было залезть внутрь, но  женщина–водитель встала в дверях и уперлась рукой в грудь непрошенному пассажиру.
     - Всё, всё, машина в парк. Иди отсюда!
     Мускулистой, рулем тренированной рукой, она давила в грудь Бодрикову всё сильнее и сильнее, отпихивая его от тепла и света.
     - Катюха, выходи, слышь… Катькааа! -  радостно кричал Витёк, и стучал с улицы в окно у головы спящей Масловой.
     - Выходите, женщина, выходите, приехали, вон - встречают вас, - толкала теперь уже Катерину усталая водитель.
     Катерина, наконец, проснулась, и, увидев Витька, ничуть не удивившись, цепляясь за спинки сидений одной рукой, ибо в другой держала пакет с продуктами, пошла на выход.
     - Катюха, ну прикол! Надо же где встретились! – искренне радовался Витёк. – Тока как мы теперь, блин, в общагу попадем? А? Ничо уж не ходит. А что за пакет у тебя?
     - Сосиски тут, хлеб, йогурты вроде.
     - Прикольно! Пивка на утро не взяла?
     - Да я не знаю и пакет-то откуда… Дал что ли кто. Или я не помню, а пакет нашего магазина, видишь.
     Они сели на лавку,  тесно прижавшись друг к другу, и по очереди запускали руки внутрь пакета, отламывая куски мягкого белого хлеба, после распотрошили упаковку с сосисками и тоже съели, но йогурты решили оставить на утро. Внутри у обоих потеплело.

     Поздней ночью Ирина Борисовна замерзла. Ноги озябли, потому что, пытаясь согреться во сне, тянула одеяло на нос, а пятки оголялись. Мужа рядом не было, но она не придала этому обстоятельству особого значения, лишь подумала: почему же так холодно?
    Вылезать из-под одеяла не хотелось, но и оставаться в постели, не выяснив, откуда же несёт холодом, тревожно.
    Она откинула одеяло, спустила ноги на пол, а коснувшись паркета, от самых ног до головы ощутила, как задрожало в ознобе тело, и затряслись губы; нашарив тапки, прошлепала на кухню.
    На кухне створки окна были настежь открыты, а на фоне чёрного провала, спиной к ней, и, заложив руки за голову, стоял, чуть покачиваясь, будто решив улететь в чёрную ночь, её нескладный муж.
Женщина включила свет и как могла быстрее подошла к окну и начала закрывать раму.
    - Эй, эй… ты это… ты чего? Ты чего надумал-то, пар… - она осеклась на полуслове, когда увидела лицо мужа.
    - Лёшенька, ты чего, в самом деле? Милый мой, пойдем в комнату, хороший мой…  Ну, не надо, не надо, слышишь… Ну… прости меня…

     В кухне, Ирина Борисовна, видимо, от волнения и нахлынувших чувств, забыла выключить свет. На столе осталась лежать общая тетрадь в клеточку, в которую мы с вами, уважаемый читатель,  напоследок и заглянем.
             
                "…Моё путешествие закончилось. Судно погибло, я оказался в том месте земного шара, где суждено мне, видимо, окончить свои дни. Отдыхая на берегу океана и глядя на ровный и чистый горизонт, часто вспоминаю сороковые широты. Вспоминаю не бури и шквалы, измотавшие меня вконец, а то, как я заворожено следил за полетом вечных странников – альбатросов. Откуда брали они силы, чтобы спокойно парить над бушующим океаном, иногда касаясь крылом волны, покрывая огромные расстояния и подолгу не видя берега. Говорят, что в них живут души умерших моряков…"
    
     На этом запись обрывалась, а внизу были нарисованы смешные человечки, пальмы, разбитая яхта и обросший, изможденный мужчина.

                Полушкино.


Для иллюстрации использована картина Валентина Губарева.