Лишь бы только Мальвина...*
Не звени ключами от тайн.**
В действительности всё не так,
как на самом деле. **
Они едут домой... в метро... под потолком вагона горит-мерцает...
сумеречный – поздний, уже очень поздний – свет...
золотисто-жёлтый... сумрачный...
Вагон полупустой... их потряхивает, шатает, болтает...
Это оттого, что тело в молодости такое лёгкое.
Она – красавица.
Они едут рядом, держась за высокий сверкающий поручень... близко-близко стоят...
Какая тонкая у неё рука... какая сама она вся тонкая... точёная... стройная, даже чуточку сухая, чуточку... слишком строгая для своих лет...
Но красивая – это просто нет сил.
Не этой дурацкой красотой – смазливо-глянцевой, сиюминутной, пошлой…
а другой – “старорежимной” какой-то... старинной... непонятно, как сказать... классической?.. древней?... нет, не то... наверное, – Вечной... В ней есть что-то такое... какая-то такая... мудрость... вот-вот: Мудрость! спокойные – тёмные и глубокие – глаза, без этого масляного блеска... не бледная и не смуглая, – матовая кожа... и такой же – матовый – блеск волос.
Будто со старого фото смотрит – из другого времени-измерения.
Она похожа на актёра Меньшикова – только женщина.
Вот их качнуло друг к другу... она не отстранилась... заметила?.. кажется, нет... или заметила... но не отпрянула, а кажется, наоборот, даже вся как-то подалась вперёд... навстречу... и они так и остались стоять... близко-близко... ещё ближе, чем раньше... совсем близко... так, что стало “слышно”, как пахнут её тёмные волнистые почти до плеч волосы... они уложены по той, “военной”, моде... такая “мальвинка”... но не совсем... как же называется эта причёска?.. и закрыли глаза... и даже, кажется, обнялись... как-то так само получилось... одной рукой... другая на поручне... опять качнуло... ещё теснее прижались... но бережно... как хорошо...
Беречь её всю жизнь, охранять-оберегать... защищать...
Или – быть под её защитой... раствориться в ней... без следа, без остатка...
Ибо так было Всегда... нет ничего кругом, нет никого вокруг – только они вдвоём.
И они – Одно.
А зовут её... а зовут её каким-то ужасным – несуразным, несовременным, старомодным именем – Велора. Хотя... если разобраться, то оно очень даже идёт ей. Оно прекрасно.
И сама она – прекрасна. Прекрасна – как... Ленин в Октябре. Это Генка так сказал.
Он так и сказал:
– Да ты посмотри на неё! Она же прекрасна!! – как Ленин в Октябре!
И Лиза посмотрела. Открыла глаза и – во все глаза – посмотрела. И будто только сейчас увидела:
Да, да, да... прекрасна... она прекрасна...
И тут только заметила: красную атласную ленточку на Велориной груди... то ли бантик... то ли крестик...
– А как она играла!! Нет, ты видела, как она играла?! – не унимается Генка.
Он будто специально. Да, это он – специально – подливает масла в огонь.
Да, да, да... Лиза видела, Лиза будто только сейчас увидела и только сейчас поняла – Лора прекрасно играла...
Ах, как она играла!.. Она играла... Какую-то революционерку... или это была война? Лора в шинели... Она и сейчас – в ней же... и в строгой военной рубашке... гимнастёрка!.. вспомнила, наконец слово! – после спектакля решила не переодеваться, так и поехали... это нарушение... но они сбежали... а все остались – праздновать премьеру. Как хорошо, что им удалось сбежать!..
Ах, как хорошо!.. как волшебно, дивно от неё пахнет... от ворота шинели, от воротничка этой самой рубашки-гимнастёрки... чем-то сладким, чем-то терпким... наверное, театральный грим, наверное дым... да, да, да... все актёры курят – курят в гримёрке...
– Нет, ты посмотри на неё – она же – красавица!
Да, да, да... красавица... Но и помолчал бы ты уже...
И Генка замолкает. Наверное, догадался... Как хорошо...
Как хорошо, что он с ними поехал, – наверное, догадался! Догадался о том, о чём они сами ещё не догадались... Или это только Лиза не догадалась... до неё всё доходит, как до жирафа, но теперь она, кажется, даже понимает... начала понимать, что ждала – ждала этой встречи. А Велора умная... Велора... Лора... сколько ей лет? Но она, точно совершенно, старше Лизы. Лизе кажется, что она была всегда... от скончания мира... “от скончания”! Глупая! Вот смешно! От сотворения – конечно же! Глупая, глупая дурочка... идиотка... Ах, как хорошо, что Генка с ними поехал – он их Ангел-Хранитель. Потому что Лиза сейчас ничего, ничего, совсем ничего не соображает... ничего не видит... она ослепла, оглохла... Только стук колёс, только поезд... мерно покачивается... вот бы всю жизнь – так вот и ехать: только Лорина тонкая шея... воротничок строгой рубашки... этот запах... Закрыть глаза – и никого... ничего... ничего не видеть – только вдыхать... только дышать ею, чувствовать... ехать и ехать... и никогда не доехать... никуда... никуда... никогда.
Куда это они едут? Лиза не знает, куда они едут... и в самом деле – не знает.
И хорошо... и всё равно...
Они стоят рядом, обнявшись едут... и им всё равно. И всем – всё равно... Или это вагон пустой.... Или почти пустой... Только Генка где-то всё время возникает... то тут, то там... то тут, то там... то он сидит напротив, то вдруг долговязо свисает над ними... и что-то там тихо и жизнерадостно бормочет-бубнит... какую-нибудь очередное серьёзное откровение... или очередную счастливую глупость... счастливое откровение... серьёзную глупость...
То и дело возникает его ухмыляющаяся физиономия... то тут, то там...
Зачем? Ах да, он же их охраняет, должен до дома довезти.
– А ты видела, какой у неё рюкзачок клёвый?
Да, да, да... клёвый, и правда, клёвый – замечательный, чудный рюкзачок.
– Лизка, нук примерь! – стягивает с Лоры рюкзачок. Она улыбается...
Лиза примерила. Генка помог надеть. Поправил на ней. А он ей идёт! Странно! Но он идёт к её в бело-коричневую крапинку пальто! Оно Лизе чуть великовато и длинновато и мешком на ней сидит – а с рюкзачком – в самый раз! Лиза крутится перед тёмным зеркалом вагонного окна... перед чёрным оконным зеркалом... смотрит на себя... на Лору.
И та тоже смотрит на неё – из их ночного Зазеркалья... как непохожи они... как же по-дурацки Лиза выглядит! – с этими своими светловатыми кудельками... пухом вокруг головы, сколько ни приглаживай и ни собирай – а всё одно выбиваются... Ей страшно, если Лора вдруг увидит её такой же нелепой, какой видит себя она сама: щёки – слишком полные, лицо – слишком круглое, слишком бледное и слишком детское... слишком глупое и жалобное... жалкое... под глазами “синяки” – она вечно не высыпается... но, что всего хуже, – Лиза маленькая, слишком маленькая, слишком маленького роста. Но Лора, кажется, ничего не видит... или видит... но не замечает... “не замечает”?... жалеет?...
А ещё у Лизы ужасные – страшные – грязные и растоптанные сапоги. Как хорошо, что их не видно в отражении...
Решено: она так и поедет дальше – с Лориным рюкзачком за спиной. Только бы ехать с ней рядом...
Генка, отстань...
Генка смеётся, Лора улыбается...
И вот, они снова успокаиваются, затихают... замирают... Как хорошо.
Внезапно какой-то писк вырывает Лизу из небытия, из этого сладкого забытия-объятия.
Это Верочка, Лорина дочка, она здесь же – на сиденье – и всё это время сидела... или Лерочка?... но её как будто не было. Она тихо сидела. Сереньким воробышком. Просто Лиза её не замечала – старалась не замечать, детей она не любит, детей у неё никогда не будет, никогда! – она так решила... Или действительно не замечала: Верочка обычно очень тихо себя ведёт, она хорошая девочка, весь спектакль выдержала... и эту дорогу терпит... а ведь как поздно уже... Но теперь она что-то лопочет на этом своём ужасном детском языке – карликовом диалекте нормального человеческого – Лиза не понимает, что... Кажется, вот сейчас голова лопнет, а всё равно ни за что не расшифруешь, не поймёшь... Она же ни одной буквы не выговаривает правильно... Это ужас. И какой-то такой у неё противный – визгливый и надтреснутый – голосок. Она не замолкает – говорит и говорит... Разве это нормально, чтобы трёхлетние дети столько говорили? И так плохо, так неправильно!..
В руках у девочки золотой ключик. Наверное, это она о нём. Ключик пластмассовый, огромный, чуть ли не больше неё самой, и внутри у него погромыхивает – это конфеты. Один из этих нелепых ёлочный подарков. И откуда он взялся – теперь-то? Кто-то подарил... Наверное, Разумовская... небось, с прошлогодней халтуры хранила... путь к сердцу матери лежит через желудок... её ребёнка... ум, честь и совесть... Лиза согласна. Она даже согласна варить Лерочке эту ужасную кашу... манную. Она тоже её ненавидит. И учить её говорить... и читать... да вот хотя бы этот самый “Золотой ключик”... Когда-то Лиза так любила эту сказку... Интересно, что Лерочка оттуда поймёт... Раз она так говорит ужасно, то, наверное, и не понимает ничего... раз её никто не понимает.
Верочка о конфетах пока не догадалась, – вот глупая... Ключик покрашен, облеплен чем-то сусально-золотым – действительно “золотой”. Она поднимает его повыше и трясёт, трясёт... Вцепилась худыми бесцветными пальчиками и трясёт... как будто специально. Точно – специально. И что-то вещает пронзительным, кукольным, дребезжащим своим голоском. Голоском испорченной механической куклы. Ничего не понятно. А лицо при этом – серьёзное. Прозрачное испитое личико.
И ни капли – ничем, ничем! – не похожа на мать. Бледная копия... бедная... неизвестно чья.
Эта девочка превратит Лизину жизнь в ад. Но она согласна терпеть.
И даже если они едут к ней, к Лизе, она согласна – она разберёт ту комнату, где давно уже никто не живёт и где навалено ненужное барахло... и балкон разберёт... сделает уборку... даже неделю потратит на это... или две... всё вымоет... там пыль такая и грязь на балконе, что въедается в кожу и руки потом долго болят...
И пусть бы они навсегда... и пусть бы они насовсем у неё остались! Только бы остались...
А когда зима кончится, они на балконе будут с Лорой пить чай... и свечки зажигать... а сейчас только ноябрь... конец октября.
И Генка этот – вот прилепился... не отстаёт... чёрт с ним... пусть тоже переночует...
Лишь бы Лора... лишь бы только Лора была... лишь бы Лора была...
Лишь бы ей было... хорошо.
И даже Лерочке...
Или Леночке...
Имя досталось Велоре от бабки, ровесницы Великой... Ленинской... Октябрьской... и так далее... и далее... со всеми остановками... свято верившей... это бабка верила... в торжество светлых коммунистических идеалов. Вот бы она сейчас удивилась, узнав, что...
Что должна была узнать и чему удивиться Велорина бабка, Лизе так и не удалось додумать: внезапно...
На станции “Ленинские горы”... – Лиза даже не поняла, как это произошло: Велора вдруг подхватила Лерочку... или Леночку... и вот уже они с ней на перроне за окном. А она, Лиза, сидит теперь на Лерочкином месте и смотрит на них... смотрит на них сквозь дверной проём... и вот уже двери поехали и захлопнулись... Леночка скрылась – не видать её... и вот уже поезд тронулся... и поплыл-поплыл... и проплыло Лорино – теперь уже в профиль – лицо...
Так и не сказала ей ни слова...
И поплыли, поплыли... полетели глубокие провалы ночных станционных окон...
Да что же она сидит-то, как дура?!.. А рюкзак?! Рюкзак! А Генка!! Генка – хлыщ этот! Выскочил!! Успел!!.. Прощелыга... мерзавец! Подлец!.. Хмырь болотный!!..
А никакой не “хранитель”... дура несчастная...
Но слова комом встают в горле.
И дышать – дышать почему-то тоже теперь она не может.
Генка – Велора. Велора – Генка. Генка – Ленка, – складывается в Лизином мозгу...
И противится, и грохочет, и не хочет складываться.
И клокочет... и плакать хочется.
Леночка, Леночка...
Вот так, внезапно.
И точно так же – внезапно – ещё через несколько станций...
Она проснулась: ...конечная... поезд дальше не идёт... просьба освободить вагоны...
...Велора, – донеслось откуда-то обрывком мысли. Причём так, как если бы это была не Лизина, а чья-то чужая мысль. Как если бы кто-то думал её, эту мысль, внутри Лизиной головы.
Будто окликнул кто...
Велора...
И кто такая эта Велора?
*
Снов своих Елизавета Ивановна никогда не помнит. И не помнила никогда. У неё и так есть, чего помнить. У неё жизнь такая – забыть бы. И она так устаёт, что не засыпает – падает, проваливается в сон. Мгновенно. И в метро спит – всегда. Спать в метро – это святое. Главное – сесть. Скинула рюкзак, обняла его покрепче – и спи себе.
А спит Елизавета Ивановна хорошо. Без снов. Так она думает. Она уверена в том, что ей ничего не снится. Она не понимает: как это так? что это такое – видеть сны? И чего в этом такого хорошего? И чего это люди в своих снах копошатся-копаются? Им бы в жизни своей бестолковой кое-как разобраться, а они сны толкуют. Им бы просто поспать – хорошо поспать. Пожалуй, её здоровый сон – это единственно хорошее, что ей, как говорится, Богом дано. За все её страдания. За все мучения.
И засыпает сразу, как ляжет. Или сядет... И просыпается всегда – как по команде – в нужный момент. Внутренние часы.
Но сегодня с Петровско-Разумовской ехала – так неудачно! Проспала пересадку. Очнулась – уже Октябрьская. Ну, ничего, решила не пересаживаться – доспала кружочек по кольцевой. Надо было через Библиотеку Ленина ехать. Но это уже в следующий раз.
Они с Виолеттой Егоровной отметили Виолетты Егоровнины именины. Елизавета Ивановна даже подумала, ну какие у Виолетты могут быть “именины”? А оказалось – могут. Оказалось, что она никакая не Виолетта, а – Вивея. ЧуднО! Это если по-церковному. Или даже Вевея, через “е” – “надёжная” значит, “прочная”, “верная”. Это Виолетта Егоровна сама ей так объяснила. Подруга-то она и впрямь хорошая... ну да с чего ей плохой-то быть?.. жизнь не ломала её – вот и “прочная”.
Она Елизавету Ивановну зазывала к себе в театр, говорила, какой-то у них там новый спектакль... хороший... даже рассказала, какой, но Елизавета Ивановна почти её не слушала... пропустить обещала, бесплатно провести... она билетёр, чего ей стоит... но спектаклей у Елизаветы Ивановны – своих – и дома хватает. Да и некогда ей: у неё ещё бабушка жива, дай ей Бог здоровья, конечно... “ровесница века”... Соседка Галина Петровна говорит, что это неправильно, она уж в чужой век, говорит, залезла... ну а что ты с ней будешь делать?.. И внуки уже есть... а с внуками можно и сходить – на детский... На “Золотой ключик”. Леночку она в своё время водила. Леночке Мальвина нравилась... Им обеим нравилась – такая красивая девочка играла!.. Только волосы у неё почему-то были не голубые, а фиолетовые... И на спектакли водила, и на ёлки... Леночка... Царствие ей Небесное... В ноябре как раз годовщина. Ах, Леночка... если б не Генка, сволочь эта, мразь, совсем бы у её дочери была другая жизнь, была бы жива сейчас. Ну да что теперь... Вот если бы мама была жива... но мама почти сразу за Леночкой ушла. Мама говорила, что Леночке теперь хорошо и что надо Верить. У мамы была она, эта Вера. В Светлое Будущее, в Медицину, в Бога... А Елизавета Ивановна уже и не знает, верит ли она... и во что... и кому. Но в церковь всё равно надо сходить – свечки обеим поставить. Леночка с мамой ушли, друг за дружкой буквально, теперь мальчишки, считай, одни – сами друг за дружкой следят. Галина Петровна, спасибо ей, заходит проведать. Иногда и посидит. Иногда и сготовит. И денег не берёт, добрая душа, хоть Елизавета Ивановна ей и совала. Надо будет на Новый год какой-нибудь хороший подарок ей купить... что-нибудь такое... недорогое. Елизавета Ивановна на пенсии, а всё равно на трёх работах – где вахтёром, где нянечкой, где уборщицей. Вон, руки какие... Всю жизнь, считай... Вся жизнь...
Ну да человек судьбу свою не выбирает.
И хорошо ещё, что... Елизавета Ивановна не смогла продолжить эту мысль. Что в подобных случаях говорят: что все живы-здоровы?.. ну так не все... что сама на ногах?.. это да... что работа есть?.. – как-то так, наверное.
Хорошо, например, что у неё не сумка, а рюкзак – хотя нелепо женщине её возраста ходить с рюкзаком, но это удобно. Валерия Андреевна, мать Елизаветы Ивановны, была строгая, очень строгая была, даже обнять себя никогда не позволяла... и ругала Лизу за тугодумие, и всегда заставляла её носить ранец, чтобы не портить осанку. Она была врачом. Правда, ухогорлоносом, или, как теперь говорят, ЛОР-ом, но всё одно – врачом.
Правда, осанка потом у Елизаветы Ивановны всё-таки испортилась – слишком уж она наклоняться стала вперёд, когда идёт. Тянет ноша. Хоть и говорят, что своя ноша не тянет. По дороге она обязательно должна продуктов прикупить. В рюкзак много влезает. Правда, кажется, вот – гору продуктов накупила, так нести тяжело. А домой притащишь, на стол вывалишь – тьфу, жалость одна.
И жалко, что проспала “Ленинские горы”... Она водила Леночку в театральную студию во Дворце Пионеров. Они с Леночкой так любили эту станцию. Вся станция – сплошь одни окна, огромные окна, во всю стену... – река и небо... небо и река... – ведь это мост над рекой... А потом станцию почему-то закрыли... А затем и вовсе переименовали – в “Воробьёвы”.
Значит хорошо, что проспала.
Июнь-июль 2013
___________________
* Cеренада Пьеро из фильмa “Приключения Буратино” (1975г.)
Музыка – А.Рыбников, слова – Б.Окуджава.
Не нужна мне малина,
Не страшна мне ангина,
Не боюсь я вообще ничего!
Лишь бы только Мальвина,
Лишь бы только Мальвина,
Лишь бы только Мальвина
Обожала меня одного.
** Станислав Ежи Лец (6 марта 1909 — 7 мая 1966) — выдающийся польский сатирик еврейского происхождения, поэт, афорист XX века. «Лец» — на иврите «шут».