Глава 11
- Уф-ф-ф, как же я устала!
- Донна Катарина, Вы меня так и не задействовали.
- Всему свое время герцог Рибера. В следующей серии Вы появитесь во всем своем великолепии. Если Вы беспокоитесь за свой бонус…
- Что Вы, сиятельная госпожа, об этом не может быть и никакой речи!
- Вам как, кэшэм, или на карточку?
- Да, что Вы!
- Хорошо, значит, половину так, половину эдак. Ну, что возлюбленный супруг, как тебе начало премьеры?
- Очень достойно и выдержанно. Самое главное, что не было ни перегибов, ни недожимов. Все было исполнено во флере апокрифа и легкой недосказанности. Чего стоят народные байки о короле-анахорете.
- Я знала, что ты это оценишь.
- А тебе не кажется, что мифы рождаются и гуляют по твоей империи сами по себе, даже без твоего ведома?
- Что-то новое имеет место быть в нашем королевстве.
- Еще тогда в тронном зале, когда я рубил алебардой отросший деревянный придаток, я подумал, что сей казус, может стать поводом для разных исторических саг. А через, сколько дней намечена следующая встреча?
- Они сообщат, когда заполнят персональный контент.
Мы намеренно не стали обсуждать все скользкие вопросы при Карле, тем более вне анизатропной комнаты. Кати, можно сказать, насильно свернула игру и отправила новоиспеченного медиума на самолете домой отсыпаться и отъедаться.
Уже в «шкатулке» мы смогли немного расслабиться. Катенька достала из холодильника тарелочку с нарезанным копченым угрем, банку свежевыжатого мангового сока и слиток льда из дегазированной воды.
- Не хочу алкоголя. Ты что-нибудь будешь кроме этого?
- Предложенный ассортиментный минимум просто изыскан, его может только дополнить горсточка замороженной морошки, которую мы пока не собрали в Зауралье.
- Ты знаешь, я загодя озаботилась на этот предмет. В морозилочке полеживает килограмм Норвежской морошки, клюквы и брусники. А на зауральские ягодники мы поедем прямо этим летом, хотя, все это великолепие произрастает и в Канаде.
- Какая же ты чуткая и предупредительная!
- Мне нужен только намек, а все остальное по реализации твоего самого маленького желания будет для меня радостным деянием.
Она села ко мне на коленки и стала кормить меня мерзлыми ягодками…
Кроме превалирующего оргастического чувства, помню только загадочный свет вполнакала, будто внутри субмарины, несущей боевое дежурство в опасной близости от Багамских островов, капанье талой воды со стола и звенящий шепот моей возлюбленной – как прекрасно иногда делать исключения из правил!
Через час в нашей командной рубке царила деловая атмосфера. Нас только могли выдать глаза, в которых пробегали искорки обожания и тлел приглушенный отсвет совместной недораскрытой тайны.
Мы с трудом вернулись к нашим реалиям.
- А угорь-то как хорош.
- Да-а.
- Слушай, тебе не кажется, что к нам вплотную приблизилось что-то, у меня почему-то не поворачивается язык сказать, кто-то, что хочет нас съесть?
- Съесть, слишком примитивно, скорей, заселиться, поработить и командовать.
- Хорошо, как этому можно противодействовать?
- Ужесточить контроль, сделать двухсекционный буфер, без надобности не покидать свои оболочки, а если это технологически необходимо, проводить тщательную и усложненную кодировку реперов и дополнительное телесное экранирование. Что поделать, враг не дремлет.
- Во всяком случае, первый раунд мы выиграли. А если эта образина загодя заселится в Карла?
- Ну, уж он-то, во всяком случае, об этом сразу узнает.
- Не обязательно. А возможна и такая картина: Карл беспечно покинет свою не очень любимую оболочку, как в прошлый раз, скажем, для нанесения визита во внутренний мир какой-нибудь певички из джазового клуба. А тут волчица и пожаловала. Сожрала что-нибудь и вместо этого прикинулась лежалой овечьей шкуркой. Чем не вариант?
- Ты потенциальный гений зла.
- Не обзывайся, а лучше свяжись с ним по закрытому мнемозимическому лучу и строго настрого, в общем, как ты умеешь, запрети ему разрывать свое двуединство хотя бы на год.
- Сейчас же, как только выйдем из комнаты сделаю. А ты умница. С тобой так легко, и так тяжело.
- В чем же тяжесть?
- А в том, что прилипнуть к тебе легко, а вот отлипнуть – целое дело. Каждый раз с кровью отрываю соединительную мембрану. Сразу вспоминаю, как хорошо было в начале последнего ответвления сидеть на твоем дереве и дрожать сразу от вожделения и страха за конечность наваждения. Сшей мне рюкзачок, чтобы я сидела впереди тебя, как грудной младенец, свесив ножки.
- С помощью которых, ты будешь сильней прижиматься ко мне в районе малого таза.
- Хорошо, тогда я буду постоянно висеть у тебя на локтевом сгибе.
- Это уже легче, тем более ты всегда так делаешь. Подожди каких-нибудь семьдесят лет, когда мы умрем в один день.
- Не согласна.
- Почему?
- Слишком большой временной разброс. Согласна на минуту, больше я без тебя не переживу!
- В таком случае, конечно минуту. И вот тогда нам уже ничто не помешает соединиться в один пылающий протуберанец.
- Извини, но я хочу внести поправку. Один протуберанец по;шло. Это, как фраза «дружить домами». Другое дело соединиться неразрывным удлиняющимся до бесконечности и сокращающимся до точки информационным тросиком. Быть рядом сколь угодно долго, и быть в разлуке лишь мгновенье, чтоб подчеркнуть значенье близости.
- Как утонченно!
- Это все ты подвигаешь меня на поэзию. Слушай, я хочу к тебе в гости, прямо сейчас, пока мы в «шкатулке».
- А послание Карлу?
- Да почивает сейчас Карлито, уквашенный непосильной недельной работой, и будет спать целые сутки. Я ему дала соответствующую установку. Ой, скорей, веди нас в твои зачарованные чертоги.
- Куда именно изволите богиня?
- В Пуасси. Мы там все время прокачались на качелях.
- Зато как качались!
- Восхитительно!
- Но незаметно для себя попасть на середину Бискайского залива? Это нечто!
- Там были какие-то сбои с масштабированием.
- Это только придало действию оттенок некоей сюрреальности.
- Давай сразу после жареных каштанов завернем в дом. Там должно быть таинственно в предутренний час. Ложись рядом со мной. Обними меня. Закрывай глаза. Я иду.
Подернутые голубым пеплом угольки, нестерпимо громкое шуршание бумажного кулька, нагретая поверхность столешницы, на которой мы сидим и болтаем ногами, поедая жареные каштаны. За кустами журчит невидимый фонтан. Там висят волшебные качели, но нам туда не надо. Мы спрыгиваем на скрипящий гравий. Кати уже привычно повисает на сгибе моего локтя и очень загадочным голосом говорит – и они пошли к дому, где было тепло, темно и уютно. В доме пахло алюминием, то есть, ничем, нет, подожди, из приоткрытого окна веяло цветущими гелиотропами, да со второго этажа сочился янтарным ручейком запах сандала. Из него сделана шкатулка, стоящая в спальне у изголовья кровати.
К нам снова присоединяется бесконечно доброе существо, поросшее длинной, черной шерстью. Оно шумно дышит, будто, сопереживая. Мы идем и дрожим от чего-то, дотоле неведомого, но мы грешим на предутреннюю прохладу. Ведь только в этот час формируются и выпадают росы, склоняющие сочную траву и луговые цветы. И почему-то именно сейчас рефракция, или что-то еще неимоверно удлиняет наш путь до дома. Но мы счастливы. Мы впервые трепещем не от вожделения, а от безыскусной застенчивости. Да! Мы, как дети, которых познакомили родители на пикнике! Мы механически перебираем ногами, склеенные ручным пожатием, идем, не ведая куда, а внутри нас плещутся моря скрываемого обожания с пряничными островками чего-то, что на языке взрослых называется любовью. Вот она – марципановая сказка наяву. Разве так бывает?
Значит, бывает, раз это случилось с нами. Как хороша спасительная тьма. Она скрывает румянец и то выражение лица, какое бывает у сильно влюбленного, но еще в полной мере не понимающего это чувство человека.
Вот и смутно белеющие в темноте колонны, бликующие стекла. Автоматически зажегся деликатный ночничок над дверью. Одновременно с ним мягко засветился, упирающийся в потолок большой прозрачный параллелепипед, наполненный пузырьками, слабоокрашенными сферолитовыми секрециями и жеодами.
Но что-то тут не так. В вилле «Савой», кроме входной группы первый этаж был полностью свободным и просматриваемым со всех сторон, а здесь задняя сторона почему-то врезалась в скалу. Вплотную к светящемуся многограннику притулилась хайтэковская тачка с садовой рассадой и милый детский велосипедик. И еще, За двухметровыми постриженными кустами буксуса угадывается что-то большое, ворочающееся и пахнущее водорослями.
- Там что, море?
- Конечно, любимый, как же нам можно без моря. Там в пятидесяти метрах Бискайский залив.
- Вот, почему мы в прошлый раз так быстро до него долетели на обратном махе. И ты, значит, подвинула Пуасси к морю.
- Или море к Пуасси. Тут нет никакой принципиальной разницы.
- Вас, демиургов не понять, восемьсот кэмэ туда, восемьсот обратно.
- Не ворчу;кай, давай, лучше я покажу тебе все великолепие. Ты ведь должен знать топографию своего мира.
Среди сплошной вечнозеленой стенки сразу отыскалась калиточка, через которую мы вышли на обширную террасу. Нас обдало мощным дыханием океана. Водной глади почти не было видно. Она скорее угадывалась, придавленная толщей аспидно-черного неба с драгоценной россыпью созвездий. В ней с периодичностью в несколько секунд умывался во вздымающихся волнах кадмиевый огонечек маяка, расположенного на невидимом мыске, выдающемся далеко в море. Прибой, выброшенные ламинарии, шорох перекатывающейся гальки.
- Знаешь, морское, или океаническое побережье - это одно из немногих мест на Земле, где начинаешь понимать скрытую жизнь планеты.
- А где еще есть такие места?
- В ядре торнадо, на гребне цунами, у подножия разбуженного вулкана, или, хотя бы посреди бескрайней степи ранней весной, когда можно прислонить ухо к земле и услышать далекий топот конских табунов, да властный ток новой жизни.
- Как красиво… пойдем уже в дом. Там со второго этажа открывается удивительная панорама. Нам ранним утром рыбаки привезут свежих устриц.
- А мы будем спать здесь? Я никогда не спал с тобой вместе в воображаемых реальностях. Сон во сне. И даже не знаешь, какой сон первичный, а какой – вторичный. Где, правда, где вымысел. А может, абсолютно все – вымысел. На самом деле, лежит себе на дне лунного кратера в вечной солнечной тени отколовшийся от астероида каменюка и снится ему двойной, а то и тройной сон про каких-то неуемных двуногих созданий. А?
- Давай не будем забираться в метафизические дебри, тем более, это подавляет нежный романтический настрой.
- Прости меня, застенчивый цветочек, конечно, давай сделаем, как ты сказала.
Дверь при прикосновении просто беззвучно рассеивается. Мы в сопровождении ньюфаундленда входим в большую прихожую с многочисленными нишами и шкафчиками. Дверь за нами снова восстанавливается из пустоты. В помещении лестниц нет, но в потолке зияет круглое отверстие, затянутое мембраной. Посреди прихожей почему-то постелен резиновый ковер с тонким протектором. Мы проходим на его середину, и он, как верхняя поверхность поршня с электрическим гудением плавно поднимает и вдвигает нас в потолочное отверстие. Мембрана также беззвучно рассеивается, и мы уже стоим посреди довольно большого помещения.
- Катенька! Тут нет Корбюзье!
- А кто тебе сказал, что он здесь должен быть? Сначала я сделала все по твоим памятным абрисам. Потом поняла, что с течением времени в мире многое изменилось. Кроме того мне хотелось с однообразной плоскости перенести дом на живописный береговой рельеф, и насытить его теплотой и покоем.
- Кэтик! В тебе проснулся великий архитектор!
- Владик! Он уже давно не спит, и успел понаделать много всякой всячины!
- Действительно, все эти светящиеся стены с гнейсами и жеодами привнесли в интерьер теплоту и покой.
- А ты посмотри себе под ноги.
- Матушки, батюшки, деверя и шурины, рыбы летучие и птицы плывучие, как же это все понимать?
Внизу под фирменным прозрачным полом открывалась циклопическая диорама, на которой была видна третья часть Евразийского континента.
- Зависай в воздухе, и мягко планируй животом вниз. А теперь ты можешь расширением двух пальцев, как на коммуникаторе, увеличить в произвольное количество раз интересующую тебя деталь.
- Конечно же, я навожу недрогнувшей рукой свой лорнет на середину Средиземноморского побережья. Увеличиваю, еще увеличиваю, вот она столица «мадрэтэрры».
- Как мило, ты пощекотал эстетическим язычком меня с моим амбициозным детищем.
- И вижу, вижу органные трубы и прозрачную досочку, торчащую на уровне, уж точно, верхушки Кельнского собора. Как ты стояла и не боялась?
- Меня поддерживала силовая линза.
- Замечательно. Смотри, наблюдается даже какое-то движение на верфях!
- Да, там идет работа даже без моего участия.
- Это же твоя матрица?
- Конечно. У Риберы в настоящий момент редукционный дубль отсутствует. Мало ли что, ведь ты меня хорошо припугнул.
- Когда ты успела?
- А ты не обратил внимание, что наша сегодняшняя близость не доставляла нам неприятных ощущений легкого прожаривания?
- Безусловно, обратил, но подумал, что в этот раз мы любили с оглядкой, будто под водой, экономя воздушную смесь.
- Нет, просто я распорядилась сделать еще кессонный блок для стравливания излишней энергии. Вот оттуда и ушел закрытый сигнал о консервации реальности.
- Вот это да! Ты меня не перестаешь удивлять!
- Как, впрочем, и ты меня.
- Тогда дай мне несколько минут для изготовления небольшого эскиза.
- Конечно, ведь ты мой соавтор.
- Спасибо, а теперь закрой глазки и передохни.
В эти незабываемые мгновения я чувствовал себя одновременно и Микеланджело, и Рафаэлем, и Челлини, и, как ни странно, собирательным образом всех художников эпохи соцреализма.
На месте торчащего частокола из органных труб я легкими движениями мысленного стило изваял пятисотметровую статую одной богоподобной женщины, которая парила рядом с доверчиво прикрытыми глазами. Я согнул ее правую руку в локте и придал раскрытой ладони горизонтальное направление. За глазницами из цельного хризопраза скрывалось пока небольшое помещение со всем необходимым. Самое необходимое стояло посреди помещения и представляло собой конечно большую кровать в форме полураскрытых губ. Я за секундочку пробежал по комнате и невольно залюбовался видом новой столицы, открывающимся из полутораметрового зрачка, затем попробовал мягкость композитной перины, моментально вернулся обратно и ласково прикоснулся к закрытым векам моей возлюбленной.
- Все, твое добровольное зрительное заточение закончилось. Посмотри вниз.
- Бож-же мой, ты это сделал! А я так боялась самовозвеличивания.
- Зато я не боюсь. Внизу на бронзовой доске объемными буквами написано, что сей монумент, возведен мужем королевы Катарины в дар с целью увековечивания даты начала Великих Территориальных Завоеваний. И это не самое главное. Самое главное внутри. Давай только сначала постоим на твоей ладони и подставим разгоряченные лица под свежий Медитерранский ветер, а потом..
Потом мы долго и нежно целовали друг друга. Я осторожно слизывал слезки счастья с длинных ресничек. Передо мной, в моих объятиях на пятисотметровой высоте в собственном мавзолее в построенной столице гигантской империи была не королева, не инфанта, а застенчивая девушка с лицом, похожим на дивный цветок и совершенным телом с шелковистой кожей.
А потом, потом мы вдруг провалились вовнутрь друг друга, а затем в жадный кроватный рот, и красные мягкие губы сомкнулись над нами, отрезав нас от комнатного пространства, мавзолейного монолита, сконструированной метрополии, модальной реальности и спящих тел.
Проснулся я в большой светлой комнате с эркером во всю стену в форме пологой синусоиды. За стеклами была видна терраса, сверху затянутая полосатым бело-красным маркизом. На ней стояли большие вазоны с изящными кипарисами и стрижеными декоративными фикусами. Катенька тихо и размеренно дышала мне в ухо. Видимо, почувствовав, что я проснулся, она напоследок уютно почмокала губами и глубоко вздохнула.
- Ой, чуть не проспала, я же тебе обещала свежие устрицы!
- Подожди, не торопись, ты так славно почивала.
- Но это, же продолжение сна.
- Подожди-ка, в какой реальности, вернее, в ком мы сейчас находимся? Не может же изготовленная умозрительная реальность находиться вне ее создателя и диспетчера? Итак, сначала мы у меня, видим в доме диораму с твоим миром, я даже достраиваю в нем твою пятисотметровую статуэточку. Это модель твоего мира, в котором дистанционно позволительно делать ремарки, скорей, это трансляция твоего мира. И потом, когда мы перенеслись на самый верх колосса, мы попали в твое тело, или остались в моем, либо зависли в этой модели безотносительно привязки к нашим оболочкам. В таком случае эта субстанция – суть реальность, висящая в пустоте?
- Не забивай себе голову извечными вопросами: что из чего вытекает, просто представь, что это тройной сон и лучше радуйся хорошему утру. Слышишь скрип уключин? Это рыбаки привезли свой ежеутренний улов. Не знаю, как ты, а я спущусь к пристани и куплю пару дюжин устриц, при этом, буду торговаться до сантима. Ведь сейчас во Франции пятьдесят четвертый год, и страна еще не очень оправилась после войны. Кстати, там же на пристани рядом со мной будет покупать макрель и мидий Жан Алексис Монкорже. Ему завтра исполнится пятьдесят лет.
- И кто же скрывается под этим замысловатым именем?
- Знаковая фигура французского кинематографа. Его именем даже назван психотип в соционике.
- Говоришь, пятьдесят четвертый год, знаковая фигура, тем более психотип не назовут именем малознакомого широким кругам творческого деятеля, типа Жана Кокто, Жана Трюффо. И конечно, это Жан Габен.
- Ай, да молодец!
- Он как раз в этом году снялся в потрясном фильме с Лино Вентурой и Жанной Моро «Не тронь добычу». Я пойду с тобой. Мне безумно интересно посмотреть на него. Какое сегодня число?
- Тринадцатое мая.
- Значит у Жана Габена день рождения четырнадцатого мая.
- Ты демонстрируешь удивительную прозорливость.
- Да, еще я знаю, что море успокоилось. Оно, словно ластится к берегу, прося прощение за вчерашние бурные выходки. На вбитых сваях сидят черно-белые кликуши. Они сварливо кричат, потому, что им не дает покоя обоняние и лицезрение такого большого количества рыбы. Мы купим устриц у рыбака с небольшим шрамом на левой скуле. Он тщетно пытается скрыть его под бородой, которая никак не хочет расти именно на этом месте.
- А маяк, вчера подмигивающий нам красным огоньком, находится на мысе Бален.
- В районе Ла-Рошели?
- Ты меня поражаешь своими томонимическими познаниями.
- Стараюсь из последних сил.
- Девушкам не нужны слабые и немощные, отдавшие все силы на изучение географии.
- Тогда я покидаю президиум Британского королевского географического общества, и сэр Гордон Конвэй будет огорчен моим уходом.
- Ну и выходи, все равно ты ни пенса не заработал там.
- Ну и выйду.
С этими словами, мы одетые в легкие фланелевые костюмчики спускались вниз по длинной лестнице к рыбацкой пристани.
- Вон, слева расположен городок Ла-Транш-сюр-Мер.
- Я этого, к великому сожалению не знаю.
- Отчего же?
- Выход из общества способствует автоматическому забыванию всех географических названий и терминов, так, что я даже не знаю, в какой стране мы сейчас находимся.
- Бедненький. Ну, тогда назовем ее страной вина и устриц. Главное, я чувствую, что в тебе сразу прибавилось много сил, а девушки это любят.
Катенька опять повисает на моем локте, мы резко останавливаемся, тянемся губами друг к другу и начинаем осторожно целоваться пока еще сухими губами… Яркая вспышка, видны пылинки и волоски на объективе кинопроектора, потом дуговая лампа гаснет.
- Ау-у, где мы?
Мы снова в спальной комнате, но там не так вольготно и душевно. Виной этому, наверно был свет невразумительного февральского утра, пробивающегося через неплотно задернутые шторы.
- Что это, опять сон во сне?
Я окончательно запутываюсь. Для прояснения ситуации осторожно встаю с кровати, чтобы не разбудить спящую Катеньку. Она снова спала на левом боку, закинув на меня и руку, и ногу, уткнувшись своим хорошеньким носиком мне в висок.
- Я просто обожаю свою девушку, только за то, что она всегда просыпается после меня. Я до сердечных колик не приемлю ситуации, когда бы я просыпался в одиночестве. Это грустно и несправедливо.
За шторами снова виднеется бескрайняя водная гладь… опять вспышка, какие-то цифры на экране, новая картинка, большое здание без внутренних перекрытий, мы лежим на кровати, среди сотни таких же утлых лежбищ, крытых кусачими солдатскими одеялами. На них спят, бредят, ворочаются раненые. Они отравлены какими-то химическими газами. К каждому больному, включая нас, из потолочного поднебесья к локтевым сгибам тянутся непрозрачные розовые шланги капельниц. Неизвестно, то ли они вспрыскивают нам лекарства, то ли, забирают последние жизни. Я отрываю наконечники, с них капает кровь, это не иглы, это маленькие злые рты, утыканные множеством острых зубов. Я вскакиваю и поднимаю на руки кукольное тельце моей возлюбленной. Куда бежать? Абсолютно все равно, лишь бы подальше от этого места. Я открываю дверь и попадаю в коридор квадратного сечения. Он весь до точки схода горизонталей состоит из светящихся плоскостей с движущимися картинками. Я смотрю на ближайший экран и вижу себя.
- Но это не я!
- Ты! Ты в других инкарнациях.
Я в каких-то каменоломнях, покрытый коркой из каменной пыли пополам с потом. Я бегу чудовищно быстро за убегающим оленем, мелькают ветки горного дубняка и граба. Не успеваю досмотреть конец сюжета, потому, что на другом экране сражаюсь с группой таких же молодых воинов деревянным мечом, потом стреляю из лука, молочу овес и во весь рот скалюсь каким-то черноволосым девушкам. Потом тяжелая битва, я в гуще сражающихся, на меня наседают десятки вонючих тел, уже нет сил махать иззубренным, изъеденным едучей кровью клинком, я ору, краем сознания, думая, что крик мой отнимет у меня последнюю энергию. Но что это? Вместе с ним в меня вливаются новые силы, я легко сбрасываю обезьяньи тела и на отлете достаю и кромсаю истонченным мечом отлипших врагов.
Вдруг я принимаю нетрадиционное решение и врезаюсь плечом в один из экранов. Я жду боли и звона стекла, но поверхность прорывается, как старая газета.
- Как, оказывается, легко задурить голову экранным экшеном. За мембраной открывается полутемное помещение.
- Где-то я видел его? О, да это наша «шкатулка»! А вот и мы! Лежим на диванчике, как мертвые.
- Встать! Всем встать! А кому вставать? Вот же мы стоим, вернее, я стою, а мой Катеночек привалился ко мне.
До меня через космический эон начинает доходить, что стоящие мы – энергетические сути, а лежащие мы – наши органические оболочки. Нам, стоящим надо попасть в нас лежащих.
- Какая простая задача! Но как ее выполнить?
Мир наверно еще не видел такой картины, как душа надевает тело. Все привыкли, раз! и душа змейкой прошмыгивает в тело, а тут, нет. Хотя, наверно мне все показалось. Хотя помню урывками, как я поднимал Катеньку, лежащую, и надевал ее на Катеньку сидящую, как маму на младенца, словно человеческие роды прошли задом наперед. Помню, меня от этой картины всего колотило и почему-то слезы бежали, как из не завинченного крана. Я долго прыгаю, втискивая в себя собственную душу, и все равно сознание постоянно раздваивается.
- Так, на воздух, нет, в открытый космос. У меня осталось ровно миллион шагов по расплавленной пустыне.
На мне тесные свинцовые сандалии и железные колодки. Одни безумно натирают ноги, другие безумно обжигают щиколотки.
- А что, уже миллион шагов пройден? Вот уже и сейф с маленькой дверью. Ее надо открыть и как-то протиснуться вовнутрь. Да она и не закрыта! Внутри ледериновые папки, прочь! В глубине еще одна дверца. Из нее доверчиво торчит ключ. Что-то тут не так!
Наконец я протискиваюсь в дверь для кошки.
- И что?
Я стою на серой плоскости. На руках у меня Кати. Слава Богу, она дышит. Я вижу под ногами стрелочку, нарисованную угольком.
- Вот он его Величество Вектор, он же курсор, он же ведун. А куда он ведет? Думай. А ведет он, а ведет он к нашим реперам. Почему к реперам? Ведь мы уже надели тела! А если мы надели тела, то почему торчим в каком-то скучном двухмерном пространстве? Наверно, это опять сон. Да сколько можно?!
На мне по-прежнему дрянные свинцовые сандалии, из которых торчат вперед сразу три пальца. И вдруг, как тогда в абрисных реальностях, которые понарисовала Катенька, когда убежала от меня, я, уже не думая, подпрыгнул и всем телом обрушился пятками, утяжеленными двадцатью килограммами на полированную поверхность. Одновременно я кричу во все горло – ДЫМ-ГРЯЗЬ, ПЫЛЬ-ХЛАМ, ЖАР-ТРЕСК!
БАХ-Х, теперь уже точно, стекло взрывается, и я снова попадаю в комнату с затемненным светом. На блюдечке кусочки недоеденного копченого угря, вся столешница, окруженная бортиками, залита водой.
Я без раздумий хватаю еще два лежащих на диванчике тела.
- Почему они такие легкие?
Но нет сил на размышления. Я открываю двойную дверь, и, сгибаясь под весом ноши, иду по коридору. Вот, наконец, наша спальня. Последние шаги к кровати я проделал на автомате. Почему-то последнее, что запомнилось, так это подушка, напоминающая не раскатанный пельменный сочень.
- Что, снова сон?! Я сойду с ума!
Я лежу поперек кровати. Рядом подогнув ноги и подвернув под себя руки, кулечком лежит Катенька. Плечики ее как-то неравномерно вздымаются при дыхании. В комнате прохладно, а с меня почему-то снята майка.
Я чувствую себя наиархипресквернейше. Так наверно чувствует себя моллюск, выброшенный на берег сильной волной и пролежавший на палящем солнце и ветру несколько убийственных минут. Я, превозмогая боль, начинаю шевелить мозговыми извилинами.
- Боже, как же узнать, во сне я, или наяву?
Я тупо и долго смотрю на вывернутую майку. Вдруг вспоминаю, что утром, когда надевал ее, почувствовал колючесть пришитой этикетки. Помнится, тогда я срезал ее ножницами и засунул в карман джинсов.
- Так - я, боясь спугнуть наваждение, тянусь к карману, запихиваю туда руку и негнущимися пальцами выуживаю кусочек шелка с отпечатанными буквами Armand Basi.
Многие бы увидев меня, точно сочли за душевнобольного, но мне было решительно на все наплевать.
- Мы в спальне нашего американского дома! Как так получилось, что я тащил самого себя и сразу двух Катенек? Дурпоместье полное.
Я перегнулся и завис над моим сокровищем.
- Ура!
Она ровно дышала. Отпечаток страдания покинул ее прекрасное лицо. Почувствовав мой взгляд, она забеспокоилась и попробовала поднять веки, но я прикоснулся к ним губами и сделал ш-ш-ш, как маленькому ребенку. Она мгновенно успокоилась и даже мило улыбнулась сквозь толщу сна.
Ко мне тоже пришло спокойствие. Я вытащил из шкафа большой плед, прилег рядом с теплым расслабленным тельцем и закутал в него нас обоих.
И приснился мне сон, а вот и нет, слава Богу, на этот раз обошлось без снов.
Как хорошо, что родители прекрасно знали всю механику медиумических сеансов и представляли, какие душевные силы затрачиваются на это, тем более, они давно уверовали в мою всесильность и никогда попусту не беспокоились, и не беспокоили нас. А сон без сновидений был для нас лучшим лекарством. За окнами уже серели ранние сумерки, когда мы открыли глаза. Катенька, увидев меня, сначала улыбнулась, потом, что-то вспомнив, нахмурилась, затем внезапно разрыдалась.
Я не на шутку испугался.
- Что с тобой, родная?
Оказывается, мой цветочик помнила все перипетии бесконечных перетекающих снов. По ее словам открывалась дикая картина того, что в анизатропной комнате мы бы просто сошли с ума от дикого эмоционального перенапряжения. Мы бы элементарно заблудились в зазеркалье ложных понятий и чувств, и, что Владюшечка, тонко чувствующее сердечко, какой уже раз спасает их обоих из сконструированной западни. Если бы не он, они были бы уже корнеплодами со сваренными мозжечками.
- Зато твой потенциал вырос ровно в два раза.
- Откуда такая точность?
- Из поговорки: «за одного битого двух небитых дают».
Катенька невесело улыбнулась.
- Не забалтывай ситуацию. Все равно я буду тихо шептать, громко кричать, мычать без слов, что я самое счастливое существо во вселенной, только потому, что ты со мной, вернее, я рядом с тобой! Да будет благословенен день, когда мы впервые увиделись и заговорили друг с другом.
У нее опять закапали слезки и задрожали плечи.
- Мне холодно.
- Я тебя согрею.
Мы, клацая зубами, извиваемся под пледом, вылезая из одежды, потом со змеиной ловкостью ввинчиваемся уже под синтипоновое одеяло и с осторожным звуком «а-а-а» трепетно прилипаем каждой кожной клеточкой. Что было дальше, собственно, всем известно, просто неискушенные сводят это к простой механике, искушенные стремятся задействовать дополнительные стимулы любовной игры. Каждые минуты простой душевной близости между действительно любящими людьми уже окрашены гармоничным единством. Мы же, не сговариваясь, трактовали это понятие, как совместно проводимый энергопроцесс, сдобренный всеми немыслимыми специями и усилителями вкуса. К тому же каждое наше любовное соитие всегда носило неповторимый сюжетный характер. Сейчас это был сильный мужчина и маленькая девочка.
- Что же, радуйся Владислав, ты достиг своего статуса.
Я одновременно испытывал гордость, счастье и… грусть. Наверно потому, что постоянство рождает привыкание, привыкание - пресность, а пресность – скуку. Нет, мы будем всегда разные. К счастью, мы уже поуспевали погрузиться в экстраполярные чувства, умудряясь не захлебнуться в них, и приобрести неоценимый опыт. Так, что перефразируя упомянутую раньше поговорку, можно сказать, что каждый из нас стоит миллиарда небитых.