Возьми и неси

 
 

                1
История, о которой я хочу рассказать, началась и закончилась для Тяпкина Романа Георгиевича в селе Угренево. Здесь он родился и вырос. Из этой глухой сибирской деревни Роман был призван на службу, сюда же вернулся, отслужив в частях МВД, а точнее, в конвойных подразделениях этого обширного министерства. Здесь, в родном селе, он нашел себе невесту, женился и продолжил службу уже в качестве участкового милиционера.
Для второго действующего лица этого рассказа, бабки Шпетихи, или, по паспорту, Шпетовой Анастасии Павловны, эта история также началась и закончилась, по-видимому, в этом же селе. Почему я так осторожно говорю «по-видимому», читатель поймет из этого рассказа.
Для остальных участников событий в деревне Угренево, потрясенных жуткой смертью участкового Тяпкина, она имела продолжение, как и все в этой жизни. Имела она продолжение и для меня, журналиста областной газеты.
Повторюсь, Роман Георгиевич в 1970 году пришел из армии, и в райвоенкомате ему предложили перейти с документами через дорогу напротив, в райотдел милиции. Так младший сержант внутренних войск стал участковым в своем родном селе. Здесь же он обзавелся женой с прескверным характером, кривоватой дылдой, засидевшейся в девках. Жена Романа, Дарья, была на три года старше Тяпкина, но он, по необъяснимым причинам, страстно ее любил. Дарья родила ему двух пацанов, и они ко времени описываемых событий уже два года как вылетели из материнского гнезда, крепко и прочно осев в ближайшем городе.
Скоро сельчане стали называть Тяпкина не иначе как «наш Анискин», хотя был он и не похож на экранного героя: и ростом не вышел, и был поджар, словно борзая. Одно роднило его с легендарным «деревенским детективом» — поразительная проницательность! Не вида Романа Георгиевича боялись нарушители закона в этом селе, не его властных полномочий страшились, а его, как говорили сельчане, «звериного чутья».
Бывало, скажет походя, словно кипятком обварит:
— Это ведь ты, Митрич, украл топливный насос и загнал его в соседнем совхозе за три бутылки водки!
И хоть бы еще что сказал! Ну, там, «верни», или угроза какая-нибудь, «посажу», мол, а то ведь ничего. Скажет, и пошел себе вышагивать в казенных сапогах по деревенской пыли. Зачем сказал? И что из этого следует? Сиди на завалинке, гадай.
Пробовали подъехать к нему со стороны жены: гостинец там, подарок какой, чтобы облегчить собственную душу и снять «моральный долг» — но получалось еще хуже. И тут Тяпкин находил повод для морального унижения.
— Ты бы чем взятку давать, — выговаривал участковый, — молоко с фермы воровать перестал, а то, не ровен час, загремишь в лагеря, детишек осиротишь, жену на соседа оставишь. Зачем это тебе?
— Ох, и не прост он! — говорили между собой сельчане. — И где он такого нахватался? Видать, в армии, а то где же еще?
Была у участкового еще одна характерная особенность: когда он говорил кому-нибудь очередную неприятность, то всегда смотрел не в глаза собеседнику, а на кончик своего сапога, и при этом — бесцветным, ровным голосом, словно поп читал над покойником отходную.
Когда грянула перестройка и был кинут клич: «Грабь государственное и создавай частное!» — Роман Георгиевич растерялся, однако с непонятным упрямством выговаривал, что «красть — нехорошо, преступно красть-то!»
Особо продвинутые по части новых веяний и тенденций сельчане сами подходили к Тяпкину и говорили:
— Не прессингуй, Роман! Вишь, жизнь как повернулась, не украдешь — не проживешь!
Но Тяпкин словно не слышал увещевательных слов, все так же подходил к «расхитителю госсобственности» и говорил:
— Иван Захарович, это ты десять совхозных бычков загнал Пыштымскому мясокомбинату, а на вырученные деньги купил валюту и положил в Сбербанк на свой именной счет?
И, не дожидаясь ответа, участковый Тяпкин резко поворачивался и уходил. А Ивана Захаровича Подгораева, главного экономиста совхоза, оставлял в состоянии непреходящей тревоги.
Казалось бы, Тяпкина следовало любить за его самоотверженное, бескорыстное служение законности и за то, что за всю свою службу он ни одного человека не посадил, даже не оштрафовал, но никакой любви не было. Перед ним заискивали, его боялись и не понимали — но не любили!
Особенно раздражал его тон, что-то издевательское, унизительное было в его дотошной осведомленности о таких вещах, где свидетелями были ночь, луна и вольный ветер с соседней таежной гривы.
— Ну чё ему надо? Чё? — спрашивал иной деловой мужик в жаркой постели своей благоверной. — Словно за яйца подвесит и извиняется за то, что больно сделал.
Жена Тяпкина, Дарья, наслушавшись о своем муже всякого на пятачке возле сельпо, спрашивала его:
— Тебе чего надоть от людей? Чего душу вытягиваешь? Уж если замахнулся, так бей, не тяни. Ганька-то Маслов после твоего собеседования в петлю полез, едва мужика вытащили.
— А пусть не ворует.
— А кто ж не ворует-то? Берут. Жизнь така пошла.
— Ну, коли така жизнь, то я-то при чем? Мое дело — профилактика, вот я и профилактирую. А потом — не могу молчать. Пробовал.
Вот и пойми, отчего человек не может молчать, а обязательно должен сказать, да не просто сказать, а уязвить в самое сердце, подвесить другого человека в неопределенном положении и тем самым лишить его сна и покоя?
Неизвестно, переживал или нет Тяпкин такое отношение к нему сельчан, никто не припомнит, чтобы он кому-то открывал свою душу, но районное милицейское начальство не выделяло Тяпкина среди других участковых, правда, частенько сетовало на его безынициативность.
— Добреньким хочешь быть, Роман Георгиевич? — выговаривало ему начальство. — А должен ты быть не добрым, а справедливым. Справедливость в нашем деле — неуклонное соблюдение законности. А у тебя ни одного возбужденного уголовного дела! У тебя тишь да гладь, ровно на погосте.
Роман Георгиевич и тут виновато улыбался, и смотрел не в глаза начальству, а на носок своего сапога, начищенного да блеска по случаю вызова «на ковер», всем своим видом показывая, что глубоко и тяжко сожалеет о том, что у него в деревне ничего криминального не происходит.
— Ведь воруют же! Не могут не воровать! — наседало начальство. — А у тебя ни одного уголовного дела. Покрываешь, лейтенант!
Так он дослужился до своего потолка — звания старшего лейтенанта. От учебы в высшей милицейской школе отказался наотрез, впервые показав свой характер. В деревне знали, что Тяпкин отказался из-за жены, она сама и проболталась об этом. Дарья заявила ему: «Ты в ворота, а я в другие!» Хотя было и непонятно, кому она нужна, кроме Тяпкина.

Полностью повесть опубликована в интернет-издании ООО  "Мультимедийное  издательство  Стрельбицкого.
http://andronum.com/search/?q=+