Ивана Михайловича сморило, он прилёг на кровать и… уснул. И сразу же оказался во сне: в гробу он лежит, руки на груди скрещены, как у покойника и темно. «Ну вот, – думает он, – наконец-то я и успокоился…» И вдруг слышит Иван Михайлович звонок телефонный. Издалека откуда-то доносится. Удивляется он: «Кто мне звонить-то может, ведь, поди, все уж знают, что умер я и в гробу лежу». А звонок телефонный настойчивый, не умолкает. «Что делать-то, – переживает Иван Михайлович, – ведь ответить надо бы, неудобно как-то». И пытается он в гробу сесть, но не получается у него – всё головой он о крышку гроба ударяется… И уж становиться ему страшно, и кричит он: «Ка-ра-ул! Помо-ги-те!» И просыпается.
Лежит Иван Михайлович с вытаращенными глазами, рукой шишку на голове нащупывает… А звонок телефонный всё надрывается… «Ну, слава Богу, жив», – говорит он, с трудом поднимается с кровати и ковыляет в коридор к телефону.
«Ты что, Михалыч, – слышит он в трубке голос соседа Петьки, – умер там, что ли? Звоню, звоню. Быть может, смотаемся в «Поплавок»-то, дерябнем по «сотке», да о жизни побалакаем?»
Иван Михайлович ещё находится под впечатлением своего страшного сна, но выпит «сотку» он всегда готов, говорит: «А почему бы и не дерябнуть, и не побалакать. Выходи, Петька, во двор, и я скоро выйду».
В кафе со странным названием «Поплавок» старики выпивают по «сотке», закусывают селёдкой, выходят, направляются к бульвару.
На скамейке они закуривают и молчат. Говорить им не о чем, всё уж переговорено.
Иван Михайлович первым нарушает молчание:
– Ты, Петька, какой-то сегодня расстроенный, случилось что? – спрашивает он.
– Клопы, Михалыч, искусали нас с Катериной с ног до головы, что делать-то?
Иван Михайлович затягивается сигаретой, думает.
– Ты бы, Петька, попробовал их керосином морить, говорят, помогает, – советует он.
– Пытался я, Михалыч, керосином-то, да не действует он на этих тварей, хитрые они, на потолок переползают, днём там сидят, а ночью к нам в постель падают. И квартира-то вся керосином провоняла, дышать нечем.
Молчат, курят.
– Михалыч, ты слышал, пенсию-то нам увеличивают на четыре процента, много ли это?
– Засунули бы они эти проценты к себе в задницу, – говорит Иван Михайлович и сплёвывает в урну. – А ты бы, Петька, уж молчал бы, не тебе о пенсии-то говорить, жизнь-то тунеядцем прожил, в девяностые-то водкой спекулировал, а я, дурак, всю свою жизнь на заводе горбатился. А пенсии-то у нас с тобой одинаковые, несправедливо это как-то!
– Дураком ты был, Михалыч, а ведь говорил я тебе: беги со своего завода-то, а ты меня и слушать не хотел.
Иван Михайлович молчит, затягивается сигаретой.
– Михалыч, а ты слышал, эта кривоногая певичка-то, Пугачиха, в пятый раз замуж вышла и опять за молодого. И говорят, её чуть ли не патриарх венчал.
Иван Михайлович брезгливо морщится, сплёвывает в урну, говорит:
– Грязная, похотливая бабёнка, всё под молодых сосунков норовит лечь, а церковь-то и потакает ей в этом.
Молчат, курят.
– Михалыч, я что-то давно сына твоего не вижу, не заходит он к тебе, что ли?
Лицо Ивана Михайловича становится каким-то растерянным, кажется, он вот-вот расплачется, говорит:
– Таким негодяем сын-то оказался, как связался со своей прошмандовкой, так уж третий год ко мне носа не кажет, и неинтересно ему, подлецу, жив отец-то или уж умер!
Молчат, курят.
– А я вот, Михалыч, своим зятем недоволен, очень уж он умный какой-то, на козе к нему не подъедешь, слова по-простому-то не скажет, всё как бы обидеть меня хочет. Так бы морду-то ему и расквасил.
– Давно бы, Петька, и расквасил, чего смотреть-то на него. Думает, если уж университеты окончил, так простых работяг и замечать нечего. Давеча выхожу я из подъезда, а твой зять навстречу мне, и морду от меня свою учёную воротит, брезгует.
Иван Михайлович не может успокоиться, сплёвывает, растирает плевки носком ботинка.
Молчат, курят.
К скамейке подходит уличный пёс, садится поодаль, смотрит на стариков.
– Ну что, пёс, уставился, небось, жрать хочешь, гуляй-гуляй, здесь не подают.
Пёс отводит морду в сторону, опускает голову, ложится.
Иван Михайлович заступается за пса:
– Ты уж, Петька, пса-то не обижай, жизнь-то и у него не сладкая: за день-то сколько ему помоек надо обежать, чтобы брюхо-то себе набить, а тебе, тунеядцу, пенсию-то на дом приносят.
– Да я это так, Михалыч, шутя, я понимаю, пёс, ты не обижайся, извини, но дать-то мне тебе нечего.
Проходят парни, один из них пинает пса ногой, пёс взвизгивает, прячется за скамейкой, скулит, парни хохочут.
Иван Михайлович гладит пса по голове, пёс встаёт на лапы, виляет хвостом, лижет ему руку, убегает.
Долго молчат, курят.
– А я, Петька, сегодня в гробу лежал, – говорит Иван Михайлович. – И хорошо лежал, и уж думал, навечно успокоился, пока ты, дуралей, своим телефонным звонком меня из гроба не поднял.
– Врёшь ты, Михалыч, откуда гробу-то взяться, да и не умер ты ещё, чего же заранее в гроб-то ложиться. Умный ты, а бывает, хрень какую-то несёшь.
Иван Михайлович гасит сигарету, бросает её в урну, поднимается со скамейки, с трудом разгибает спину, говорит:
– Ну, Петька, набалакались и домой пора, небось, заждалась тебя Катерина-то, а с ней шутки плохи, суровая она у тебя женщина, давеча слышал я, как она тебя в коридоре костерила.
– Да это, Михалыч, она мою заначку нашла, вот и распалилась. А всего-то и было пятьдесят рублей там. А так она ничего баба-то, жить с ней можно.
Вечер. Иван Михайлович сидит перед телевизором, смотрит всё подряд: телесериалы, телешоу, криминальные новости… Переключает каналы… И уже мало понимает из того, что видит и слышит…
Иван Михайлович ложится в кровать, укрывается с головой одеялом, поджимает ноги и долго так лежит, не может уснуть… И почему-то вспоминает он несчастного уличного пса… и чувствует какую-то щемящую жалость к нему… И к себе, и к Петьке, и к покусанной клопами Катерине… И хочется ему плакать…
Иван Михайлович переворачивается на другой бок. Засыпает.