Вот я и победила: мама валяется сломанной куклой.
После первой химии—рвота.
После второй—рвота, обезвоживание, больница.
После третьей—рвота, обезвоживанье, тромбы, язвы—и кататонический ступор.
Уже прошло жжение в желудке и боли в костях, уже очистились язык и глаза, нормализовалось давление, голова покрылась цыплячьим пушком—а она все лежит день и ночь без движения на спине, руки по швам, взгляд пустой, и только губой жует непрерывно.
Поднесешь ложку ко рту—глотнет, попросишь сесть—сядет. Все молча, с неподвижным лицом. Моя неукротимая мать.
Психиатр озабоченно качает головой: очень глубокая депрессия. Двойную дозу антидепрессантов, два, три разных—все впустую. Все время болезни друзья были счастливы: всегда дома. Можно позвонить, пару минут поцокать языком в ответ на ее невзгоды, и плавно перейти к своим: отчего, она думает, у них эта сыпь на подбородке, и сколько, по ее мнению, принять таблеток слабительного, и не может ли она с ними поехать в иммиграционную службу или хотя бы позвонить, а то ведь они не говорят по-английски. Теперь ни с кем не хочет разговаривать. Звонят: ну, как сегодня? Так же.
Вот и осталась я без матери.
Без мучительницы. Без спасительницы.
Без врага-подружки, нытика-хохотушки, хранительницы секретов, любительницы советов, командующей-стратега, десятой воде ночлега, не терпящей споров, полсвету-- опоры, трудяги-лентяйки, незаменимой Зайки.
Вот так: проснешься однажды утром-- некому звонить по сто раз на день, не на кого злиться за бесконечные звонки. Некому оспаривать принятые решения и некому помочь их принимать. Некому быть тылом, оглядкой, последней инстанцией. Ухаживать за тобой в больнице. Растить твоих детей. Быть объектом подражания и отрицания. Сводить тебя с ума.
Теперь я глава семьи. В мои руки сходятся все нити; мне будут звонить сын и невестка, когда поссорятся. А я не готова. И по своей неготовности понимаю, что и она, дедушкина дочка, была не готова. И дедушка, в свою очередь, был не готов, а перед ним—его родители, и так без конца. Птенцы императорских пингвинов становятся полностью самостоятельными через год, еврейские дети—только после смерти родителей.
Но надо делать хорошую мину при плохой игре. Я начинаю планировать сложный процесс перетаскивания маминого тела и всей ее жизни к себе. Фарфоровых собачек возьмем, а глиняных оставим. Фотографии в газету, квартиру на продажу.
В день переезда вывожу жующую губой маму в инвалидном кресле в большую комнату. Она оглядывается, видит ящики и шумно суетящегося вокруг них Лесли и вдруг говорит:
--Не поеду!
Я и Лесли наперебой кричим на нее, указывая пальцами на зря проделанную работу, но она упрямо выпячивает подбородок, в глазах появляется знакомая непреклонность—и из-под под ледяных сугробов моего бешенства пробивается подснежник облегчения: еще не сирота.