III
Марфа Захарова была хорошей матерью. У её дочери – тоже Марфы – всегда было вдоволь еды, одежды и игрушек. Она ни в чем никогда не нуждалась и не спрашивала мать, откуда берутся деньги на все это. Она и так все сама прекрасно видела, что у матери чуть ли не каждый месяц новый мужик. Но как только у мужика заканчивались деньги или он становился скуп, Марфа Захарова его прогоняла прочь. Она относилась к мужикам, как они того и заслуживали – как к источнику заработка, никогда не привязывалась к ним подобно иным женщинам, да даже и не женщинам, а просто сукам, и никогда не ставила мужиков выше собственной дочери. Жила, как умела, дочь воспитывала, как могла. Потому и померла рано – в 32 года от инфекции, передающейся половым путем. Марфе Трифоновне не было еще и 14 лет, она осталась совершенно одна - ни бабушек, ни дедушек, ни дядек, ни теток. Был отец, записанный в свидетельстве о рождении, но он уже 5 лет не жил с ними, Марфа не знала, где он, да и разыскать его никто не пытался – Торопецкому районному отделу социальной защиты населения было куда выгоднее отправить Марфу Захарову в интернат где-то под Лихославлем, а дом её матери переоформить на сына главы районной администрации, который, будто бы, в этом доме был прописан задолго до смерти владелицы.
Марфу никто не спрашивал - может, она хочет к отцу, - её просто посадили в казенный УАЗик и повезли в Лихославль. Трясясь в УАЗике, Марфа думала о своей так резко изменившейся жизни. Прежде у неё была мама, семья, дом, школа, в школе – подруги, была уверенность, и не было никаких забот. Не надо было заглядывать за горизонт, чтобы увидеть там свое будущее. Оно было рядом и заключалось в маме, любящей, заботливой, оберегающей. А теперь ничего этого не было. Мама умерла, саму Марфу наскоро, бесчувственно забрали из её собственного дома, где она выросла и прожила 14 лет, не дав даже проститься с родными стенами и уголками. Эти люди, увозившие Марфу, так бесчеловечно и жестоко вырвавшие её из привычного круга жизни, просто не считали её за человека, у которого есть душа, чувства, мысли. Поэтому их еще меньше, чем будущее самой Марфы, волновало, что будет с кошкой Захаровых, которая осталась совершенно одна? Кто будет её кормить, заботься о ней? Она умрет с голоду? Или станет бродячей и её убьет какой-нибудь пьяный дурак, размозжив кирпичом голову? От этой мысли Марфе стало неприятно и тоскливо, и она тихо заплакала.
Директриса в Лихославльском детском доме была старая, взбалмошная, толстая самодурка. Организации не было никакой, да и контроля за детьми тоже. Марфа оказалась предоставлена сама себе. Отрешенная от всего, она бродила по территории воспитательного учреждения, совершенно не зная, что ей делать, как себя вести в новых условиях. Всё, что её окружало, было ей дико и непонятно, она не знала, как жить дальше. Но одно она уже знала точно – от взрослых нечего ждать ни помощи, ни сочувствия. Их не трогали её слезы, а даже, наоборот, раздражали. Они заставляли их сознавать, какие они жестокие и подлые люди, а это весьма неприятно. Поэтому они постоянно грубо одергивали Марфу, когда она решала расплакаться, а потому она больше не плакала.
Мама была для неё всем, она решала за неё, что ей делать, вела её по жизни. Теперь мамы не было… Ей вспомнилась последняя передача по телевизору, которую она смотрела в тот день, когда маму увезли в больницу. После она уже не смотрела телевизор – не было ни времени, ни настроения, ни возможностей. А в тот последний день, который теперь представлялся первым днем новой жизни, Николай Дроздов «В мире животных» рассказывал о воспитании тигрят. Странно – эта передача была последним воспоминанием из детства. Марфа примеряла на себя жизнь животных и понимала, что рано или поздно и ей самой придется покинуть мать, родной дом, начать жить самостоятельно, самой о себе заботиться и принимать решения. Таков закон природы, но она вовсе не думала, что это произойдет так неожиданно быстро и будет так больно и странно. А главное, она не думала, что, когда детство кончится, она окажется в этом зверинце, в клетке. И она чувствовала себя не молодой, полной сил, свободной тигрицей в бескрайних джунглях Индостана, а безжалостно раздавленной и корчащейся в предсмертной рефлекторной агонии ползучей гусеницей. Она не хотела такой жизни, она хотела снова стать маленькой, снова жить с мамой в Торопце. Но ничего этого не было, кругом был только незнакомый сырой осенний парк. И еще одну странную вещь она вспомнила – тигрица из «Мира животных» погибла прежде, чем сумела воспитать своих тигрят, и их разодрал на куски другой тигр, забредший с чужой территории. Подобные уничтожают себе подобных – это тоже закон природы, совершенно перечеркивающий предыдущий закон, по которому дети должны оставлять своих родителей. Теперь Марфа понимала, что этот закон вреден и опасен, потому что хотя он и направлен на то, чтобы каждая особь повзрослела и сделалась самостоятельной, он не гарантирует ей выживания. И еще она понимала, что она одна из тех слабых тигрят, кого естественный отбор должен погубить и не допустить ко взрослой самостоятельной жизни. Поэтому в мозгу у неё крутилась только одна мысль – умереть, отправиться вслед за матерью, чтобы не расставаться с ней, чтоб не взрослеть и не испытывать всех предстоящих страданий взрослой, самостоятельной жизни, о которой все так мечтают в неразумном детстве. Ведь они были совершенно одни на белом свете, и после смерти мамы жизнь потеряла всякий смысл. Марфа была никому не нужна, а это первый повод к самоубийству. Её ничто не могло остановить. Она бродила по территории и высматривала возможности к совершению своего замысла. Она нашла сосну, росшую над обрывом - если, стоя над обрывом, привязать один конец шарфа – маминого шелкового шарфа, единственной вещи оставшейся от неё, - к ветке, а другой конец к шее и спрыгнуть вниз, то можно было легко удавиться. Решив, что сегодня ночью она это проделает, Марфа с легким сердцем вернулась в корпус. Все вдруг стало легко и просто, она с интересом наблюдала за отношениями сирот, на неё же никто внимания не обращал.
Первое, что ей бросилось в глаза и уши, это повальное увлечение сексом, и даже не увлечение, а одурение от него. Самое примитивное, неопытное, смешное, но зато жесткое и извращенное. Разврат заменял им все радости обычных детей – компьютер, футбол, пиво, курение, телевизор, музыку. Он заменял им ум, которого у обитателей этого зверинца не было никакого, и придавал им ощущение собственной взрослости. В остальном же уровень развития детдомовцев был неизмеримо ниже детей их возраста, живших в нормальной среде. Это было видно по одному их взгляду, от которого Марфе становилось не по себе. Взгляд большинства детей был какой-то странный, смешанный из страха, дебилизма и похоти. Марфа не знала, чего можно было ждать от людей с таким взором. Любой неадекватной, жестокой, хулиганской выходки, от которой все прочие заржут самым дурацким смехом. И это было немало страшно.
Настало время отбоя. Дежурная нянька первой захрапела в коридоре. Её совершенно не интересовало, что делается в комнатах ночью, главное – чтобы её покой ничем не нарушался. Марфа тихонько встала, оделась и проскользнула на лестницу. Она уже заранее присмотрела пути выхода, обнаружила окно, которое можно было открыть и спрыгнуть на землю. Летняя ночь была свежа и темна. Проходя мимо одной скамейки, Марфа почувствовала запах табачного дыма и обернулась. На скамейке спиной к ней сидел мальчик её возраста и курил. Вместо того, чтобы продолжить исполнение намеченного плана и пройти незаметно мимо, Марфа почему-то произнесла:
- А курить, между прочим, вредно…
Её голос, неожиданно прозвучавший в тишине ночи, напугал курильщика. Тот судорожно вскочил. Это было первое приятное лицо, которое увидела Марфа с того момента, как приехала сюда. Это был не белобрысый криво и топорно сточенный недалекий парень с маленькими глазками, в которых никогда не проскальзывала искра мысли - на таких она уже довольно насмотрелась за целый день. Нет! это был настоящий блондин с серебряными волосами, переливавшимися таинственными оттенками в блёклом свете луны. И чтобы дополнить этот фантастический образ восставшего из могилы покойника, лицо мальчика было не живым, а мертвым, болезненным, со впалыми от голода бледными щеками и такими же глазами с широкими темными обводами вокруг них. Но глаза были большими, умными и горели ярким голубым огнем.
Увидев, что перед ним всего лишь девчонка, а не воспитатель, мальчик выдохнул с облегчением:
- Чего ты пугаешь, дура!?
- Сам дурак!
Они стояли молча, не зная, о чем еще поговорить. Мальчик затянулся еще раз, а потом предложил окурок Марфе:
- Хочешь?
Марфа уже несколько раз пробовала курить в прошлой жизни, а потому не отказалась. Она и с мальчиками общалась, в смысле заигрывала в прежней школе, но все это были детские, невинные забавы – то портфель спрятать, то в снежный сугроб уронить.
- Как тебя зовут? – спросил мальчик.
- Марфа Захарова. А тебя?
- Никифор Яковлев. Ты новенькая?
- Да…
- Тяжело тебе будет.
- Да уж как-нибудь справлюсь. А ты покурить вышел?
Никифор не ответил. Марфа в свете ночных фонарей, освещавших территорию дет.дома, с интересом смотрела на этого мальчика, столь сильно отличавшегося от большинства местных обитателей. У него было благородное, хотя и сильно осунувшееся лицо, на котором лежала тень болезненной бледности. Ввалившиеся глаза свидетельствовали о плохом сне, а телесная худоба указывала на общее сильное истощение организма. Зато взгляд блистал в свете ночных фонарей, как Прометеев огонь, принесенный на Землю.
- Что мочишь? – нарушила тишину осенней ночи Марфа.
- Нет, не покурить, - с многозначительным вздохом проговорил Никифор.
- А что? – Марфе уже стало интересно.
- Мне сегодня назначили свидание, а я сбежал.
- Ну, и дурак.
- Да, наверное, со свиданий сбегать нельзя – завтра хуже будет.
- Она что тебя побьет?
- Почему «она»? Ты еще здешних порядков не знаешь: до отбоя время принадлежит воспитателям, а после – воспитанникам.
- О чем ты?
- Ко мне сегодня в постель должен был прийти один парень, а завтра он меня изобьет.
Марфа изумленно посмотрела на Никифора, но тот только пожал плечами, показывая, что все это в порядке вещей.
- Ладно, холодно становится, пойдем, - предложил Никифор, забрал у Марфы окурок и закопал его в землю.
- Подожди, что ты будешь делать? – испуганно спросила Марфа.
- А что тут поделаешь – здесь нету ни чести, ни совести, каждый сам за себя, воспитателям на всё наплевать, особенно на нас – бездомных, никому не нужных инвалидов.
- Почему инвалидов?
- Инвалидов детства…
Он быстро зашагал прочь и вскоре растворился в ночном тумане.
Марфа была ошеломлена, первый опыт столкновения с жестокой детдомовской реальностью, истребил из её души всякое романтическое настроение идти к сосне и вешаться над обрывом. Она покорно вернулась к своему корпусу, вскарабкалась на окно, закрыла его за собой и пробралась в кровать. Она лежала в ней, дрожа от холода и страха, детского, парализующего страха, которым взрослые всегда так любят пользоваться.
Утром она впервые пошла на занятия по школьной программе, но только при детском доме. Странное было ощущение, как будто кусочек прошлого вернулся. С первых же уроков Марфа отметила, насколько все детдомовские тупы и безграмотны по сравнению с ней, хотя она и не было в прежней школе отличницей и даже хорошисткой. Но она решила скрывать своё превосходство, чтобы не нарушать призрачного соответствия нового положения вещей прежним школьным временам. Она, столь ненавидевшая школу в былые годы, теперь просто обожала ходить на уроки, они стали самым дорогим и любимым её занятием в детдоме, нежной ниточкой, связывавшей её со счастливым прошлым.
На занятиях он снова увидела Никифора. Он был бледен и расстроен, во время уроков молчал и не подавал голоса. На перемене – все как в старые времена! - Марфа подбежала к нему с каким-то материнским чувством.
- Привет, ты как? – спросила она.
- Тебе не следует ко мне обращаться, - сухо оборвал её Никифор.
- Почему?
- На нас все смотрят.
- Ну и что?
- А то, что я теперь опущенный козел и никто не должен со мной общаться, но каждый может пнуть и плюнуть.
- Это с чего это?
- Меня сегодня опустили.
- Это все то…
- Да.
- Что сучилось?
- Да, ничего не случилось! Отстань! – Никифор со слезами на глазах отвернулся и побежал вон из школьного корпуса.
Марфа тоже решила прогулять свой первый день. Она наша Никифора в дальней части парка детдома. Он сидел в кустах у самой решетки, сжав в руках её прутья, и плакал. Она погладила его по плечу.
- Что случилось? - нежно спросила она. – Расскажи, может я смогу помочь.
- Чем ты сможешь помочь?! – истерично закричал Никифор.- Меня сегодня утром в туалете оттрахали бутылкой.
- Как!?
- Двое держали, а третий бутылку в зад засадил, а другой рукой рот закрывал, вот как!
- Как его зовут?
- А что, что ты сделаешь? Убьешь его?
- А почему бы и нет?
Никифор удивленно посмотрел на Марфу.
- А что такого? – спокойно ответила Марфа:
- У нас сейчас только два выхода - либо бежать, либо бороться.
- Нас поймают.
- Да не поймают, сколько бездомных детей бродит по стране!
- Это иллюзия. Сколько пробовали бежать – всех ловили, а потом избивали до полусмерти. Потому, что за наши души они отчитываются и это дело чести – каждую душу вернуть на свое место, за это они зарплату получают и вообще они, таким образом, показывают, что заботятся о сирых и убогих. А на тех, кто на учете не состоит – на тех действительно наплевать.
- Тогда: борьба – благородное дело! Знаешь, когда жива была моя мама, она была Богом, а когда её не стало – все стало дозволено. Когда есть родители, они сдерживают твое стремление к приключениям, к свободе, ты живешь в обычной обстановке и ничего в твоей жизни не происходит. Каждый свой поступок ты сверяешь с ними, а что они подумают, а не доставишь ли ты им неприятности, потому что, в конце концов, мы любим родителей. Они – самое дорогое, что есть. А когда родителей нет – нечего терять. Правда я никогда не думала, что приключения, которые могут начаться, если мамы не станет, будут такими жестокими и страшными.
- Не знаю, я никогда не думал об этом. У меня никогда не было отца, а мать лишили родительских прав, когда мне было что-то около 8 или 9 лет. Она пила, я в школу не ходил, однажды мы с мальчишками забрались на какую-то автостоянку, выбежали охранники, все убежали, а меня поймали, сдали в милицию, там выяснилось, что я в школу не хожу, что мать пьет, и её лиши прав, а меня отправили в детский дом. А если мы будем бороться с этой системой, впереди нас ждет только детская колония.
- Ну, у нас всегда есть выход – самоубийство. Ты никогда не думал об этом?
- Думал после сегодняшнего... Но я, наверное, не такой сильный, как ты. Меня всю жизнь шпыняли, я уже как то привык.
Вернувшись к прочим воспитанникам, они сделали вид, что не общались. Какая-то воспитательница спросила у Марфы, почему её не было на уроках.
- У меня начались месячные, - живо ответила Марфа.
- А-а-а, - протянула воспитательница, - тогда смотри, будь осторожней с парнями – не залети случайно.
Марфа кивнула в ответ. На самом деле месячных у неё еще и не начиналось, но она уже знала, что это такое интимное дело, что даже взрослых заставляет уважать личную жизнь ребенка. Возможно потому, что они впервые понимают, что перед ними уже и не ребенок вовсе.
Продолжая все еще стоять рядом с воспитательницей, Марфа издали увидела, как двое пацанов толкнули Никифора в самую грязь. Марфа перевела взгляд на воспитательницу, но та отвернулась, сделав вид, что ничего не видела. Тут к Марфе подошла некая дородна деваха. Не стесняясь стоявшей недалеко надзирательницы за порядком, она спросила:
- Ты новенькая?
- Да.
- Марфа, так ведь?
- Ну…
- Деревенская?
- Нет, городская.
- Я сегодня ночью к тебе приду. Жди.
У Марфы бешено забилось сердце, а грудастая деваха не стала даже дожидаться ответа. Весь оставшийся день Марфа провела в нервном возбуждении. Она не знала, что ей делать ночью, принимать ли гостью (она узнала, что её звали Анна, так же как обидчика Никифора – Павлом). Пример Никифора не оставлял Марфе выбора – надо было принять, но вот что – бой или Анну – Марфа не знала. Она никогда не считала секс чем-то позорным и греховным, пример матери, сношавшейся чуть ли не каждый день за стенкой с новым мужиком её в этом убеждал. Ведь не могла же её мама заниматься чем-то недостойным и дурным. А если она этим занималась, значит, и Марфа могла делать тоже. Просто у неё были идеалистические девичьи представления о сексе с любимым парнем, с которым можно создавать семью и воспитывать детей. Она мечтала о большой любви на всю жизнь, и два этих понятия – любовь и жизнь – были для неё тождественны. Она и представить себе не могла будущей жизни без любви и никогда не думала, что может заниматься сексом с девицей. Но вот случилось горе, Марфа осталась одна, жизнь кончилась, ни о какой любви, ни о каком будущем не было и речи, а тут эта Анька. И Марфа решила просто попробовать, и не потому, что она считала это чем-то правильным, и не потому, что чего-то боялась, и не потому, что хотела получить удовольствие, а просто потому, что ей уже все было безразлично. А удовольствие… Может быть, та внутренняя дрожь, которая весь день била Марфу, и была предвкушением этого самого удовольствия, такого необычного и захватывающего, как приключения. А то, что Анька не была любима, так это было не важно – она же не была человеком.
Ночью Анна пришла к Марфе, как и обещала. Как и говорил Никифор после отбоя – все делали все, что хотели. Анна была в майке и трусах. Она без слов юркнула под одеяло к Марфе. На соседних кроватях не спали другие девочки, но все они тоже молчали. Закрытая система строиться на всеобщем молчании. Аня начала снимать с Марфы майку и трусы, потом с себя и с жадностью прижиматься к холодному, юному телу. Она ласкала Марфу руками и губами, как настоящая профессионалка, как её саму в свое время учили. Особенно она трогала молодые, только начинавшие набухать груди Марфы, и чем дольше она её ласкала, тем очевидней становилось, что самой Марфе это нравиться. Она отдалась этой недетской любви со всей страстью и горячностью человека, желающего отрешиться от этого холодного, серого, промозглого, одинокого и безрадостного бытия.
С тех пор Аня начала почти каждый день ходить к Марфе. Все знали об их отношениях, но, как и положено, молчали и не замечали. Марфа хорошо вписалась в рамки, установленные в дет.доме. Она нашла себя старшую подружку-покровительницу, ни с кем не ссорилась, у неё хватало ума не показывать, как она ненавидит и презирает ту жизнь, которой живет, и тех, с кем живет. Со всеми она старалась быть открытой, охотно шла на контакт, заводила дружбу, каковой в детском доме назывался обмен услугами. Со всеми она была приветливой и улыбчивой, при этом неплохо училась и давала списывать. Она располагала детей к себе, внушала им некоторое подобие уважения, точнее симпатии. Дружба с неудачником и лохом Ники была ей явно не на руку, поэтому на людях Марфа с ним больше не общалась, да и времени у неё не было особенно много – с утра занятия, а по ночам – лесбийская любовь. Над Никифором продолжали всячески издеваться, плевали ему в еду, опрокидывали её на пол, оскорбляли словесно. Он, молча и покорно, сносил побои и оскорбления, скрываясь в дальних углах детдомовской зоны. Самые изощренные и бесчеловечные унижения он претерпевал в туалете. Поэтому он старался туда вообще не ходить, а справлять нужду на улице. Однажды это увидели, скликали всех, не дав ему даже вытереть анус. Он посмотрел на гонителей извиняющимся и полным мольбы взором, который мог бы разжалобить даже бесчувственное животное, но не человеческих детенышей. А потому ему оставалось только молча, с позором бежать под всеобщие улюлюкивания и насмешки.
Скоро Марфа поняла, отчего все так относятся к Никифору. Поскольку она родилась осенью, она пошла в школу с задержкой на целый год, уже когда ей было без 2-х месяцев 8. Сейчас она была в 8-ом классе. Ники учился вместе с ней, потому, что хотя и родился летом и по возрасту должен был бы быть уже в 9-ом, но из-за пропусков в детстве по вине матери, сейчас учился 8-ом. Правда, в классе он был самым умным, даже умнее Марфы. Он не только не скрывал своих способностей, но назло всем выставлял их напоказ, давая всем обидчикам понять, какие они дураки. В условиях всеобщей уравниловки, какой был детский дом, такое поведение было недопустимо. Даже сами учителя и воспитатели не стремились ни к какому уровню знаний своих воспитанников, им были глубоко безразличны их оценки, они все спускали на тормозах, совершенно тупо, неинтересно и безынициативно отрабатывая положенную программу и ставя оценки совершенно ни за что, только, чтобы чем-то заполнить клеточки в журнале. Это резко разнилось с тем, к чему Марфа привыкла в своей прежней школе, где учителя из кожи вон лезли, распинались, чтобы хоть что-то донести до учеников. В детдоме же существовал негласный сговор учеников и учителей, одни делали вид, что учатся, а другие, что учат, и все для того, чтобы у одних была кормежка каждый день, а у других – зарплата раз в месяц. А Никифор наперекор всем обстоятельствам, назло доказывал всем своё духовное превосходство и за это терпел физические и нравственные страдания. Марфе такое поведение казалось странным – она бы на его месте давно бы приспособилась, смирила свою гордыню, нашла бы друзей-покровителей, сделала бы все, что угодно, лишь бы не быть битой белой вороной. Спустя некоторое время она поняла, что Никифор действительно никогда не думал о самоубийстве, потому что ему нравилось быть битым, быть жертвой обстоятельств и при этом не подчиняться им, гордиться своей духовной силой, тем, что он может терпеть и сознательно идти на расправу. Если бы они не содержали в себе элемента человеческого извращения, эти деяния были бы подобны подвигу Христа. Но более всего поведение Никифора походило на баловство древнерусских богатырей, которые, похваляясь своей силушкой молодецкой, наносили ущерб и себе и окружающим.
Между тем Марфа познакомилась с Павлом – главным обидчиком Никифора. Это был спортивного склада смазливый парень с внешностью если не гомосексуалиста, то метросексуала точно. Правда, Марфа не знала, что значит это последнее понятие, но зато ясно видела, насколько этот Павел Родионов похотлив и склонен к смене партнеров. Он уже успел побывать практически у всех воспитанников младше него, более-менее привлекательных внешне. Однажды Марфа услышала, как он заводит дружбу с мальчишками. Это было в начале октября, на спортивном празднике, типа в честь осени. Собрались все отряды. Родионов подошел к одному мальчишке из отряда Марфы и Никифора и спросил, как о совершенно обычном деле:
- У тебя член не болит?
- Ну, бывает иногда, когда встает.
- А ты за щеку брал?
- Нет.
- Хочешь попробовать?
Лесбийской натуре Марфы этот беззастенчивый гомосексуализм показался настолько отвратительным, что она отошла в сторону, чтобы не слышать дальнейшего разговора двух педерастов. Да и не педерастов вовсе, а просто несчастных мальчиков, потерявших всякие жизненные ориентиры, не имевших перед газами никаких положительных примеров, брошенных жестокой судьбой в пучину гормонального созревания безо всякой внешней поддержки. Марфа была уверена, что если бы все эти дети жили в нормальных семьях, с отцами и матерями, они бы не страдали подобными извращениями.
Рядом с Пашкой всегда было двое его дружков. Вместе они не боялись никого и ничего, брали и делали, что хотели. Они считали, что им все можно, что весь дет.дом должен им подчиняться.
Однажды Марфа сама подошла к Родионову и без обиняков предложила отойти за котельную. Это было обычное место, где занимались гетерогенным сексом, правильней сказать, обжимались и целовались. Пашке не пришлось ничего объяснять - он был охоч до свежих тел, тем более, что сама Марфа была очень интересной девушкой. У неё было приятное русское округлое лицо, порой часто заливаемое краской чувств. Копну черных волос прежде мама, а теперь Аня заплетали ей в длинную массивную косу до самого пояса. Она была высока, стройна, не худа и не толста, а именно упитанна, как те русские женщины, которые считаются самыми красивыми в мире и с которыми так любят жить в законном браке мужчины, изменяя им с какими-нибудь худосочными, затасканными и мало уважаемыми ****ями.
Оказавшись за котельной, Пашка Родионов сразу приступил к делу, схватил Марфу в объятия и начал тискать за груди. Она же уже давно заметила, что у него из-под джинсов заметно выпирают половые органы, и ей очень хотелось на них взглянуть и потрогать их. Она добилась своего – запустила руку парню в джинсы и нащупала там его немалых размеров пенис. Он же лихо расстегнул ширинку и достал его весь, предложив Марфе:
- Ну, давай, отсоси!
- Какой большой! – проговорила Марфа, трогая его горячий, возбужденный половой член.
- 14 сантиметров! – с гордостью ответил Павел.
- А ты измерял? – Марфа едва сдерживала смех.
- Да.
- Чем?
- Линейкой.
- Ладно, сегодня ночью, приходи к оврагу, ну, знаешь, где сосна такая… Только смотри – если кому-то вякнешь, ничего не получишь.
Все заметили, что они вместе уходили за котельную и вместе возвратились. Аня попыталась устроить сцену ревности, но Марфа её отвела в сторону.
- Он меня хотел трахнуть и обещал, что сделает это, хочу я того или нет. Я ему назначила сегодня ночью свидание. Но пойдем мы вместе. Ты со мной?
- Да.
- Покажем этому мудаку…
Когда все заснули, Аня и Марфа выбрались известным путем из своего корпуса и пошли к обрыву. Они издали заметили Павла.
- Что ты хочешь с ним сделать? – спросила Аня.
- Мы его задушим, а потом повесим на суку, будто он сам повесился.
- Ты хочешь его убить? – Аня отпрянула в страхе.
- Да, а что такого? Ты же сама этого хотела? Ты же поэтому со мной и пошла. Никакой мудак не должен вставать между нами.
Она смело направилась к Павлу и бросила подруге:
- Смотри не зевай, когда я начну его душить, ты должна мне помочь – иначе все откроется, и все погорим.
Она приблизилась к Павлу. Он с радостью встретил её.
- Ты никому ничего не сказал?
- Нет.
- А своим друзьям? Небось хвастался, что у тебя сегодня отсосут?
- Нет, честно.
- Ну, смотри, - она показала рукой на обрыв, Павел повинуясь этом жесту отвел голову и тут она накинула ему на шею шелковый мамим шарф, на котором сама когда-то хотела удавиться. - Анька, помогай!
Анна подбежала быстро и вместе девчонки завалили парня и задушили его.
- А на чем мы его вешать будем? – спросила Аня.
Только тут Марфа поняла, что забыла подумать о веревках. Она начала психовать и всячески обзывать труп.
- На твоем шарфе нельзя – все узнают, а он шарфа не носил – типа закаленный был, - продолжала рассуждать Аня.
- Шнурки! – победоносно произнесла Марфа, - и ремень.
Они соорудили виселицу – ремень петлей обхватывал шею, а шнурки, прикрученные к концу ремня, привязывались к суку дерева – и столкнули труп в овраг. Спустя мгновение труп рухнул в обрыв – старые, дешевые шнурки разорвались. Но видимость повешения была создана. Марфа и Аня вернулись в свой корпус.
- Ты ко мне? – спросила Марфа.
- Нет настроения, - ответила Аня и пошла в свою комнату.
На следующий день весь детский дом стоял на ушах. Дети друг другу шепотом передавали страшную новость, воспитатели бегали как затравленные тараканы. Марфа пригрозила Анне, что если она не будет молчать, то её отправят в колонию. Этой угрозой она еще больше раздавила Аню, которая и так была сама не своя. После этого разговора с подругой Марфа открыто подошла к Никифору и повела его за котельную. Здесь она бросилась ему на шею и страстно поцеловала. Никифор весь стушевался.
- Ты чего?
- Ты – молодец! Ты все вытерпел и не покончил с собой – на это нужна большая сила. Ты победил даже не людей, не систему, а саму жизнь.
- Это ты его убила?
- Да.
- Спасибо.
- Да, не за что.
Она с заманчивой улыбкой смотрела на него, и он не удержался и в свою очередь поцеловал её.
- Ну, как тебе? – все с той же улыбкой спросила Марфа.
- Восхитительно!
IV
Никакого серьезного расследования (само)убийства Павла Родионова не было проведено. Все вылилось в обычное нервомотание. Приехала представительная проверка, написано были множество актов, закончилось все тем, что директрису детского дома уволили на пенсию, а перед этим она успела, всем кому хотела, сделать выговоры с занесением – не одной же ей страдать. Детей, конечно, допрашивали, как и положено, но как всегда, никто ничего не знал, не видел и все молчали. На том все и кончилось, потому что в действительности никого не интересовала судьба убогого сироты.
Марфа и Никифор стали открыто дружить. Никто больше не смел к нему приставать, хотя он был все таким же скромным и тихим мальчиком, как будто рожденным для битья. Анна еще несколько раз приходила к Марфе, та её не гнала, но на следующий день гуляла с Никифором. Анна пыталась устраивать скандалы, но Марфа её спокойно убеждала, что ей следует вести себя сдержанней. Однажды – уже наступила зима, но была оттепель, – Анна набросилась на Никифора и сильно его избила, до крови. Все смеялись над ним, что он такой слабак, что даже девчонка его может поколотить. Потом донеси обо всем Марфе. Для всех было совершенно неожиданным, что она осталась почти безразличной. Вечером в столовой она подошла к Ане и прилюдно сказала:
- Мы больше не подруги, не будем больше вместе спать, и не смей трогать моего парня!
Анна вскочила с места и побежала вслед за Марфой, схватила её за рукав и вытащила из столовой.
- Если ты меня бросишь, я расскажу, что ты сделала!
Марфа сделала вид, что серьезно испугалась.
- Подожди! Не надо! Давай поговорим! Но не здесь – встретимся, на улице, после отбоя.
- Ты одно скажи – ты с ним трахалась?
- Да, нет же – он же еще невинный мальчик.
- Ну, ладно, встретимся…
После этого разговора Марфа вернулась в столовую.
После отбоя они действительно встретились и пошли гулять. Со стороны смешно было бы слышать, как две девчонки выясняют, как они любят друг друга, как ценят, какие чувства испытывают, как им больно расставаться, как больно наносить друг другу душевные раны и разбивать сердца. Незаметно они подошли к пресловутой сосне.
- Я дальше не пойду, - заявила Аня и встала, как стреноженная кобыла.
- А и не надо, - отозвалась Марфа и накинула ей на шею мамин шелковый шарф. Душить дородную Аньку было тяжело и трудно. Руками она судорожно хваталась за шарф, пытаясь его отодрать от шеи, но Марфа повалила её на землю и коленкой уперлась в спину. В итоге Анна сдохла. Марфа подняла её на себя и с трудом дотащила до самой сосны. Затем разодрала шерстяной шарф, что был на Анне – как никак зима – и соорудила петлю. Конструкция казалась крайне ненадежной. Марфа подняла труп и всунула голову в петлю, затянула и толкнула труп в обрыв. Аня недолго повисела над краем обрыва, очень скоро связка двух частей шарфа разошлась и труп, как и предыдущий, упал вниз. В России по-человечески вешать не умели еще во времена декабристов.
На утро, как и следовало ожидать, поднялся шум. Первой к новому директору – Стефану Кондратовичу Гаврилову, интеллигентному мужчине средних лет, довольно редкому, почти выродившемуся типу не только в среде т.н. социальной защиты, но и в обществе вообще, – вызвали Марфу Захарову. Она рассказала все – что она не хотела, но Аня заставила её с собой спать, что сама Марфа любит мальчиков, любила Пашу Родионова, но Анька убила его, сделав вид, что он повесился; потом Марфа полюбила Никифора Яковлева и Анька снова начала им вредить, избила Никифора, но она, Марфа твердо ей объявила, что все кончено, все это слышали, все могут подтвердить – и вот Анька-дура с горя повесилась.
- Туда ей и дорога, - закончила свой рассказ Марфа.
- И совсем не жалко? – спросил Стефан Кондратович.
- Кого? Чего? Разве у нас у всех, есть, о чем жалеть, есть на что надеется? Что ждет нас впереди? Может государство даст нам всем квартиры, обеспечит работой, образованием? Нет, у нас нет ничего - ни дома, ни семьи, ни будущего – ничего, кроме собственной жизни. А коли так, не лучше ли, чтобы вся эта дерьмовая, бесполезная жизнь побыстрее закончилась?
Никифор, которого допрашивали следующим, в общих чертах подтвердил все сказанное Марфой.
- Так ты считаешь, что Аня Васильева покончила с собой? – поинтересовался директор.
- Да, а почему нет?
- Ну, она же так молода, у неё вся жизнь впереди…
- А в чем смысл этой жизни, вы можете ответить?
Стефан Кондратович был введен в некоторое замешательство.
- Ну… жить нужно для того, чтобы приносить пользу людям… нужно думать о своей стране, своей Родине.
В то время, как раз заканчивался второй год президентства Путина, при котором игра в квази-патриотизм стала очень популярна среди чиновников и управленцев различного уровня.
Однако у Никифора уже давно был готов ответ на эту ставшую модной только сейчас патриотическую проповедь.
- О какой стране вы говорите?! О какой Родине?! Эта Родина обо мне думала?! Да к черту такую родину, где столько брошенных детей, где они голодают, потому что тетки на кухнях при детских домах их обворовывают, пускай помаленьку, но зато собственные дети сыты и довольны! К черту такую родину, где дети в морозы ходят в рванье, где над ними измывается всякий, кому не хватает секса, а другие, кому не хватает совести, на них зарабатывают самым подлым образом. Да, что мне дала эта родина? Я ничем ей не обязан, даже жизнью, в особенности жизнью. И проживу её так, как сам захочу. Вот, если бы она мне дала возможность жить так, как я хочу, тогда был бы другой разговор. А все эти разговоры, про то, что «вы смертию пали в борьбе роковой, в любви беззаветной к народу» - это все не про нас, не про наше время. На народ всем наплевать и на нас наплевать. Нас содержат по необходимости, не от любви, не от доброты. Для родины было бы лучше, если бы мы все сдохли за один день, как будто нас и не было, чтобы не было никаких нервотрепок.
Стефан Кондратович внимательно слушал Никифора, не перебивая. Когда тот закончил, директор еще долго молчал, потом спросил:
- А ты не путаешь ли понятия Родины и государства?
- Я не такой умный, чтобы разбираться в таких понятиях. Я знаю, что для меня ничего не сделано и ничего не будет сделано. И для Марфы, и для всех остальных. Вот у Марфы, например, где-то есть отец, но ведь никто не озаботился найти его, может, он захотел бы её взять к себе. Кто это должен делать – Родина, государство, народ – я не знаю. Никто ничего не делает…
Остальные дети, как и в прошлый раз ничего не видели, не слышали и молчали. Стефан Кондратович как истинно русский интеллигент знал эту особенность своего народа – безмолвствовать, когда ничего не можешь изменить. Снова приехала проверка, но на этот раз никого не уволили. Сосну над обрывом спилили, а большую часть детей по предложению директора решили распределить по другим детским домам, поскольку, как стало ясно, дело вовсе не в дурном руководстве, а в гибельной духовной атмосфере, сложившейся в Лихославльском детском доме, как будто в других местах она должна была быть подобна альпийскому горному воздуху.
Марфу отправили в детский дом в Трояново Калининского района. Никифора Стефан Кондратович решил оставить при себе. Директор сделал все так, что ни Марфа, ни Никифор до самого последнего момента не знали, что их разлучают, оба были уверены, что они останутся в Лихославле. Никифор услышал, что Марфу увозят, когда воспитательницы уже почти силой затолкали её в автобус. Он бросился к автобусу, но воспитательницы не пустили его вовнутрь. Он пошел вдоль борта и увидел в окне Марфу. Она с другой стороны прильнула к окну… Но что они могли прокричать друг другу, что могли обещать посреди царства всеобщего и вечного безмолвия. Они только молча и обреченно смотрели друг на друга через запыленное окно «Икаруса». Автобус тронулся в путь, Марфа как могла долго изгибала шею, чтобы видеть бегущего за автобусом Никифора. Но вот он остановился, он еще махал ей рукой, но она уже его не видела. Оба понимали, что необъятная Россия разлучит их навсегда. Пройдет год. Печаль и страдания вымарают из их душ память о том светлом моменте, каким была их дружба. И от сознания этого было так горько, что Марфа впервые за время, прошедшие со смерти матери заплакала, уткнувшись в грязное стекло автобуса.
Директором Трояновского детского дома-интерната был уже немолодой крепенький мужичок, настоящий хозяйственник, без всяких там интеллигентских бредней в голове. Дисциплина у него была железная, и он был уверен, что в его детском доме нет никаких лесбийско-гомосексуальных извращений. Он даже и слов-то таких не знал. За порядком ему помогал следить истопник Игнат, заведовавший местной котельной. Все воспитанники боялись его как огня, который он постоянно поддерживал в печи. Марфе в первый же день в Троянове объяснили, что если кто серьезно провиниться, то его предают Игнату и тот в своей котельной жестоко расправляется с провинившимся – сначала привязывает его к перекладине на вытянутых руках так, что только носки едва касаются земли, а потом немилосердно хлещет своим солдатским ремнем. Так что – все советовали Марфе – с Игнатом лучше не связываться и ему не попадаться.
Марфа, уже имевшая опыт жизни в Лихославльском детском доме, быстро освоилась в Троянове, бессознательно или полусознательно применив те же приемы расположения к себе детей, какие она уже прежде опробовала. Эти приемы не складывались у неё в какую-то определенную теоретическую систему. Они были практическим порождением личностной склонности Марфы к приспособлению. Во многом она действовала от противного, не желая повторять ошибок Никифора, чей пример не шел у неё из головы. Тем более, что у неё не было ясных принципов, ради которых она готова была терпеть страдания. Она готова была поступиться любыми личными предрассудками, лишь бы ей хорошо жилось.
На 8 марта в дет.доме устроили прием для спонсеров. Прием состоял из двух обязательных частей – примитивного детского концерта с обязательным же исполнением песни про маму и раздачей подарков от растроганных до слез спонсеров. Однако, как бы глубоко не были тронуты приехавшие люди, у них дома оставались супруги, собственные родные дети, проблемы с партнерами по бизнесу или с начальством, и, уезжая из детского дома, они никого с собой не увозили. Искренне, желая помочь сиротам, болея душою за то, что происходит в стране, в детских домах, эти люди все равно ничего не могли сделать и чтобы как-то загладить вину за собственное бессилие, они откупались от брошенных детей и от собственной совести. Они никого с собой не увозили, но оставляли целую груду подарков.
Марфу заставили участвовать в концерте, петь караоке, и она, как умная девочка, не стала отказываться и портить отношения с воспитателями. Концерт был ей глубоко безразличен, даже противен. Но она хорошо отработала свою программу и намерена была получить свою долю подарков. Она первая смело подошла к их груде. С ней восторженно заговорил один из спонсеров и пришел в еще больший восторг от разумных и благовоспитанных ответов Марфы – значит все не так плохо, значит, в детских домах о детях действительно заботятся, их развивают, им прививают интеллект и культуру.
Вскоре после этого праздника наступила весна 2002 года. У Марфы случились первые месячные. Это было крайне неожиданно и неприятно. Поначалу она даже и не поняла, что это течет у неё по ноге. Она ушла в туалет и только там увидела, откуда это взялось. Это было мерзко и противно. Она вытирала туалетной бумагой, текущую по ноге темную слизь, но та все текла и текла. Марфа посмотрела на свои трусы – они все были мокрые и грязные. Она испугалась, что потеряет сейчас всю кровь и умрет. Она знала, что существуют прокладки и тампоны, но под рукой их не было и где их было взять, она не знала. Напихав туалетной бумаги в вагину, она пошла в медпункт. Медсестра сразу все поняла и дала ей тампоны на две недели вперед и даже объяснила, как ими пользоваться. Но от этого легче не стало. Прежде Марфа не думала о женских проблемах, а теперь не могла смириться с мыслью, что эта мерзость будет повторяться каждый месяц. «Неужели, - думала Марфа – все женщины живут так долгие годы? Да не живут, а мучаются, просто»!
Весь оставшийся день Марфа дума о маме. Почему её не было рядом в этот момент? Зачем она умерла и бросила её одну-одинешеньку? Уроки она в тот день не делала. Утром, еще до уроков она впервые вместе с прочими девчонками, у которых тоже выпал период менструаций, вставляла себе тампон в туалете. Это был своего рода ритуал, никто из других девчонок не смел входить в туалет, пока кровоточащие не закончат своих процедур. Марфа вместе со всеми соблюдала это правило и относилась к запершимся в туалете девчонкам с каким-то даже первобытным презрением и отвращением. Теперь она сама оказалась среди них и чувствовала, что там, за дверью её презирают и прочитают нечистой. А здесь, среди этих девок она чувствовала себя не менее униженной и раздавленной. Многие из них были значительно старше Марфы или выглядели таковыми. Они беззастенчиво подмывались и разговаривали о парнях, о том, у кого какой длины половые члены, о том, кто насколько хорош в сексе. Марфа смущалась, нервничала и заметно спешила с тампоном. Одна девица обратилась к ней:
- Ну, что, подруга, первый раз, что ли? Да ты так глубоко его не засовывай, это тебе не …уй.
Все девки рассмеялись. Одна, глядя в отдушину забитого фанерой окна на кусочек голубого весеннего неба, продекламировала:
За окном цветет акация,
Я иду, улыбки не тая,
У меня сегодня менструация –
Значит не беременная я.
Эта декламация тоже вызвала приступ гогочущего смеха и отвлекла внимание от Марфы. Она поспешила уйти прочь.
На уроках она была невнимательна. Одна уличка – Евдокия Сидоровна - вызвала её к доске.
- Я не готова, - с раздражением ответила Марфа.
- Почему? – с вызовом спросила училка.
- Какая разница почему. Просто не готова. Ставьте «двойку» и все тут.
- То, что у тебя начались месячные не дает тебе основание мне хамить, поняла!
Весь класс захохотал, особенно возбудились мальчишки.
- Да, пошла ты, дура! И так тошно!
- Выди вон!
- Да, с удовольствием!
Марфа выскочила с быстротой молнии из класса. У неё была мысль убежать прямо сейчас из дет.дома, но что-то остановило её. Очень скоро её нашла другая училка, не Евдокия, и с многозначительным видом произнесла:
- Ну, пошли.
Марфа пошла за ней покорно, хотя сердце у неё билось, как в тот день, когда Анька объявила ей, что придет к ней ночью.
- Вы меня к директору ведете? – спросила Марфа, сдерживая дрожь в голосе.
- Да, - с ехидством ответила училка.
Но очень скоро они столкнулись с Игнатом, тот молниеносно схватил Марфу, так, что она не успела броситься наутек.
- Она твоя, - проговорила училка, - и пошла прочь, даже не обернувшись.
- Простите… пожалуйста… не надо… вернитесь… - кричала ей вслед Марфа, будто эта стерва была её последней надеждой.
А Игнат увлекал Марфу в свою котельную.
- Будешь знать, как с учителями огрызаться. У нас здесь не Лихославль, здесь твои штучки не пройдут. Здесь все быстро учатся уму-разуму, - приговаривал Игнат, втаскивая Марфу в котельную.
Он бросил её на гору угля, одной рукой нажал ей на грудь, а другой стал сдирать с неё колготы. Она извивалась как угорь на углях, молча, безнадежно. Куски угля больно впивались ей в спину. Она продолжала корчиться, думая, что Игнат, уже сорвавший с неё трусы и доставший свой уродливый мускулистый пенис, не сумеет попасть ей в вагину. Но он попал и тут же выругался:
- Вот сука!
Он продолжал её держать одной рукой, а второй полез ей в промежность. Она задергалась еще больше, но все было бесполезно. Он вытащил тампон, ставший раздражительным препятствием, отбросил его в сторону, вытер руку о платье Марфы и, наконец, ввел в неё свой пенис. Ей казалось, что какая-то поганая змея, мерзкая и отвратительная, копошиться в её чреве. Ей было очень больно, и боль усиливалась. Когда Игнат разорвал её плеву, она закричала и изогнулась на углях подобно одержимой, в которую входят бесы. Только тут Игнат её отпустил со словами:
- Пошла вон отсюда, сука!
Растрепанная и измазанная в угольной пыли Марфа побежала вон из котельной. Она долго не возвращалась к прочим воспитанникам, пряталась по дальним углам территории. Она снова всерьез задумалась о самоубийстве. Тут ей вспомнился Никифор. Он точно так же скрывал свой позор от всех. Но она так же вспомнила, что уже убила двух человек – одного обидчика её любимого Ники, второго – свою партнершу, которая практически силой и без её дозволения взяла её. А чем эти двое отличались от Игната? Или то, что он взрослый мужик, освобождало его от ответственности, делало его неприкосновенным? Поэтому, набравшись сил, как это делал Ники, она вернулась ко всем, будто ничего не случилось. Все кругом сделали точно такой же вид.
Только ночью, соседка по кровати, ей рассказала, что Игнат не с одной Марфой уже проделал такое. Одна даже от него понесла, но ей сделали подпольный аборт, а потом, когда пришло 18 лет отправили в какую-то глухую деревню, дав в виде компенсации разваливающийся дом и тем, выполнив обязанность государства по обеспечению сирот жильем. Другая отказалась делать аборт, и её прежде 18-летия отправили в ту же деревню, где она и родила. А все разговоры о том, что он кого-то привязывает и порет, так это только страшилки для мальчиков, которые будут сношаться с девочками, на которых положит свой глаз Игнат.
Жизнь в Трояново пошла как и прежде. Менструация у Марфы скоро закончилась и к счастью больше не возобновлялась. Никто не вспоминал про инцидент с Марфой, никто ей не напоминал об этом уроке, в этом не было необходимости – она и сама была не дурой и понимала, как отныне следует вести себя с начальством. Только медсестра стала интересоваться, не нарушился ли у Марфы менструальный цикл.
Спустя месяц, где-то в апреле, Марфа проходила мимо котельной. Все воспитанники старались обходить её стороной. Это было запретное, страшное место. Но Марфа не боялась. Она уже несколько раз ходила здесь. Теперь же она увидела пред открытой дверью котельной большую плаху, нарубленные паленья дров и огромный старый топор, воткнутый в паху. Топору было полвека, если не больше. В магазинах таких уже и не купишь. Игнат, ничего не слыша, стоя спиной к входу, засыпал в разгорающуюся печь уголь. Марфа, не долго думая, вырвала с силой топор из плахи, вбежала в котельную и ударила Игната в спину. Тот упал на угли, но не умер. В последние минуты жизни он видел смеющееся лицо своей смерти. Он умер, только когда Марфа отрубила ему руки. Затем отрубила ноги, это было нелегко, но со второго удара каждая нога отсоединилась от туловища. Затем настала очередь головы. Все части тела Марфа по очереди отправила в печь. С самим туловищем было тяжело, но Марфа сдюжила. Оно аккуратно прошло в отверстие печи. Потом Марфа лихорадочно начала засыпать в печь уголь, который впитал в себя литра три крови, вытекшей из отрубленных конечностей Игната.
Когда Марфа решила, что все улики уничтожены и ни единого следа крови не осталось, она покинула место преступления и наказания. В руках у неё был топор – орудие убийства. Из тех детективных фильмов, которые воспитанники детских домов смотрели иногда по вечерам в общей телевизионной комнате, она уяснила одно – орудие убийство надо ликвидировать. Территория Трояновского детского дома с одной стороны ограничивалась речушкой. В ней, никем не замеченная, как ей казалось, Марфа и утопила топор. В ней же она еще долго отмывала угольную грязь.
Марфа с чистой душой возвращалась к людям. Высоко над головой её простиралось синее безмятежное небо. Весеннее солнышко припекало один бок и все в мире казалось таким же светлым и теплым, как в этот чудесный день. Она твердо решила убежать из детдома, но прежде отомстить всем воспитателям и начальству. Вечер прошел спокойно, никто не замечал отсутствия Игната. Следующий день была суббота, и директора не было на территории, а уроки были. Марфа сознательно спровоцировала конфликт с давешней училкой, демонстративно отказавшись писать на занятии, а когда училка обратилась к ней:
- Захарова, почему ты не пишешь, для кого я это диктую?
Марфа ответила:
- Да отъе… ты, достала уже, бл…!
В классе поднялся одобрительный вой.
- Ты, чего, Захарова, совсем ошалела, забыла что ли?
- Что забыла? Как Игнат меня трахал? Да, нет не забыла. У ме6ня другой вопрос – тебя-то он трахал?
Евдокия Сидоровна не знала, что ответить на подобную дерзость.
- Ну, что, что ты мне теперь можешь сделать? Вы же без Игната, как шлюхи без пи…
Евдокия выскочила из класса. Ученики подняли страшный, победный вой. Весь учебный процесс в эту субботу в 9-ом классе был сорван. Игната так нигде и не нашли. Вызвали директора. Рассудительный мужичок сразу смекнул, что к чему. Понимал ли он, что случилось с Игнатом или же он исходил из того, что закрытая молчаливая система должна оставаться таковой при любых обстоятельствах, а потому конфликт нужно погасить, а не раздувать дальше, – в любом случае он оставил все, как есть. Официальная версия была, что Игнат запил и был за это уволен. Евдокии Сидоровне было предложено и дальше терпеть выходки Марфы Захаровой или увольняться без шуму. А Марфе было поставлено на вид, что на сей раз её прощают, но в следующий раз с ней уже будут разбираться на другом уровне, поэтому ей надлежит со смирением принять милосердие директора.
Однако все изменилось. Красный детдом превратился в живущую по понятиям зону. Так прошло воскресенье и понедельник, а во вторник в Трояново приехал Трифон Архипов забрать свою дочь Марфу Захарову. Директор с радостью отдал её, несмотря на то, что не все документы были еще оформлены.
Марфа с отцом ехали в Тверь, прежде называвшуюся Калинин. Странные чувства владели Марфой. Нет, она нисколько не жалела, что покидает Трояново, но все это случилось так неожиданно и непредсказуемо. Она даже не думала, что после 6 лет жизни врозь, отец может объявиться и без всяких колебаний взять её с собой. Какая жизнь её ждала впереди, какой дом, какие люди? Она не задавала этих вопросов отцу, а только любовалась и восхищалась этим импозантным, излучающим силу и достоинство человеком. Она гордилась, что едет с ним, сидит рядом. Ей казалось, что нет ничего чудеснее на свете этих странных, но таких приятных чувств.
Продолжение http://www.proza.ru/2013/07/10/1178