Катя проснулась и, еще не разлепляя век, подумала, что в комнате слишком душно, и не мешало бы проветрить. Она выпростала ступни из-под одеяла и пошевелила влажными пальцами. По-кошачьи потянулась и открыла глаза. И не сразу вспомнила, где она. Посмотрела в окно – темно. Обвела взглядом потолок, стены.
«Ах да – больница».
И спокойствие ее как рукой сняло.
Она быстро просунула руку сквозь прутья детской деревянной кроватки, придвинутой вплотную к ее, Катиной, кровати, и положила ладонь на лоб дочери. Кожа была влажной и прохладной. Слава Богу, температуры нет!
Часов у Кати с собой не было, забыла вчера в суматохе захватить. Но чутьем женщины, привыкшей вставать в шесть, поняла – уже утро.
В коридоре горел свет и через дверное стекло неярко освещал палату. Доносились приглушенные голоса медсестер и стеклянные звуки; в конце коридора надрывался маленький ребенок; мимо двери несколько раз торопливо прошли. Больница готовилась к новому дню. Приподнявшись на локте, Катя огляделась: четыре кровати, тумбочки, стол, капающая раковина в углу – стандартная больничная обстановка. Они с Маришкой были здесь пока единственными обитателями.
- Рядом с постом, для трудных, - сказала вчера про эту палату медсестра.
Припомнив ее слова, Катя опять тревожно вскинулась и наклонилась над дочкой. Но та спала спокойно, и Катя, выдохнув, откинулась на теплую подушку.
А ведь еще вчера утром ничто не предвещало больницы. Это была самая заурядная простуда: чуть-чуть кашля, чуть-чуть насморка. Катя даже испытывала некоторое раздражение по поводу своего вынужденного домоседства: шел разгар учебного семестра, нагрузки у нее было много, а работала она на кафедре недавно, и пока еще ей следовало работать на авторитет, а не наоборот. А какой авторитет можно заработать с пятилетним, вечно болеющим ребенком? И Катя злилась. И уж никак не предполагала, что через несколько часов эта сама простуда перерастет в настоящий кошмар.
Но когда она увидела посиневшее от натуги личико дочери, ее неестественно увеличившиеся глаза, ей стало страшно, как никогда в жизни. И она растерялась. Схватила Маришку на руки и бестолково забегала с ней по комнате.
- Что?.. Что?.. – спрашивала она, а Маришка вдруг сразу осипшим голосом пыталась ей что-то объяснить, но каждый раз заходилась выворачивающим наизнанку кашлем.
Наконец Кате попался на глаза телефон, и она сообразила позвонить в «Скорую».
«Скорая» почему-то не отзывалась.
- Двадцать два, двадцать три, - машинально считала Катя длинные гудки, не сводя при этом глаз с поголубевших Маришкиных губ.
- Господи! Да тут умереть можно, пока дозвонишься!
Трубка полетела на рычаги, соскочила с телефона и упруго закачалась над полом.
- Скорее, скорее…
Катя стала натягивать на Маришку курточку, но запуталась в рукавах и тогда просто завернула дочку в одеяло, накинула на себя плащ и бросилась к выходу.
Потом муж рассказал, что, примчавшись домой, нашел дверь квартиры открытой. А на газовой плите дожаривался в кастрюле суп.
Ловить такси Кате не пришлось. Из переулка вывернулся старенький «Москвич» и остановился. Это тоже Катя вспомнит и оценит много позже, хотя по-человечески ничего удивительного в том не было. Мечется на дороге с ребенком в руках полуодетая женщина – ясно, что случилась беда. Плащ-то Катя накинула, а о колготках и думать забыла, так и выскочила в домашних тапочках на босу ногу – и по лужам!
В приемном покое молоденькая врачиха полистывала журнал мод.
- Вот… Вот… - прерывистым голосом начала Катя.
Врач взглянула на Маришку, и журнал полетел в сторону. Выхватив ребенка из рук плачущей, окончательно потерявшейся Кати, она стала быстро его раздевать. Катя только толклась рядом, беспомощно подхватывала и комкала вещи.
Распутав минутой одеяло и стащив с Маришки верхнюю одежду, врач побежала с ней куда-то внутрь. Катя ринулась следом, но ее остановила сестра:
- А вы куда?
- Туда, - всхлипнула Катя.
- Девочка большая, с такими не кладем!
Катя похолодела. Как? Ее хотят разлучить с дочерью, которой плохо, и которая нуждается в помощи? Слезы у нее моментом высохли, и по телу пошли горячие волны удушающей злости.
- Не положено? – только и спросила она и решительно обошла «белый халат».
- Зин, - вздохнула та, что олицетворяла сейчас тут верховную власть. – Переодень ее. Только учтите больничный и стол вам не положены.
- По-хорошему, тебе и постель не положена, - бурчала та, которую назвали Зиной. – Ишь, выискалась…
Халат сильно смахивал на арестантский. Он оказался высокой и по-девчоночьи тонкой Кате коротким и широким. К тому же отсутствовал пояс. Катя беспомощно собрала расходящиеся полы и посмотрела на санитарку.
- Другого нет! – отрезала та. Потом смилостивилась и сунула Кате кусок бинта: - На, подвяжись!
Жизнь осталась за окном. Теперь была больница. Стояла весна, и в садах наливалась сирень, но Кате вдруг показалось, что сейчас – глухая осень.
Катя глянула на градусник и перевела дух: к вечеру после капельницы, уколов и пилюль температура у Маришки наконец-то упала. Унялся и кашель.
Катя осторожно промокнула салфеткой капельки испарины на лбу и переносице дочки. Та посмотрела на мать и закрыла глаза:
- Буду спать…
В горле у Кати вырос комок: такой похудевшей и осунувшейся увиделась ей Маришка, и так жалко голубела венка на тонкой коже возле виска.
Маришка натянула на себя одеяло и уже сонно попросила:
- Спой песню… Про зверей…
- Спят все звери на земле, кто в берлоге, кто в дупле… - послушно запела вполголоса Катя, радуясь до боли в груди, что дочке стало лучше, и у нее появились какие-то желания, и была готова ей хоть Луну с неба достать. И вдруг сама заснула, как провалилась.
Проснулась Катя неожиданно, будто кто-то ее толкнул. Было темно и тихо. За окном в свете уличного фонаря бесшумно двигались, скрещиваясь и расходясь, голые еще ветки деревьев. Значит, уже ночь. Сколько же она проспала? Катя повернула голову в сторону маленькой кроватки и похолодела – Маришки на месте не было!
Катя взвилась и, с трудом удерживая рвущийся из груди звериный крик, бросилась в коридор.
- Где она?! Где?! – задыхаясь, подбежала она к дремлющей у ночника сестре.
- Кто? – не вдруг поняла та, поднимая голову.
- Дочь моя? Куда ее дели? Почему меня не разбудили? Что с ней?!
Сестра странно посмотрела на Катю, пожала плечами и пошла за ней в палату.
Оглядела пустую кроватку: отброшенное одеяло, смятая подушка, один тапочек на полу. Вид этого башмака в единственном числе почему-то особенно потряс Катю, словно был доказательством, что случилось несчастье.
Сестра наклонилась, заглянула под кровать, потрогала и зачем-то перевернула башмак, поднялась и уже растерянно проговорила:
- Я заглядывала недавно, она была на месте.
- На улицу? – быстро спросила Катя.
- Исключено. Да там и дверь заперта.
Все объяснилось просто и скоро. Девочку нашли в соседней палате, сладко спящей на свободной кровати. Она вышла в туалет и, возвращаясь, перепутала двери.
После обеда Катя читала дочери книжку и прилагала все силы к тому, чтобы не закрыть слипающиеся глаза.
Скрипнула дверь.
Катя обернулась и увидела мальчугана лет шести-семи, прижимающего к груди пакет с вещами. Катю поразило его лицо: она вдруг вспомнила бледные ростки картошки, проросшей в теплом погребе.
- Здравствуйте, - поздоровался мальчик. - Это – десятая палата?
- Да, - ответила Катя. – Здравствуй. Тебя к нам положили?
Он кивнул, деловито прошагал мимо них с Маришкой к свободной койке и высыпал содержимое пакета на постель. Проворно разложил все по местам: полотенце - на спинку кровати, бокал с ложкой – на тумбочку, мыльницу, пасту и зубную щетку – в ящик. Потом разделся, аккуратно сложил пижаму, тапочки поставил на коврик – носок к носку – и лег, накрывшись до подбородка одеялом и вытянув руки поверху.
Катя удивленно наблюдала за его действиями. Именно так и должен, наверное, вести себя ребенок, но ей от такого образцово-показательного поведения стало отчего-то не по себе. Вместе с тем, у нее мелькнула мысль, что палата-то у них для тяжелых, а мальчишка поступил без матери. Значит, часть времени, по праву принадлежащего Маришке, придется отдавать ему. Но Катя тут же одернула себя и загнала эту мысль поглубже.
- Ну и как же тебя зовут? – бодро спросила она и смутилась: так неестественно прозвучал ее голос в застоявшейся тишине палаты.
- Алексей Петров, - четко, без тени улыбки или смущения ответил мальчик и снова озадачил Катю: не Алеша, а именно Алексей Петров.
- А что у тебя болит?
- Голова.
- А еще что?
- Больше ничего.
- А ты будешь со мной играть? – ввязалась в разговор Маришка.
- Нет, мне нельзя играть, мне сказали – лежать и выздоравливать.
- Но сказку-то ты послушаешь? – спросила Катя.
Он кивнул.
Читая, Катя все время искоса посматривала на мальчика. Он слушал внимательно, живо переживал за героев, замирал в критические для них моменты и искренне радовался, когда злые силы, как и полагается в сказках, терпели поражение.
Совсем иначе вела себя Маришка. В ее улыбке и взгляде явно просматривался ранний скепсис маленькой женщины.
Дочитать до конца им не удалось. Катю за чем-то позвала медсестра. А когда она вернулась, Маришка уже сидела около Петрова.
- Мама! – воскликнула она. – А Леша живет, оказывается, в детском доме! У него совсем нету мамы!
Катя замерла, не понимая, как реагировать на слова дочери. Одернуть ее? Пожалеть мальчика? Спросить, как ему живется? Или, наоборот, показать, что ничего особенного нет?
Катя так и не нашлась.
- Ты почему встала? И тапочки не надела? – ворчливо проговорила она и, не поднимая глаз – ей сейчас было просто невозможно встретиться взглядом с детьми, которые, она чувствовала, следят за ней, - будто вспомнив про важное несделанное дело, подошла к тумбочке и озабоченно зашуршала пакетами.
- Вы, может быть, проголодались? – спросила она.
- Нет, мы будем рисовать! – ответила Маришка и тем самым очень выручила Катю. – Дай нам карандаши и альбом!
Катя засуетилась и с преувеличенным оживлением стала устраивать детей. Она чувствовала, что ведет себя неестественно, но никак не могла попасть в нужный тон и злилась на себя за это.
- Я буду рисовать куклу Женю, - заявила Маришка.
- А я – день города, - солидно отозвался Петров.
Катя села на стул и взяла спицы. Но ей решительно не вязалось.
«Он сразу показался мне каким-то не таким. Есть все-таки на нем печать сиротства и неприкаянности… Чем он болен-то? Сказал, голова болит. И эта бледность… Просто обескровленный. Интересно, давно она там? Скорее всего, отобрали у родителей.
Сейчас там почти все такие…»
В дверь снова заглянула медсестра:
- Можно вас на минутку?
- Да? – вышла к ней Катя.
Сестра притворила дверь, и Катя догадалась, что речь пойдет о Петрове.
- Понимаете, - косясь на дверь, начала сестра, - мальчик, которого к вам положили, из детдома.
- Я знаю, - ответила Катя, внешне спокойно, но внутренне запротестовав против тона и взгляда сестры.
- Вы уж присмотрите за ним, ребенок все ж…
Катя поняла, чего ей не хватало в словах сестры: искренности и участия. Была только попытка изобразить это участие. И еще Катя подумала, что только что в палате была сама так же фальшива.
Сестра истолковала ее молчание по-своему:
- Вы не бойтесь, он не заразный. И вшей нет, я посмотрела.
- Зачем вы так? – вскинулась Катя. – О чем вы говорите? Конечно, посмотрю! Вы только скажите, что с ним? Есть-то ему что можно?
- Диагноз еще не поставлен. Головные боли с температурой и рвотой. Но точно не менингит. Уже проверили. Может статься, что-то наследственное. Сами понимаете, кто теперь в детдома у нас попадает: отец неизвестен, мать – алкоголичка, оставила ребенка в роддоме.
- О, господи! – охнула Катя.
Тут сестру кто-то позвал, а Катя, охваченная приступом острой жалости, желанием накормить, согреть и приласкать, вернулась в палату.
Вечером Катя рассказывала мужу, который пришел навестить их с Маришкой:
- Я сразу увидела в нем что-то…
- Ненормальный, что ли? – поинтересовался муж.
- Ну почему сразу – ненормальный? Скажешь тоже!
- А что? Очень может быть! Сама говоришь, его мать пила.
- Нет, он – нормальный. Наоборот, ласковый, рассудительный. Но слишком взрослый.
И, впадая в патетику, Катя горячо добавила:
- Ну почему так? Жить мы стали лучше, а детские дома у нас не переводятся!
- Постыдный и прискорбный факт, - отозвался муж, и Катя быстро и подозрительно глянула на него. Нет, он не иронизировал, а просто попал в ее тональность. И ей опять стало стыдно.
Когда Катя, попрощавшись с мужем, поднималась по лестнице на свой этаж, она подумала, что за последние два-три года он стал смахивать на сытого домашнего кота. И не то, чтобы пополнел, а вот выражение… Да и все вместе взятое.
Она вошла в палату.
Около кровати Петрова на табурете сидела полная женщина лет сорока в наброшенном больничном халате. Первое, что бросилось в глаза – ярко напомаженные губы, выщипанные в ниточку брови и неприязненный взгляд.
Поразмыслив потом, Катя поняла, что привычка иметь дело с женщинами, относящимися к своим материнским обязанностям, мягко говоря, легкомысленно, приучила видеть ее во всех женщинах без исключения потенциальных мерзавок.
- Здравствуйте, - сдержанно сказала Катя.
Не отвечая на ее приветствие, женщина встала и, бросив мальчику: «Я к тебе еще приду, Петров», - шагнула к Кате.
- Значит, так, - безапелляционно начала она. – Я – директор детского дома. Договоримся сразу – ребенка не подкармливать, не сюсюкать! Все только сам! А то я вас, добреньких, знаю! Разбалуете, а нам потом с ним возиться!
Катя глянула в колючие водянистые глаза и не выдержала:
- Да как вы можете? И еще при нем! Кого вы из него сделали?! Старичка какого-то!
Вас же близко к детям нельзя подпускать!
Директриса усмехнулась:
- У вас одна, а у меня – двести. И все с комплексами и наследственностью. А я обязана сделать их людьми.
- Людьми, но не машинами, - едко уточнила Катя.
Директриса не стала спорить, мельком глянула на часы и широким шагом человека, уверенного в своих действиях на много лет вперед, отбыла.
Катя посмотрела на Маришку – сжавшись серым мышонком, она испуганно таращилась на захлопнувшуюся дверь. Перевела взгляд на мальчика – он неловко улыбнулся и сказал:
- Она вообще-то ничего…
Что-то дрогнуло внутри Кати. Стараясь, чтобы дети не заметили ее заблестевших глаз, она стала распаковывать сумку, которую принес муж.
- Вот! Бабушка испекла печенье! Брусничный морс, яблоки, мандарины! А это что? М-м-м… Это же шоколад! И запрещенные чипсы! Садитесь к столу, будем пировать!
Маришка, хихикнув, скакнула с кровати.
- А ты чего? – повернулась Катя к Петрову. – Двигайся ближе!
И взъерошила ему чуб.
Ночью у Петрова поднялась температура.
- Мама! Мама! – звал он в бреду мать, которую никогда не видел.
Катя сбегала за сестрой.
- Возьмите его, - попросила та, готовя шприц.
Катя подняла мальчика, села с ним на постель.
- Держите крепче!
Катя прижала его к себе и отвернулась. Она не могла смотреть, как делают уколы. В тот миг, когда игла сначала вдавливалась в тело, а потом – раз! – протыкала кожу, она ощущала почти физическую боль. Но и не глядя, она все равно улавливала этот момент.
Как-то Катя рассказала об этом мужу, и он посмеялся над ней. Спорить Катя не стала, но про себя подумала, что природой ему многого не дано понимать.
- Я побуду возле него, - сказала Катя сестре после укола.
Та согласно кивнула:
- Если что – я на посту.
Катя хотела переложить мальчика на постель, но он неожиданно обвил ее руками за шею, и у Кати не хватило мужества оторвать его от себя.
В палате горел свет. Лампа стрекотала над Катиной головой сверчком. Капала вода в раковине. За окном – темнота, вокруг – тишина. У Кати появилось ощущение оторванности от всего белого света. Как будто существовали они с Маришкой и Петров, остальные – там, где-то…
Катя сидела с чужим ребенком на руках, раскачивалась по извечной женской привычке и украдкой, боясь, как бы Петров не проснулся под ее взглядом, рассматривала его нос картошкой, припухлые губы, нахмуренные во сне брови.
«Господи! – ужаснулась Катя. – Да кем же надо быть, чтобы оставить своего ребенка? Часть себя? Свою кровь и плоть?»
Катя вспомнила, как родив Маришку и еще лежа на родильном столе, она – двадцатилетняя девчонка – сладко разревелась, когда акушерка, обратившись к ней, назвала ее странно и непривычно: мамаша.
Вспомнила, как им впервые принесли кормить детей, и сестра, показав на каталку, где ровным рядком лежали одинаковые белые личинки, предложила в шутку:
- Ну-ка, мамочки, найдите своих!
И ни одна не ошиблась. Каждая потянулась и взяла свою запеленутую куколку.
Вспомнила Катя и женщину, родившую мертвого ребенка и бившуюся в истерике головой о железную кровать.
И вдруг отдать? Отказаться по своей доброй воле?
У Кати затекли руки, и она осторожно переложила мальчика. Потом погасила свет и легла сама. И слезы, которые она носила в себе весь день, потекли на подушку.
Дверь, звякнув стеклами, распахнулась, и в палату с истошным визгом вкатился толстощекий малыш. Он подлетел к кровати, на которой лежал Петров, нырнул под нее и затих, затаился. Следом вбежала запыхавшаяся пожилая большая женщина, бывшая к тому же, судя по всему, на последнем месяце беременности.
Она бестолково затопталась вокруг убежища, в котором отсиживался ее детеныш, и панически заверещала:
- Выходи сейчас же! Кому говорю! А то скажу, и тебе пять уколов сделают! И уйду домой, а тебя тут оставлю одного! И все игрушки выкину! Ой, ну что же это такое!
«Надо помочь», - мелькнуло у Кати в голове, и она, сев на постели, стала нащупывать тапочки, одновременно натягивая халат.
Но встать не успела, женщина на нее накинулась с упреками:
- Что вы смотрите?! Интересно стало, да? Да помогите же! Видите, я не могу! Странные какие люди!
- Да я и так собиралась, - покраснев, стала оправдываться Катя, которая всегда пасовала перед хамством.
Она подошла к кровати, под которой прятался ребенок, и, сев на корточки, стала его уговаривать.
- Да тащите же его! – возмущалась мать. – Вы что, боитесь?
Катя встала на коленки и заглянула под кровать. Малыш увидел ее, показал язык и снова заревел.
- Давайте я его вытащу, - неожиданно предложил Петров.
Он соскочил с постели, на животе подполз к мальчишке и стал ему что-то втолковывать. Через несколько минут вылез сам и помог подняться малышу.
Мать немедленно подскочила к сыну и влепила ему затрещину.
- Не трогайте его, - строго сказал Петров. – А то он опять спрячется. Идем, маленький, - обратился он к ребенку и вывел его за руку из палаты.
- Нет, вы только посмотрите, - фыркнула мать и, запахнув халат на необъятном животе, вышла следом.
Маришка приняла все происходящее за увлекательную игру и теперь прыгала на полу, заливаясь смехом.
- Ты почему босиком? – ругнулась Катя. – Марш в постель!
Маришка оборвала смех, укоризненно взглянула на мать, вздохнула и легла.
С этого момента, когда маленькому Русланчику надо было делать укол, его мать входила в палату и хмуро говорила Петрову:
- Иди уже… Твой тебя ждет… Чего уж…
Но раз она застала Петрова спящим и хотела его разбудить.
Кате пришлось вмешаться:
- Пусть спит! Не трогайте его!
- Но вы же знаете, Руслан без него не пойдет!
- Ничего, один раз справитесь со своим ребенком сами!
И опять коридор огласился воплями и визгом.
А женщина после этого стала смотреть на Катю ненавидящим сверлящим взглядом.
«Ничего, переживу, - думала Катя. - Зато Петрова оставила в покое».
Но как-то вечером крики за дверью стали совершенно невыносимыми, и Катя, потеряв терпение, решительно направилась в коридор с твердым намерением – прекратить их раз и навсегда. Она открыла дверь в соседнюю палату и увидела, как мать крепыша отбивается от двух цветастых не то подруг, не то родственниц и, мотая седой растрепавшейся головой, кричит:
- Ушел! Бросил! Воспользовался моментом! А-а-а… Высосал, выжал и ушел к молоденькой!
Тут ей на глаза попалась застывшая в дверях Катя, и женщина рванулась к ней:
- Вот к такой же ушел, к розовенькой! Ну, ничего! Ты не думай, что тебя вечно будут любить! И ты состаришься! И тебя бросят! Будь ты проклята-а!..
Женщина издала какой-то уже совсем задавленный вопль и, обхватив живот, села на пол.
Катя попятилась и закрыла дверь. Вернулась к себе, опустилась на стул, стараясь унять дрожь в руках и коленях, стиснула ладони. Какое счастье, что Маришка с Петровым спят!
Вопли понемногу утихли. Катя пересела на постель. Машинально сунула руку под подушку, достала зеркальце. Провела пальцем по одной щеке, по другой.
«Розовенькая», - усмехнулась она про себя.
Катя вздохнула и спрятала зеркальце обратно. И задумалась уже о себе. И о своем муже.
Катя сразу поняла, когда он стал ей неверен. Он вдруг перестал перечить ей и вмешиваться в домашние дела. Исчезли неизбежные семейные перебранки. Он принимал все, что ни делала Катя. Но вместе с тем ушла и ласка, ей на смену пришли вежливость, предупредительность, стерильные супружеские отношения – по обязанности.
Странно, ни ненависти, ни желания узнать, кто ее соперница, и выцарапать ей глаза, у Кати никогда не возникало. Появился лишь легкий оттенок презрения в отношениях к мужу. Она вообще никогда не обмолвилась с ним ни словом на эту зыбкую тему.
«Идеальная семья», - говорили родственники и знакомые.
Забавным было то, что идеальной она прослыла как раз тогда, когда из нее ушла любовь. А была ли она, эта любовь?
Катя вспоминала иногда себя – одиннадцатиклассницу, и чистенького пригожего Славика – сына репетитора по математике. Славик учился на втором курсе физтеха. По вечерам, после занятий, он обычно провожал Катю домой. Потом стал не только провожать, но и заходить иногда за ней в школу.
Славик входил в класс, синеглазый, высокий, с соломенной копной волос, неизменно в хорошем расположении духа. По-свойски здоровался с Катиными одноклассниками, подавал ей пальто и забирал сумку с учебниками.
Девчонки умирали от зависти, а Катя будто бы не замечала их взглядов, брала Славика за руку и независимо шагала к выходу.
Было польщенное самолюбие, что за ней, школьницей, ухаживает взрослый студент. Было желание порисоваться перед подругами и помучить влюбленного в нее одноклассника Костю Ивкина. Но причем тут любовь?
Весной Славик простудился и слег, и Катя, сбежав с уроков, пошла его навестить. Она потчевала с ложечки Славика липовым бабушкиным медом. Он мотал головой, смеялся, мед капал мимо, и она, тоже смеясь, вытирала его влажной салфеткой.
Славик вдруг отодвинул ее руку с медом и посмотрел ей в глаза пристально, даже строго. Катя поняла, что сейчас он ее поцелует. От жгучего любопытства и ожидания все внутри замерло. Они опустила глаза и, чуть дыша, ждала. Славик обнял ее за плечи, притянул и поцеловал.
Катя прислушивалась к себе изо всех сил, но – странно – ничто внутри не откликнулось на поцелуй. Она почувствовала разочарование. «И это все?», - подумала Катя. Не таким ей виделся в ее девчоночьих мечтах первый настоящий поцелуй.
Единственным ощущением было, что губы Славика от меда стали липкими и сладкими.
Поза была неудобной, и хотелось, чтобы Славик поскорее отпустил ее, и она могла перевести дух. Но он сжимал острыми пальцами ее плечи все крепче.
- Я люблю тебя, - прошептал он.
«Что же я молчу, - подумала Катя, - ведь и я, наверное, его люблю».
И ответила:
- И я тоже… люблю тебя.
Торопливо и неловко он начал расстегивать ей кофточку.
Потом был диван.
А потом они сидели, нахохлившись и отвернувшись друг от друга. Кате было стыдно и противно. Она заплакала.
Славик встал перед ней на колени и обнял за талию:
- Чего же ты плачешь, дурочка? – спросил он. – Может быть, ты боишься, что я на тебе не женюсь.
Катя заплакала еще горше. И все время старалась не смотреть на голого Славика, его вид ей был в тот момент неприятен до тошноты.
Слушая с тех пор восторженные причитания одноклассниц о любви и нежностях, Катя кусала от досады губы и думала: «Глупые, и совсем-то любовь значит другое».
Не было в ее жизни ни бессонных ночей, приправленных лунным светом и запахом фиалок, ни сладких мук, ни горьких страданий. Иногда она думала, а что было бы, если бы Славик исчез из ее жизни? А ничего…
Впрочем, однажды Катя его все-таки приревновала.
Она зашла к Славику домой и застала его у чертежной доски с черненькой пухленькой девушкой.
- Нина, - представил он девушку Кате.
А про нее сказал:
- А это - Катя, практически моя невеста, прошу любить и жаловать!
Девушка рассмеялась, обнажив при этом все тридцать два зуба, правда, очень ровных и белых. А Кате стало отчего-то стыдно, она покраснела и обозвала про себя девушку «зубастой».
- Ты пока посиди, нам надо курсовую досчитать, почитай что-нибудь, - сказал Славик, усадил Катю в кресло и навалил на колени охапку журналов.
Катя старательно делала вид, что читает, и погладывала на них из-под опущенных ресниц. И ощущала себя деревянной мумией, если только мумии бывают деревянными.
Славик с Ниной на нее внимания не обращали, звали друг друга Славкой и Нинкой, громко спорили и пили по очереди холодный заварной чай прямо из носика чайника.
Что-то у них не получалось, и они стали ругаться. Славик обозвал Нину ослицей, а она его болваном. Потом они наклонились через стол друг к другу и стали что-то пересчитывать на калькуляторе, продолжая отчаянно спорить.
Волосы их смешались, а у «зубастой» в вырезе платья грудь была видна вплоть до смуглых сосков. Славик, казалось, не замечал этого, но зато заметила Катя. А когда у них все получилось, они прямо на Катиных глазах обнялись, поцеловались и захохотали.
Тут Катя не выдержала, расплакалась и выскочила в прихожую. Натягивая поспешно сапоги, дрожа и всхлипывая – ноги ее тут больше не будет! – она услышала, как Славик удивленно спросил:
- Чего это она?
А «зубастая» весело ответила:
- Тебя ревнуют, дурачок, значит, любят!
«Зубастая» оказалась сообразительной девушкой, быстро попрощалась и ушла. А Катя осталась.
И было бурное примирение с диваном, успевшим осточертеть Кате задолго до того, как скуластая чиновница в ЗАГСе шлепнула в ее паспорт штамп, и Катя стала замужней дамой.
С появлением в палате Петрова Катя получила неожиданную и счастливую возможность передохнуть. Он занимал сразу потянувшуюся к нему Маришку лучше всякой няньки, даже лучше самой Кати. И нравился ей все больше.
Катя все время сравнивала с ним избалованную и зацелованную многочисленными тетушками и бабушками Маришку, не говоря уже о себе самой, и приходила к выводу о явном несовершенстве их семейной педагогической системы, вернее, ее полном отсутствии.
Раз, свалившись после обеда, Катя сквозь полудрему услышала, как Петров стыдил Маришку, хотевшую во что бы то ни стало разбудить понадобившуюся ей мать:
- Обойдешься, не маленькая! Все мама да мама. У нее от тебя голова кругом уже идет. Одеться сама – и то не можешь! С ложечки тебя кормят, безобразие какое!
- Я могу, - оправдывалась Маришка. – Просто мама быстрее…
Но когда за ужином Катя попыталась докормить ее пюре, Маришка воспротивилась и решительно отняла у матери ложку:
- Я сама!
Маленькая женщина, по виду совсем еще девочка, с рыженькой растрепанной челкой и косичкой, поступила в отделение с грудным ребенком вечером.
- Воспаление легких, - прошептала она в ответ на немой Катин вопрос, и глаза ее наполнились слезами.
Прижав ребенка к груди, женщина ходила по палате.
В холле по телевизору показывали «Спокойной ночи, малыши», и Катя отправила Маришку с Петровым туда.
Вошла медсестра.
- Будем делать укол в головку, на руке вену не найти, - сказала она, и мать пронзительно закричала:
- Я не позволю сделать моего сына идиотом!
И снова пошла по палате.
- Да положите вы его, - не выдержала сестра. – Затаскаете как кошка.
Женщина отчаянными непонимающими глазами глянула на нее. Сестра решительно подошла и вынула из рук матери ребенка:
- Пусть полежит! И вы ложитесь!
Женщина послушно легла и закрыла глаза. Но как только дверь за медсестрой закрылась, она вскочила, и опять началось хождение.
Вошла Зина со шваброй и ведром в руках и с недовольным видом стала тыкать по углам шваброй.
- Лежат здоровые коровы, а ты тут надрывайся, - бурчала она, распаляясь. – Че убиваешься, - ругнула женщину Зина, - молодая, будут еще дети!
До Кати даже не сразу дошел смысл сказанного. А когда она поняла, то, потеряв над собой всякий контроль, подскочила к Зине и прошипела сквозь зубы:
- Вон! Убирайтесь вон! И не смейте заходить сюда!
- А ты на меня не ори! Я свои права знаю! А вот у тебя тут никаких прав нет! Я вот главврачу все выскажу! Пусть решает! Меня с руками-ногами везде оторвут! А ты…
- Уйдите!
Неужели это она так заорала?
Зина оторопело взглянула на Катю и, подымая худые плечи, пошла к двери, волоча за собой швабру. У двери тряпка зацепилась за гвоздь, Зина зло рванула ее и с силой закрыла за собой дверь.
«Старая дева, наверное», - мстительно подумала ей вслед Катя.
Словно никакого отношения к ней разыгравшаяся сцена не имела, женщина с ребенком на руках продолжала мерить шагами палату.
Семь шагов туда, семь – обратно. И опять туда… Хрипло, с присвистом, дышал ребенок. И вдруг стало тихо.
Мать остановилась, пристально вгляделась в маленькое личико, вскрикнула по-птичьи и рванулась из палаты. В коридоре забегали, захлопали дверьми.
Катя, окаменев, сидела на кровати, боясь пошевелиться.
Когда Маришка с Петровым уже спали, вошла Зина и стала мрачно протирать пол.
Уходя, она бросила Кате:
- Младенец-то умер, упокой Господи его душу…
«А вдруг? – подумала Катя, с ужасом посмотрев на Маришку. – Нет, тогда и жить не стоит! Открыть газ – и все! Или под поезд. Там уж точно костей не соберут».
Она осторожно положила руку на теплое плечо дочки. И сразу же стала успокаиваться. Ей начало казаться, что ее рука слилась с телом Маришки, и составляют они одно целое, неразъемное. Катя несколько раз глубоко вздохнула. Спокойно, спокойно… Все будет хорошо…
Она подняла голову и встретилась глазами с Петровым. И ее словно что-то кольнула в сердце. Она подошла к нему.
- Как ты себя чувствуешь? Почему не спишь?
- Не знаю…
- Тебе плохо?
- Нет.
- Посидеть возле тебя?
Он кивнул.
Катя осторожно опустилась на край кровати. Она смотрела на мальчика, он на нее, и Катя испытывала неловкость от того, что не знала, о чем и как с ним поговорить.
- Спи, - сказала она, наконец. – Тебе надо отдыхать, чтобы поскорей поправиться.
Он сразу же послушно закрыл глаза. Катя еще посидела рядом и перешла на свою постель. И опять ей стало стыдно, больно и тоскливо.
Маришкины дела быстро шли на поправку. А Петрову опять вечером стало плохо. Он метался в жару, и Катя не отходила от него ни на шаг.
- Пить хочу, - попросил он.
Катя поднесла ему стакан с минеральной водой, он отпил, и его тут же вырвало. Пуская носом пузыри, он начал икать. Катя кое-как обтерла его полотенцем и побежала к Зине.
- Перемените, пожалуйста, постель! Ребенка вырвало!
- Опять! – раздраженно бросила Зина. – Думаешь, я тебе каждый раз выдавать буду?
Катя неприязненно молчала.
- На! – кинула ей наволочку и простыню Зина. – Сама переберешь, не барыня!
Когда Катя принесла ей испачканное белье, санитарка пила чай и уже была настроена благодушнее.
- Положь в угол. Этого, что ли, вывернуло? Подкидыша?
- Зачем вы так? - тихо сказала Катя, боясь вызвать новый приступ раздражения у санитарки, но не имея сил и промолчать.
- А чо я такого сказала? – лениво отхлебывая чай, спросила Зина. По ее распаренному лицу тек пот, завитые бараньими кудряшками волосы прилипли ко лбу. Большие ноги в больничных мужских шлепанцах она вытянула, загородив проход Кате.
Катя осторожно перешагнула через Зинины ноги, при этом ее не покидало дурацкое ощущение, что Зина подставит ей подножку, и пошла к выходу из ординаторской.
- А этот живет, - сказала Зина ей вслед, видимо, вспомнив умершего ребенка. – Никому не нужон, а живет! Себя мучает, других мучает… Помер бы – и государству легче, и сам бы освободился.
Чувствуя, что сейчас опять сорвется и уже не успокоится так быстро, Катя стиснула зубы и почти бегом пустилась по коридору.
Сида над сомлевшим после укола мальчиком, Катя, горестно подперев голову рукой, думала: «Как жестоко, как несправедливо! Никому не нужен! Но ведь так нельзя! Так не должно быть. Так не может быть!»
Она вспомнила директрису Петрова: «Этой он точно не нужен!»
Но ведь берут же некоторые детей оттуда. Может быть, и ему повезет. Повезет – не повезет. Что это, спортлото, что ли?
А вот ты бы взяла?
Я? Не знаю…
А почему нет?..
Нет! Невозможно! И муж ни за что не согласится! Такая ноша.
А вдруг согласится?.. Да, согласится, а потом, когда поймет, что это такое – уйдет. Ведь семья и так держится на честном слове, надо признать…
А, пусть! Не пропадем! Буду жить и растить детей! Не так уж он мне и нужен, в конце концов. На ногах я стою, слава Богу, крепко. Ну и мама поможет, конечно…
Хотя почему я так сразу подумала о нем? Не такой он и плохой человек. Ну да, ходит налево, но ведь, если бы хотел уйти, давно бы развелся. Значит, мы ему нужны, нужна семья. Кто из мужиков налево не ходит? Надо просто не обращать внимания и перетерпеть.
Да, всякое у нас было. Но одно дело – дурацкие ссоры по мелочам, а другое – серьезное… мероприятие, тьфу! – слово-то какое! Но не в слове суть. Главное, дать обездоленному ребенку ласку, кров, семью – ради этого можно многим пожертвовать.
Уговорю мужа! Женщина я или нет? И мы его усыновим!
И Катя увидела себя идущей по праздничному парку и ведущей за руки двух нарядных детей: мальчика и девочку, Петрова и Маришку. Между прочим, оба они светловолосые, сероглазые, великолепно сойдут за брата и сестру.
Катино сердце заныло от умиления, когда она представила эту трогательную картину.
Она так и заснула с улыбкой на лице.
Весь следующий день Катя тоже провела с Петровым.
Она уже почти почувствовала его своим сыном и даже прикрикнула на раскапризничавшуюся Маришку, которая никак не хотела укладываться спать без матери.
Маришка вконец разобиделась, буркнула:
- Можно подумать, что ты его мама, а не моя, - отвернулась к стенке и затихла.
А у Кати потеплело на сердце от этих нечаянных слов дочки, и она подумала: «А что? И его мама тоже». - И опять вернулась к идее усыновления.
Самая, конечно, большая сложность – муж. Как наяву услышала Катя все, что он может ей сказать: «Идеалистка! Ну, возьмем мы одного. А остальные? Их во-он сколько!»
Петров что-то забормотал во сне и сбросил на пол одеяло. Нога его при этом свесилась с кровати.
Катя осторожно поправила ногу, подняла одеяло и поцеловала мальчика в потный висок.
«Надо будет ему завтра ногти постричь», - подумала она, взглянув на его руку, судорожно зажавшую уголок пододеяльника.
Теперь, когда Катя уже решила для себя вопрос усыновления, она перешла к практической стороне дела. Мысли ее произвольно обежали препятствие под названием «муж» и покатились дальше. Катя стала переставлять вещи в квартире.
Первое: где он будет спать? Вероятно, в детской вместе с Маришкой. Больше просто негде. Если развернуть платяной шкаф, то, пожалуй, можно втиснуть еще одну детскую кроватку. Правда, шкаф при этом закроет ровно половину двери. Решение – не из самых удачных.
Передвинуть ближе к окну Маришкину кровать? Ни в коем случае! На нее будет дуть!
Поставить двухэтажную кровать? Но тогда шкаф вообще никуда не влезет, и его придется вытащить в столовую, где они спят с мужем. Но куда его тут поставить? Это будет просто мебельный склад.
Шкаф – в коридор? Благодарю покорно! Там и так не пройти!
Н-да, их уютная двухкомнатная квартирка, идеально подходящая для малогабаритной семьи типа муж-жена-один ребенок, оказалась безнадежно мала для второго. И какие только варианты квартирного интерьера не рождались в Катиной голове, ясно было одно, места там для Петрова нет. Придется влезать в долги, брать кредит, увеличивать жилплощадь.
Он снова зашевелился, и Катя наклонилась над ним.
«А все-таки есть что-то в его лице туповатое, - неожиданно подумала она. – Не зря же мать – алкоголичка. Да и отец, скорее всего, тоже».
Теперь забормотала и села на постели Маришка. Она сонно посмотрела на Катю и спросила охрипшим спросонья голосом:
- Мама, а уже завтра, или еще вчера? – И повалилась на подушку.
Катя растроганно улыбнулась. При взгляде на беспомощно разметавшуюся во сне дочь ее охватило раскаяние.
«Бедная моя девочка! Совсем я тебя забросила. Петров – Петровым, но так тоже нельзя».
Она присела рядышком и тихо, чтобы не потревожить Маришку, провела губами по растрепавшимся волосенкам От дочери пахло родным, теплым запахом, и Катя с удовольствием вдохнула его полной грудью.
Совсем иначе пахло от Петрова. «Казенщиной», - так определила про себя Катя этот запах.
Катя загадывала детям загадки, которые вычитала в умном педагогическом издании:
- На одной чашке стоит петух, на другой гиря, весом в два килограмма. Сколько весит петух?
- Знаю! Знаю! – закричала Маришка. – Два килограмма!
- А если петух подожмет одну ногу, изменится его вес?
- Знаю! – опять закричала Маришка и от возбуждения застучала кулачком по подушке.
- Погоди, - остановила ее Катя, - пусть Алеша скажет.
Петров медленно думал, шевеля губами и бровями.
Маришка не вынесла:
- Два! Два! Правильно, мам?
- Ну, конечно.
Петров добродушно закрутил головой:
- А я не догадался.
- А теперь такая задача: что тяжелее – килограмм железа или килограмм ваты?
Изо всех сил Катя старалась быть объективной, но все же с невольной тайной радостью отмечала про себя, что Маришка гораздо сообразительнее Петрова. И она подумала: «Ну и что из того, что он быстро ест и сам одевается? А вот соображает плохо. И букв не знает. Впрочем, зачем ему все это? Готовят их там для ПТУ, а не для университета. И меня мать кормила с ложки до второго класса. Это не мешало мне быть отличницей и окончить институт с красным дипломом. А подрастет Маришка, буду поступать в аспирантуру».
Стоп! О какой аспирантуре может идти речь теперь, когда она решила усыновить Петрова? С двумя детьми в аспирантуру не разбежишься, надо будет работать и подрабатывать.
Катя вздохнула. Аспирантура была ее одним из самых заветных желаний. Ну, что ж… Счастье обездоленного ребенка, конечно, дороже кандидатской корочки.
И все же Кате стало грустно. Но она мужественно обозвала себя эгоисткой и потянулась за вязанием – успокоить нервы.
Петров соскочил с кровати, подбежал к столу, где на тарелке лежали яблоки, схватил одно, с хрустом откусил и опять нырнул под одеяло.
«Какой все-таки бесцеремонный, - подумала Катя. – Даже в голову не пришло спросить разрешения».
Но она тут же испугалась своей неприязненной мысли и сказала как можно ласковее:
- Кушай на здоровье!
Петров с Маришкой вырезали из цветной бумаги аппликации.
А Катя вязала и думала: «Еще неизвестно, чем он болен. Его придется лечить долго и серьезно, везти в отпуск к дядьке-профессору в Москву. А так хотелось съездить с Маришкой летом к морю! Подкрепить ее после больницы. Ведь через год ей в школу. Отправить ее на юг с мужем, а самой с ним в Москву? Не получится. Где взять деньги на все эти перемещения? Нет, видно, придется Маришке летом куковать со свекровью в городе… А Петров? Страшно подумать, что сулят в будущем эти его головные боли.
Мать-алкоголичка… Господи, а вдруг она объявится? Этого только не хватает! А ведь вполне возможная вещь. Молодость пропорхает, а на старости лет, вместо инвалидного дома, - к сыночку».
Этим вечером Маришка не на шутку разругалась с Петровым. Разыгравшись, она разбросала кубики по всей палате и ни за что не хотела их собирать.
- Я не могу одна! – заявила она Кате. – Мне трудно!
Катя покорно наклонилась и стала выгребать кубики из-под тумбочки.
Петров, наблюдавший эту сцену со своей кровати, неожиданно вмешался:
- Не помогайте ей! Сама раскидала, пусть сама и собирает!
- Не твое дело! – огрызнулась Маришка.
- Нет, мое! Белоручка, вот ты кто!
- Не белоручка!
- Белоручка и лентяйка! Из тебя не вырастет хорошего человека!
Маришка разревелась и запустила в него коробкой от кубиков. Петров презрительно улыбнулся, сполз с кровати и стал помогать Кате.
Катя молчала и чувствовала, как, вопреки всякой логике, в ней нарастает глухое раздражение.
- Спасибо, - сказала она Петрову, когда кубики были собраны.
Он уловил холодок и удивленно посмотрел на нее. «Я что-то сделал не так?» - спрашивал его взгляд. Катя сделала вид, что не понимает этого взгляда.
- Ложись, поздно уже, - сухо бросила она ему и стала успокаивать Маришку.
- Спокойной ночи, - потухшим голосом отозвался Петров.
Кате стало стыдно.
- Спи, уже поздно, - повторила она, постаравшись придать голосу побольше теплоты. – Нам папа принес сегодня пластилин, завтра будем лепить. Ты умеешь лепить?
- Умею, - сразу же ожив и заблестев глазами, ответил он. – Я могу слепить собаку. И курицу с цыплятами.
- Вот и хорошо. Завтра покажешь. А теперь спи.
Укачивая Маришку, Катя подумала про Петрова: «Удивительно нудный ребенок».
Но тут она вспомнила, что решила усыновить его, и вздохнула. «Пора, конечно, уже с мужем поговорить», - подумала Катя.
Муж забежал в больницу утром перед работой.
- Я на минутку, - сказал он. – Вот, мать вам пирожков напекла. Еще теплые. Как дела-то у вас?
- Врач говорит, наверное, в конце недели выпишут. Тьфу-тьфу! – суеверно поплевала Катя. – Сам-то ты как?
- Ничего, поживаю, - ответил он и посадил Маришку на колени. – Золотые рыбки без тебя скучают и просят передать привет.
- Рыбки не умеют говорить, - возразила Маришка.
- А как же «Сказка о рыбаке и рыбке»? Выходит, умеют?
Маришка засмеялась, обняла отца за шею и стала ему что-то нашептывать.
Закусив губу, Катя смотрела на них.
«Как я могла? Так легко решилась лишить дочь отца. «Сама проживу, обойдусь», - мысленно передразнила она сама себя. – Я, положим, переживу, а Маришка? Да и он… Все-таки сильно привязан к семье. Шесть лет не шутка, а если взять то, что было раньше, то и все девять. А что я предлагаю Маришке взамен? Петрова? Как они разругались из-за кубиков! А если они не поладят? Драки, скандалы, крики – ад!»
Господи, как же ей спокойно жилось до сих пор!
- Кстати, а как поживает ваш Петров, - повернулся к Кате муж, которому она накануне горячо расписывала бедственное положение ребенка.
Загорелась у нее мысль – сейчас же и поговорить с ним, коль сам спросил, и погасла.
- Ему, кажется, лучше, - ответила она небрежно.
«После, после, - подумала Катя. – Сейчас он торопится, нельзя же так сразу, в лоб»,
Распрощавшись с мужем, Катя с Маришкой вернулись в палату.
- Сейчас будем завтракать, - сказала она Петрову. – Нам папа пирожки принес. А еще я вам сделаю вкусную смесь.
Насчет вкуса, Катя, конечно, сильно преувеличивала, но вот насчет питательности – чистая правда. Такой смесью кормила в детстве Катю мать; теперь же, позабыв, как она пряталась в шифоньер, увидев в руках матери терку, она сама потчевала ею Маришку.
Катя натерла яблоки, морковь, залила сливками и бухнула сырое яйцо, пропустила все через миксер и разлила по чашкам.
Маришка уныло следила за действиями матери.
А Петров вдруг сказал:
- По-моему, если все съесть по отдельности, будет вкуснее.
И Маришка взбунтовалась:
- Я не буду!
- Я бы тоже не стал такое есть, - задумчиво произнес Петров.
Катя в сердцах повернулась к нему:
- Ну, кто тебя просил вмешиваться?! Зачем ты лезешь? Я без тебя разберусь, чем кормить родную дочь! Наверное, я немножко постарше и поумнее тебя!
Несколько мгновений они, молча, смотрели друг на друга: Катя - зло, тяжело дыша, а Петров растеряно и виновато улыбаясь.
- Мама, - осторожно подергала за рукав ее Маришка, - давай я съем.
Петров лег и отвернулся к стенке.
Катя с ненавистью посмотрела на его стриженый белобрысый затылок, резко поставила на стол чашку и вышла.
Походила по коридору, постояла у окна, подошла к зеркалу. На нее глянула бледная, нелепо одетая женщина. Губы женщины слились в недобрую ниточку, глаза сузились.
«Нельзя, так нельзя, - стала уговаривать женщину Катя. – Чего раскипятилась? Ничего особенного он не сказал. Возьми себя в руки».
Она заставила женщину улыбнуться: «Вот и хорошо», - сказала она, понимая, что ничего хорошего нет.
Тут Катя заметила, что за ней наблюдают две девчушки в больничных халатах, застыдилась и пошла в палату.
Маришка уже съела злосчастную смесь и даже вымыла за собой в раковине чашку. И сидела теперь, чинно сложив руки на коленях. Петров по-прежнему лежал, отвернувшись. Его порция так и стояла на столе.
- Мама, - шепотом спросила Маришка, - а можно я с ним поиграю?
- Конечно, - ответила Катя с заготовленной у зеркала улыбкой. – Почему ты спрашиваешь?
- Так… Вдруг ты не разрешишь.
Маришка взяла коробку с конструктором и перешла к Петрову.
- Мама разрешила, - все так же шепотом сказала она. – Давай дом строить.
- А почему ты шепчешь? – спросила Катя. – У нас никто не спит, можно говорить громко.
Маришка быстро взглянула на мать, и Кате стало не по себе от того мимолетного выражения, которое скользнуло по лицу дочери.
Катя взяла спицы. Это было испытанное средство успокаивать нервы.
Снова пришла ночь. Опять стрекотала лампа, и капал кран.
Катя не спала, сидела на постели, прислонившись спиной к стене и обхватив руками коленки.
Она думала: «Кстати, есть еще один деликатный вопрос. Ведь они скоро вырастут: Маришка и Петров. В одной квартире. И будут знать, что не являются братом и сестрой… Хочу я чтобы они влюбились в друг друга? Чтобы Маришка вышла за него и родила, не пойми от кого, ребенка? Тьфу, что за нелепые мысли лезут в голову! Хотя, почему - нелепые? Это – реальная жизнь, и от нее никуда не спрячешься. Нужно все предусмотреть, прежде чем решиться на такой шаг. Предусмотреть и оградить дочь от возможной опасности… Да, от опасности, которую я создаю своими руками!.. Как все запуталось, усложнилось… Не рано ли я настроила замков? Тут своя семья на грани развала».
И вдруг Катя совершенно ясно поняла, что ей совсем никого не хочется усыновлять.
Вернее, внутри нее произошел раскол. С одной стороны, она была женщиной, природой предназначенной для материнской жалости и любви. И эта ее половинка тянулась к покинутому малышу.
Но, с другой стороны, она чувствовала, что ничего не хочет менять в своей привычной, тихой и устоявшейся жизни, и никогда не сможет полюбить Петрова, как любит Маришку. Ей было стыдно, но она ничего не могла с собой поделать.
Почему-то вспомнила Катя передачу про зайчих, кормящих в лесу маленьких зайчат, независимо от того, родные они или чужие. Но тут же вспомнила и пару голубей из своего детства, насмерть забивших чужого голубенка, попавшего в их гнездо.
Петров внезапно сел на постели, обвел мутными со сна глазами палату и, все перепутав, лег ногами на подушку.
«Почему я в ущерб своей дочери должна возиться с ним?» - уже не таясь от себя, раздраженно подумала Катя.
Но все же подошла к Петрову, переложила его и накрыла одеялом. Ущерба большого это Маришке не причинило.
Уже протянув руку к выключателю, Катя вспомнила, что забыла постричь Петрову ногти.
«Ничего, сделаю это завтра», - подумала она, взглянула еще раз на Маришку и потушила ночник.
- Вам на вливание, - заглянула наутро в палату сестра.
Когда Катя вернулась с Маришкой из процедурного, то застала Петрова переодетым в гражданскую одежду, новенький большеватый костюмчик. Он понуро сидел на стуле и прижимал к груди свой пакет. Нервно пощелкивая костяшками пальцев, над ним стояла его директриса.
- Вас ждем, - с усмешкой сказала она.
Петров встал и неловко, как-то боком, приподняв одно плечо, шагнул к Кате:
- Я попрощаться…
- Тебя выписали? – удивилась Катя.
- Нет, - помотал он головой. – Переводят в другую больницу.
- Ну, что ж, до свидания, - сказала Катя и подала ему руку. – Желаю тебе поскорее поправиться!
- И я желаю, - высунулась из-за матери Маришка. – Приходи ко мне на день рождения. Можно, мам?
- Конечно, - бодро ответила Катя. – О чем речь?
Петров, не ответив, по-взрослому тряхнул Катину руку своей горячей сухой ручонкой, быстро посмотрел ей в лицо и отвел глаза.
- Спасибо. До свидания!
Потом воспоминание об этом прощании долго жгло Катю стыдом и раскаянием. Но даже себе она не признавалась никогда, что в тот миг, глядя вслед уходящему из ее жизни Петрову, она испытала громадное облегчение.
Вечером Катя рассказывала мужу:
- Знаешь, его перевели в неврологическую клинику. Врач сказала, что у него плохая томография. Что это может значить?
- Да уж ничего хорошего, - ответил муж, лаская Маришку.
Помолчав, Катя сказала:
- Жаль мальчишку. Подумать страшно, что с ним будет. Кому он нужен? Кто станет с ним возиться? Знаешь, мне в какой-то момент даже пришла в голову мысль – не взять ли его нам?
Муж внимательно посмотрел на Катю, чуть пожал плечами и ответил:
- Ну и надо было взять.
Катя опешила:
- Не на время – насовсем! Усыновить! – пояснила она, решив, что муж не так ее понял.
- Насовсем – так насовсем… - Он поглядел на часы и поднялся: - Мне пора. - Чмокнул Маришку и приложился к Катиной щеке.
- Ты, вообще-то говоря, странный человек, - закипая, начала Катя. – Разве так серьезные дела делаются? Что значит, усыновить? А Маришка? А квартира? А отпуск? Это же масса проблем! Надо все обдумать, решить! Это только языком молоть легко!
- Ну, значит, мы его не возьмем, - отозвался муж. – Выздоравливай, коза! – И ушел.
Глядя на мужа, как он шел по коридору – спокойный, уверенный в себе, как вежливо придержал дверь и пропустил медсестру с пробирками, Катя почувствовала к нему почти ненависть. Одновременно ее прожгло обидой и стыдом. Муж видел ее насквозь и прекрасно понимал, что никакого Петрова у них дома не появится.
Возвращаясь с Маришкой в палату, Катя вдруг почувствовала дурноту. Она посадила Маришку в холле перед телевизором и, зажав рот руками, кинулась в палату.
Она едва успела наклониться над раковиной, как ее стошнило. В ушах громко зашуршало, тело стало ватным. И Катя неожиданно увидела себя сидящей на полу возле умывальника.
«Хорошо, что Маришка не видит, перепугалась бы», - было первой мыслью.
Катя с трудом поднялась, потерла ушибленный бок, умылась и, пошатываясь, добрела до кровати. Легла. Руки у нее тряслись. В ушах все так же противно шипело. На лице выступил липкий пот…
Хватая ртом воздух, она думала, что хорошо бы распахнуть окно, но сил встать не было.
… Это Кате впервые дала о себе знать новая, недавно зародившаяся в ней, жизнь.