Моя девочка спит, зарывшись в одеяло по самый носик. Реснички помаргивают шаловливо. Что снится тебе, мой ребенок? Детские глупости и чудеса или кусочек взрослого мира, куда пришлось заглянуть тебе в твои неполные девять лет. И может, осколки разбитой семейной жизни твоих родителей перемешались во сне, как в калейдоскопе, и по страстному желанию маленькой страдающей души уложились в чудесный гармоничный узор, и все встало на свои места. Слева - мама, справа - папа, посредине – ты. И твои ладошки лежат в двух надежных руках. Круг замкнется, если мама с папой возьмутся за руки. Это будет железный круг, и никто из него не вырвется...
А может там, во сне ты отшлепала своих нерадивых родителей по попкам и расставила по углам, в безусловной детской вере – образумятся, и все опять заживут вместе и счастливо. Хотя все равно – вместе или счастливо. Можно обойтись одним словом, потому что – если вместе, то счастливо. А счастливо – только вместе.
Или понимает уже что-то еще детское, но так рано взрослеющее сердечко. И не хочет повторить ошибок своих родителей, верит, что проживет правильную жизнь.
Милый ребенок, солнышко мое, я тоже мечтала прожить свою жизнь правильно. Но она так непредсказуема и своенравна – наша жизнь. Она сыграет спектакль твоей судьбы по своему собственному сценарию. И дай Бог тебе – не ожесточиться, не отчаяться, а научиться все принимать из ее щедрых рук с одинаковой благодарностью – как хорошее, так и плохое. Брать, как уроки мудрого учителя, которые просто надо учить. И если выучишь хорошо и получишь «пятерку», дальше жить будет легче – поверь, милая...
Смотрю в светлое личико, единственно любимое так, как никого и никогда, вдыхаю единственно любимый запах, и сердце набухает любовью. Я нечаянно смахиваю слезу на твою щечку, и ты резко открываешь глаза – сине-голубые, глубокие – они постепенно просветляются, возвращаясь из своих снов. Ко мне.
Мы лежим тихонько, обнявшись, переплетясь руками и ногами, душами, - жизнями. И твое худенькое – до боли, до спазм любимое тельце, кажется таким беззащитным и слабеньким. Не выпустить, напитать, напоить своими соками – энергией, силой, любовью. Чтобы продержалась еще какое-то время без меня, была здоровенькая и счастливая – вопреки всем обстоятельствам.
Так и лежим, почему-то перешептываясь, хотя мы одни в комнате, и ты открываешь мне свой мир. А я открываю тебя – заново и заново...
- Мяч - это Земля. Вроде, тоже круглый, правда, не зеленый, ну ладно, мяч - это Земля. А пыль – это люди. Вроде, пыли много, правда, без рук, без ног, ну ладно, пыль – это люди. Мяч катится. Пыль собирается на мяче. Может, я – одна из этих пылинок? А может - я сама - этот мяч?
Или вдруг ошеломляешь внезапно недетским признанием:
- Я не хочу ребенка.
- Почему?
- Рожать очень больно.
Еще больше обескуражена я твоей осведомленностью.
- Откуда ты знаешь?
- Папа сказал, - ответила коротко. – И вообще, не хочу. Не хочу, как у вас с папой.
Почему тебе приходят в голову такие мысли? Моя бедная, так рано взрослеющая, так рано научившаяся страдать, девочка. Я чувствую себя загнанной в угол, - виновато и безнадежно. Сейчас у меня не хватает доступных для тебя слов, чтобы объяснить все шероховатости и нюансы взрослой жизни. Но когда-нибудь, когда ты подрастешь, ты узнаешь, что судьба дочери вовсе не обязательно повторит судьбу матери, а, скорее всего – наоборот. И что счастье материнства – это самый великий опыт на земле, и очень обделены те женщины, которые - сознательно или нет – лишены этого. Это и огромное счастье и вечная несвобода, неотступное сосание под ложечкой – а где и как там сейчас моя девочка? Не болит ли головка или животик, не обидел ли кто. И как трудно – быть не рядом.
Жизнь, увы, необратима. Это самое страшное, что я поняла когда-то. Не вернуть тех счастливых дней, не просмотреть кино нашей мирной семейной жизни еще раз. Катится твой шарик, и мы на нем – только пылинки...
И твоя любимая мама снова уедет в никуда, в свою жизнь, о которой ты пока ничего не знаешь. И ты останешься с не менее любимым папой и с неизбежно рвущимся на части сердечком.
Прости, дитя, своих подлых родителей за слишком рано кончившееся детство.
В конечном счете, мы все живем для себя.
С точки зрения людей, я – «не мамаша» или «ну и мамаша», - что, собственно, одно и то же. Люди мыслят стереотипно. Дают оценки, навешивают ярлыки. Так проще жить, не надо много думать. «Думать – глагол вредный» - говорит моя подруга философ Марина.
В общем, у меня странная жизненная ситуация. Я – приходящая мама. Точнее, приезжающая. Обычно в этой роли выступает отец, а тут – нате вам, наоборот. Ненормально, неправильно, безобразие. Не заглянут в душу, не посочувствуют, не попытаются понять. Не признают соплеменницу в выращивании живого цветочка – пестовала, лелеяла, тряслась над каждым шагом, не спала ночами во время болезней – нащупывая жаркий лобик нервными губами. Нет. Навесят ярлык монстра и подожмут губы. Господи, да право же оно, право – жертвенное племя матерей! Ты ведь так же нуждаешься в маме в свои восемь лет, как и в месяц, год-два-три. Ты обнимаешь затисканного Мишку поздними вечерами в своей одинокой комнате (ведь папа не пустит к себе в постель, не переплететесь руками и ногами) и тихонько поешь: «Мама, мамины руки нежно погладят, станет теплей. Мама, мамино сердце вспыхнет любовью, станет светлей».
И тоненькая струйка недетской печали стекает на подушку.
Бросаюсь к мужу.
- Отдай ее мне.
- Ну, опять начинается. Тебя что больше мучит? Общественная мораль? То, что скажут о тебе соседки? С каких пор это стало тебя беспокоить?
- Нет, нет, меня беспокоит ее боль, ее маленькая неокрепшая душа, которая мечется в поисках ответов на вопросы.
- Я помогу ей. Я отвечу.
- Но это будет твое видение мира.
- А у тебя – твое.
- Девочка должна жить с матерью!
- Господи, какие предрассудки! Я гораздо лучше ей все объясню.
- Да, ты уже хорошо объяснил ей, что рожать больно, надеюсь, не в деталях.
- Ничего страшного, если она будет это знать.
- Но зачем так рано?!
- Она – взрослая и умная девочка.
- Отдай ее мне сейчас.
- Что ты с ней будешь делать? Ты сможешь дать ей три школы, полноценное питание и параллельно становиться на ноги? Тебе сейчас нужно вплотную заняться собой. Как же твои передачи, лекции, публикации и прочее? Ты что, все это бросишь? Станешь рядовой заботливой мамашей на алиментном обеспечении? Она же первая перестанет тебя уважать. Я смогу ей сейчас дать все, что нужно. А там – посмотрим.
Да, может быть, он прав. Потерпи, моя девочка. Я все сделаю. Ради нас обеих. И потом отдам тебе гораздо больше.
В принципе, у тебя хороший отец. И у нас с ним замечательные отношения. Что было, то было. Те страшные жестокие страницы написаны, отредактированы, отпечатаны и выпущены в тираж. И листов из книги жизни уже, увы, не вырвать. Жизнь необратима. И надо воспринимать ее такой, какая она есть. А в данный момент она не предлагает скатерть-самобранку. Она предлагает суровое меню из двух блюд, и надо выбрать и не ошибиться.
Я вспомнила, как разрывалась между двумя школами, когда ты училась в первом и втором классах. Отвести туда и обратно за руку, потому как – длинны белокурые волосы да хороши голубые глаза. И машины свищут мимо, как пули (того и гляди, какая в тебя попадет). А на пешеходном переходе, где на знаке мама с чадом обозначены, вообще сплошная битва – кто кого. Кто вперед – ты, вжав ребенка в себя обеими руками, с немыслимой для человека скоростью или какой-нибудь смелый дядя в иномарке-бронепоезде. А дома – покормить (желательно заранее приготовленным обедом), да – в другую школу. Да – на лекции. Телевидение. Издательство. Когда что. А писать? А еще мечтала отдать тебя в школу танца, видя, как небрежно, как бы между прочим забрасываешь ногу чуть ли не за ухо. И как стройнится над изящными плечиками хрупкая нежная шейка.
А ночами что-то неясное бередило душу, всасывалось в сердце смутной мечтой-тревогой. Но надо было спать – хоть несколько часов, а с утра – по новой, затягивал водоворот жизненной суеты, убивая желания, высушивая мозги, утрамбовывая пластами всплески эмоциональных взлетов. И я буду терпеть, пока хватит завода в машине. Но рано или поздно все полетит в тартарары. Потому что я живу по принципу вулкана. Долго зрею, но извержение неизбежно. Особенно если ко всему этому примешается влюбленность и творческое вдохновение. Вся эта комбинация (которую я и называю настоящей жизнью) в конце концов достигает стадии наивысшего накала, и я взрываюсь каким-нибудь творческим опусом, сокрушительным романом, который как девятый вал сметает с прочных основ всю мою застоявшуюся жизнь. При этом запущена работа, заброшена дочь и сиреной спасения SOS вызывается из другого города мама.
Сейчас я, после очередного извержения вулкана, оставив за собой море остывающей лавы, приехала навестить любимую дочь. Моя «влюбленность» проветривает полы длинного кашемирового пальто на проспектах Парижа. А на меня, как всегда, совершенно некстати, «наехало» творческое вдохновение. И вместо того, чтобы ложиться и вставать с дочерью, чтобы проводить с ней лишнюю минутку ( ведь приехала-то, в конце концов, для того, чтобы с ней побыть, а не романы писать), я, уложив ее в постель, усаживаюсь за стол и пропадаю во времени и пространстве... Под утро валюсь в постель, вцеловываясь в теплое дремное тело дочери, а просыпаюсь оттого, что она ползает вокруг меня, тыкаясь мне в лицо и грудь, щекочет – то есть будит, как может. Успевая подумать «какая я свинья» и, крепко притиснув к себе, что от нее попадется я снова проваливаюсь в сон...
Но остальное время принадлежит нам. Днями мы вылеживаемся и болтаем (у тебя весенние каникулы), а вечерами твой папа возит нас к себе в театр на спектакли. Он привез из Японии ярко-красную машину, чем сильно меня удивил. Каким-то остро резонансным было впечатление. Бело-серый от тающего снега и серой действительности город и вдруг – ярко-красная машина. Как вызов мрачным будням. И бедным соотечественникам. (Не потому ли не больше чем через год он разбил эту машину вдребезги, чудом оставшись в живых?) Во всяком случае, сидя в этой машине, я чувствовала себя неприлично одетой – не по времени и не по сезону. Ну да ладно, твой папа тогда мне очень помог. Вообще хорошо ко мне относился (а ведь столько хлопот ему доставила). Я даже подумала, или он все еще меня любит или уже решил окончательно от меня избавиться. Впрочем, одно другому не противоречит. Во всяком случае, он решил честно довозиться со мной до какого-то логического конца – помочь с оформлением документов, выдать замуж, наконец, - так сказать, сбыть на другие руки – и уже успокоиться на мой счет. Разве я могу на него обижаться?
Да, жизнь необратима.
Кто-то давно из мудрых учил все неурядицы и проблемы приравнивать к главному ориентиру – смерти. И все сразу встает на свои места. Жизнь прекрасна, хоть и необратима. И все тут.
- Париж мне, мамочка, не понравился, - веско констатировала моя дочь. – Омск-то получше будет.
- А где ты видела Париж? – удивилась я.
- По телевизору.
Бедная девочка. Я продиралась к тебе из аэропорта сугробами, заметенным вековыми снегами городом, – в конце марта. А в Париже уже месяц назад азартно лупило солнце, расцвечивая золотым блеском крыши соборов, витражи и витрины.
Мы счастливы своим незнанием.
- А со мной девочки не дружат.
- Почему? – беру за ручку, глазки – в сторону.
- Не знаю.
Как вложить в хрупкую и неуверенную душу, которой все еще непонятно, свое знание? Да так, чтобы не нарушить, не разрушить собственного мира.
Лидер – моя девочка. Все хочет - по-своему. И слишком яркая. Моей доченьки много, как солнца в Австралии.
- Я привезу тебе гостинцев из Парижа.
- Мне не нужны гостинцы. Мне нужна ты.
Боже мой!
Через каких-то два дня поезд умчит меня сквозь заснеженные степи в другую жизнь, а моя маленькая дюймовочка будет вечерами прижимать к себе своего единственного друга Мишку, петь песню о маме и плакать. И я не смогу прижать к себе маленькое тельце, погладить ручку, поцеловать теплую шейку. Нет! Я заревываю любимое лицо и в этот момент решаю: все. Никто и ничто не стоит ни единой слезы моего ребенка.
Снова – к мужу:
- Попробуем. Еще раз. Ради дочери.
- Поздно.
- Тогда отдай.
- Ты не справишься. Ни с ней, ни с собой. Будешь никем.
- И не надо. Зато я всегда буду ее матерью.
- Ты и так всегда будешь ее матерью.
- Нет, это совсем не то. Я буду заниматься главным делом жизни, я выращу ребенка.
- Сколько пафоса. А через десять лет она вырастет и уйдет в свою жизнь. С чем ты тогда останешься?
- Я останусь с собой, моими воспоминаниями и личным опытом.
- Большая компания. И что вы все вместе будете делать?
- Писать мемуары.
Только их уже никто не будет читать. Кроме разве что выросшей дочери. Которая прочтет и всплакнет по своей нелепой мамочке, не пожалевшей ради нее растерять все возможности. Только большая жертва может доказать истинную любовь.
Стоп. Нет. Надо быть сильной.
Много я знаю таких ходячих жертв. «Я на нее всю жизнь положила, во всем себе отказывала, а что в ответ? – никакой благодарности».
Нам будет больно, порой очень больно. И будет трудно. Может быть – очень трудно. Но кто сказал, что должно быть легко? Такова жизнь.
Расти, мой цветочек.
Скоро, очень скоро я пересажу тебя в свой сад. Я знаю, он будет прекрасным. Только дай мне время его заложить.
Жизнь богата вариантами.
Жизнь хороша непредсказуемостью.
И, может быть, через какое-то время я вывезу тебя в чудесную – нормальную страну, где мне не придется делать выбора между выживанием или жизнью со своим ребенком. Я дам тебе интернациональное образование, возможность повидать мир. Ты станешь свободной, раскрепощенной, и твои сверстники будут не чураться тебя за неординарность, а наоборот – тянуться к тебе, как тянутся цветы к солнцу. Ты станешь человеком мира, и будешь жить так, как захочешь сама – делая свой собственный выбор.
И я не буду ждать от тебя благодарности. Потому что не приносила никаких особых жертв. Я просто шла вперед и тем самым прокладывала дорогу тебе. И надо знать, что нет правильных или неправильных решений. Есть просто выбор. И принятие ответственности на себя за этот выбор. И только один путь. Вперед.
P. S.
Уже через полтора года ты жила в одной из самых благополучных стран мира и всего за два с лишним года объездила пол Европы. Ты прекрасно учишься, танцуешь, у тебя полно друзей. Ты стала свободным европейским ребенком, говоришь на трех языках. А главное - ты узнала, что такое – любить страну, в которой живешь.
Ты больше не плачешь по ночам, не поешь песню «Мамины руки».
Но до сих пор, ложась спать, крепко прижимаешь к груди старого затертого Мишку...