Мигрень

– Ты снова пришел! Я тебя помню. Ты пришел. Опять. Ты пришел.
Бестолковые и постоянно повторяющиеся фразы слетали с потрескавшихся губ сами собой. Я прекрасно понимала, насколько они глупы и бесполезны, но остановиться почему-то не могла. Впрочем, это было не страшно: он смотрел на меня спокойно и терпеливо дожидался, когда же мне надоест нести околесицу в честь его возвращения.
В конце концов, мне и впрямь надоело – слова попросту иссякли, и я умолкла.
– Пришел, – невозмутимо сказал он, присаживаясь на край дивана.
– Тебя очень давно не было, – попыталась я хоть как-то объяснить бестолковый поток сорвавшихся фраз. Я даже попыталась приподняться, но дикая головная боль снова уволокла голову на подушку.
Он в ответ только пожал плечами. Действительно, а что тут скажешь – ну да, давно не было. Ну пришел и пришел. Тоже мне, новость. Так, по крайней мере, это выглядело с его стороны. Зато с моей все было несколько иначе, поэтому я предприняла еще одну попытку привлечь внимание к его появлению:
– Ты всегда приходишь, когда мне плохо.
Он посмотрел на меня долгим, ничего не выражающим взглядом, потом неспешно отвел глаза в сторону и медленно проговорил:
– Нет. Это тебе всегда плохо, когда я прихожу.
Смысл в этом был. Я притихла, прокручивая в памяти все наши встречи. Действительно, если разобраться, то после каждого его визита мое уныние взлетало вверх до ста градусов по шкале уныния. Потом, конечно, когда он уходил – сначала-то было как раз радостно. Но ведь если разобраться, причиной был как раз его приход, а не уход. Вот и получалось, что он прав.
– М-м… Это правда, – пробормотала я. – Но один раз было совсем по-другому… Ты помнишь?..
Не глядя на меня, он кивнул. Мы, не произнося ни слова, вместе в подробностях вспомнили ту нашу встречу – самую странную из всех. Хотя мне кажется, что в его голове подробностей возникло куда больше, чем в моей. В конце концов, тогда голова моя раскалывалась так, что память работала лишь на половине ресурсов, а этого, как ни крути, маловато.
В тот далекий день (или, может, далекую ночь – не знаю) я проснулась в совершенно незнакомой, но очень уютной небольшой комнате, напоминающей картинку из журнала или кадр какого-нибудь фильма. Вдоль стен до самого потолка высились книжные стеллажи, на которых стояли книги с разноцветными, но темными и исключительно матовыми переплетами. Мне почему-то четко запомнилось, что ни на одном корешке не было надписи, хотя стеллажи утопали во мраке, и разглядеть это наверняка я никак не могла. Окно было занавешено тяжелыми темно-зелеными шторами, а свет исходил только от настольной лампы, стоящей рядом с кожаным диваном, на котором под клетчатым пледом лежала я. Тогда мне было так плохо, что я как-то не обратила внимания, что нахожусь в незнакомом месте, и воспроизвела все в памяти уже потом, когда более или менее пришла в себя.
Что со мной было, я до сих пор не знаю, но на обычную головную боль это совсем не походило. Чувствовала я себя так, будто мозг мой был окутан плотным слоем гноя, отчего голова была раз в десять тяжелее, чем нужно, и воспалительная боль, схожая с той, которую можно почувствовать в гноящихся порезах, не только мучила голову, но и отдавала эхо воспаления в уши и глаза. Так что любая моя попытка сделать хоть что-нибудь – да хотя бы подумать – была обречена на провал.
И тогда вдруг появился он. Замер перед диваном, внимательно посмотрел на меня с таким видом, с каким человек смотрит на безнадежно больного родственника, о котором вынужден заботиться, хотя для обоих было бы лучше, если бы несчастный больной поскорее скончался. Во всем его облике прямо-таки читался вопрос, произнесенный обязательно с тяжелым вздохом – «ну что с тобой делать?». Соображай я хоть немного, непременно бы ответила еще прежде, чем он проговорил бы это вслух: «Не знаю я, что со мной делать». Случись так, мне кажется, он бы улыбнулся.
Но этого не случилось. Потому что мне было слишком плохо, а он, кстати говоря, так ничего и не сказал. Только присел на край дивана и, склонившись, легонько коснулся губами моего лба. В этот момент мне, как ни странно, чуточку полегчало. Нет, боль не стала слабее, но все-таки стало немного легче.
Строго говоря, на этом наша встреча и закончилась. А теперь – пожалуйста, я снова в этой комнате, мне снова плохо, и он снова пришел. Правда, боль у меня совсем не такая, как раньше, но тоже очень сильная. Не воспалительная, но острая, не лишающая способности думать, но путающая мысли и делающая любую попытку что-то сделать великим подвигом и вечным памятником человеческой силе воли. Что и говорить, плохи мои дела.
– Ты мне снова поможешь? – спросила я с робкой надеждой.
Он, казалось, погрузился в раздумья. Но через минуту перевел на меня недвижимый взгляд.
– Я никогда тебе не помогал. Тогда мне просто захотелось, чтобы ты не думала, что мне нет до тебя никакого дела… Нет, правда, мне тебя жалко. Но что поделаешь? Мы не связаны друг с другом. Что бы с тобой ни случилось, это не может вызвать у меня сильных эмоций. Но – мне тебя жалко.
Обычно в таких случаях главная героиня должна озлобиться и в запальчивости крикнуть что-нибудь вроде «мне не нужна твоя жалость!» Как же! Это ведь так унизительно.
Если подумать, то да… Но мне почему-то очень приятно, что он меня жалеет. Наверное, потому, что это значит, что дело до меня ему все-таки есть. А это, как ни крути, лучше, чем ничего.
– А если говорить о помощи… – продолжил он, опять отводя взгляд в сторону. – Тогда тебе и не нужна была помощь… Но сейчас я могу тебе помочь… Если ты хочешь.
– Правда? – воспылала я надеждой. – Боль пройдет? Хочу.
– Тебе нужно хорошо подумать. Боль пройдет, но могут быть последствия. Ты можешь многое потерять.
Несмотря на столь зловещее предупреждение, мне потребовалось всего несколько секунд, чтобы самым серьезным образом обдумать это заманчивое предложение.
– Мне терять нечего, – сказала я. – Теперь уже нечего. Честно.
Он как-то странно посмотрел на меня и, чуть склонив голову, спросил:
– А как же твои мысли?
– А в них нет никакого толку, если их некому слушать. Понимаешь?
Он кивнул. Потом подвинулся поближе и положил ладонь мне на щеку.
– Будет очень больно, – предупредил он. – Но потом все пройдет.
Голова у меня и так нещадно раскалывалась, и после его слов мне на мгновение стало совсем не по себе. Куда еще больнее? Впрочем, если потом и впрямь все будет в порядке…
Я кивнула, показывая, что согласна с таким раскладом.
Дальше все произошло быстро, можно сказать, молниеносно. В его пальцах сверкнуло что-то, напоминающее скальпель, и в следующий момент меня поразила такая вспышка боли, что я утратила всякую связь с реальностью. Боль оглушала, ослепляла… И вдруг – не исчезла, но все-таки чуточку поутихла.
Я обнаружила себя лежащей все на том же диване. Правда, «лежала» – это слишком сильно сказано. Он, видимо, придерживал меня, чтобы я не упала на пол, но голова моя опасно свешивалась с дивана. Так обычно делают с ребенком, которого тошнит. Только вот меня не тошнило, зато на пол непонятно откуда вместе с устрашающим потоком крови лилось нечто невообразимое. Создавалось впечатление, что самые разные предметы – цепочки, корабли, башни, часы, коробки, книги, горы, деревья, – и даже животных и людей каким-то образом перевели из твердого в жидкое состояние. Иногда в этой чертовщине, смешанной с кровью и чем-то черным, можно было разглядеть целые картины.
Неожиданно меня осенило. Да ведь это – мои мысли! А черное вещество – это, наверное, боль.
Меня вдруг разобрал нервный смех. Плача от по-прежнему терзающей меня дикой боли, я смеялась и никак не могла остановиться. Выпустить боль в прямом смысле слова! Проще не придумаешь, но все-таки это надо уметь, а то так и умереть недолго.
Сквозь истерический смех и слезы я продолжала наблюдать за страшным потоком. В нем можно было разглядеть месяца и даже дни, как хронику жизни, но вместе с тем и то, что было со мной годами – замыслы, идеи... Голоса… Истории… Да уж, сколько всего накопилось!.. Столько когда-то ценного, но теперь потерявшего всякое значение.
Ведь никто больше не хотел слышать. А я сама не могла слышать от боли.
– Почти все, – донесся до меня его голос.
– Так люди и сходят с ума, да? – пробормотала я, еле ворочая языком. – Когда остается чистый лист… Вместо всего остального…
– Не волнуйся, этот чистый лист заполнится снова… Только немного иначе.
– А я и не волнуюсь, – вполне искренне ответила я.
Боль отступала, постепенно заменяясь ощущением непередаваемой легкости. Здесь не было места волнению, ровно как и многому другому. Здесь было все – и не было нечего.
– Ничто не причиняет столько боли, сколько мысли, – сказал он. – Особенно если их много.
Мне оставалось только кивнуть. Что тут возразишь? Если задуматься о содержании человеческого сознания, то оно будет ассоциироваться исключительно с помойкой. Наверное, всем необходимо время от времени разбираться в этой бездне, да только жаль, что не все это умеют. Я вот не умею. А он – умеет. Теперь, кстати, понятно, почему он всегда так спокоен и невозмутим.
Страшный поток прекратился. Боль ушла. Мой разум был на удивление ясен.
Он помог мне сесть. Устроившись на диване, я свесила ноги вниз и с рассеянным любопытством посмотрела на черно-кровавую смесь, в которой все еще плавали, постепенно растворяясь, останки мыслей – целых эпопей, на которых держалось мое «я».
– Теперь уже ничего не вернуть, – сказал он.
– А мне и не хочется, – проговорила я с некоторым удивлением. – Без мыслей гораздо легче. – Я немного подумала и добавила: – И голова не болит.