Каждый выбирает дорогу по себе. Глава 6

         


                Морские дороги.

               
   Каждое лето, с июня по сентябрь, мы проводили в учебных плаваниях на кораблях Тихоокеанского флота. Для морской практики курсантов привлекались корабли специально созданного учебного отряда, а также корабли «первой линии», т.е. входившие в действующий боевой состав флота.
   Учебное судно «Тобол» было получено Советским Союзом от Японии после войны в счет репараций. Это был гражданский пароход водоизмещением примерно в 5000 тонн, ходивший на угле, довольно тихоходный. В его трюмах были оборудованы кубрики, позволявшие одновременно размещать более ста курсантов. Каждое лето в течение одного месяца мы проходили на «Тоболе» штурманские практики. Для этого в надстройках парохода были устроены помещения, оборудованные подобно штурманским рубкам: там были установлены прокладочные столы с комплектами морских карт, репитеры горокомпаса  и счетчики лага . Рядом, на шлюпочной палубе, были установлены несколько нактоузов  с магнитными компасами и репитеры гирокомпаса с оптическими пеленгаторами для навигационных определений.
В течение месяца «Тобол» неустанно бороздил Японское, Охотское и Берингово моря, выходил в Тихий океан, и все это время было заполнено напряженной учебой. Параллельно со штурманом «Тобола» мы на своих местах несли штурманские вахты; вели прокладку, определяли место корабля навигационными и астрономическими способами.

   Продолжительность любой вахты на кораблях и судах составляет четыре часа, затем следует восьмичасовой перерыв, затем снова четыре часа вахты, и так все время, пока моряк находится на корабле. Однако для нас, курсантов, этот порядок был ужесточен тем обстоятельством, что ясное звездное небо и хорошо видимый горизонт, необходимые для астрономических обсерваций, случались далеко не каждую ночь. Поэтому по ночам, как только небо прояснялось, подвахтенных курсантов, отдыхающих после вахты, поднимали с коек сигналы «астрономической тревоги». Схватив секстан  и палубные часы, мы пулей выскакивали на верхнюю палубу и устремляли взоры к небу, на котором между клочьями несущихся неизвестно куда облаков вспыхивали и гасли вожделенные огоньки созвездий. Само собой разумеется, к тому времени мы уже знали звездное небо обоих полушарий Земли как отче наш.
 Обычно мы разбивались на пары; например, мой товарищ держал наготове палубные часы и блокнот с карандашом, у меня в руках был секстан. (Палубные часы – это точные часы, позволяющие засекать моменты времени с точностью до одной – двух десятых секунды; эти часы регулярно сверялись с хронометром, являвшимся раньше единственным хранителем точного времени на корабле). Я находил на сфере небесной созвездия, удобные для наблюдений в данное время и выбирал в них наиболее яркие звезды. Затем, утвердившись покрепче на качающейся палубе, я наводил на выбранную звезду трубу  секстана и сообщал напарнику: «Альфа Возничего! Товсь!» Поворотом алидады на секстане я совмещал пойманную звезду с линией горизонта и в момент совмещения командовал: «Ноль!». Напарник в этот момент засекал на часах время наблюдения с максимальной точностью, а я снимал с лимба секстана измеренную высоту светила и сообщал напарнику: «Сорок два градуса, пятнадцать минут, шесть десятых!», после чего он делал запись в блокноте. Для повышения точности измерений обычно проводили три измерения звезды подряд, после чего высоты и моменты времени усреднялись. После этого мы принимались за вторую звезду, потом за третью. На этом наблюдательная часть обсервации заканчивалась и начиналась вычислительная. Войдя с названиями звезд и измеренными моментами наблюдений каждой из них в Морской Астрономический Ежегодник, мы устанавливали фактические координаты данных светил на сфере небесной и потом, используя измеренные высоты их над горизонтом, с помощью Мореходных таблиц и довольно громоздких расчетов, получали обсервованные широту и долготу места. Вычисления  занимали примерно полчаса времени на каждое определение, причем точность измерения высоты звезды и отсчета времени сильно влияла на результат: так ошибка всего на одну угловую минуту приводила к ошибке по широте в целую морскую милю. Малейшая же ошибка в расчетах вообще сводила на нет все труды и заставляла снова и снова ловить звезды.
   Так всю ночь, перекрывая шум волн, на палубе не умолкало «Товсь!», «Ноль!». Мы были обязаны выполнить заданное количество задач, после чего преподаватель забирал у нас бланки с решениями и уходил к себе в каюту, чтобы оценить по достоинству наши труды, а мы неслись, сломя голову, вниз по трапам, к своим койкам, чтобы добрать часочек сна, оставшийся до заступления на очередную вахту.
   Если читатель подумает, что этим ограничивались многотрудные курсантские обязанности во время учебных плаваний, то сильно ошибется. Между штурманскими вахтами назначались еще гидрометеорологические вахты, в течение которых мы периодически измеряли скорость и направление ветра с учетом курса и скорости корабля, атмосферное давление, температуру воздуха и забортной воды и результаты заносили в специальный журнал, т.е. исполняли обязанности рулевых. Не помню сейчас, какова была продолжительность этой не самой трудной вахты, но вот то, что продолжительность кочегарной вахты была четыре часа, помню точно.


   Паровую машину «Тобола» снабжали паром, если не ошибаюсь, два паровых котла, каждый из которых имел по три топки со своими поддувалами. Чтобы обеспечить кораблю полный ход, требовалось «держать пар на марке», т.е. поддерживать определенное давление пара в котлах, следя за показаниями манометров и вовремя подбрасывая уголь в топки. Спускаясь в преисподнюю котельного отделения на вахту, мы переодевались в грязные робы на голое тело и, хотя у топок было очень жарко, раздеться было нельзя, во избежание серьезных ожогов. За нашей работой в течение всей вахты следили штатные матросы-кочегары, обучавшие нас этой несложной, но тяжелой профессии. В нескольких метрах от топок находилась переборка с люками, ведущими в угольную яму, или «бункер», откуда мы лопатами перебрасывали поближе к топкам уголь для очередной заправки. Время от времени мы открывали дверцу той или иной топки, разверзалась раскаленная огненная пасть, обдававшая нестерпимым жаром и искрами, и мы забрасывали туда очередную порцию топлива. Самым трудным было добиться того, чтобы уголь распределился ровным слоем по всей длине топки, обеспечивая равномерное горение; для этого требовалась физическая сила и определенная сноровка в обращении с лопатой. Каждые четыре часа, перед сдачей вахты следующей смене, мы чистили топки, выгребали весь шлак из поддувал на металлические пайолы  перед топками, затем образовавшиеся раскаленные кучи лопатами перебрасывали в воронки эжекторных насосов забортной воды, уносящей шлак за борт. Давление в котлах падало, «Тобол» сбавлял ход до малого, пока температура в топках и давление пара не восстанавливались до нормы. После смены с вахты нас ожидал душ с пресной водой, превращавший нас из негров вновь в белых людей, мы переодевались в чистое и были готовы к новым свершениям на благо родного Флота. Не знаю почему, но мне кочегарные вахты пришлись по душе, то ли потому, что молодое здоровое тело нуждалось в физической нагрузке, то ли из-за удовольствия поплескаться под душем.


   С «Тоболом» связано еще одно воспоминание. Во время практики летом 1951 года «Тобол» пришел в Славянский залив и встал на якорь. Шла корейская война. Невдалеке от Славянского залива проходила железная дорога, по которой по ночам в Северную Корею, до границы с которой было недалеко, проходили эшелоны. Ранним утром нашу роту подняли по тревоге и сообщили, что ночью в районе, где проходила железная дорога, были выброшены два парашютиста-диверсанта. Перед нами была поставлена задача: занять место в оцеплении района вместе с другими воинскими частями и произвести поиск и задержание диверсантов. Нам выдали винтовки с боевыми патронами и свезли на шлюпках на берег. После недолгого марша мы прибыли в район поиска и заняли свое место в оцеплении, расположившись, примерно, в 15 метрах друг от друга. Нам было указано направление движения, и мы двинулись вперед.
 Местность была гористая, сплошь покрытая уссурийской тайгой. Был конец августа. Сосны, пихты, ясени и клены, кусты дикого винограда и дальневосточного лимонника, карликовые березки и маньчжурский орех, - все это было перевито лианами и вставало на пути плотной стеной. Мы  с трудом пробивались вперед, соблюдая заданное направление. Не обходя препятствий, поднимались на сопки, спускались в лощины, переходили ручьи. Из-за густой растительности видимость была ограниченной; часто сосед не видел соседа. Так проходил час за часом, ничего не происходило. Я заправил рубаху робы под ремень и стал срывать черные гроздья дикого винограда, отправляя их за пазуху. Тем же занялись и мои товарищи.

   В это время  я почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд и с беспокойством стал оглядываться  по сторонам. И тут прямо перед собой, не более, чем в метрах  пятнадцати, я увидел торчащую из зарослей огромную, как мне показалось, рыжую тигриную морду. Туловище хозяина тайги было скрыто зарослями, поэтому его размеры установить было невозможно. От неожиданности я замер на месте, сжимая в руках бесполезную в данной ситуации винтовку. Тигр тоже не шевелился. Моих товарищей не было видно. Не могу сейчас сказать, сколько времени мы разглядывали друг друга, возможно, пять – десять секунд, после чего тигр, проворчав что-то про себя, бесшумно исчез из поля зрения, предоставив мне возможность на досуге обдумать иные возможные исходы этого происшествия.


   К концу дня мы пересекли железнодорожное полотно, и вскоре по цепи был передан приказ остановиться и собраться в одном месте. За весь день поиска мы не встретили в тайге ни одного человека. Нам сообщили, что пограничниками были задержаны двое подозрительных мужчин русской внешности, на этом операция завершилась, а мы отправились восвояси. Под утро, голодные и усталые, мы, наконец, возвратились на «Тобол».


   Незабываемыми были угольные погрузки («бункеровки») парохода. «Тобол» становился на якорь вблизи берега, например сахалинского, откуда к его борту буксиры подводили плашкоуты , загруженные углем, добытым на местных шахтах. На корабле игрался аврал, все курсанты разбивались на рабочие смены, с борта на плашкоут подавались сходни, по палубной трансляции включалась бодрая музыка и первая смена приступала к работе. Каждая смена делилась на три части: несколько человек на плашкоуте насыпали лопатами уголь в заранее приготовленные мешки, имевшие «уши» (веревочные петли, ввязанные в углы мешков), другие, составлявшие самую многочисленную группу, взвалив мешки весом по 40 – 50 килограмм на спину и удерживая их за «уши», карабкались по крутым сходням на борт парохода и далее тащили груз по шкафуту  правого борта до открытых люков угольной ямы, где опускали мешок на палубу и высыпали содержимое в люк. Поскольку движение было непрерывным, в обратную дорогу разгрузившиеся «кули» отправлялись по левому борту и затем переходили вновь на правый борт, где по второй сходне спускались на плашкоут за следующим мешком. Третья группа была немногочисленной и работала в угольных ямах, где «штивала уголек», т.е. разбрасывала засыпаемый сверху уголь по всему объему бункера, от борта до борта. Весь пароход был окутан облаком угольной пыли, погрузка продолжалась без перерывов днем и ночью, плашкоуты, нагруженные углем, непрерывно подходили к борту.
   Наконец, через двое суток, бункер был забит «под завязку».

   По окончании погрузки устраивалась баня, курсанты отмывались добела, отстирывали свои робы и белье, после чего начиналась большая приборка. Через пожарную магистраль на верхнюю палубу под большим давлением подавалась забортная вода. Мощными струями из нескольких брандспойтов мы смывали угольную пыль с мачт, надстроек и палубы, которая на «Тоболе» была деревянной. Затем мокрая палуба посыпалась мелким песком и в дело вступали «торцы» - деревянные бруски, которыми, передвигаясь на коленях, мы тщательно драили палубу, потом скатывали ее водой, потом снова посыпали песком и снова драили торцами. Наконец, палубу скатывали в последний раз, после чего ее «лопатили» резиновыми пластинами, набитыми на деревянные бруски с приделанными ручками, в результате чего остатки воды сгонялись с палубы, которая быстро высыхала и вновь приобретала свой белый, с желтоватым оттенком, первозданный цвет.
   После этого наступал заключительный этап приборки: медные части надраивались до блеска, крашеные подкрашивались, брезентовые обвесы и чехлы после стирки надевались на штатные места. Когда все это подсыхало, корабль вновь сверкал привычной чистотой.
   Для читателя, не знакомого с морской службой, добавлю, что описанная выше большая приборка на всех кораблях ВМФ производится каждую субботу.


   В первых числах августа 1951 года наш курс прибыл поездом в Хабаровск, где располагалась главная база Краснознаменной Амурской флотилии. В то время это была сильная военная группировка с районом действия на пограничных реках Амур и Уссури. Основную ударную силу КАФ составляли мощные артиллерийские корабли – мониторы и канонерские лодки, а также бронекатера. Наряду с Камчатской флотилией, КАФ входила в состав Тихоокеанского флота.
   С интересом мы знакомились с речными кораблями, сильно отличавшимися от морских. Они имели маленькую осадку и широкие обводы, благодаря чему могли успешно действовать на мелководье, сохраняя необходимую остойчивость. Главный калибр башенных установок мониторов значительно превосходил артиллерию морских кораблей такого же водоизмещения, а карапасные палубы , едва возвышающиеся над водой, были малоуязвимы для снарядов противника. Канонерские лодки были поменьше, чем мониторы, зато более быстроходны, при этом располагали достаточно сильной артиллерией.
   Я был расписан на соединение бронекатеров, базирующееся  в двух десятках километрах ниже по Амуру, куда меня доставил рейсовый катер. Здесь у живописного берега, среди густых зарослей, была пришвартована плавбаза – большая несамоходная баржа специальной постройки, располагавшая всем необходимым для жизни катерников. На базе были просторные кубрики, каюты для офицеров, кают-компания, камбуз, столовая, медпункт, мастерские, складские и другие помещения.
   Сами бронекатера представляли собой небольшие быстроходные суденышки; каждое было увенчано вращающейся танковой башней с 85-миллиметровой пушкой и защищено броней. Катера не были приспособлены для жизни экипажей, по сути это были плавающие танки, и присутствие на борту даже одного нештатного человека - практиканта было обременительным.
   Вскоре после моего прибытия начались учения, и на одном из бронекатеров, в качестве дублера рулевого-сигнальщика, я отправился в поход. Несколько дней мы маневрировали на широких амурских просторах, поддерживая радиосвязь с командиром дивизиона, швартовались в разных местах к берегу, заводя швартовы за стволы деревьев, тщательно маскировали катер ветками, что входило в программу учений, и, наконец, провели ночную стрельбу. Почему-то никаких подробностей стрельбы в моей памяти не осталось, кроме оглушительных металлических ударов по корпусу катера, сопровождающих каждый выстрел. Возможно, потому, что во время стрельбы я находился внизу, в качестве подающего снаряды, и не видел ни поражаемой  цели, ни разрывов, ни окружающей обстановки.
   Здесь, в доказательство своей искренности, я сделаю нелегкое признание: самое сильное впечатление за время моего пребывания на бронекатерах на меня произвел флотский борщ, который готовил кок на плавбазе. Какой это был борщ! Густой настолько, что ложка в нем на самом деле стояла торчком, янтарного цвета, покрытый сантиметровым слоем жира, с большими кусками мяса, - это был шедевр кулинарного искусства. За  прошедшие  с того времени долгие годы ничего подобного я больше не едал.


   Моя практика на КАФ закончилась неожиданно быстро. На кораблях вспыхнула эпидемия дизентерии, на некоторых из них оставалась лишь половина экипажа; остальные были отправлены в военно-морской госпиталь в Хабаровск. Корабельные врачи хватали людей при малейшем подозрении на заболевание. Надо сказать, что, двумя неделями раньше, по прибытии из Владивостока в Хабаровск, прямо с поезда наш курс был доставлен в госпиталь на медосмотр, во время которого несколько человек, и я в том числе, признались, что в детстве перенесли инфекционные заболевания. (У меня это был брюшной тиф в 1943 году). В результате нас задержали на несколько дней в госпитале, чтобы проверить, не являемся ли мы бациллоносителями. Зловредных  бацилл обнаружено не было, и нас отправили на корабли. Но пока мы находились в госпитале, я познакомился с симпатичной медсестрой инфекционного отделения, которая была старше меня года на три и которая благосклонно отнеслась к моим знакам внимания. И вот теперь, после двухнедельного пребывания на бронекатерах, я вспомнил о Нине и заскучал. Думать долго не пришлось, решение пришло внезапно, когда у борта плавбазы ошвартовался  рейсовый катер, следующий в Хабаровск. Соорудив на лице страдальческую мину и взявшись обеими руками за живот, я возник на пороге лазарета перед старшим лейтенантом медицинской службы, который только и успел спросить, изъясняясь непечатно, есть ли у меня понос, и посещал ли я прибрежные кусты с неблаговидными намерениями. Получив утвердительный ответ, он тут же немедленно выдал мне направление в госпиталь, потому, что катер уже отходил от борта. Провожаемый изумленными взглядами товарищей, я еле успел заскочить на катер и отправился вверх по Амуру навстречу новым приключениям.
   По прибытии  в госпиталь меня на общих основаниях поместили в инфекционное отделение как больного дизентерией, вместе с настоящими больными, назначили соответствующую голодную диету, лекарства и анализы. Госпиталь был переполнен, мест не хватало, поэтому меня поселили в одной из больших армейских палаток, разбитых на территории госпиталя. Вокруг были одни «автоматчики», большая скученность и далеко не лучшие гигиенические условия, - все это создавало реальную угрозу заражения дизентерией.
- Назвался груздем - полезай в кузов! – так можно охарактеризовать сложившуюся ситуацию.  Но в то время я не испытывал ни тени сомнения в правильности своих действий и не придавал какого-либо значения последствиям своего легкомысленного и, прямо скажем, несколько безнравственного поступка.
   Младший лейтенант медслужбы Нина отнеслась к моему появлению с энтузиазмом. Она дежурила «сутки через трое» и во время дежурств подкармливала меня. Затем она принесла мне гражданские брюки и рубашку, что позволило нам покидать территорию госпиталя и ходить в самоволки: она пользовалась проходной, я перелезал через забор. Мы посещали танцы, ходили на берег Амура. Была вторая половина августа, погода стояла великолепная. Ночи были тихие, теплые и звездные; деревья, кусты, трава – все источало пьянящий аромат. Курорт, да и только!
   Между тем  время  шло быстро, а с моими анализами происходило что-то непонятное: приходят два анализа подряд, оба отрицательные, начинают готовить меня на выписку, но тут появляется результат третьего анализа – положительный! Снова назначают лекарства (которые я с самого начала выбрасывал в мусорное ведро), затем снова сдаю  подряд три анализа, такой же результат, выписка откладывается. И так несколько раз. Нина меня успокаивает:  «Наверное, брался за ручки дверей, вот и подхватил микробов!».
   Тем временем закончилась практика на флотилии, все курсанты уехали во Владивосток, оттуда – в отпуска, а я остался в Хабаровске. Прошла еще неделя, Нина сообщила мне, что она берет трехдневный отпуск в связи с предстоящей свадьбой (у нее был жених – врач из госпиталя), я от души ее поздравил и - странное дело! – через день меня выписали.
   Когда я, наконец, приехал во Владивосток, говорить об отпуске было поздно.


   Через год, проходя практику на эсминце «Расторопном», я разговорился со старослужащим матросом, который лежал в том же госпитале  спустя полгода после меня. Он рассказал, что слышал, как медсестра Нина из инфекционного отделения  кому-то рассказывала, как она вписывала «крестики» в анализы курсанта ТОВВМУ прошлым летом. Так закончилась эта поучительная история.
   Эскадренный миноносец «Расторопный», построенный в довоенные тридцатые годы, в начале пятидесятых годов представлял собой вполне современный корабль. При водоизмещении в 2400 т. и длине 112 м., он развивал ход в 37 узлов и имел мощное вооружение: четыре 130 – миллиметровых орудия и два трехтрубных торпедных аппарата. Для борьбы с вражеской авиацией и подводными лодками корабль имел две 76 – миллиметровых пушки, четыре 37 – миллиметровых автомата, четыре 12,7 – миллиметровых пулемета и два бомбомета с глубинными бомбами. Экипаж состоял из 246 человек. До войны было построено несколько десятков этих кораблей проекта 7, или, как их ласково называли моряки, «семерок».
   По боевому расписанию я был расписан вторым номером на спаренный 37-миллиметровый автомат. Первым номером был штатный комендор, старшина 2 статьи, оказавшийся, на удивление, моим тезкой. За месяц практики на «Расторопном» были проведены две артиллерийские стрельбы. Стрельбы проводились, как всегда, на полигонах – обширных участках моря, предназначенных для военных кораблей, проводящих различные учения. На морских картах границы полигонов обозначались пунктиром, и гражданским судам  заходить туда запрещалось.
   По сигналу тревоги мы с напарником занимали свои сиденья на вращающейся платформе двуствольной зенитной артиллерийской установки и хватались за штурвалы – один вертикальной, другой – горизонтальной наводки. В небе появлялся самолет-буксировщик, за ним, на длинном тросе, следовал «конус» - легкая конструкция цилиндрической формы и белого цвета. Скорость цели и дистанцию до нее первый номер расчета определял самостоятельно, на глаз, и устанавливал прицел. На это отводилось не более трех – четырех секунд. Как только «конус» попадал в перекрестье прицела, первый номер нажимал педаль, и очередь трассирующих снарядов устремлялась к цели. Мы же продолжали бешено вращать штурвальчики, огненные трассы сопровождали цель, пока она не покидала зону досягаемости огня. Результаты стрельб сообщались на корабль после возвращения буксировщика на аэродром и подсчета количества пробоин в «конусе».


   Очень интересно прошли стрельбы главным калибром. «Расторопный» пришел в полигон, где нас поджидал корабль, буксирующий щит-цель. Щит представлял собой довольно крупный понтон с несколькими мачтами, на которых было натянуто большое белое полотнище. Каждый из нас, курсантов, проходящих практику на эсминце, а нас было человек пятнадцать, должен был выступить в роли управляющего стрельбой. Это был простейший вид стрельбы – «По наблюдению знаков падения», и при управлении стрельбой надо было руководствоваться «Правилами артиллерийской стрельбы ПАС-В2».
   Для стрельбы была назначена носовая полубатарея  эсминца, т.е. два носовых 130 – миллиметровых орудия.
   На корабле была сыграна боевая тревога, начались стрельбы. Курсанты по очереди поднимались на мостик, гремели артиллерийские залпы главного калибра. При каждом выстреле как будто кто-то гигантской кувалдой ударял по корпусу корабля, который, казалось, на всем ходу вздрагивал и приседал. При каждом выстреле приходилось открывать рот, чтобы сохранить барабанные перепонки. Снаряды с воем уносились к цели, и там, вдали, у горизонта, вставали и медленно оседали в море высокие водяные столбы.  Надо сказать, что каждый выстрел 130 - миллиметрового орудия (снаряд, пороховой заряд, износ канала ствола) стоит дорого, поэтому вскоре перешли на «стволиковую» стрельбу: в стволы стотридцаток были вставлены специальные стволы калибра 45 мм. – «стволики», которыми в дальнейшем и велась стрельба.
   И вот наступает моя очередь. Поднимаюсь на мостик. День солнечный, небольшие облака. Ветер умеренный, дует в правый борт, море усыпано мелкими барашками. «Расторопный» идет средним ходом, слегка покачиваясь на небольшой волне. Видимость отличная, далеко впереди, справа 60, у горизонта видно белое пятнышко щита. Капитан 1 ранга Абалмазов, руководящий артиллерийской практикой, выслушав мой доклад о прибытии, вручает мне морской бинокль с артиллерийской сеткой и трубку телефона внутрикорабельной связи, после чего включает свой секундомер. Время пошло!
   В моем распоряжении ровно пять минут и ни секундой больше на то, чтобы произвести необходимые расчеты и открыть огонь. Всю зиму в учебных классах ТОВВМУ каждый день мы решали т.н. «пятиминутки» - по заданным условиям вычисляли прицел и целик, которые необходимо установить на орудиях, чтобы накрыть цель. По истечении пяти минут преподаватель отбирал бланки, на которых мы производили расчеты, кто не успевал, получал «пару». Теперь решаю «пятиминутку» на мостике, в реальных условиях.
   Запрашиваю исходные данные стрельбы по телефону, принимаю четкие ответы. «Дистанция»… «Курсовой на цель»… «Наш курс и скорость»… «Курс и скорость цели»… «Направление и скорость ветра»… «Партия пороха»… «ВИР» (величина изменения расстояния)… Произвожу вычисления. Секунды и минуты уносятся, как угорелые. Наконец, вот они, прицел и целик. Еще минута в запасе.
Начинаю пристрелку:
   - Первое носовое! Прицел 40, целик 56! Фугасным, товсь!  - После доклада комендора о готовности к выстрелу командую:
   - Залп! –  В бинокль хорошо виден щит, влекомый  буксировщиком, наконец, вижу всплеск ближе и правее щита.
   - Вынос вправо, недолет! Левее два, уступ больше два, товсь! – Тут же поступает доклад о введении поправки.
   - Залп! – Следуют три выстрела подряд, перед каждым комендоры увеличивают прицел. Наблюдаю два всплеска на фоне щита и один за щитом.
   -  Очередь меньше один, залп! – Вижу два всплеска перед щитом и один за щитом. Это означает, что один снаряд пробил щит, - прямое попадание. Пристрелка окончена, перехожу на поражение, для чего оставляю целик прежним и увеличиваю прицел, при этом ввожу в дело второе орудие:
   - Носовая полубатарея! Прицел больше один! Фугасными, товсь! Залп! – Залпы следуют один за другим, каждый раз видны пары всплесков; один перед щитом, другой за ним. Цель поражена, прекращаю стрельбу:
   - Дробь, орудия на ноль! – Отстрелялся на пятерку.


   В состав учебного отряда входил минный заградитель  «Аргунь»,  переделанный из старого большого парохода, примерно 1909 года постройки. Его обширные трюмы были переоборудованы в минные погреба, вмещающие большое количество мин, вместо старых надстроек были сооружены новые, придавшие торговому судну формы военного корабля, на его главной палубе были установлены четыре открытых 130 – мм. орудийных установки, на спардеках  – зенитная артиллерия. Во время учебной практики мины сгружались на склад, а трюмы превращались в кубрики. Спали мы в подвесных койках, которые после утреннего подъема сворачивались и выносились на верхнюю палубу, где укладывались в специальные гнезда вдоль бортов, как на старых парусниках. «Аргунь», как и «Тобол», ходила на угле, тоже была тихоходным судном, и здесь, как и на «Тоболе», нам приходилось грузить уголек и стоять кочегарные вахты. Содержание практики тоже было таким же: штурманские вахты, «астрономические тревоги»…Так же страдали от недосыпа. Доходило до смешного: прячась от всевидящих очей преподавателей, мы забирались в самую утробу корабля, на кожух главного редуктора, передающего вращение машины на гребной вал и там, под ужасающий грохот и визг огромных шестерен, сладко спали.
   Истинными хозяевами старой «Аргуни» были корабельные крысы. Эти огромные, злобные и агрессивные существа вели себя так, как будто были одни на корабле. Моя койка была верхней и подвешивалась под самым подволоком , сантиметрах в сорока от него. Тут же проходила труба магистрали забортной воды. Как только звучал отбой и мы забирались в койки, наступало время крысиных игр. С визгом и топотом они носились друг за другом; одна бежала по трубе, другая – по спящим курсантам, прыгая с койки на койку. Когда тварь размером в собаку прыгает тебе на грудь, тут и мертвый проснется! Если же ты ей, собаке, чем-то не понравишься, запросто укусит за нос или за щеку, и такие случаи бывали.
   С крысами велась непримиримая война; за определенное количество хвостов, сданных боцману, полагались различные поощрения. Однако ни крысиная охота, ни санэпидстанция с ее отравами, ни диски, надеваемые на швартовы для воспрепятствования сообщению крыс с берегом – ничто не могло заставить их покинуть корабль. Известно, что единственной причиной ухода крыс может быть появление где-нибудь в недрах корабля опасной течи. В этом случае крысиный экипаж в полном составе покидает борт, даже если приходится прыгать в воду, а до берега далеко.
   На «Аргуни» имелся корабельный оркестр. Отправление курсантов из Золотого Рога в поход, как и  возвращение обратно, происходили красиво и торжественно. Корабль медленно вытягивался из бухты. Сто двадцать курсантов выстраивались вдоль борта, обращенного к северному берегу бухты, во главе строя стоял оркестр, оглашавший бодрыми звуками «Прощания славянки» все окрестности: корабли и торговые суда, стоявшие у причалов, здание штаба ТОФ с сигнальным постом, городские улицы, заполненные нарядной публикой, окрестные сопки с белыми домами. Вслед неслись прощальные гудки пароходов.


   Расскажу еще об одном походе, в котором мне довелось участвовать во время учебной практики. Это было после третьего курса, вскоре после разрушительного цунами на Курилах летом 1953 года. Все факультеты проходили практику на боевых кораблях ТОФ: на крейсерах, эсминцах, тральщиках. В составе группы из 13 курсантов я попал на эсминец «Волевой» проекта «30 бис».
   Это был корабль водоизмещением 3096 тонн, длиной 121 м., с максимальной скоростью хода 36,5 узла. Его вооружение состояло из четырех 130 мм. орудий, размещавшихся в двух башнях, двух пятитрубных торпедных аппаратов, шести 85 –миллиметровых, четырех спаренных 37 – миллиметровых и четырех спаренных 25 – миллиметровых артиллерийских установок и двух бомбометов. Экипаж эсминца состоял из 280 человек. «Тридцатки бис» были первыми эскадренными миноносцами послевоенной постройки, с 1949 по 1954 годы их было построено 69 единиц.
   Наша практика на «Волевом» совпала с приездом во Владивосток нового командующего ТОФом вице-адмирала Ю.А.Пантелеева. Вся его предыдущая служба прошла на Черноморском, Балтийском и Северном флотах, где во время Великой Отечественной Войны он занимал высокие командные должности. На Дальний Восток он прибыл впервые. В ходе ознакомления с флотом новый командующий собрался посетить Камчатскую флотилию, входившую в состав ТОФ, для чего был назначен «Волевой».
   Как только адмирал прибыл на борт, на фок-стеньге  был поднят флаг командующего, и корабль вышел в море, встретившее нас приличным штормом. Миновав траверз  маяка Скрыплева, «Волевой» развил полный ход, несмотря на волну, что усиливало и без того жестокую качку. Мы, курсанты, как обычно, вели штурманскую прокладку, расположившись на ЗКП  эсминца, находившемся в средней части корабля, между трубами. Здесь, в районе мидель-шпангоута , размах килевой качки был поменьше, чем на носу или на корме, что помогало нам какое-то время сохранять работоспособность. В этом месте, как и на многих других кораблях, на «Волевом»  всегда  стояли несколько открытых бочек с квашеной капустой, солеными огурцами и селедкой, которые предназначались для свободного употребления командой. Эти солености оказывали нам неоценимую помощь в борьбе с морской болезнью

.
   Тем временем шторм продолжал свирепствовать с прежней силой. Передвигаться по палубе было небезопасно; штормовой ветер, усиленный ветром от движения громадины в три тысячи тонн, несущейся по воде со скоростью почти семьдесят километров в час, норовил сбить с ног, протащить по скользкой металлической палубе до кормовых бомбовых скатов, за которыми вздымался мощный бурун от гребных винтов, превращавший любое тело в мешок с костями.
   Впоследствии, в своих мемуарах «Полвека на флоте», Ю.А. Пантелеев так вспоминал об этом походе: «Мое первое свидание с океаном было совсем иным. Мы шли на Камчатку, и наш  эсминец мяло и кувыркало так, словно он попал в пасть разъяренному гигантскому зверю. Стальной корпус трещал и стонал – вот-вот рассыплется. Даже бывалые моряки чувствовали себя неважно и, как дети, обрадовались, когда показался камчатский берег».
   В конце концов мы, курсанты, один за другим, укачавшись «в стельку», стали выходить из строя, и вскоре, побросав штурманские карты и инструменты, вся «чертова дюжина» свалилась в отведенный специально для нас кубрик радиометристов, расположенный в самом носу корабля. Здесь, упав в койки и продолжая мучительно «швыряться  харчами», мы выключили свет и «отключились» сами.
   Трудно сказать, сколько времени мы находились между сном и беспамятством; в кубрик спустился матрос-рассыльный, включил свет и зычным баритоном доложил, что «товарищ адмирал приглашает курсантов в кают-компанию через 15 минут на беседу, форма одежды №3 первого срока». Проклиная шторм и начальство, мы сползали с коек, попадая ногами на плечи и головы нижних товарищей, доставали из рундуков  свою «парадно-выгребную» форму и переодевались, стараясь не испачкаться  о «последствия морской болезни». С трудом сохраняя равновесие  на палубе, которая то проваливалась, уходя из под ног, то начинала давить снизу, поднимая наши беспомощные тела вверх, мы облачались в отглаженные брюки и суконки, причесывали слипшиеся волосы.
   Переодевшись, мы с трудом выбрались на верхнюю палубу, где сразу попали в объятия шторма, бушевавшего с прежней силой. Была ночь, корабль по-прежнему шел полным ходом, свист ветра и грохот волн заглушали рев корабельных турбин, работающих на максимальную мощность. Подгоняемые упругим  ветром, окатываемые пенистым  буруном, взлетающим из под форштевня, мы быстро перебежали от бака  до главной надстройки, задраили за собой дверь и по трапу, постоянно уходящему из-под ног, поднялись в кают-компанию.


   Здесь было тихо и уютно, матовые плафоны заливали ярким светом небольшое помещение, белоснежную скатерть на столе, картины на переборках , окрашенных в нежно-салатный цвет, надраенную медь иллюминаторов. Здесь, на высоте, размах бортовой качки был заметно больше, чем на главной палубе. Мы расселись вокруг стола, причем мне, зашедшему в кают-компанию последним, досталось место рядом с командирским креслом, куда должен был сесть адмирал.
   Наконец, вошел Юрий  Александрович и сел  на командирское место, положив руки на стол и распространяя вокруг легкий запах «Шипра». Адмиральский шеврон на левом рукаве его тщательно отутюженной тужурки лег на скатерть прямо передо мной. Это был крупный, пожилой, гладко выбритый мужчина со здоровым румянцем на немного полноватом холеном лице. Его цветущий и бодрый вид звучал неправдоподобным и вызывающим диссонансом на трагически-траурном фоне наших измученных серо-зеленых физиономий. Бегло окинув нас взглядом, в котором сквозила еле заметная лукавинка, адмирал начал неторопливую беседу. Он рассказывал о планах строительства Флота, о новых кораблях, готовящихся на верфях к спуску, о службе молодых офицеров и о многом другом. Все это было безумно интересно, но качка продолжалась, и морская болезнь все более овладевала мной; приступы тошноты становились все сильнее, голова - все тяжелее, слова адмирала постепенно переставали доходить до сознания. Невольно я все больше сосредоточивался на своих ощущениях...                Вот мое тело, утратившее вес, стремительно падает вниз, вот оно упирается в невидимую преграду и, ставшее неимоверно тяжелым, начинает взлет вверх… Раз за разом, и конца этому нет.
   Каждый раз при падении вниз тошнотворный комок подступает к горлу, при взлете вверх – отступает, при этом с каждым размахом качки сдерживать тошноту становится все труднее. Наконец, в голове остается лишь одна мысль, которая стучит изнутри молотком и требует: «Что делать?». С ужасом я убеждаюсь, что у меня есть только два варианта: (заранее прошу читателя извинить меня за натурализм) – либо стошнить прямо на белоснежную скатерть и адмиральский рукав с шевроном, - либо, прервав неторопливую речь адмирала, попросить у него разрешения выйти и, не дожидаясь ответа, выскочить из кают-компании и совершить то же самое, но за дверью, на чисто вымытом трапе. Из последних сил сдерживая приступы тошноты, пытаюсь выбрать приемлемый вариант и каждый раз решительно отвергаю оба как несоответствующие чести и достоинству будущего морского офицера. Пока идет эта внутренняя, никому не видимая борьба, напряжение воли, которым пока удается сдерживать тошноту, достигает апогея, как и сила приступа тошноты; кажется, нет больше сил противостоять беде…
   В этот самый момент со мной происходит нечто странное и незнакомое: все тело от макушки до мизинцев ног покрывается испариной, затем пот льется ручьями, как будто все, накопившееся внутри, фонтанчиками выходит через поры кожи наружу. Сразу вслед за этим я чувствую неимоверное облегчение: тошнота отступает, в голове просветляется, я стремительно возвращаюсь к жизни!
   Я достаю носовой платок и тщательно вытираю лицо, протираю глаза. Вновь четко вижу картину окружающей меня обстановки: Юрий Александрович по-прежнему неторопливо говорит, мои друзья сидят молча с землисто-зелеными лицами, на которых застыло безнадежно-унылое выражение.


 Для меня же сражение с морской болезнью закончилось победой, победой над самим собой и, как оказалось, - на всю последующую жизнь; больше я никогда не укачивался. Должен сказать, что волевой, психологический аспект морской болезни издавна известен всем, кто бывал в морях и широко используется на практике. Мне нередко приходилось наблюдать, как в свежую погоду боцман, со страшными ругательствами, бешено вращая глазами, гоняет по всему кораблю прибывшего из учебного отряда салажонка, придумывая для него все новые и новые работы, часто не самые необходимые, но всегда чрезвычайно срочные. Бедный матросик в ужасе перед грозным боцманюгой торопливо мечется по кораблю и забывает обо всем на свете, в том числе и о качке. Глядишь, через некоторое время матрос перестает укачиваться! Конечно, все люди разные и по-разному подвержены морской болезни. Есть и такие, которые так и не могут привыкнуть; часть из них переходит на береговую службу, другие мужественно продолжают болеть в море. Широко известен классический пример знаменитого адмирала Нельсона, который всю жизнь не расставался с кожаным мешочком со шнурком, надетым на шею.


   Но вернемся в кают-компанию эсминца «Волевой». Почувствовав вновь вкус к жизни, я активно включился в беседу и стал задавать вопросы адмиралу. Что больше всего интересовало в то время меня и моих товарищей – будущих офицеров? В то нелегкое послевоенное время Советский Союз осуществлял большую кораблестроительную программу; десятки заводов по всей стране строили  и спускали на воду новые, современные корабли всех классов, разработанные отечественными конструкторскими бюро, во многом превосходившие зарубежные аналоги. Нас интересовало водоизмещение, дальность плавания, энергетические установки, скорость хода, количество, калибр, дальность стрельбы и скорострельность корабельной артиллерии, количество торпедных аппаратов и типы применяемых торпед, глубина погружения подводных лодок и многие другие характеристики будущих кораблей.
   Юрий Александрович был прекрасно осведомлен о планах развития советского флота и с удовольствием отвечал на наши вопросы. Говоря о средствах для достижения превосходства отечественного флота над флотами ведущих капиталистических государств, он образно охарактеризовал политику Советского правительства, примерно, следующим образом: «Если наши ученые и конструкторы создадут корабль, существенно превосходящий по тактико-техническим характеристикам уровень, достигнутый другими государствами, но для этого потребуется построить корабль из золота, то – не сомневайтесь! - такой корабль будет построен». События последующих лет подтвердили, что адмирал был недалек от истины.
   Касаясь личной жизни молодого офицера, адмирал напомнил, что корабельная служба требует от лейтенанта полной отдачи всех его сил, внимания и времени, не допускает частых отлучек на берег, а это несовместимо с нормальной семейной жизнью. Поэтому он рекомендовал нам не торопиться с женитьбой до тех пор, пока мы не займем более высокие должности на корабле, предоставляющие офицеру больше независимости в распоряжении своим  временем. Конечно, самые лучшие условия для успешной флотской службы возникают в случае, если морской офицер навсегда отказывается от семейных уз и единственным родным домом для него является корабль. Вспомним еще один классический пример – адмирал Нахимов, знаменитый русский флотоводец, одержавший немало громких побед на море, всю жизнь был холостяком. Юрий Александрович заметил, что холостому лейтенанту легче простят шалости молодости при его нечастых сходах на берег, чем постоянные упущения по службе лейтенанту женатому, озабоченному семейными проблемами. В справедливости этих слов адмирала я убедился уже через полтора года, когда лейтенантом пришел на корабль.
   В завершение рассказа о встрече с Ю.А. Пантелеевым замечу, что в ходе интересной и продолжительной беседы адмиралу не было задано ни одного вопроса об офицерском жалованье, обеспечении квартирами, снабжении каким-либо довольствием и тому подобных «шкурных» вопросов. Не потому, что мы стеснялись спрашивать об этом, а потому, что служебные дела всех нас интересовали неизмеримо сильнее.
   Наш поход близился к завершению. «Волевой» через Второй Курильский пролив выходил из Охотского моря в Тихий Океан. Корабль ненадолго сбавил ход до малого. Все свободные от вахты собрались у правого борта. Мимо нас проплывал берег, на котором три месяца тому назад находился Северо-Курильск. В конце прошедшей зимы на поселок обрушилась гигантская волна цунами, пришедшая из океана, где произошло землетрясение. В узком горле пролива высота волны еще больше выросла. Миллионы тонн воды, круша и сметая все на своем пути, накрыли небольшое прибрежное плато, и лишь немногим жителям удалось спастись на ближайших сопках. Когда волна схлынула, от поселка ничего не осталось.С тяжелым чувством мы рассматривали близкий берег. Кучи строительного мусора, кое-где из земли торчали металлические балки, погнутые мощным напором волны, нигде ни души. Мертвая пустыня.
   В океане нас продолжала преследовать штормовая погода. Наконец, к исходу третьих суток мы вошли в Авачинскую губу, хорошо защищенную от всех ветров. На ее просторной акватории скопилось много судов, стоящих на якорях и пережидающих шторм. Вскоре «Волевой» пришвартовался правым бортом к деревянному пирсу, на котором собралось все местное начальство, встречающее нового командующего.
   В Петропавловске-Камчатском «Волевой» пробыл недолго и вскоре вышел на Владивосток; комфлота остался  для ознакомления с Северо-Камчатской флотилией.


   Сейчас, когда я пишу эту книгу, во Владивостоке, у 36-го причала, базируются всего два-три корабля, обозначающие собой некогда большой и могучий Тихоокеанский флот. Их по очереди посылают в дальние походы, например, к берегам Сомали для борьбы с пиратами, или для участия в совместных учениях с иностранными кораблями. Это большие противолодочные корабли, построенные в семидесятые годы прошлого столетия, остающиеся пока на ходу. Один из них носит на борту имя адмирала Пантелеева. К моменту выхода этой книги в печать (если таковое состоится) и эти корабли, скорее всего, будут списаны на металлолом.

 
   В мае 1954 года состоялись государственные экзамены, после успешной сдачи которых все мы ощутили неимоверное облегчение и неуемную радость. Каждый клялся, что больше никогда в жизни не сядет за парту. В дальнейшем жизнь опровергла эти наивные надежды многих из нас, сейчас же мы веселились и бесились, как дети.
   Каждый факультет на своей территории развел костры, в которых сжигались конспекты лекций и тетради, вокруг костров происходили ритуальные пляски. Затем факультеты обменивались поздравлениями, для чего снаряжались процессии с лозунгами и транспарантами. Например, мы, штурмана, принесли в расположение артиллеристов плакат с текстом «Главное качество артиллериста – отсутствие музыкального слуха и громкий голос!», а минерам написали: «В минном деле, как нигде, вся загвоздка в щеколде», или «У жены минера пуп в масле». Артиллеристы и минеры не оставались в долгу перед штурманами и, в свою очередь, высмеивали наше грозное «оружие» - карандаши, циркули и транспортиры.
   После госэкзаменов всем присвоили звание «мичман-курсант», мы сменили бескозырки на мичманки , на наших погончиках появилась широкая продольная полоса. С каждого была снята мерка для шитья офицерской формы; в начале октября должен был состояться наш выпуск из ТОВВМУ. Сейчас же нам предстояла четырехмесячная стажировка на кораблях ТОФ в офицерских должностях в качестве дублеров.