Дингир и его энтум. Иллюстрация автора.
Еще больше фан-арта на тему шумерской мифологии здесь:
http://h.ua/albums/view/5400/
Последняя энтум. Как не размножаются Ануннаки
Из цикла «Пленники субботы или Трахнуть Машиаха!»
Фандом: Шумеро-Аккадская мифология, Библия, Евангелие, книги Захарии Ситчина и Алана Элфорда
Автор: Нинхили Амаги (Тэльфар Спранга)
Email: crazyrabbin@yandex.ru
Бета: я – сама себе Булгаков
Рейтинг: G
Пейринг: Йехошуа Га-Ноцри/Мария Магдалина
Жанр: гет (преимущественно), слэш (чуть-чуть), юмор, сатира, ангст, драма, романтика, трагикомедия, фантастика, космическая опера, эротический триллер, раввинистический Мидраш к Брит Хадаша
Предупреждения: слэш, стеб и сукин Ситчин. Православные, а ну кыш отсюда!
Содержание: Захария Ситчин – гений; Дэн Браун – поц! Встречу – убью! И пусть вернет мне мои 20 гривен, потраченные на идиотскую киношку по его идиотской книжке!
От автора: я придерживаюсь Библейской орфографии Синодального перевода, согласно которой названия всех наций и прилагательные, образованные от них, пишутся с заглавной буквы
3760 г. от Начала Царства Сюммэрк; месяц Тебетум;
Закат Нибиру (канун Ушествия Звёздного Народа с планеты Ки)
Глава 1.
Гала-хуррум
Чудеса случаются, но они редко приносят с собой еду.
Мудрая Еврейская мысль
- ...Жалкие ничтожные смертные! Гуруши презренные! Грязные нечестивцы! Род грешный и прелюбодейный! Мочащиеся к стене! Свиньи безмозглые! Стадо черноголовых баранов! Псы смердящие! Ослы жестоковыйные! Обезьяны бывшие! Низшая раса! Глупые и вероломные рабы! Ничего вам, подлым людишкам, поручить нельзя! Ничего правильно исполнить не можете! Все самому делать приходится! Вечно меня подводите, проклятые! – кричал Йехошуа, – Как же вы доконали меня своей тупостью! Я вам такое простое дело поручил – проще некуда! А вы опять подвели! Да сколько это еще будет продолжаться!? Когда вы наконец поумнеете!?..
Апостолы стояли, переминаясь с ноги на ногу, и все как один повесив головы, дабы ненароком не встретиться взглядом с разъяренным богом. Они были биты. Сильно биты. Но влетело им отнюдь не от рабейну Га-Ноцри – ибо дальновидный и предусмотрительный Ануннак, несмотря на всю свою Энлильскую горячность, старался при общении с подопечными по возможности избегать рукоприкладства (ограничиваясь лишь бранью). Будучи очень умным Ануннаком, он изо всех сил следовал мудрому завету своего дядюшки Энки, изрекшего во время оно: «Бить черноголовых нельзя. Они ведь, в сущности, не виноваты, что дураками родились. Я сам их такими сделал – чтоб управлять было удобней. Но потом процесс вышел из-под контроля...» Еще дядюшка по обыкновению вздыхал: «Боюсь, мы никогда не сумеем полностью подчинить себе эту умственно отсталую планету. На каждую нашу Анунначью хитрость Земляне непременно ответят своей непроходимой тупостью. Тупость – вот их главное оружие в борьбе с нами!»
Но сейчас слугам Йехошуа здорово досталось от других, недружественных, черноголовых. Причем, самое отвратительное заключалось в том, что все произошло чрезвычайно глупо…
...Седьмого числа месяца Тебетум (самого холодного, дождливого и хмурого в сезоне Энтен), их маленький отряд, состоящий из бога грозы, двенадцати его названых братьев по разуму и пары десятков сочувствующих (преимущественно женщин), блуждая в Заиорданье, в бывших владениях племен Моавских и Аммонитских, в земле Гадовой и Реувеновой, неожиданно вышел к городу.
Взойдя на одну из многочисленных невысоких гор, которых немало в Северо-Западной части Заиорданской страны, юный громовержец узрел небольшую долину, уютно расположенную в распадке меж двух холмов. На дне долины, среди дубов и сосен, финиковых пальм и гранатовых деревьев, виноградников и оливковых рощ протекал журчащий ручей и виднелась небольшая россыпь скромных одноэтажных белых домишек – селение с поэтическим названием Рамат-Шахар, что значит «Рассветные высоты». Местные жители горделиво величали его городом – однако, согласитесь, это было бы излишне громкое название для трех десятков строений, раскинувшихся по обе стороны от ручья.
Стоя на вершине горы (куда он добрался, естественно, раньше своих спутников), Йехошуа некоторое время молча наслаждался покоем, с удовольствием созерцая открывшуюся его очам картину. Воистину, от пейзажа, выдержанного в прохладных тонах, веяло усыпляющей, умиротворяющей скорбью, на которую так щедр месяц Тебет: слепое тускло-серое небо (почти непрерывно сочащееся дождем), серо-желто-коричневые оттенки каменистого грунта, густая темная зелень мокрой листвы и по-зимнему высокой травы, что выросла в этот год особенно обильно... И – тишина! Звенящая, упоительная тишь (нарушаемая лишь слабым щебетанием птиц, отдаленным лаем собак да редкими криками ослов, доносящимися из селения). Птицы покрикивали грустно и жалобно – поскольку суровый северный ветер, пробирающий до самых костей, загнал пернатых в их гнезда. Людских голосов разобрать не удавалось – по-видимому, большая часть жителей Рамат-Шахара предпочитала отсиживаться по домам в столь скверную зимнюю погоду. Оно и правильно, что ни говори; и Йехошуа бы тоже с ними сейчас с удовольствием отсиделся, не будь у него так мало времени и так много дел...
От Рамат-Шахара тянуло терпким запахом дыма, а также свежего печеного хлеба и какой-то горячей, остро приправленной похлебки из чечевицы, баранины и лука. Йехошуа жадно втянул ноздрями воздух, наслаждаясь витавшим в нем восхитительным ароматом пищи... ибо, несмотря на расстояние в несколько сот локтей, отделявшее его от ближайшего строения, запах все равно манил и дразнил нищего бродягу, кружа голову и вызывая обильное слюноотделение. Дингир мучительно проглотил слюну, поплотнее закутываясь в ветхий, заношенный, заплатанный шерстяной плащ, которым укрывался от холода... И холод, и голод сейчас терзали его просто невыносимо.
Однако Ануннаку недолго довелось наслаждаться тишиной и одиночеством – вскоре сзади послышалось хриплое сопение, пыхтение и кряхтение, и на вершину горы вползли (иного слова и не подберешь) сначала Кифа и Матитьягу, затем – братья Воанергос, затем – Андрей с Филиппом, затем – Бар-Тамлай, затем – оба Йехуды, а немного погодя подтянулись и все прочие. Все двенадцать учеников выглядели точь-в-точь как и их божественный учитель (если, разумеется, не брать в расчет его неземной Энлильской красоты и их вполне земного несовершенства) – такие же грязные, оборванные, растрепанные, жалкие и худые. Как и их благородный господин, лулу усиленно кутались в шерстяные плащи, – но заметно тряслись от холода и громко клацали зубами, поскольку плащи мало спасали от такой собачьей погоды...
Запыхавшийся Кифа подковылял к своему господу и некоторое время молча стоял с ним рядом, теребя свою всклокоченную, предельно неухоженную бороду и тупо уставившись на город, раскинувшийся у них под ногами. Так прошло несколько долгих минут. Кифа то и дело бросал вопросительные взгляды на точеный профиль Йехошуа, резко выделявшийся на фоне тускло-серого неба; однако, зная взрывоопасный и непредсказуемый характер рабби, заговорить первым не решался. Остальные тем более не решались, сгрудившись поодаль подобно стаду баранов, ожидающему веления пастыря. Впрочем, эти жалкие ничтожные смертные самыми настоящими баранами и являлись.
Шимон Кифа восторженно взирал на рабейну, в который раз поражаясь красоте последнего. Гордой, совершенной, воистину неземной прелести Га-Ноцриного облика, казалось, ничто не могло повредить: ни долгие бессонные ночи, проведенные в молитвах, размышлениях и сеансах связи с отцом, ни изнурительные странствия по всей стране Израиля, ни регулярные драки с фарисеями и садуккеями, ни скудное и паршивое питание...
Отсталый Галилейский гуруш, естественно, не знал древнего эмегирского слова «меламму», потому и не мог внятно выразить свои возвышенные ощущения от внешности Йехошуа, чей лик словно излучал свет – холодный и властный, подобный сиянию далеких звезд в ночном небе; но столь же притягательный и желанный. Да, звезды холодны и высокомерно-равнодушны, им нет дела до людей с их мелкими горестями; но почему же людям так трудно оторвать взгляд от завораживающих небесных огней? Почему люди всегда тянутся к звездам?..
«Я - нарцисс Шаронский, лилия долин!» – любил говорить о себе рабейну, – и Кифа полностью соглашался с его словами. Как лилия среди тернов, как стройная яблоня среди деревьев – так и Йехошуа выделялся среди простых, обычных людей. И имя его было подобно благоуханию разлитого мирра.
Изумительная внешность Га-Ноцри завораживала Кифу ничуть не меньше, чем ночное небо во всей его невыразимой красе. Отчасти эффект меламму объяснялся очень светлым оттенком кожи Ануннака, которая словно сияла изнутри, – ибо являлась самой безупречной генетически модифицированной кожей в нашем секторе Галактики. За тридцать три года Земной жизни на лице юного Дингира не возникло ни единой морщины, ни одного пигментного пятна... Идеальный тон и идеальная, почти детская гладкость и нежность. Само воплощенное совершенство. И, в дополнение к столь лилейной коже, – идеально правильные черты лица и глаза цвета самого-самого синего льда. Неестественно синие глаза – у смертных никогда таких не бывает...
Кифа неловко топтался рядом, переминался с ноги на ногу, не зная, с чего начать разговор, да и следует ли его начинать вообще... Как всегда при приближении к своему дивному рабейну, Шимон ощущал сильнейшее, почти непреодолимое желание коснуться его, дотронуться до этой нежной, гладкой, сияющей, изумительной кожи, чтоб наконец-то удовлетворить глодавшее его любопытство: а какова она на ощупь? Как и каждый уважающий себя Еврей, Шимон уродился любопытным типом... Однако ему все же хватало ума, чтоб сдерживать свои порывы – едва в голове рыбака начинали шевелиться нескромные мысли, как он тут же строго одергивал себя и произносил обличительный внутренний монолог, сводившийся к тому, что он, Кифа – не юный невинный Йехонахан и уж тем более не эта девица из Магдалы... Учитель грозен, суров и привередлив, учитель крайне разборчив и отнюдь не всем позволяет прикасаться к своему прекрасному телу. Это удовольствие лишь для избранных – для Йехонахана, для Мириам, возможно – для еще какой-нибудь женщины (или даже нескольких женщин). Но Шимон – не отрок и не девица, чтоб рассчитывать на ласку! Он – зрелый сорокалетний муж, надорвавший здоровье тяжелым рыбацким трудом и выглядящий старше своего возраста. У него грубое обветренное лицо, нескладная сутулая фигура, ранняя и обильная седина в вечно всклокоченных волосах и натруженные руки в мозолях.
Невинного отрока Йехонахана Йехошуа сжимал в объятиях при каждом удобном случае, трепал его по кудрям и ласково именовал «мой черноголовенький»; что же касается Мириам, то, как бы они не прятались, все апостолы неоднократно видели их целующимися – у апостолов тоже глаза есть. Но Шимона их поцелуи ничуть не волновали: естественно, он не ревновал учителя к Магдалине. Хоть Кифа и не отличался образованностью, но все же знал, сколько жен было у царя Давида, и сколько – у царя Шломо. Да и праотец Авраам тоже держал, в дополнение к законной супруге Сарре, как минимум двух наложниц – что ничуть не помешало ему стать личным другом самого господа. Почему бы тогда и нынешнему долгожданному Машиаху не взять наложницу из Магдалы?.. В конце концов, Машиах тоже мужчина, а не евнух!
По-настоящему Кифу удручало только одно: что Йехошуа никогда не проявлял нежности по отношению к нему, простому Галилейскому рыбаку сорока лет от роду. Умом Шимон все превосходно понимал – не тем он был человеком, чтоб рабейну захотел к нему прикоснуться... Но сердце бедного рыбака все равно страдало.
Для Йехошуа, как для телепата, горестные Кифины мысли, естественно, тайны не представляли. Он каждого лулу видел насквозь – и Шимона Кифу в том числе.
***
В последние несколько недель их проповеднические дела шли плохо. Даже очень плохо.
После очередного (ставшего уже традиционным) скандала в Бейт-Хамикдаше, который Йехошуа-рабейну устроил в Храме на Хануку, и очередной (не менее традиционной) попытки фарисеев и садуккеев расправиться с непокорным бродягой, Га-Ноцри принял решение временно удалиться в Заиорданье.
Проклятые фарисеи и садуккеи вознегодовали на Ануннака, обвинив его в богохульстве – ибо он посмел открыто заявить о своем небесном происхождении, исповедуя бога Йахве как отца. Свора разъяренных врагов набросилась на него в притворе царя Шломо – но Дингир, как всегда, таки дико ловко увернулся... Кое-как, при помощи учеников и сочувствующих жителей Йерушалаима, строптивому рабби в который раз удалось отбиться от озверевших преследователей и уйти от, казалось бы, неизбежной гибели. Однако неизбежная гибель пока что не входила в планы Йехошуа – он планировал распятие на весну. Ему дико хотелось взойти на крест непременно в месяце Нисанум, поддержав еще Месопотамскую традицию, освященную предыдущими поколениями умирающих и воскресающих богов плодородия. Как известно еще со времен Ниппурского календаря, уважающие себя боги в месяце Тебетум в Иркаллу не отправляются – не для того сей месяц предназначен. Нет, Ханука и сошествие в Иркаллу определенно не сочетаются! – был убежден Га-Ноцри. А вот гибель в месяце Нисанум, когда в далекой «родной» Месопотамии разливается река Буранун, и приходит весенний Акити-Загмук, и свершается ритуал священного брака, и боги-сыновья спешат со своими новогодними дарами к богам-отцам – это, согласитесь, совершенно другое дело! Смерть бога в Нисане – это, согласитесь, красиво! Подобная смерть способна впечатлить черноголовых гораздо сильнее... В конце концов, ведь даже само имя оного месяца происходит от эмегирского слова «несаг» – что означает «жертвоприношение».
Каждый Ануннак знает: именно в Нисане (но никоим образом не в Тебете!) происходит обновление Ме. И если все сделать как надо, если обновить их правильно – то получишь благословение на целый год. А Йехошуа, с его ненасытностью, было мало одного года – он хотел обновить Ме так, как еще ни один бог до него ни разу их не обновлял. Он хотел получить такие Ме, каких бы хватило не на один год – но на много-много тысячелетий вперед. Он знал, что за этими Ме ему придется сойти в Иркаллу – и был полностью готов к жертвоприношению своего божественного тела. Но только не сейчас – только через три месяца...
Почитая Ниппурский календарь и освященные им многовековые жертвоприносительные традиции, Га-Ноцри дико разочаровал своих врагов из обеих политических партий – не позволил убить себя на Хануку, покинул Йерушалаим и скрылся в Заиорданье. Как сказал бы вероломный Мардук-Сатана (правда, совсем по другому поводу): «Это не бегство – это стратегическое отступление». Подобно ненавистному Сатанище, Га-Ноцри являлся великим стратегом. И каждое его действие, каждый поступок, каждое слово было тщательнейшим образом продумано и исполнено глубочайшего смысла. Но беда заключалась в том, что жалкие ничтожные смертные не видели и не осознавали этого смысла, недоступного их убогому людскому разумению. С точки зрения Израильских черноголовых, Йехошуа поступал весьма странно и нелогично – и стоит ли удивляться тому, что многие из местных гурушей всерьез считали его сумасшедшим?..
Вместе с ним из Йерушалаима ушли двенадцать апостолов, несколько женщин (постоянных спутниц и помощниц) и еще пара десятков наиболее близких и преданных сторонников. Менее близкие и менее преданные не последовали за нищим Машиахом – одни остались в Йерушалаиме, другие разбрелись кто куда... Многие вернулись в родные селения, к своим домам и семьям – пообещав, правда, ближе к весне, едва потеплеет, разыскать «пророка» и вновь присоединиться к нему, чтоб слушать странные, но берущие за душу проповеди. А кое-кто вообще соблазнился, прельщенный клеветой фарисеев и садуккеев... Одним словом, стадо изрядно поредело – если в летнюю пору за пастырем-Дингиром, как правило, бегала толпа числом в несколько тысяч черноголовых, то сейчас, в зимнее ненастье, божественного санга-лугаля сопровождал совсем крошечный отряд. Что, впрочем, Ануннака не особенно удивляло: время-то стояло зимнее, с паршивой и холодной погодой – ветреное, дождливое и неуютное. Это в «родной» Месопотамии Энтен добрее Эмеша – а в Израиле все наоборот! Что ни говори, а сырая и пасмурная Израильская зима – отнюдь не самый лучший сезон для бродяг, не имеющих, где преклонить голову... Так стоит ли удивляться тому, что многие из тех, кто с удовольствием бродяжничает летом, в суровом месяце Тебетум все же предпочитают сидеть дома, под крышей, и ночевать в собственной постели, а не среди пустоши, открытой всем ветрам?..
...Вот уже несколько недель их маленький, грязный и оборванный, измученный холодом и голодом, замерзший и продрогший отряд пробирался по Заиорданью – по бывшим владениям вымерших племен Моавских и Аммонитских, по земле Гадовой и Реувеновой. Здешняя суровая местность не могла похвастаться обилием городов – кроме Раббат-Аммана, других крупных поселений тут не встречалось, и большую часть жителей составляли бедуины-кочевники, бродящие со своими стадами по горному плато, Восточный край которого, ближе к Набатейской Петре, плавно переходил в пустыню. Чем питались их бедные и вечно тощие овцы, верблюды и ослы в этой каменистой пустыне, можно было только гадать – ведь большая часть Моава, увы, отличалась предельно неплодородной почвой… Здесь царил почти по-Месопотамски сухой и жаркий климат, в котором едва выживала скудная степная и полупустынная растительность. И лишь в Северо-Западной части Заиорданья, которой повезло с чуть более влажной и прохладной погодой, росла трава, густые кустарники и даже леса из дуба, маслины и сосны. Порой здесь встречались даже кедры – жалкие, хилые потомки тех древесных исполинов, что когда-то жадно вырубал Гильгамеш по дороге к Баальбекскому космодрому.
Но и тут селений было негусто, поэтому неказистый городишко Рамат-Шахар, очень кстати попавшийся на пути Га-Ноцри и его свиты, казался несомненной удачей…
Но главное: город был Еврейским, а не гойским! Йехошуа ощутил это сразу же, как только взглянул на его дома. Сильный и опытный телепат, он обладал мощнейшим чутьем на свой избранный народ и мог безошибочно распознать малейшее Еврейское присутствие где угодно. Пожалуй, ему не составило бы труда найти единственного Еврея среди трех тысяч шестисот гоев, подобно тому, как его батька Энлиль во время оно выбирал в Ниппуре лугаля из числа трех тысяч шестисот претендентов. Ибо везде, где жили сыны Израиля, они оставляли свою особую энергетику – нечто вроде запаха, но столь тонкого, что он ощущался не носом, а сердцем и душой. Йехошуа знал этот их «энергетический запах» наизусть. Так пахла его страсть.
Прислушавшись к обрывкам мыслей жителей селения (насколько это было возможно, ибо они думали все разом, что чрезвычайно запутывало дело), Машиах без труда уяснил для себя его название – Рамат-Шахар. Они мысленно называли свой городишко Рамат-Шахаром. «Рассветные Высоты». Родные Арамейские слова!
Дингир сосредоточился на своих внутренних ощущениях, разглядывая три десятка бедных строений, раскинувшихся по берегам ручья. Мощная характерная энергетика, витавшая над их плоскими крышами, вскоре развеяла его последние сомнения: да, действительно, население здесь состояло преимущественно из Евреев с совсем незначительной примесью инородцев. Евреев, которые еще не знают, не ведают о нем, своем прекрасном Машиахе, господе и спасителе… Вот повезло так повезло!
- Еще одни овцы, – еле слышно прошептал он, – отбившиеся от моего стада… Еще одни, кого мне предстоит вернуть…
Представьте себе: седьмого числа месяца Тебетум рабби Йехошуа таки взалкал! (почувствовал небольшое головокружение, странную слабость во всем теле и легкий голод). Хотя, как известно всем в нашем секторе Галактики, генетически модифицированный организм благородного Ануннака способен свободно обходиться без пищи и воды до сорока суток (плюс еще пять суток – без сна и трое – без кислорода), при такой чудовищной духовной и физической нагрузке, которой подвергался на Земле бедный Энлильский сын, без регулярной кормежки ему было, увы, не обойтись. Одно дело – сидеть сорок дней в пустыне, в тишине и спокойствии, и неторопливо обдумывать дальнейший план действий по захвату власти над планетой Землей; и совсем другое – выдерживать изнурительные многочасовые проповеди, переходы от селения к селению, бесконечные исцеления и воскрешения и чуть ли не ежедневные драки со своими идеологическими противниками – вконец обнаглевшими фарисеями и садуккеями. Согласитесь, что при таких нагрузках любой взалчет!..
***
...Внезапный порыв ледяного ветра ударил учителю и ученику прямо в лица, взъерошил длинные волосы небесного пришельца (которые из-за сырости, дождя, пота и грязи утратили свой первоначальный огненно-рыжий цвет и теперь казались тускло-бурыми), растрепал их еще сильнее... Дингир скривился, морщась от холода, и наконец-то изволил оборотить свой Энлильский лик к переминающемуся с ноги на ногу Кифе.
- Любишь меня, Шимон бар Йона? – вкрадчиво спросил Ануннак – и в его голубых глазах полыхнули звездные искры.
От смущения лицо простодушного рыбака приобрело багровый оттенок. Однако он кое-как взял себя в руки и срывающимся голосом прошептал:
- Люблю, господи.
Вожделенные губы Ануннака на мгновение сложились в чарующую улыбку:
- Тогда радуйся! Сегодня у тебя есть отличный повод доказать это.
Шимон судорожно проглотил слюну и покраснел еще больше.
- Ты, ты и ты! – повелительным тоном воззвал Машиах, поочередно указуя своей левой дланью (он был левшой, как и его отец) на Кифу, Йаакова и Йехонахана – трех своих главных фаворитов.
- ...А можно и я? – тут же подскочил апостол Фома.
- Можно, – кивнул Дингир, – Исполняйте волю мою! Вы четверо спуститесь в селение на проповедь. Сейчас же. Немедленно.
- А ты, рабби? Ты с нами пойдешь? – с надеждой поинтересовался Шимон бар Йона.
- А я, между прочим, устал! – надменно отрезал Йехошуа и демонстративно уселся прямо на сырую траву, ничуть не щадя своего многострадального хитона, – Вам придется поработать самостоятельно. Да и вообще, смертные... давайте привыкайте обходиться без моей божественной помощи! Я ведь не вечно буду с вами. Мне уже недолго осталось. Скоро я умру, а потом воскресну и улечу обратно. Мое время здесь, на Земле, жестко ограничено. Таки дико жестко!
- Но, рабейну... – начал было рыбак, – Мы же без тебя не привыкли! А вдруг мы не того... этого… не справимся?
- А вы справьтесь! – голосом, еще более суровым и ледяным, чем зимний ветер, изрек Дингир, – А вы таки постарайтесь! Зря я вас, что ли, обучал!? Зря, что ли, на вас столько времени потратил!?
Все четверо кандидатов в проповедники пристыжено промолчали, не в силах возразить своему грозному рабби.
- ...Ну-ка, ответь мне, Шимон Кифа, с чего следует начинать проповедь? – хищно прищурился громовержец.
Незадачливый апостол вновь густо покраснел, поскреб в затылке, потеребил бороду и смущенно выдавил из себя:
- Рабби, я не помню... Я забыл!
- М-да, Кифа... - удрученно покачал головой Машиах, – Не зря тебя Камнем прозвали! –мозги у тебя ну просто каменные! Одним словом – Петрос! («Скала» – Эл. койне)
Фома, недолюбливавший Петра, тут же злорадно захихикал.
- Кто помнит, что надо говорить? – Дингирский перст поочередно уткнулся в грудь Фомы, а затем Йаакова, – Ты, Фома? Или ты, Йааков?
- Я помню! – воскликнул самый юный (но в то же время наиболее сообразительный) из апостольской братии – невинный семнадцатилетний отрок Йехонахан, похожий своей женоподобной внешностью на асинну. Красивый и умный отрок пользовался особым расположением учителя и играл при нем роль своеобразного Намзитары или Какугани (а порой даже и Шары, поскольку пару раз посидел у рабейну на коленях), – Проповедь надо начинать со слов «Покайтеся! Ибо приблизилось Царствие Небесное!»
- Вот именно! – Ануннак поднялся с травы, привлек к себе прелестного Йехонахана и ласково потрепал отрока по кудрявым волосам, – Ты прав, мой черноголовенький, мой кезрум! («кудрявый» – Ак.) К покаянию их призывать надо! А что еще следует сказать?
- Надо о тебе поведать, рабби... И о твоем небесном отце... о том, какой он добрый, милосердный, справедливый, и как нас, грешных, любит. Он даже тебя не пожалел, на Землю с небес отправил... а все для того, чтобы всякий, верующий в тебя, не погиб, но имел жизнь вечную!
- Да уж, не пожалел... что верно, то верно, – скорбно вздохнул Йехошуа, мигом припоминая трех своих небесных родителей - господина Ану, господина Энлиля и господина Адада, о неизреченной «доброте» и «человеколюбии» которых в Месопотамии до сих пор ходили легенды, – Как отец мой послал меня, так и я ныне посылаю вас! Проповедуйте людям благую весть о Царствии Небесном! Пусть возьмут бремя мое на себя, ибо иго мое благо и легко... ибо я кроток и смирен сердцем... а кротости научился у отца! Я – добрый пастырь черноголовых, полагающий душу свою за овец...
- Воистину так! Амен! – воскликнул восторженный Йехонахан и тут же был вознагражден горячими объятьями Ануннака.
- ...Там, в деревне, обязательно найдутся больные, - отпуская возлюбленного отрока, обнадежил учеников Машиах, - И вы непременно исцелите кого-нибудь из них. В благодарность местные вас накормят и дадут еды с собой. Быть может, даже денег дадут... Но главное – вина захватите, если нальют! Да побольше! Сегодня я хочу напиться! Столь дерьмовую жизнь невозможно воспринимать на трезвую голову...
В отличие от своего ныне уже усекновенного друга – ессея Йехонахана бар Захарии, обустроившего массовую микву на реке Йардан и прославившегося по-ессейски строгим и постным житием – молодой Ануннак Га-Ноцри любил и поесть, и выпить. Хотя, впрочем, что же здесь удивительного? – покажите мне хоть одного Дингира, который бы этого не любил! Да вы во всем обширном Месопотамском пантеоне ни одного трезвенника не сыщите! – равно как и ни одного девственника.
Крепко запомните, черноголовые: если вам вдруг кто-нибудь когда-нибудь скажет, что видел трезвого и целомудренного Ануннака, не поддавайтесь на эту дешевую провокацию, а сразу же твердо отвечайте: это фантастика! Нет трезвых и целомудренных Дингиров! Ибо, по свидетельству столь авторитетных источников, как Месопотамские глиняные таблички, многочисленные потомки Ану думали лишь о том, как бы лишний раз нажраться пива (вина) да засунуть в кого-нибудь свои внеземные гениталии…
Вероломные фарисеи и садуккеи, безусловно, знали о Га-Ноцриной слабости к дармовой кормежке и обильной выпивке – и ставили ему это в вину, обзывая Йехошуа не только мамзером, Шомронитом и бесноватым, но еще обжорой и пьяницей. Впрочем, фарисейское и садуккейское неведение относительно истинной природы странного бродяги было вполне простительно для учителей Израиля: ибо они, убогие, не разумели священного языка эмегира и никогда не читали глиняных табличек, красочно повествующих о подвигах и деяниях Га-Ноцриных бессмертных сородичей. Кабы читали, то вздохнули бы с большим облегчением: с Йехошуа Евреям еще повезло! Большинство других Ануннаков обращались с людьми гораздо хуже...
Одним словом, Машиах всея Израиля и будущий царь четырех стран света со свойственной ему Энлильской кротостью и смирением напутствовал своих талмидим – и отправил четверку на проповедь в Рамат-Шахар, наказав без еды и вина не возвращаться. Апостолы тоже взалкали – посему были вынуждены подчиниться. Если раньше бедному богу приходилось чуть ли не пинками выгонять учеников в народ (ибо стеснялись шибко, и говорить толком не умели), то теперь они чуть ли не бегом бросились по склону вниз. Все же голод – это великая сила!..
***
«Хорошо одетому всегда рады» – гласит древняя, как пустынные равнины Южной Месопотамии, эмегирская пословица.
Бедные ученики Йехошуа-рабейну были одеты хуже некуда – так стоил ли удивляться тому, что в Рамат-Шахаре им, мягко говоря, никто не обрадовался?..
Точнее, поначалу их вообще никто не заметил. Город встретил их пустынными улицами, на которых царило удручающее безлюдье и стылая зимняя тишина.
- Покайтеся!.. – тонким юношеским голосом воззвал апостол Йехонахан, пытаясь подражать вдохновенной манере рабби, – Покайтеся, окаянные грешники!
Поначалу ему ответили только собаки, которые охотно «поддержали» проповедника нестройным многоголосым лаем и воем. Затем, вслед за собаками, в стойлах взревело несколько ослов, взмычали коровы и телята, беспокойно взблеяли овцы… Однако сонные улицы вечернего городишки оставались по-прежнему пустынны – никто из людей не торопился высунуться из жилищ, дабы принести плоды покаяния.
- Не слышат! – определил Йааков, старший из братьев Воанергос, – Кричи еще, братец, да погромче!
Наконец, дверь ближайшего дома со скрипом растворилась, и на пороге выросла грузная, сутулая фигура местного уроженца – мужчины лет пятидесяти, одетого в старый, видавший виды хитон и до самых глаз заросшего густой седеющей бородищей. Из-за его широкой спины выглядывали несколько любопытно-испуганных женских и детских лиц.
- Эй, вы! – не очень-то вежливо осведомился местный, – Чаво тут разорались на ночь глядя!? Чаво почивать добрым людям не даете!? А ну, отвечайте – кто такие будете, откель идете!? Чаво надобно!?
- Мы не от безделья кричим, почтенный! Мы народ к покаянию призываем! – воскликнул младший из Сыновей Грома, мучительно стараясь вспомнить все, что когда-то слышал из уст рабби, – Ибо все согрешили и лишены славы божией!
- Чаво? – сварливо переспросил Рамат-Шахарец, – С чего бы это мы вдруг каяться должны? Щас что, Йом-Кипур, что ли? Судный день давным-давно прошел! Вы что, перепутали Тишрей с Тебетом?..
- Сейчас особое время! – вдохновенно изрек прекрасный отрок, – Царство Небесное приблизилось! Сын Человеческий грядет!
- Какой такой Сын Человеческий? – вдруг высунулась из-за плеча мужчины худая и желчная на вид женщина, судя по всему – супруга, – Что за бред ты несешь, парень!? Какое Царство Небесное!? Ты что, пьян!? Напьются, а потом тревожат добрых людей…
- Это он о Машиахе говорит! – поддержал юного Йехонахана его брат Йааков, – Машиах таки пришел! А мы – его вестники и слуги! Рабейну Йехошуа Га-Ноцри из Галилеи – неужто вы о нем не слыхали!? Он – великий цадик, происходящий из рода самого царя Давида, благословенна будь память о нем, амен! Стыдно его не знать!
Однако имя всесильного рабейну, гремевшее по всей Иудее и Галилее, здесь, в диком Заиорданье, не произвело столь сильного впечатления. При звуках данного имени супруги недоуменно переглянулись – они явно не понимали, о ком речь.
- Видали мы ваших Машиахов! – визгливо завопила Рамат-Шахарка, – Видали мы сыновей Давида! Видали мы этих самозванцев и попрошаек! Гони их, Хаим! Не смей давать им нашего хлеба! Пусть сами трудятся, а не бродяжничают!
- Да я и не собираюсь их угощать, Дина! – заверил ее муж, оттесняя жену плечом, – Парни, идите-ка проповедовать куда-то в другое место! На нас не шибко рассчитывайте – ничего вам не подадим! Сейчас зима, время голодное и холодное… самим бы нам прокормиться! Мы сами нищие!
- Блаженны нищие! – Тут же нашелся Йехонахан, – Ибо их есть Царствие Небесное! Вы нас только выслушайте…
- Не станем!
Даже упоминание о вожделенном Царстве Небесном, столь безотказно действующее в речах рабби, в устах юного ученика прозвучало как-то жалко и неуверенно. Все же робкому и нежному Йехонахану было очень далеко до Йехошуа с его пламенными проповедями… В семнадцатилетнем отроке не имелось того огня, той страсти, той глубокой убежденности в собственной избранности и правоте, которую волнами распространял вокруг себя Га-Ноцри, моментально заражая и подчиняя слушателей.
- Идите отсюда! – уже с ощутимой угрозой повторил Хаим – и в его руке вдруг появилась длинная и довольно увесистая на вид дубина, – Или мне вам два раза повторять!? Мы здесь не любим попрошаек! Наш город беден, и мы сами еле сводим концы с концами!
При виде дубины апостолы переглянулись и трусливо попятились. Естественно, никому из них не совершенно хотелось испытать на себе всю мощь удара тяжелой деревянной палки. Никто не желал, чтоб разъяренный Хаим пустил ее в ход…
Как ни странно, положение спас Кифа-Камень, которого (эх, бывают же чудеса на свете!) вдруг внезапно посетила умная мысль.
- Вы самого главного не знаете! Наш рабби – великий целитель! – очень кстати выкрикнул он, – Он все болезни лечит, и бесов изгоняет, и даже мертвецов воскрешает! Он мне тещу вылечил! И он поделился своим целительским даром с нами! На кого мы руки возложим, тот сразу здоровым станет!
И он протянул вперед свои натруженные рыбацкие руки с грязными обломанными ногтями и многочисленными мозолями – чтоб все могли убедиться.
На хмурых лицах Рамат-Шахарцев впервые вспыхнула некоторая заинтересованность.
- Точно можете? – вновь высунувшись из-за плеча мужа, переспросила худая и растрепанная Дина, – Чего же вы сразу не сказали? Вот это – другой разговор!
- Да что ты задумала, глупая женщина? – нахмурившись, одернул ее Хаим, – Или сама не видишь, что они – обычные проходимцы?..
- А вдруг они и правда целители? – не унималась она, – Надо показать им тетушку Шифру! У нее же не левом глазу бельмо – вдруг чем помогут?.. А то, не дай бог, она еще и на правый глаз ослепнет… А дедушка Биньямин уж давно парализованный лежит, встать не может! А у Йоны – глухонемой сын! А у Ханы – водянка! Пусть посмотрят наших больных – а вдруг кому помогут?..
- Ладно, уговорила! – неохотно согласился супруг и посторонился, освобождая дверной проем, – Пусть заходят в дом! Но я с них глаз не спущу и, пока кого-нибудь не исцелят, поесть не дам! Посмотрим, каковы они врачеватели… А ты сбегай за тетушкой Шифрой и родственниками Биньямина!
Как известно, не на всех хватает милости богини Нингирим, – в каждом, даже самом крошечном, селеньице, непременно найдутся свои хворые и убогие, слепые и хромые, горбатые и прокаженные. В сущности, случилось то самое, что предрекал и на что рассчитывал Йехошуа: ничуть не заинтересовавшись проповедями о грядущем Царстве, местные жители соблазнились обещаниями дармовых исцелений. Что ж – это было все-таки лучше, чем вообще ничего!
Оказавшись внутри крошечного, убогого, темного, бедно обставленного домишки, четверка апостолов вздохнула одновременно и с облегчением, и с немалой тревогой. С одной стороны, их не мог не порадовать тот факт, что люди все же худо-бедно поверили им, пригласили под крышу, не отказались слушать их речи… Но, с другой стороны, их мучил вполне понятный страх и неуверенность в своих скудных силах. Одна и та же мысль билась в головах Йехонахана, Йаакова, Кифы и Фомы: сумеют ли они самостоятельно, без помощи рабби, исцелить страждущих?..
Хаим уселся напротив них, выразительно положив на колени дубину и поигрывая ей. Он надменно молчал, и его лицо по-прежнему оставалось таким же презрительно-суровым: он всем своим видом демонстрировал, что эта подозрительная четверка оборванцев не вызывает у него ни малейшей симпатии или доверия.
Пару раз апостолы попытались завести с хозяином речь, бросая красноречивые взгляды в сторону очага, где дымилась и булькала какая-то аппетитно пахнущая похлебка (судя по возбуждающему аромату – даже с мясом!), но Рамат-Шахарец оказался на диво необщителен. «Сначала дело свое сделайте, а после потолкуем!» – мрачно буркнул он, – «А то знаю я вас, лентяев и проходимцев! Вас к котлу только подпусти – сразу все подчистую вылакаете, моим детям ничего не оставите! А у меня, между прочим, у самого семеро детей! Я прежде их накормить должен, а потом уж вас!» – и он кивал в дальний угол дома, где жались друг к другу, сбившись в кучу, трое мальчишек и три девочки в возрасте от двух до десяти лет. Лишь старший сын, Перец, и жена Дина временно отсутствовали – ибо они побежали к родственникам и соседям, разнося благую весть о пришествии учеников чудотворного цадика и созывая страждущих.
Вскоре пришли и сами страждущие – ведомая Перецом дряхлая восьмидесятипятилетняя старуха Шифра, ослепшая на один глаз, раздутая от водянки Хана и Йона, брат Дины, тащивший за руку испуганного и смущенного мальчика-подростка. Хорошо, что хоть парализованного дедушку Биньямина не приволокли! – немощный старец, возлежащий в соседнем доме, прислал двух своих внуков в качестве переговорщиков. Внукам было поручено сперва понаблюдать за целителями и лишь затем, в случае их успеха с другими больными, препроводить четверку апостолов к своему предку, который (подумать страшно!) не вставал с постели уже аж целых пятнадцать лет.
- Как имя твое, отрок? – вопросил Йехонахан у глухонемого мальчика, с которого вознамерился начать. Апостол пытался говорить строго и грозно, подражая громоподобному гласу возлюбленного учителя; но получалось у него все равно гораздо мягче и оттого – неуверенно и жалко.
- Йехошуа его звать, господин! – подобострастно молвил отец отрока, угодливо кланяясь целителям.
- Как нашего рабейну! – радостно прошептал Кифа, толкнув Йаакова локтем в бок, – Это хорошая примета!
- Он у меня уже совсем взрослый! – меж тем продолжал Йона, – В прошлом месяце бар-мицву справляли…
- Бар-мицву? Тринадцать лет? – удивился младший из братьев Воанергос (ибо тощий и тщедушный мальчишка выглядел лет на десять-одиннадцать, не старше).
- Да, вот я же и говорю – «сын заповеди»! – подтвердил Йона, – И за все тринадцать лет ни разу ни одного слова не произнес! Молчит, как рыба! Из-за этого я ни к какому делу его приспособить не могу, ни в обучение отдать! Мы с женой сокрушаемся: как же он после нашей смерти будет? На что ему жить, когда я помру и не смогу больше его кормить – разве что на подаяние?.. А он у нас единственный сын, наследник! После него Лея четверых девок нарожала, а парня – ни одного! И, главное, девки все крепкие да здоровые, а первенец больной!..
- Злой дух вселился в твоего первенца! – подражая манере рабби, глубокомысленно изрек юный апостол, – Но не бойся! С божьей помощью мы изгоним духа немого и глухого!
- Да вы уж изгоните, сделайте милость! – запричитал Йона, – Я вас век не забуду, благодетелей! Для вас ничего не пожалею! Все отдам, только спасите моего первенца от немоты, глухоты и нищеты!
- Подойди сюда, отрок! – поманил мальчика Йехонахан, – Дай мне возложить на тебя руки и вознести мольбу нашему милосердному господу!
Йона подтолкнул замешкавшегося подростка к проповеднику, и тот возложил руки на его спутанные кудри, и взмолился:
- О, господь Израиля, чей трон – сострадание и милосердие! Благословен ты, исцеляющий больных, и дарующий зрение слепым, и распрямляющий согбенных, и одевающий нагих, и выводящий узников на свободу! Призри на сего отрока, коего от рождения мучит нечистый дух! Пощади его! Изгони духа немого и глухого! Йехошуа бар Йона, тебе говорю – отверзи уста свои и уши свои! Услышь меня и вознеси хвалу господу, чья милость – из рода в род, во веки и веки!
Апостол говорил столь торжественно, что Рамат-Шахарцы поневоле аж заслушались, зачарованные его словами. Даже дети перестали шуметь в своем углу: малыши восторженно затихли, наблюдая за процессом духовного врачевания… И сварливая Дина замолчала, и даже огонь в очаге вроде бы как-то поубавился, и похлебка стал булькать потише, словно преисполнившись уважения к творящемуся таинству…
Однако, когда Йехонахан убрал руки с головы отрока и знаками велел тому говорить, мальчишка по-прежнему продолжал стоять, удивленно моргая и не произнося ни слова. При этом выражение его лица оставалось настолько глупым, что едва можно было удержаться от смеха: бедный Йехошуа застыл с вытаращенными глазами и открытым ртом и, судя по всему, совершенно не понимал, чего от него хотели.
Изо рта несчастного отрока медленно стекала струйка слюны…
Так прошло несколько долгих томительных минут.
Наконец, отец его, Йона, набравшись храбрости, потряс сына за плечо:
- Ну же, говори! – шепнул он с отчаянной надеждой, – Скажи хоть что-нибудь!
Сын перевел на родителя свои бессмысленные, пустые глаза и невразумительно промычал:
- Ы-ы-ы… Гы-ы-ы… А-а-а…
Его взгляд остался столь же животным и бессмысленным, а речь – столь же нечленораздельной, как и после молитвы проповедника.
- Не получилось! – всплеснула руками Дина.
- Не получилось! – в ужасе содрогнулся Йехонахан.
Прекраснейший из апостолов был готов плакать от досады; он искренне не понимал – как это могло произойти!? Почему его мольба не услышана!? Почему коварный бес не оставил мальчика!? Почему у рабби все получается, а у него, его возлюбленного ученика, – нет!? Ведь рабейну исцеляет людей без каких-либо малейших усилий или напряжения; для него это так же легко и естественно, как для птицы – летать и петь… Ему даже молиться и возлагать руки порой не надо: достаточно лишь пройти мимо увечного, бросить на него один-единственный взгляд, сказать одно-единственное слово – и хромые начинают ходить, согбенные распрямляются, а слепые прозревают… Всего лишь одно-единственное слово! – но оно действует мгновенно! – а слово-то самое простое, ничего особенного в нем нет: «Возьми постель твою и ходи!», «Отверзнитесь, очи!», «Тебе говорю – очистись от проказы своей!», «Девочка, проснись!»
- …Так-так! – проскрипел язвительный, недовольный голос Хаима, – Уже вижу, какие вы целители!..
- Нет, вы не поняли! Это ошибка! Мы все исправим! Мы поможем! Только поверьте нам! – испуганно вскочил Йааков, старший из братьев Воанергос, – У брата не всегда получается! Он еще молодой, неопытный! Дайте-ка, я попробую!..
Он ринулся к бедному мальчишке, встал перед ним, крепко сжал руками его нечесаную кудрявую голову и горячо взмолился, повторяя примерно те же самые слова, что только что произносил младший из сыновей Зевадьи.
Но и Йааков тоже потерпел неудачу: господь не услышал его, как только что не слышал Йехонахана. Увы, но и после молитвы Йаакова отрок продолжал нечленораздельно хрипеть и мычать, и на его умственно отсталом лице не появилось ни малейшей осмысленности. Он искренне не понимал, чего от него хотят и что с ним делают – и в страхе дергался, моргал, мотал головой, ныл и стонал, нелепо махал руками, отталкивая горе-врачевателей…
И сколько бы ни молились посланцы Машиаха, сколько бы не возлагали руки на хворых, сколько бы не взывали к милости господа, прося исцелить несчастных, – результата почему-то не последовало! Увы, но тетушка Шифра так и осталась при своем уродливом бельме, сестрица Хана – при своем раздутом от водянки животе, а Йехошуа бар Йона – при своем глухонемом бесе. Что же касается двоих внуков парализованного дедушки Биньямина, то они в конце концов подошли к рыбаку Кифе, презрительно плюнули ему под ноги и молча, демонстративно удалились.
С каждой их неудачей Хаим, Йона и Дина хмурились все больше, и выражения их лиц становились все неприязненней и злее. Апостолов же начал охватывать чудовищный ужас – тот самый дикий, не поддающийся описанию страх, что Эллины называют паникой в честь своего лесного козлоногого бога Пана. Воистину, для паники назревала серьезная причина: ведь с каждой их неудачей стремительно таяли надежды на отдых и долгожданную кормежку! Они видели, что сильно разочаровывают семейство Рамат-Шахарцев, которые и без того не очень-то хотели их впускать… И это разочарование, естественно, не сулило бедным апостолам ничего доброго!
Учитель исцелял так же легко и естественно, как летают и поют птицы… Но одно дело – полет для птицы, и совсем другое – полет для человека! Не дано смертным человекам крыльев, и не могут они уподобиться пернатым и подниматься к небесам… как, видимо, и уподобиться своему дивному рабби, ходящему по воде и повелевающему всеми стихиями.
«Мне через полгода обратно к отцу лететь, а вы еще ничему не научились! Зря я на вас, идиотов, время трачу!» – кричал в ярости Га-Ноцри, когда они в очередной раз раздражали его своей глупостью и непонятливостью. Потом, позже, уже говорил: «Через пять месяцев лететь… через четыре… через три…»
«Рабейну, а ты летать умеешь?» – робко вопрошал Йехонахан, прижимаясь к груди мужчины, которого любил и обожал больше жизни.
«Естественно, умею!» – отвечал Йехошуа с таким презрительным видом, словно его спрашивали, умеет ли он ходить.
«А это… посмотреть можно? Ты нам покажешь?»
«Естественно, покажу, мой черноголовенький! Как буду покидать вашу планету – посмотришь! Только не испугайся моей огненной колесницы, когда она приземляться будет!»
***
Как известно со времен Ки-Сюммэрк, голодный Дингир – это злой Дингир. Поэтому стоит ли удивляться тому, что едва избитые и по-прежнему голодные горе-проповедники кое-как доковыляли до вершины горы, где их ждал Га-Ноцри, разъяренный громовержец в гневе набросился на них, ругая и проклиная на все лады?.. В общем, сложилась ситуация, о которой в далекие Ки-Энгирские времена говорили: «увернулся от бешеного быка – натолкнулся на бешеную корову».
Увернувшись от злобных Рамат-Шахарцев Хаима, Йоны и Дины, незадачливые апостолы тут же натолкнулись на не менее злобного Машиаха.
Едва только Шимон Кифа и Фома Неверующий, чуть-чуть опередившие братьев Воанергос, кое-как вползли обратно на вершину горы, их глазам предстал Йехошуа-рабейну, чей прекрасный лик был просто перекошен от гнева. Ануннак еще издали почуял неладное – и при виде огромного лилового синяка под глазом у Кифы сразу же все понял. Он сурово сдвинул тонкие брови, скрестил руки на груди и, глядя на избитых гурушей твердокаменным, уничтожающим Энлильским взором, тихо и страшно произнес только два слова:
- Где еда!?
- Рабби... – кое-как выдавил из себя Кифа-Камень, – не получилось у нас! Нас того... этого... побили... мы едва ноги унесли...
- Где еда, придурки!? – раздался в ответ душераздирающий, воистину нагуальский вопль, – Где еда, жалкие ничтожные смертные!? Я голоден! Я три дня не кушал! Почему вернулись с пустыми руками!? Почему вы не принесли еды!?..
Йехошуа орал на апостолов на смеси всех многочисленных наречий, какие только знал (а знал он их, как и положено телепату, немало); красноречиво ругался на нескольких Семитских диалектах, на грубом «спотыкательном» языке Та-Кемет, на Эллинском койне, на Латыни (в Латыни ему особенно нравилось слово «идиот») и даже на своем «родном» эмегире (который, как известно, родным ему вовсе не являлся, поскольку младший Энлильский сын кое-как выучил его в четырнадцать лет по глиняным табличкам, когда сбежал из Назарета в Месопотамию). Эмегира апостолы не понимали – но при резких звуках странного неземного языка их все равно аж передергивало.
- ...Сколько раз я вам уже повторял: без меня в драку чтоб не лезли! Я что вам сказал, разве забыли!? Я сказал: если не примут вас в каком-либо городе и не станут слушать проповедь вашу, вы в драку не лезьте, а выйдите из этого города, отряхните его прах с ваших ног, а город этот запомните – и потом мне скажите! Истинно говорю вам: легче будет Шедому и Гоморре в тот день, когда дядя Эрра и дядя Нинурта на них ядерную бомбу сбросили, чем этому городу в день моего гнева! Да я на этот жалкий ничтожный городишко ТАКОЕ сброшу, что сам еще не знаю, что!..
- Рабби! – воспользовавшись его кратковременной передышкой, подал голос Фома Близнец – наиболее любопытный из двенадцати, – Рабби, но почему мы не смогли их вылечить? Ты же всех исцеляешь и даже воскрешаешь покойников... Почему же у нас не получилось?
Ох, лучше бы, право-слово, гуруш не спрашивал! – ибо гнев оголодавшего громовержца мигом разгорелся в семь раз сильнее:
- Это все из-за маловерия вашего! – полыхнув синими очами, вскричал Йехошуа, – Вы все лицемеры и маловеры! Мое слово, подобное слову Ану, – ничто для вас! Я наделил вас словом, подобным слову Ану! Я назначил вам такую завидную судьбу – стать моими рабами, пастырями моих овец, жнецами поля моего, работниками на винограднике моем! Ибо жатвы моей много, а работников на поле мало! Но теперь вижу, что вы не достойны своей благой участи! Вы не верите моему святому слову! Вы не верите, что я воистину дал вам власть над змеями и скорпионами, над всеми стихиями земными, над утукку и асакку, над демонами болезней и даже над самой смертью! Не верите, что я – воистину сын божий, сошедший с небес! Не верите, что мне принадлежит всякая власть на Земле и на небе, и я кому хочу, тому даю ее! Вы постоянно сомневаетесь во мне, потому асакку и не повинуются вам! О, маловеры, о проклятые маловеры!..
К сожалению, это была сущая правда – Йехошуа знал, о чем говорил, ибо, как и большинство Ануннаков, являлся сильнейшим телепатом и прекрасно читал в сердцах своих смертных подданных. Он ясно видел апостольские мысли, которые невероятно удручали его: ибо, несмотря на всю искреннюю любовь и уважение, которое питали к нему двенадцать избранных, ни один из них не верил в его божественность... Они считали своего странного рабейну всего лишь праведным учителем Торы – в лучшем случае одним из многочисленных пророков, ниспосланных всевышним Израилю. Кем-то вроде ессея Йехонахана бар Захарии, сына суррогатной тетушки Элишевы, омывавшего всех желающих на реке Йардан.
Но подобные представления о природе Йехошуа-рабейну заключали в себе страшнейшую и опаснейшую ложь! Ибо Га-Ноцри никогда не принадлежал к секте ессеев и не являлся заурядным пророком. Он был Машиахом, истинным царем своего народа. Машиахом – и Дингиром...
- ...О, род грешный и прелюбодейный! – простонал сквозь зубы Машиах, - Энлиля на вас нет!
- Рабби! – послышался вновь тихий, робкий голос Фомы, – А кто такой рабби Энлиль? Он тоже был пророком? Какую книгу он написал? Мы его книги не читали. Мы таки не знаем Энлиля...
- Ваше счастье, черноголовые, что не знаете! – рявкнул Га-Ноцри таким зверским голосом, что любопытный Дидимус тут же прикусил язык, – Кабы знали, вы б так со мной не разговаривали! Батька Энлиль, он с вами, черноголовыми, не церемонился! При его правлении вы, людишки, боялись прогневить господа! Он умел вас в божьем страхе держать! Энлиль, он никого не жалел! Это я тут с вами по-доброму, по-хорошему пытаюсь... жалею вас, как последний Энки! А вы не цените! Совсем зажрались! На голову нам, Ануннакам, сели!
Густо покрасневшие от стыда апостолы пригорюнились еще пуще. Естественно, они ни имели ни малейшего представления об Энлиле, Энки и Ануннаках, о которых вечно твердил учитель, – однако вполне осознавали всю огромную значимость и важность оных странных слов для Йехошуа (который, как известно, словами никогда не разбрасывался).
- ...Попробовали бы ваши жалкие ничтожные предки Энлиля не накормить! – продолжал бушевать рассвирепевший небожитель, – Попробовали бы они в его Экур вовремя жертвы не принести! Да он бы их в наказание заставил собственные испражнения жрать и менструальными тряпками закусывать!
По рядам апостолов прошел ропот плохо сдерживаемого ужаса.
- Рабби! – вновь жалобно пропищал Фома, – Но это ведь так некошерно...
- Вот именно! – подчеркнул Дингир, - Но с вами, смертными, как я вижу, по-другому нельзя! Энлиля всегда вовремя кормили – ибо боялись! О, как они его кормили! Да я за всю свою жизнь не видел столько еды, сколько приносили в Экур всего за один день! Я только на табличках читал, когда в Месопотамии по ним эмегиру учился... Я ж как прочитал про жертвы Энлилю, так и плакал над этими табличками! Сижу, плачу, – а самому жрать хочется! Вот это, я понимаю, несаг! («жертвы» – эмегир)
А Нинурту как кормили! А Нанну! А Инанну! Всех богов кормили, кроме меня! Только я один, как дурак, за все тридцать три года ни разу не поел досыта... даже в шаббат и в праздники!
«В день Загмук, праздник Бау, брачные дары приносили: одного жирного быка, одну белую овцу, три жирные овцы, шесть баранов-самцов, двух ягнят, семь гроздей фиников, семь кувшинов лучшего масла, семь плодов финиковой пальмы, семь мер инжира... Таковы брачные дары Бау в прежнем храме с давних пор были» – похвалялся богобоязненный энси Гудеа, всесторонне возлюбленный братцем Нингирсу.
А Лунный брат Нанна, посещая Ниппур в новогоднем месяце Бараззаггар, когда боги-сыновья обязаны доставлять дары к отцовскому престолу, привозил Энлилю жертву из потомства 600 коров, 600 овец и 600 коз (и это еще – не считая всякой мелочи вроде фиников, молокопродуктов, рыбы, птицы и яиц). Радовалось сердце Энлилево столь щедрой дани, и пьянствовал на радостях злобный батька чуть ли не до начала месяца Гусиса – второго по Ниппурскому календарю. Даже злобным на время быть переставал – ибо Син умел хорошо угодить ему своими дарами. На протяжении всего месяца Баразаггар пиво и вино текли в столице рекой: владыка богов не просыхал. Поначалу он пил с Нанной, затем с Нинуртой (который также поспешал из Лагаша со своими баржами, груженными ячменем), пил даже с Энки (временно забывая свою с ним непримиримую вражду). А летом, в четвертом месяце, в Шунумуне, дополнительно пил еще и с Шарой из Уммы – ибо Шара привозил дань позже всех остальных. Энлиль сам повелел ему приезжать позже – ибо даже царю богов требовалась хоть какая-то передышка от одной пьянки до другой. К тому же, Нунамнир справедливо опасался возможного конфликта, если Шара вдруг ненароком столкнется в Ниппуре с Нингирсу. Нинурта изрядно ревновал Шару к батьке – и если бы вдруг узрел меж ними какие-то нежности, то вполне бы мог и за Шарур взяться...
Дабы не провоцировать Нинурту, Шара посещал столицу исключительно в месяце Шунумуне. Он также привозил в Ниппур традиционные жертвы (рыбу, мед, коз, овец, коров, тростники, ячмень, масло, молоко и молокопродукты, свежие фрукты и финики), традиционно обмывал их с Энлилем, а затем столь же традиционно сидел у пьяного батьки на коленях (а порой даже и спал с ним в одной постели).
В общем, хорошо жили Га-Ноцрины родственники в Месопотамии, в эпоху до Великого Бедствия – жрали-пили вволю, ни в чем себе не отказывали... Да и черноголовые при Энлильском правлении знали свое место, не выпендривались – не то что эти идиоты-апостолы, которых только за смертью и посылать...
***
Йехошуа с трудом сдержался от слез, вспоминая себя, четырнадцатилетнего, сидящего в зарослях тростника на берегу реки Буранун, и упрямо, до рези в глазах, разглядывающего древние, потрескавшиеся глиняные черепки, испещренные мудреными клинописными знаками – столь странными, столь непривычными, столь вопиюще непохожими на известные ему алфавиты – Иудейский, Финикийский, Эллинский, Латинский...
Эти знаки было так трудно разобрать, но он старался изо всех сил... Они специально разыскивал двуязычные таблички – те, на которых эмегирские слова чередовались с Аккадскими. Аккадский давался ему гораздо легче, ибо являлся Семитским языком, и его было, с чем сравнивать – с Ивритом, с Арамитом... Лишь инопланетный эмегир, благородная речь Звездного Народа, не имел Земного подобия.
Упрямый отрок Га-Ноцри любил притаиться среди зарослей прибрежного тростника – столь густых и высоких, что о них можно было сказать словами древней пословицы: «О лев, густые заросли – твой союзник!» Да, в них без труда мог спрятаться даже лев – что же говорить о худом и вечно недоедающем четырнадцатилетнем мальчишке? А Йехошуа голодал еще и потому, что любым способом, любой ценой старался раздобыть как можно больше табличек – желательно двуязычных и желательно обожженных. Он раздобывал их всеми способами, на какие только был способен – откапывал среди строительного мусора и развалин, просил в качестве платы за работу, порой даже обменивал на еду...
Вот уже полторы тысячи лет эмегир оставался мертвым языком, и у принца не было никакой практической необходимости изучать его, – однако он все же упорно занимался самообразованием. Йехошуа уродился очень упрямым Ануннаком – и яростно стремился к первенству, везде и во всем. Мысль о том, что он, волей судеб живущий на отсталой Земле в эпоху Заката Нибиру и воспитанный дикими гурушами, может хоть в чем-то хоть чуть-чуть уступить своим небесным сородичам, причиняла ему чудовищную, невыносимую душевную боль. Нет, уж он-то никому уступать не собирался! Он твердо возмечтал стать правителем обеих звездных систем – и Солнечной, и Нибиру; и на меньшее бы не согласился. Он знал, что его Энлильство – всего лишь вопрос времени; а хорошему правителю, как известно, полагается знать и уметь абсолютно все. Трус и слабак недостоин истинного Энлильства – но невежественный, необразованный дурак тем паче недостоин. Он знал, что ОБЯЗАН выучить и эмегир, и все диалекты Аккадского, ибо данные языки неразрывно связаны с историей и культурой его предков. Ему стыдно не знать родного языка и родной истории! Он сделает все, чтоб не осрамиться перед другими Ануннаками!
Итак, он искал таблички, переводил и читал их. Прибыв из страны Израиля сразу после празднования своей бар-мицвы, за короткий срок он еще не успел обойти всю Месопотамию, и его глиняные находки, увы, пока что не блистали особым разнообразием… И все же кой-какие тексты ему найти удалось: и про батьку Энлиля (чтоб ему свинину жрать, старому извращенцу и насильнику!), и про братца Нинурту (чтоб ему ни Апина, ни Шарура!), и про сестрицу Инанну (чтоб ее вульва порвалась!), и про окаянного Мардука (чтоб у него фаллос отсох и яйца отвалились!), и про дядюшку Энки (единственного Дингира, который, по мнению Йехошуа, не заслуживал проклятий в свой адрес, ибо тоже сострадал людям).
Так, в частности, на руинах Урука обнаружились кой-какие разрозненные отрывки сказания о Гильгамеше, свадебные песни про Нинни и Думузи, текст про похищение Ме и даже глиняные и каменные фетиши, изображающие возбужденные женские половые губы. Йехошуа долго присматривался к одной такой лазуритовой вульве, пока не сообразил, что таковы были ритуальные подношения, которых требовала в свой храм главная каркидда Двуречья. Он даже не удержался и поцеловал каменную вульву, пытаясь представить себе, как в будущем (если оно только настанет, это будущее), прибыв на Нибиру, станет целовать сладкое лоно настоящей, живой Инанны… Интересно, какое оно на вкус, ее лоно? Правда ли похоже на пиво, как гласят эмегирские любовные песни?..
На развалинах бывшего Лагаша принцу удалось раздобыть «Инструкцию по выращиванию ячменя» авторства самого братца Нинурты, душераздирающий текст о борьбе храброго братца с Асагом (где особенно впечатлила сцена отрывания чудовищу его нечестивых гениталий), осколки занимательной истории про Амаги-реформы Урукагины и краткую вотивную надпись одного древнего энси, в которой тот похвалялся богоугодным делом: а именно тем, что пожертвовал в храм Ануннака-покровителя священную диоритовую чеснокодавку. А что вы смеетесь, черноголовые? – инопланетяне тоже острое любят, между прочим! Без священной чеснокодавки им ведь никак не обойтись:
«Для Нингирсу, лучшего воина Энлиля – Эаннатум, энси Лагаша, именем Нингирсу покоривший вражеские земли, сын Акургаля, энси Лагаша, сделал ступку для толченого лука (и) посвятил ее ради продления своей жизни Нингирсу в Энинну.»
Вкушая толченый лук и чеснок, до которого был большим охотником, братец Нинурта поминал верного Эаннатума добрым словом…
На развалинах бывшего Ниппура – самого священного града, «козла-вожака небес и Земли» – принц раскопал табличку с текстом на тему «Как размножаются Ануннаки» (о том, как его отец во время оно изнасиловал его мать) и клинописный отчет о том, как братец Нанна посещал Энлиля в месяце Бараззаггар, привозя батьке традиционные новогодние дары. Эти дары, по сути, являлись арендной платой, которую взимал Энлиль с других Месопотамских Дингиров, обитавших на подвластной ему территории; со всех, кроме Инанны, которая, естественно, расплачивалась с ним натурой. Переспав со своим похотливым дедом-насильником, Нинни тут же нагло заявила ему:
- Господин, я ведь теперь одна из твоих жен! А мужу не пристало взимать дань со своей собственной супруги! Ты ведь не берешь никаких налогов ни с госпожи Нинлиль, ни с госпожи Шузианны! Напротив, ты сам одариваешь своих женщин! Ты сам платишь им за то удовольствие, которое они тебе доставляют! Одари же и меня в знак своей Энлильской любви, что подобна страсти дикого быка! Избавь Урук от налогов!
Ослепший от страсти Нунамнир исполнил внучкину просьбу.
- Благодарю тебя, мой щедрый господин! – промурлыкала довольная Нинни, обвивая своими изящными руками морщинистую дедову выю, – Воистину, велика твоя милость к моему городу! Я всегда рада видеть тебя в своем эшдаме! Лучше ты сам приезжай ко мне в Урук – отдохнуть от государственных дел! А то ты все в трудах да в заботах… надо же когда-нибудь расслабляться! Приезжай в Урук – уж я-то помогу тебе расслабиться! И я сама, и все мои девочки и мальчики (каркидды, кургарру и галатурру) в твоем полном распоряжении!..
Таким образом, Нинни (чтоб ее вульва порвалась!) поимела всех троих патриархов, и от каждого получила солидное вознаграждение за свою продажную любовь: от Ану – сам город Урук, от Энки – полный набор Ме для процветания и благополучия города, а от Энлиля – еще и полное освобождение от податей.
Поэтому есть множество текстов о новогодних дарах Нанны, Нинурты, Энки, Шары и прочих богов-мужчин; но нет ни одного текста о дарах Инанны. Впрочем, Шара, подражая Инанне, тоже к Энлилю и на колени садился, и в одну постель с ним ложился; но это все равно не избавило его Умму от ежегодной дани…
***
Кабы на месте Га-Ноцри оказался какой-нибудь жалкий ничтожный смертный, которому бы вдруг взбрендило в одиночку проводить раскопки в Месопотамии, то ему, разумеется, никогда бы не удалось обнаружить столь впечатляющее количество древних текстов. Но не следует забывать о божественной природе Йехошуа и о том сверхъестественном наитии, что вело его по жизни: он был от рождения наделен острейшим чутьем на все, что хоть отдаленно, хоть косвенно связано с расой Дингиров. Везде, где его предки оставили свой след, им этот след ощущался; можно сказать, что принц притягивал к себе таблички с информацией про Ануннаков подобно тому, как магнит притягивает железные опилки. Он всегда знал, где и что следует искать. Он шел на зов собственных Ме.
Но не было среди найденных им табличек самой главной: той, где бы повествовалась история сошествия богини в Иркаллу, объяснялся путь смерти и воскресения. Йехошуа смутно помнил, что такой текст есть, что он очень важен и священен… и сердце говорило ему, что именно там, в том тексте найдет он долгожданный ответ на свой мучительный вопрос: как преодолеть проклятие вечной жизни? Как уподобиться лулу, дабы хоть на миг стать вровень с ними? Как пройти той дорогой, которой ежедневно следуют тысячи из них? И как, при помощи мудрого и хитрого Энки, вернуться обратно невредимым?..
Впрочем, времени пока еще оставалось вполне достаточно, и принц искренне надеялся, что рано или поздно желанная табличка окажется у него в руках. Надо только искать получше…
…Знойное, горячее марево обнимало его со всех сторон, и тишина стояла столь абсолютная, что, казалось, само время остановилось – а затем повернулось вспять, потекло в обратную сторону, – к истоку цивилизации, к началу начал, к древнейшей эпохе основания колонии... Туда, где люди жили в гармонии со своими творцами-Ануннаками, где великая страна Ки-Сюммэрк еще не страдала от междоусобных войн и набегов Кутиев, где не было Великого Бедствия, не было Пагубного Ветра, несущего смертоносные радиоактивные осадки... не было воцарения Мардука в Вавилоне, а Ашшура – в Нинвее... не было Кира, Дария и Александра Македонского, Селевкидов, Сасанидов, Парфянского царства и Римской империи.
И порой это чувство «обнулившегося времени» ощущалось юным Дингиром столь остро, почти болезненно, что он был готов поверить – вот, сейчас всколыхнутся тростники, и на берег выйдет, пугливо озираясь, юная и прекрасная Нинлиль – его мать-богородица, дочь Нинбаншегуну, владычица Туммаля, царица священного Ниппура... Скинет грациозным движением полупрозрачную тунику из невесомой льняной ткани – и начнет обнаженной погружаться в воду, сверкая многочисленными серебряными и золотыми браслетами, ожерельями, диадемой, серьгами... И шея ее будет обвита бесчисленными нитями ляпис-лазуритовых бус...
Или раздастся легкий, веселый смех – и на берег выбегут, обмениваясь поцелуями, совсем юные Нанна и Нингаль – ведь когда-то и они были молодыми и тайно встречались в тростниках, не осмеливаясь оповестить о своей страсти строгих родителей...
Йехошуа, притаившись, сидел, наслаждаясь тишиной, сонным полуденным покоем и ожившей памятью своего народа. Лишь слабо шелестели тростники под тихим дуновением ветра, едва слышно плескалась блестящая вода Бурануна да лениво стрекотали над ухом какие-то местные насекомые...
- Амаги, – шептал принц пересохшими от жары губами, – Я вспомнил это слово – Амаги. Амаги – это когда времени нет. Это когда время отсутствует. Когда я убью Мардука и верну себе Энлильство, то первым же указом объявлю всеобщее Амаги. Я отменю время, как тот Нинуртин лугаль, Урукагина... При моем Энлильстве никакого времени уже не будет! И жизнь вновь станет такой, какой была до ядерной войны… нет, даже до Всемирного Потопа! И любовь выйдет из своих берегов, как Буранун по весне, и затопит весь мир…
Древнее, забытое слово из языка его предков настолько понравилось Га-Ноцри, что он принялся бесконечно повторять его, словно пробуя на вкус. Мальчик закрыл глаза, запрокинул голову, ощущая солнечный жар на своем прекрасном лице, и прошептал:
- Амаги! Возвращение к лону своей матери! А этот зной и летняя засуха – она называется Эмеш... Я вспомнил это имя – Эмеш... Сейчас стоит месяц Ненегар, самый знойный в летнем сезоне... По Еврейскому календарю – Аб, а по Ниппурскому – Ненегар... Жара продержится до конца месяца Элуллум, а потом наступит Акити-Загмук, и Эмеш сменится Энтеном... Я ведь родился при перемене сезонов, как и полагается Владыке Бурь... Да, я помню, – есть такой текст, где Эмеш и Энтен спорят и выясняют, кто из них главный... Кажется, их спор еще изучали в эдуббе... Вот бы найти табличку с этим текстом! А еще лучше – сразу развалины какой-нибудь эдуббы... Там, конечно, много табличек... а, главное, словари! Двуязычные Аккадско-эмегирские тексты...
Вдруг тростники зашевелились, затрещали ломаемые стебли... Йехошуа мигом встрепенулся, распахнул очи и вскочил на ноги – как и все Ануннаки, он отличался очень быстрой реакцией. Драгоценную же табличку с записью текста о церемониальном визите братца Нанны с Ниппур и длинным перечнем Нанниных съедобных даров батьке Энлилю, он, тем не менее, из рук не выпустил – а, напротив, инстинктивно прижал к сердцу. Воистину, этот двухтысячелетний черепок, испещренный странными знаками древней письменности, похожими на отпечатки птичьих лапок, являлся его единственной ценностью – ибо юный принц путешествовал по Месопотамии налегке, не носил сумы, оружия и украшений, а одевался очень бедно и скромно. Он был непоседой по натуре и никогда не любил обременять себя лишними вещами.
Однако, к счастью, на сей раз тревога оказалась ложной – стебли сухого тростника раздвинулись, и из-за них показался тощий сгорбленный старик, практически обнаженный, если не считать куска старой дешевой шерстяной ткани, обмотанного вокруг чресл. Эта мужская юбка называлась по-Аккадски шебартум – Йехошуа и сам был сейчас облачен в такую. Дома, в стране Израиля, принцу бы наверняка не позволили ходить с обнаженным торсом – ибо среди Евреев подобная одежда считалась верхом бесстыдства и неприличия. «Мы, сыны Израиля, не должны уподобляться этим гнусным необрезанным гоям – Эллинам и Римлянам, которые ставят в своих поганых храмах похабные статуи обнаженных мужчин и женщин!» – внушали суровые раввины, – «Ибо сказано – да не будет блудников среди потомков Авраама, Ицхака и Йаакова! Да истребится таковая душа из среды Израиля!»
Увы, правоверный Иудей не имел права обнажаться по пояс – даже в самую лютую жару. Нескромного Иудея вполне могли и камнями побить – причем, свои же любимые сородичи. Однако здесь, в Южной Месопотамии, Йехошуа пришлось наплевать на эту строгую заповедь: во-первых, здесь подобных запретов не существовало, и в шебартумах ходили поголовно все; во-вторых, Месопотамская летняя жара по лютости превышала даже Израильскую, и терпеть ее было совершенно невмоготу; и, в-третьих, здесь, на земле предков, он старался утвердиться в мысли о том, что является не только Евреем, но еще и благородным Ануннаком. А Ануннаку, тем более Энлильскому сыну, должно позволяться многое из того, что не позволяется черноголовым. Как там Римляне говорят? – «Быки даже не подозревают о том, что позволено Юпитеру». Ибо Ануннак – он особенный.
В Израиле бедному Га-Ноцри никогда не удавалось ощутить себя полноценным Дингиром. Да и как же иначе, если суррогатный плотник Йосеф (чтоб он был здоров!) чуть ли не ежедневно читал приемному сыну целые лекции на тему «Как должен себя вести хороший Еврейский мальчик из приличной семьи»?.. Йехошуа только огрызался в ответ: «Хорошие мальчики не становятся Машиахами!», а затем в очередной раз сбегал из дома, чтоб бродить в гордом одиночестве среди Галилейских холмов. Он знал, что из него никогда не выйдет хорошего Еврейского мальчика – поэтому даже стараться не стоило. Ведь примерное и скромное поведение абсолютно несовместимо с Энлильскими Ме!
...Короче говоря, очам юного божества предстал самый обыкновенный, ничем не примечательный местный житель из ближайшей деревни. «Мушкенум», – сразу определил Йехошуа, – «Ясное дело, что не авилум. Машкаэн, нам-эрин... гуруш, одним словом! Только пожилой».
На вид старику было никак не меньше семидесяти лет – таким дряхлым и немощным он выглядел. «Семьдесят лет – это для лулу много», – тут же прикинул принц, – «В таком возрасте они уже совсем разваливаются. Это я бессмертный, а они сейчас даже до ста двадцати не дотягивают. Генетическое вырождение налицо!»
Обнаженная кожа старца здорово напоминала плохо выделанный пергамент – такая же темная и сморщенная, покрытая отвратительными пигментными пятнами. Редкие седые волоски обрамляли изрядную лысину, ярко блестевшую на солнце. Бороду он отрастил довольно длинную – но столь же редкую, спутанную и неухоженную. Сейчас эта козлиная бороденка заметно дергалась и подрагивала, а старческие слезящиеся глаза взирали на подростка с испуганным любопытством. Руки Землянина также ощутимо тряслись (что было ничуть не удивительно, учитывая его почтенный возраст), а на тощей птичьей шее болтались несколько глиняных амулетов – таких же грубых, незамысловатых и простодушных, как и сама его крестьянская жизнь.
Принц вздохнул с явным облегчением – по счастью, гость выглядел совершенно безобидным. Естественно, сын Ану и Энлиля не являлся трусом – его сверхчеловеческую храбрость могли бы подтвердить десятки Назаретских мальчишек, которым неоднократно доставалось от строптивого мамзера (прежде всего за то, что они регулярно попрекали его незаконным рождением). Однако, не страшась драки, Йехошуа никогда ее специально не искал – и, честно говоря, сейчас искренне обрадовался, что вместо какого-нибудь наглого придурка на берег Бурануна, кряхтя и охая, выбрался этот пожилой старикашка.
- Ты кто такой? – наконец прошамкал дряхлый гуруш, демонстрируя принцу свой жалкий беззубый рот, – Что ты здесь делаешь, отрок?..
Старик говорил по-Арамейски – но, естественно, на другом диалекте, чем Йехошуа. Если речь принца характеризовал неистребимый Галилейский акцент, то в речи местного жителя проскальзывало много Ассирийских и Вавилонских слов. Тем не менее, двум Арамоязычным собеседникам не составляло особого труда понять друг друга – даже без всякой телепатии.
Наследник Лазуритового Престола представился, по традиции отвечая вопросом на вопрос:
- Кто, я? Еврей! – и добавил, как обычно говорят небесные пришельцы при встрече с людишками, – Шалом тебе, старец! Я пришел с миром. Не бойся меня!
- Евре-е-ей?.. – недоверчиво протянул пожилой лулу, явно не веря своим глазам.
- Мое имя Йехошуа Га-Ноцри. Я прибыл из страны Израиля, из Галилеи, – подтвердил сын Ану и Энлиля, стараясь развеять его сомнения.
- Израиль, говоришь? – в старческих слезящихся глазах на миг вспыхнул тусклый интерес, - Как же, как же, я слыхал про эту славную страну! Самому, конечно, бывать не доводилось, но купцы много рассказывали... Это страна далеко на Западе, на берегу Великого моря... там еще растут прекрасные кедры – в нашей пустыне таких нет...
- Нет, кедры – они не в Израиле, – терпеливо поправил его юный Ануннак, – Кедры – они в Леваноне... Это близко от Эрец-Исраэль, но все-таки другая страна... Леванон – это там, где Баальбек... Это куда Гильгамеш ходил.
- Гильгамеш, говоришь? – осведомился пожилой землепашец, – Я что-то слыхал про Гильгамеша... Говорят, в древности жил такой царь, которому даже боги и то были не указ... Уж больно храбрый царь, в общем...
- Мне боги тоже не указ, – заверил его Йехошуа, – Я тоже храбрый. Гораздо храбрее Гильгамеша, уверяю тебя!
- А меня Авирам зовут, – представился лулу, – Я родом из селения Бит-Дарику, что здесь неподалеку – из «Дома вяленых фиников». Вот, пришел на реку за тростником, – он достал из-за пояса ржавый кривой нож и рубанул им первый попавшийся стебель, – Там меня у дороги осел дожидается. Я его в тени под пальмой привязал, а внуки за ним приглядывают. Жаль, малы еще мои внуки – одному шесть лет, другому пять. Сорванцы, как и все мальчишки! Боюсь им нож доверять - еще порежутся... Ну, хоть за ослом приглядят, чтоб кто скотину не свел... А я уже стар! Нарублю, сколько смогу, – а затем погрузим все на осла и пойдем в деревню...
Собственно, в произношении старика распространенное Арамейское имя звучало как «Хавирам», чему отнюдь не следовало удивляться; Йехошуа и сам никак не мог избавиться от пресловутого «гэканья», свойственного большинству Семитских наречий. К своему огромному стыду, принц до сих пор произносил слово «Ануннаки» как «Ханаким», имя «Адад» – как «Хадад», а вместо «Энума элиш ла набу шамаму» говорил «Хенума хелиш льо набу шамаим».
- Давай я помогу тебе, Авирам! – само собой вдруг вырвалось у Йехошуа, который внезапно ощутил острую, пронзительную жалость к этому нелепому черноголовому, – У тебя ведь есть второй нож?
- Найдется... – удивленно уставился на него дедушка двоих внуков. Поискав у себя на поясе, он отцепил тусклое короткое лезвие и протянул его принцу, – Но он, правда, совсем затупился... Не знаю, справишься ли ты с ним...
- Не волнуйся – справлюсь! – заверил его юный Дингир и, бережно отложив драгоценную табличку, вмиг перерубил толстый сухой стебель, – Я сильный, не сомневайся!
Всем известно, зачем черноголовым нужен тростник: как и тысячи лет назад, они добавляют его в глину, из которой лепят кирпичи для постройки своих жалких лачуг. Так как за прошедшие тысячелетия ни камня, ни древесины, ни металла в Месопотамии, увы, так и не появилось, глина по-прежнему оставалась наиболее дешевым и востребованным строительным материалом. Но, как и во времена Гильгамеша, обжигать кирпичи по-прежнему было весьма накладно, ибо в столь пустынной стране не имелось достаточного количества топлива. Поэтому бедные гуруши выкручивались как могли, подобно своим предкам добавляя в кирпич-сырец мелко порубленные тростниковые стебли – что хоть как-то закрепляло рыхлую глиняную массу.
- …Ты очень хороший мальчик, как я погляжу. В тебе есть почтение к старшим, которого так недостает моим внукам. Пусть боги благословят тебя за доброе сердце! – с благодарностью изрек Авирам, наблюдая за стараниями принца, – Но как ты здесь очутился, отрок? – Ведь Израиль настолько далек от Месопотамии...
- Я пришел с купеческим караваном. Это оказалось отнюдь не сложно, – коротко ответил Дингир, а сам внутренне удивился своему милосердному порыву: «Я что - в дядюшку Энки превращаюсь? С чего бы это вдруг смертных жалеть начал? Где это видано, где это слыхано, чтобы Энлильский сын грязному гурушу собственноручно тростник рубить помогал!? До такого бы даже сам Энки не унизился...»
- …Ах, вот оно что – ты с караваном пришел! Тогда все понятно... Ты сын слуги какого-нибудь купца? На купеческого сына не тянешь – уж слишком бедно одет... и худой шибко, сразу видно – недоедаешь... Наверное, твой отец – погонщик ослов или верблюдов? Или даже раб? Где твои родители?
Йехошуа закусил губу и смущенно отвернулся в сторону. Будучи Ануннаком-телепатом, он совершенно не умел лгать – но откровенничать с представителем низшей расы ему тоже не очень-то хотелось. «К родителям лететь – гиперпространственный двигатель надо иметь», – с грустью подумалось ему, – «Родители на другой планете живут - в системе Нибиру».
- Мой отец... так вышло, что он очень далеко отсюда, – наконец тихо произнес он, – Я гуляю сам по себе. Я сбежал из дома.
- Сбежал из дома? – старик аж пошатнулся от удивления, – Да сколько же тебе лет?..
- Четырнадцать. В месяце Ташритум, на осенний Акити-Загмук, то есть, на Йом-Киппур, должно исполниться пятнадцать. Как видишь, я уже давно бар-мицва, и не нуждаюсь ни в чьем присмотре. Я сам за собой присматриваю.
- И ты... не боишься? Тебе не страшно путешествовать одному?
- Но я же сказал – я очень храбрый! – с гордостью заверил его юный Дингир, – Моей храбрости хватит на семерых Гильгамешей. Я даже в Иркаллу спущусь, если потребуется – и не испугаюсь!
Застыв на несколько долгих минут, гуруш Авирам молча и внимательно разглядывал принца, теребя свою жалкую козлиную бороденку. Потом авторитетно заявил:
- А ты что-то не похож на Израильтянина! Я знаю кое-кого из вашего племени – но они выглядят совершенно иначе! Я раньше и не думал, что Евреи бывают такими рыжими! И кожа у тебя совсем белая, гораздо светлее нашей... И глаза голубые, словно само небо...
«Проклятая моя внешность!» – с досадой подумал принц, – «Опять ты меня выдала! Эх, кабы я уродился похожим на Нинурту или Нергала – с карими глазами и темными волосами – тогда бы мне удалось гораздо легче затеряться в толпе черноголовых! Быть рыжим слишком приметно – у меня голова словно хной покрашена, меня издалека видать… Но все громовержцы всегда рыжие и синеглазые – таковы законы генетики. Хотя, впрочем, даже у Нергала с Нинуртой черты лица тоньше и правильней, а кожа – светлее, чем у смертных. Пожалуй, даже они бы не смогли долго прикидываться гурушами…»
- Да уж, я вовсе не черноголовый, в отличие от тебя, Авирам! – Йехошуа упрямо тряхнул своими генетически модифицированными золотистыми кудрями, – Я ведь точная копия своего отца. Но вот другие Евреи – они черноголовые, как и ты. Просто я – особенный в своем роде.
- Особенный – это как?.. И что ты здесь делал, совершенно один, среди тростника? – не отставал от него любопытный дед, которому явно хотелось поговорить.
- Я читал глиняную табличку, – не прерывая работы, Йехошуа глазами указал на свое обожженное сокровище, – Я пытался вспомнить... Здесь, в зарослях, я могу спокойно читать в уединении – и меня никто не тревожит... Эти тростники помогают... они оживляют воспоминания. Ведь они совершенно не изменились за прошедшие тысячелетия! Я здесь, словно в эдуббе... – он смущенно замолчал, не зная, какие слова нужно подобрать для того, чтобы до гуруша дошло.
Однако, слово «эдубба», увы, не произвело впечатления на дряхлого земледельца Авирама, который на протяжении всей своей долгой жизни оставался неграмотным. Он взглянул на табличку с равнодушием:
- Неужели эти древние письмена интересуют тебя? Зачем они тебе, мальчик? Их уже давно никто не в состоянии разобрать, даже жрецы, – их тайна утеряна навеки...
- Я еще могу разобрать... – нахмурился юный инопланетянин, – Это родной язык моих славных предков. Он зовется эмегир – «благородный язык». На нем уже никто не говорит вот уж полторы тысячи лет. Но я все же научился читать клинопись...
- Научился? Да ты врешь, мальчик! – гуруш сипло хохотнул надрывным лающим смехом, - Ты смеешься над бедным стариком! Авирам тебе не верит! Быть такого не может! Ты врешь! Неужто ты умнее жреца?..
- Я никогда и никому не вру, – тихо и твердо произнес Йехошуа, – Я вообще не умею врать – ибо мои слова тотчас же сбываются! Это вы, люди, сегодня говорите одно, а завтра – совсем другое! А я всегда говорю то, что думаю! Я лжи не выношу!
- Я вижу, что ты не только добрый, но и очень честный мальчик! – похвалил его Авирам, истолковавший слова отрока в меру своего скудного разумения, – Да, правда воистину угодна богам! Боги вознаградят тебя за честность!
- Все, я нарубил достаточно тростника, – Дингир распрямился и утер пот со лба, – Дай веревку обвязать его, и пошли к твоему ослу. Я помогу донести.
- Однако, быстро ты управился, мальчик! – похвалил его старик, протягивая веревку, – Я бы один не меньше часа проковырялся... А ты вон как ловко...
- Я привык к работе, – пожал плечами отрок, сноровисто обвязывая тростниковый сноп, – Она меня ничуть не пугает. У меня ведь в Назарете слуг не было. Я много чего умею: и плотничать, и дома строить...
В сердце юного и беглого аристократа зародилась надежда: он решил, раз уж представился столь удобный случай, пойти вместе с Авирамом в Бит-Дарику, помочь ему укрепить полуразвалившуюся глиняную хибару (пока она не рухнула окончательно на головы его домочадцев), а взамен получить от благодарных черноголовых и обед, и временное пристанище. Ведь последние несколько ночей принцу-бродяге приходилось спать под открытым небом – и, хотя в месяце Ненегар в Месопотамии стоят жаркие и душные ночи, ему все равно уже изрядно надоело отсутствие крыши над головой. Так хотелось наконец-то оказаться под крышей, в помещении, пусть даже в таком скромном и убогом, как жилище местных гурушей!
К тому же, ночевки в тростниках таили в себе еще одну угрозу, смехотворную для черноголовых, но вполне серьезную для потомка Нунамнира: здесь, по берегам Бурануна, до сих пор водились мерзкие твари, рекомые свиньями зарослей. Как и подобает истинному сыну Энлиля Грозного, Йехошуа боялся и ненавидел свиней – единственных животных Земли, представляющих для него опасность. Все-таки жестокая аллергия, унаследованная от батьки, не поддавалась излечению: стоило ему лишь издали взглянуть на гнусную нечистую тварь, как он тут же покрывался сыпью… А уж если прикоснуться к свинье… Бр-р-р! – об этом не хотелось и думать.
По вине великого и ужасного Закона Подлости бедный Га-Ноцри пару раз все-таки натыкался на ненавистных зверюг и еле уносил ноги; и трудно сказать, кто при этом громче визжал – напуганный Ануннак или потревоженный им поросенок. А при одной лишь мысли о том, что свиньи могут напасть на него спящего, юного Дингира аж передергивало от ужаса и отвращения. Ему было страшно представить, как смердящие твари могут подойти, обдать его своей аллергенной вонью и коснуться его нежного лица своими уродливыми рылами… а то ведь еще и вонзить свои клыки в его плоть. В отличие от укусов других животных, укус свиньи грозил Энлильскому сыну серьезным воспалением… Нет, лучше под крышу, в дом! Чтоб только подальше от свиней!
Авирам правильно истолковал намерения рыжего инопланетного отрока.
- Ты хочешь помочь мне с ремонтом? – воскликнул он, – Да благословят тебя боги за твое доброе сердце! Воистину, сами боги послали мне тебя! Мое сердце возрадовалось такому гостю! Пошли скорее!
Га-Ноцри поднял с земли драгоценную табличку, взвалил охапку стеблей себе на плечи и пошел вслед за стариком, чувствуя себя последним недоумком в нашем секторе Галактики. Внутреннее чутье твердило принцу, что сейчас, согласно великому и ужасному Закону Подлости, непременно случится что-то скверное – к примеру, ему навстречу очень «кстати» попадется один из многочисленных соглядатаев проклятого Аспида, дабы заснять его унижение на скрытую камеру и затем демонстрировать провокационную запись бессмертным Нибирианским сородичам, злорадно приговаривая при этом: «Вот ведь как гуруши Ануннакам на голову сели – Энлильский сын с голодухи к презренному лулу в работники нанялся!»
Насчет того, что ему при бегстве из Галилеи каким-то чудом удалось оторваться от вездесущих Сатанинских шпионов, Йехошуа, естественно, не обольщался. Мардук-Сатана везде пустил свои корни – и бедное, истерзанное бесконечными войнами Двуречье до сих пор кишмя кишело сотрудниками Мардучьей разведки...
Однако произошло кое-что другое.
Выбравшись из зарослей, они с Авирамом вновь оказались в душной пустыне – ибо, как известно, вся природа Южной Месопотамии находится в сплошной пустыне, раскинувшейся меж двух рек. Где б ты не вышел из зарослей тростника и прибрежного кустарника – все равно твоим очам предстанет протянувшаяся до самого горизонта унылая, желто-пего-бурая, каменисто-песчаная равнина, ровная и плоская, словно стол. И лишь изредка над ней возвышаются невысокие глинистые холмы, каждый из которых (Йехошуа доподлинно знал) скрывает под собой развалины одного из древних городов погибшей страны Ки-Энгир...
Паршивый, тощий, шелудивый осел (должно быть, по возрасту ровесник хозяина) встретил их приветственным ревом. Убогий скот был привязан к ободранному стволу единственной на всю округу финиковой пальмы, непонятно кем и зачем посаженной вдали от человеческого жилья. Веерные пальмовые листья худо-бедно давали слабую резную тень – но это было все-таки лучше, чем ничего, ибо беспощадное Эмешское солнце стояло прямо в зените и жестоко опаляло голову. Поэтому осел старался не отходить далеко от пальмы, хотя длина веревки вполне позволяла.
Двое смуглых и грязных черноголовых мальчишек, пяти и шести лет от роду, возились тут же, в придорожной пыли, вовсю играя в свои немудреные бедняцкие игры: за неимением игрушек они пользовались камешками, палками и стеблями тростника, складывая из них какую-то сложную конструкцию.
- Деда, деда, ты уже велнулся? – радостно заверещали детишки при виде Авирама и Йехошуа, – А мы тут домик постлоили!
- Молодцы! - сдержанно поблагодарил их старик, – Кабы вы настоящие дома строили, а не кукольные, цены бы вам не было! Вы тут дурью маялись, а хороший чужой мальчик мне помог! Вон, сколько тростника нарубил, и все один! Боги благословят его за это! А к вам, неслухам, придут семь злобных демонов и нашлют на вас семь болезней!
Детишки тут же набрали в грудь воздуха и дружно, синхронно разревелись.
Как и сам Авирам, его отпрыски были тощими, босоногими и практически нагими, если не считать шебартумов из грубого домотканого шерстяного полотна. Йехошуа подозревал, что это их единственная одежда – в жаркой Южной Месопотамии, где тело не страдает от холода, а кусок ткани необходим лишь для прикрытия чресл, многие бедняки (по крайней мере, мужчины) всю жизнь умудряются проходить в одной-единственной юбке. Особенно, если их жизнь настолько коротка и безрадостна, как у этих вечно недоедающих гурушей – тут, пожалуй, шерстяной шебартум сноситься не успеет, как его хозяин отойдет в Страну-без-Возврата...
Ибо начертано на глиняных табличках древними писцами страны Ки-Энгир:
«Когда умрет бедняк, не старайся его воскресить»
«Если у бедняка есть хлеб, то нет соли; если есть соль, то нет хлеба; если есть мясо, то нет приправы; а если есть приправа, то нет мяса»
«Трудно богатство призвать, бедность же с нами всегда»
«Как бедный человек смирен! Печи его край – ему мельница.
Рваное платье его не чинится, что потерял он – не ищется»
…И много еще всего такого прочего в том же безрадостном духе.
- Эй, ты поосторожней с ослом! Лучше к нему не подходи! – предупреждающе воскликнул старик, – Скотина у меня с норовом! Он хоть и стар, а лягнуть может... особенно чужака!
- Не волнуйся, Авирам! – заверил его сын Израиля, – Мы с ним поладим. Меня животные любят.
Га-Ноцри подошел к ослу, ласково потрепал его по загривку и стал молча навьючивать срезанные стебли на его шелудивую спину. Как всегда происходило в подобных случаях, чужой скот не испугался инопланетянина – ибо сын Энлиля воздействовал на него телепатически, мысленно повелев успокоиться. Осел воспринял божественный приказ: не взбрыкнул и не заревел, но стоял тихо и смирно, словно был знаком с отроком всю жизнь.
Йехошуа скорбно покачал головой, поймав себя как невольной мысли о том, насколько отличается это бедное, тощее, измученное животное от гордых и могучих онагров, на которых некогда охотились неразлучные друзья Гильгамеш и Энкиду… А дикие круторогие быки, с мощью которых сравнивали мощь Дингиров-мужчин, так вообще извелись под корень… Как же все выродилось в «родной» Месопотамии, однако!
- Деда, деда, а это кто? – загалдели черноголовые внуки, – Почему его осел не боится?
- Это мальчик из далекой страны, что лежит у берегов Великого моря! – назидательно произнес старик, – Он принадлежит к народу Евреев. Его зовут Йехошуа Га-Ноцри! Он очень праведный, благочестивый и честный... в отличие от вас!
- А кто такие Евлеи? Они все холосые?
- Вы же помните ростовщика Шимона бар Йадидью, к которому мы ходили неделю назад – просили отсрочить долг? Я брал у него в долг зерно и масло до следующего урожая, а расплатиться все никак не могу! Вот Шимон бар Йадидья и есть типичный Еврей.
- А ты Шимона все влемя лугаешь! Говолишь, что он жадный и злой кловопийца, последнее у тебя отбилает! А этого мальчика похвалил! Евлеи – они холосые или плохие?..
Озадаченный столь сложным вопросом, дряхлый лулу наморщил лоб, мучительно соображая, как разрешить сию, как сказали бы Эллины, дилемму… С одной стороны, он не хотел лишний раз хвалить народ, прославленный алчностью своих жестоких ростовщиков, от которых и сам изрядно натерпелся; с другой же стороны, странный мальчик по имени Йехошуа, бесспорно, заслуживал добрых слов в адрес своего племени. Старику было как-то неудобно проклинать зажравшегося бар Йадидью в присутствии его соплеменника и единоверца. В конце концов, ведь мальчик не виноват в том, что многие из сынов Израиля, живущие за пределами своей страны, умеют и любят наживаться на чужом горе!
…- Эй, Авирам! – раздался неожиданный окрик сзади, – Это ты, что ли, старик?..
Га-Ноцри моментально обернулся – и узрел еще двух местных гурушей, что приближались со стороны селения Бит-Дарику. Двое мужчин среднего возраста (один повыше и пошире в плечах, другой помельче и потщедушней), одетые в неизменные шебартумы, плелись по желтой пыльной дороге, скорбно понурив головы, точно шли на свою собственную казнь.
Авирам определенно знал обоих.
- А, Йивцан и Гиббара! – щербато заулыбался он, приветственно размахивая длинными, костлявыми руками, – Силим! («Мир вам» – Арам.) Куда путь держите, соседи?
- А ты сам догадайся, дед! – пробасил высокий, крепкий, плечистый, коренастый бородач Гиббара, чье имя («Силач» – Арам.) целиком соответствовало его внешности, – Тут догадаться немудрено!
- Тоже к Шимону бар Йадидье?
- Будь он проклят, поганый кровопийца! Чтоб его жирное брюхо треснуло и истекло гноем! Чтоб в его ненасытном чреве навозные черви завелись и грызли его плоть изнутри! Чтоб его семь демонов прямо в Преисподнюю утащили! Чтоб боги наслали на него слепоту, проказу и безумие!
- Значит, к нему! – сразу определил проницательный Авирам.
Через несколько минут Йивцан и Гиббара подошли ближе, остановились и принялись бесцеремонно разглядывать Йехошуа, которого видели впервые и чья необыкновенная внешность, естественно, изрядно их удивила и озадачила. Еще бы не удивить! – ибо редко встретишь в Южной Месопотамии белокожего, синеглазого и рыжего юношу, столь отличного от местных неказистых гурушей (которые, как были черноголовыми в эпоху Энлиля и Мардука, так черноголовыми и остались).
Хоть по вине жаркого солнечного Эмеша нежная кожа небесного пришельца постепенно приобретала золотистый оттенок, она все равно выглядела светлее, чем у местных жителей, смуглых и чернявых от природы. В глубине души Йехошуа испытывал мучительный стыд из-за загара: ведь всем известно, что уважающие себя Ануннаки никогда не выходят под прямые солнечные лучи! Они свято хранят и берегут свою белоснежную кожу, подчеркивающую их генетическое отличие от презренных Землян – этих обезьяньих потомков. Но что ему еще оставалось делать, если он, по воле судеб, вынужден сейчас жить на Земле и скрывать свою божественность, пытаясь слиться с толпой гурушей? Пусть хоть загар его немного замаскирует!
Га-Ноцри давно уже привык к тому сильнейшему впечатлению, которое производил на лулу – поэтому отреагировал на двух новых людишек равнодушно. Он лениво, скорее по привычке, чем по необходимости, коснулся своим разумом их мозгов – и, к счастью, не углядел в оных мозгах никакой потенциальной угрозы. Хвала Абзу и Тиамат – это были не шпионы Мардука! Да, действительно, самые заурядные крестьяне – бедные, необразованные и довольно глупые. Да, действительно, соседи Авирама из Бит-Дарику. И они не соврали старику, ибо действительно шли к ростовщику-Еврею в соседнее селение, дабы занять несколько мин ячменя и масла до жатвы. Вот только, как и сам Авирам, совершенно не представляли себе, чем отдавать долг…
Как положено, незнакомцы раскланялись и представились друг другу: Йехошуа назвал себя, а Йивцан с Гиббарой – себя. Узнав, что лицезрит пред собой Еврея, сутулый худощавый Йивцан ехидно хмыкнул:
- К Шимону бар Йядидье родственничек пожаловал? Ты, небось, каким-то племянником ему приходишься? Он тебя на смену готовит, да?..
Гордого и надменного Дингира аж передернуло от подобной наглости:
- Никакой я ему не племянник! Не надо на меня наговаривать! Я гуляю сам по себе! Я вообще этого Шимона не знаю и знать не хочу! Я, в отличие от него, ростовщичеством не промышляю и промышлять не собираюсь!
Как всегда, Га-Ноцри молвил чистую правду: он и впрямь не удостоил алчного соплеменника личным знакомством со своей Дингирской особой (хоть и жил от него сравнительно неподалеку). Воистину, не для того он явился в Месопотамию, чтоб размениваться на подобные пустяки! Что он, у себя на родине, что ли, не видел алчных ростовщиков, наживающихся на чужом горе!? Видел-видел так часто, что теперь их видеть не хочет!..
- Еврей – и вдруг не торгаш?.. Еврей – и не ростовщик?.. А что – такое возможно?.. – узкое, длинноносое лицо Йивцана от притворного изумления вытянулось еще больше. Его товарищ Гиббара хохотнул низким грудным басом.
- А мы, Евреи, таки разные бываем! – с язвительной вежливостью процедил Йехошуа, – Мы вас, гоев, еще неоднократно удивим! Да и вообще… Евреев я у себя дома в Израиле насмотрелся – у нас там Евреи на любой вкус. А сюда я пришел за глиняными табличками! Вот табличек, их ни в Иудее, ни в Галилее нет.
- Да что вы пристали к мальчику? – сварливо проскрипел Авирам, – Уймитесь! Он за всех своих сородичей не отвечает! Он хороший мальчик, хоть и Еврей! В конце концов, у всех свои недостатки: кто-то рождается хромым, кто-то – слепым, кто-то – горбатым, а кто-то – Евреем… Он же не выбирал, в каком племени родиться! Это ведь боги решают, а не люди…
Четырнадцатилетний Ануннак невольно вздрогнул от слов старого гуруша: о, как же Авирам ошибался! Ведь младший из сыновей Энлиля как раз таки ВЫБИРАЛ время и место своего Земного воплощения! Выбирал, ибо сам был богом.
- Совсем замучил нас проклятый ростовщик-кровопийца! – жалобно простонал Йивцан, обращаясь к старику, – Только Еврей на такую подлость способен! Такие проценты дерет, что всей моей жизни теперь не хватит, чтоб расплатиться с негодяем! Боюсь, еще мои сыновья будут его сыновьям должны, а, может, и внуки – внукам! Считай, что вся моя семья теперь у Шимона в пожизненном рабстве.
- А что поделаешь? – басовито прогудел Гиббара, – Жрать ведь что-то надо! Когда от жары гибнет весь ячмень и дети ежедневно плачут от голода, единственная надежда – на ростовщика… Я-то не хотел к нему идти, но жена кое-как уговорила… невмоготу ей слышать их плач!
- Немилость громовержца-Адада постигла нас! – печально вздохнул Авирам, – Воистину, устроитель небесных плотин разгневался на наш грешный человеческий род. Год от года летняя жара становится все тяжелей и продолжительней. Я так боюсь за свои посевы ячменя! Еще один месяц без дождей – и можно остаться без урожая... Раньше, во времена моей юности, боги не посылали столь страшной засухи. Я думаю, это потому, что люди тогда, не в пример нынешним, жили куда благочестивей! Помнили о богах, хранили заповеди, почитали старших, исправно приносили положенные жертвы...
- Надо бы устроить жертвоприношение для Адада, – согласно кивнул Йивцан, – Хотя бы ягненка заколоть. Молоко, елей, мед, пиво излить...
- Ягненок слишком мал, не годится! – нахмурился Гиббара, – Это не жертва получается, а оскорбление! Господь Адад вряд ли удовлетворится агнцем. Вот жирная овца – это другое дело! А еще лучше – телец... Если теленка заколоть, господь нас наверняка помилует.
- Вот ты своего и заколи, у тебя как раз корова недавно отелилась! - сварливо огрызнулся Авирам, – Заколи своего, если не жалко! Ты же у нас богатый! А моя семья настолько бедна, что нам даже лишнего агнца взять неоткуда! Кабы я имел огромное стадо, то ничего бы для богов не жалел: приносил бы жертвы и Ададу, и Шамашу, и Зуэну, и деве Иштар! Но что делать мне, горемычному, если боги не дали мне богатства? Где взять столько скота?..
- Да какой я тебе богатый, Авирам? Что ты мелешь, старик? Корове моей завидуешь? Нашел чему завидовать! Да она и молока почти не дает! И теленок хилый родился – боюсь, кабы не сдох...
- Говорю же – богов мы прогневили своими грехами! И ты, видно, их чем-то прогневил – вот они и попустили асакку войти в твою скотину! А кабы ты теленка в жертву принес, глядишь, демон бы из коровы тут же и вышел! Я бы на твоем месте так бы и поступил – отдал бы теленка во всесожжение и взмолился бы к богам, чтобы исцелили корову! Лучше тельцу умереть на жертвеннике, чем сдохнуть от бескормицы и болезни!
- Жирная овца – вот самая подходящая жертва! – убежденно настаивал на своем Йивцан, - Ягненок слишком мал, а тельца слишком жаль! Давайте заколем перед Ададом овцу! Ну, там, еще фиников добавим, пива, масла – кто сколько сможет... Неужто ему не хватит? Неужто не пошлет нам дождей?..
Йехошуа ощутимо вздрогнул при упоминании имени громовержца. Адад! Адад... Они поклоняются Ададу... Они до сих пор приносят ему жертвы! Режут ягнят, овец и коз, а изредка даже и тельцов перед его идолом, окропляя изваяние свежей дымящейся кровью... Сжигают на жертвеннике чадящий жир... Изливают на алтарь пиво, масло, молоко, мед, даже порой вино – у кого что найдется... С отчаянной мольбой простирают руки к неподвижному каменному истукану... Падают перед статуей на колени и простираются ниц, покрывая поцелуями ее подножие...
Га-Ноцри, безусловно, прекрасно знал, что культ Владыки Бурь до сих пор пользуется большой популярностью среди Месопотамских Семитов – но слышать все равно было невыносимо. Овца, жирная овца! Сколь многое он бы сейчас отдал, чтоб с жадностью вцепиться зубами в ее сочное, горячее мясо! Он, который уже не помнил, когда в последний раз ел баранину...
Отрока передернуло столь резко, что это невольное движение не укрылось от глаз лулу.
- Что с тобой, мальчик? – с тревогой спросил Авирам, – Тебе плохо? Ты шатаешься, словно пьяный...
Йехошуа шатался от голода. Он даже ухватился за ствол пальмы, чтоб удержаться на ногах – ибо у него вдруг закружилась голова, к горлу подступила предательская тошнота, а мир поплыл перед глазами... На какой-то миг он и вправду испугался, что упадет в обморок.
Но миг прошел – и без обморока, по счастью, обошлось. Все же несокрушимая Дингирская Анунначья воля оказалась сильней физиологии.
Как истинный Владыка Бурь, Га-Ноцри, естественно, умел повелевать атмосферными осадками. Он мог бы помочь этим непутевым гурушам – призвать облака, наполненные живительной влагой, и позволить ей пролиться дождем на их иссушенные ячменные поля. Но для этого ему требовалась сила... много силы! А источником необходимой энергии служила прежде всего еда.
За все четырнадцать лет он практически ни разу не воспользовался своей чудесной способностью к управлению погодой – хотя, естественно, не забывал о ней ни на миг. Однако существовали две веские причины, благодаря которым принц старался по возможности ограничивать свою деятельность в качестве громовержца. Первая причина, конечно же, состояла в том, что владычество над бурями вредило здоровью, ибо отнимало чрезмерно много сил – а силы он сейчас предпочитал беречь. Учитывая то, в каком незавидном положении пребывал юный и одинокий Ануннак, брошенный сородичами на дикой и опасной планете, ему было гораздо выгодней копить, чем растрачивать. Копить и ждать удобного случая – такого, когда его сверхспособности могут сослужить хорошую службу...
Но имелась и вторая причина, куда более серьезная: ему приходилось скрывать свою божественность, чтобы выжить. Кабы он отличался непростительной беспечностью и легкомысленно устраивал грозы в Назарете по первому своему желанию, то погиб бы задолго до бар-мицвы...
Однако сейчас, в знойный раскаленный Эмешский полдень, Йехошуа внезапно почувствовал, что готов наплевать на все предосторожности и запреты – сколь бы разумными они не казались. Принц вдруг ощутил острое, непреодолимое, почти болезненное желание раскрыть перед черноголовыми свою душу и поведать то, что накопилось на сердце. Ему так надоело долгое вынужденное молчание, вечная необходимость недоговаривать, если речь шла о его семье… о настоящей, биологической семье, а не о суррогатной! О да, он устал отмалчиваться, прятаться и скрываться – а кто бы за четырнадцать лет не устал?..
- …А может мы того… этого… лучше Мардуку жертву принесем? – неожиданно предложил Йивцан, – Все же он царь богов, как никак! Он и Ададом, и другими богами повелевает…
Прекрасный, исхудавший лик юного громовержца исказила мучительная судорога.
- Мардука – на царство!? Его, пса смердящего, хряка Вавилонского – на царство!?.. – в бешенстве вскричал он, – Не позволю! Не пущу! Я не подчиняюсь Мардуку! Он мне не указ! Аз есмь царь!
От его громогласного вопля, преисполненного праведного гнева и благородного негодования, содрогнулся даже старый осел: бедное животное испуганно шарахнулось в сторону от Йехошуа, взбрыкнуло, взревело и замотало головой. Авирам, Гиббара и Йивцан мигом обернулись к принцу и недоуменно раззявили рты.
- Послушайте, люди! Я имею вам кое-что сказать! – уже спокойнее произнес Га-Ноцри на Еврейский манер.
Вглядевшись в мысли гурушей, Йехошуа, разумеется, не узрел там ни особого ума, ни образованности, ни повышенного интереса к истории родной страны. Как и следовало ожидать, их думы оказались простенькими и незамысловатыми, и касались в основном тяжелых каждодневных сельскохозяйственных работ, семейных проблем и бытовых неурядиц. И Авирам, и оба его односельчанина думали об одном и том же, и почти одинаковыми словами: о ценах на зерно, мясо, молоко и шерсть; о летней засухе, угрожающей их посевам ячменя; о разливе непредсказуемого Бурануна, от которого зависит земледелие в этой практически лишенной дождей пустыне; о частом ремонте, в котором ежегодно нуждаются их жалкие домишки из кирпича-сырца, перемешанного с рубленым тростником; об улове рыбы и урожае фиников; о своих болезнях и старческих немощах; о сыновьях, ушедших в город на заработки, но так и не сумевших разбогатеть; о приданом для дочерей и внучек; о корме для овец и ослов... Отдельное место в сознании гурушей занимали деревенские сплетни, байки пришлых купцов о дальних странах, неизбежные слухи о грядущих войнах и суеверный страх перед многочисленными духами и демонами, в изобилии населявшими воду, небо и землю. Нечистую силу лулу почитали и боялись гораздо сильнее, чем богов. Вся убогая и простодушная религия этих неграмотных людей сводилась лишь к ношению амулетов, ритуальному кормлению грубо вылепленных глиняных идолов, гаданиям, заклинаниям и заговорам от сглаза и порчи.
О богах они редко вспоминали – но все же, будучи истинными Семитами, продолжали по традиции поклоняться лунному Нанне (которого знали под именами Син (Зуэн), Алмаках и Йареху), порой возносили молитвы к Ашшуру, Мардуку, Эа, Шамашу и Иштар, а также – к громовержцу-Ададу... К Ададу, чей клон сейчас стоял перед ними!
Как известно, от избытка сердца говорят уста; и отрок, чуть помедлив, все же решился. Ведь эти черноголовые не принадлежали к роду Евреев, верующими в одного-единственного «невидимого» бога и способными закидать камнями любого, кто верует по-иному. Жители Месопотамии до сих пор отправляли культ бессмертной расы Дингиров (хоть он и подвергся сильнейшему искажению за два тысячелетия, прошедшие со времен падения Третьей династии Ура). К тому же, как известно, память народная не исчезает бесследно – обрывки древних легенд, воспевающих деяния Ануннаков, и по сей день ходят по Междуречью... А вдруг поймут?..
- Вы знаете, что написано на этой табличке? – Га-Ноцри показал черноголовым свою драгоценную находку, – Тут история про моего отца и моего старшего брата. Да, мой брат и отец жили здесь, в Месопотамии. Хоть я и родился в Эрец-Исраэль, моя семья происходит отсюда, из Двуречья. Здесь моя истинная родина. Поэтому я сюда и пришел – чтоб отыскать ее следы... Я хочу совершить Амаги – так на языке эмегир называется возвращение каждой вещи к своему истоку. Исток моей жизни – здесь.
- Интересненько! – воскликнул Йивцан, – Начало уже многообещающее!
- Вы видите вдалеке этот холм? – принц указал на один из глинистых холмов, ничем не отличавшийся от других точно таких же, – Вы знаете, что он под собой скрывает? Там, внизу, развалины древнего Ниппура – самого священного из городов страны Ки-Энгир. Раньше ваша страна называлась Ки-Энгир, или Ки-Сюммэрк, или Калам, или Кишшатум – а теперь Евреи зовут ее Арам-Нахараим...
- Ки-Энгир? – весьма равнодушно переспросил Авирам, у которого древнее инопланетное слово не вызвало никаких ассоциаций.
- Да, Ки-Энгир, что означает «Земля Надсмотрщиков»! И здесь когда-то жила моя семья – очень долго, на протяжении многих тысяч лет!
- Ты, я вижу, происходишь из знатной семьи... – медленно процедил Гиббара, внимательно вглядываясь в принца, – Бедняки не ведут семейных архивов. Тот, кто беден, всегда неграмотен.
- Да, из знатной, ты угадал! Из очень могущественной!
- И каково же имя твоей семьи? Если они столь знатны, как ты о них говоришь, возможно, мы слыхали о них... Ведь наш род тоже живет здесь с незапамятных времен – хоть он и не сравнится по знатности с твоим родом, – произнес Гиббара с вполне заметной издевкой.
Старик Авирам также уставился на Дингирского принца с неподдельным любопытством.
Однако Йехошуа с его непреклонным нравом предпочитал доводить каждое дело до конца. Начав разговор о своих великих предках, теперь он уже не мог остановиться.
- Да, вы знаете о моих родственниках! – воскликнул принц с решительным видом, - Они хорошо известны вам и пользуются вашим почтением.
- Да ты, поди, из царской семьи происходишь, не иначе! – смекнул Йивцан, - Небось твоим предком был побочный сын одного из Ассирийских или Вавилонских царей? Я верно угадал?
- Нет, все гораздо хуже, – обреченно вздохнул Га-Ноцри, – Я Дингир.
- Чаво? – тупо переспросил Авирам, отродясь не слыхавший подобного слова, – Кто-кто?..
- Я Ануннак.
- Чаво? Кто-кто?..
- Я – сын божий. Я – истинный повелитель грома и молнии, сошедший с небес.
Он еще не успел закончить фразу – а трое гурушей разом онемели от возмущения и ужаса. Дар речи на миг покинул их – но потемневшие от гнева лица говорили куда красноречивей всяких слов. Конечно, они не ожидали столь вопиющего кощунства из уст мальчишки-бродяги – грязного, тощего и оборванного!
- Имя моего отца – Энлиль, – продолжил Йехошуа, пока они не опомнились, – Он есть Кургаль и Нунамнир, царь над всеми богами Месопотамии, хозяин храма Экура и повелитель священного града Ниппура, чьи развалины находятся под тем холмом. А брат мой – Лунный бог Нанна, которого вы называете Син и Алмаках, а еще Йареху. Этот текст, – он поднял руку с табличкой и демонстративно потряс ей, – повествует о моем отце и моем брате. Здесь на священном языке эмегире записана история о том, как Нанна весной привозил дары для Энлиля и получал в ответ его отцовское благословение. Каждую весну из Ура, города Нанны, приходили по реке баржи, нагруженные приплодом скота и прочей данью, которую Син преподносил Ниппурскому владыке, а затем пировал с ним, отмечая Новый год...
- Иллиль? – протянул Йивцан, выговаривая имя главного божества Месопотамии на Семитский лад, – Зуэн?.. Йареху?..
- ...Моя мать – пресвятая богородица, Нинлиль из Туммаля, дочь Нинбаншегуну, – признался принц, – Она же мать Лунного бога Сина, которого родила в Нижнем мире. А сам я – громовержец Адад, которому вы молитесь в летнюю засуху, прося послать на ваши поля дожди. Я – устроитель небесных плотин, повелитель гроз и молний. Я – истинное семя, исторгнутое из чресл великого быка!
- Да какой же ты Адад, мальчик? – изумленно моргая, просипел Авирам, - Ты ведь называл себя по-другому... Ты этот... как там... Га-Ноцри!
- Естественно, я Га-Ноцри! – горячо согласился Йехошуа, – А Мардук – он Га-Бавели, а Нинурта – Нингирсу, а Нергал – Месламтеа! Каждый Дингир носит дополнительное имя в честь главного города своего культа. Я происхожу из Назарета, а Мардук правил в Вавилоне, а Нинурта – в Лагаше и Нгирсу, а твердыня Нергала – храм Э-Меслам.
- Какой ты бог? – повторил вслед за Авирамом Йивцан, – Ты же Еврей! Ты сам говорил, что ты Еврей!
- А одно другому не мешает! – «обрадовал» его принц, – Я и бог, и Еврей в одном лице!
- А что… среди богов тоже Евреи бывают!? – поразился бедный гуруш, ненавидящий коварное племя торгашей и ростовщиков, – Вы что, уже и туда, – он указал пальцем на небо, – пролезли?..
- Мы везде пролезем! – с чувством законной гордости заверил его дивный отрок, – Где это сказано, что бог Евреем не может быть? Нигде нет подобного запрета! Смертному разрешается принять гиюр – а богу, что ли, нельзя? Я стал Евреем, как только сошел на Землю! Я Адад, но только после гиюра. Я уже четырнадцать лет Еврей – с тех пор, как обрезали…
- Не богохульствуй, отрок! – всплеснул руками старик, – Господь Адад - взрослый мужчина, а ты – безусый мальчишка! Ты сам сказал – тебе всего четырнадцать лет! Как смеешь ты, столь юный, равнять себя с богами!?
- Я – бог грозы, и мои способности не зависят от возраста! – не сдавался упрямый принц, - Сейчас я называюсь Йехошуа, что значит «Спаситель» – но это лишь одно из моих многих имен! А еще я называюсь Ишкур, и Тешшуб, и Рамман, и Балу, и Эль-Шаддай! Каждый народ почитает меня под разными именами: для жителей Южной Месопотамии я Ишкур – «Живущий в дальних горах», для Хеттов я был Тешшубом – «Заставляющим дуть ветер», для Хананитов – Силачом Балу, что сражается с морским Змеем Йамму-Левьятаном, ибо Змей – мой вечный противник…
- Но… боги живут на небе! – недоуменно протянул Авирам, – А ты – здесь… Я ничего не понимаю! Как ты оказался на Земле?
Йехошуа на миг запнулся: а действительно, как растолковать этим неграмотным лулу, что его отец, Адад, отчаявшись завести ребенка традиционным способом, сделал клона из собственной эпителиальной ткани?..
- А я ... разделил свое божественное тело пополам, подобно тому, как садовник отрезает ветвь от дерева, дабы вырастить из нее новый саженец, – наконец нашел он подходящую аналогию, – И я могу пребывать в двух местах одновременно! Человеку это не под силу, но для бога нет ничего невозможного! Сейчас я нахожусь и на небе, подле своих отцов Ану и Энлиля, и здесь, рядом с вами! И тут я, и там я! – отрок-Дингир указал ввысь, в безбрежную синеву, раскаленную от солнечного зноя.
- И что ты забыл здесь, на Земле, если ты сын самого Иллиля? – насмешливо вскинул брови Гиббара, – Почему тебе не сидится рядом с небесными отцами? Чего ты здесь ищешь?
- Смерти! – заветное слово вырвалось из уст юного Ануннака прежде, чем он сумел осознать сказанное, – Я не зря читаю таблички. Я хочу разузнать из них, как бог может сойти в Иркаллу, умереть, а затем воскреснуть!
- Смерти хочешь? Вот как? – хохотнул Йивцан, – Да чего же ее искать-то? Мы все там будем! Она сама к каждому из нас придет...
- Это к вам придет, люди! – вскричал Га-Ноцри, чувствуя, как кровь от гнева приливает к его лицу, – Ибо вы созданы из праха и в прах неизменно возвращаетесь! А я – сын Энлиля! Я сошел с небес и воплотился на Земле! И я – бессмертен!..
- Эй, люди, посмотрите на сына божьего! – Гиббара оглушительно расхохотался, и смех его воистину напоминал ржание жеребца во время случки, – Господь послал нам, грешным, своего сына! Господь снизошел до нас! Ты очень божественно выглядишь, грязный мальчишка!
- Да он одержим демоном! – авторитетно заявил Йивцан, укоризненно качая головой и цокая языком, – В нем говорит злой дух! Мыслимо ли, чтоб человек равнял себя с богом? Да разве ты, оборванец, похож на бога? Ты бы на себя посмотрел! Ты выглядишь, словно беглый раб, что удрал от слишком строгого господина и теперь скитается по безлюдным местам, не зная, куда податься и где найти пропитание! Очевидно, что твой рассудок помутился от голода! Не удивительно, что духи болот пришли и овладели тобой!
- Люди, вы не верите мне... – обреченно прошептал Га-Ноцри. Он обвел взглядом всех пятерых лулу – но не заметил ни на одном из лиц ни малейшего сочувствия: Авирам сурово хмурился и морщился, осуждая столь вопиющее «святотатство», Гиббара давился жестоким издевательским смехом, физиономию Йивцана исказил презрительный прищур, а несмышленые дети глупо улыбались, демонстрируя щербатые рты, – Вы не понимаете меня, черноголовые... Вы слепы! Вы лживы и лицемерны! Это вы постоянно лжете – а я говорю чистую правду! Я вообще не умею лгать! И в меня не может вселиться никакой демон! Я способен справиться с любым злым духом! Асакку боятся даже приближаться ко мне! Я – божественное существо! Во мне – сила моих отцов Ану и Энлиля! Они наделили меня своими благородными Ме!
- Мальчик! Ты, наверное, перегрелся на солнце... – протянул Авирам таким снисходительным тоном, каким обычно говорят с младенцами и безумцами, – Сейчас стоит такая жара... У тебя, наверное, лихорадка... Ты болен! Ты бредишь! Демон полдневного зноя вселился в тебя и лишил разума!
- Он бледит! – шепеляво рассмеялся старший из его внуков, показывая пальцем на принца, - Он плохой! В нем демоны! Они его забелут и утащат в свое болото! Он там утонет!
А его пятилетний брат тут же принялся прыгать и кривляться, корча рожи, высовывая язык и дико закатывая глаза.
- Проваливай, бесноватый, пока цел! – презрительно процедил Йивцан, - Проваливай, Адад Га-Ноцри! Ступай прочь! Мы не намерены слушать твои богохульные речи! Тоже мне – сын Иллиля выискался! Да тебя надо лечить, изгонять демона!
- Если считаешь себя Ададом, то порази нас молниями! – добавил давящийся от злого смеха Гиббара, – Где твои молнии, мальчишка? Где твой всесокрушающий трезубец? Господь Адад ходит по облакам и посылает молнии в своих врагов! Он воистину велик и могуч! Он не скрывается в прибрежных тростниках под видом жалкого нищего бродяги!
- А ну живо отойдите от него! – потребовал Авирам и, схватив за руки обоих внуков, оттащил их подальше от Йехошуа, – Не приближайтесь к одержимому, это опасно! Асакку могут выйти из него и вселиться в кого-нибудь из вас!
Испуганные внуки тут же вновь разревелись, явно стараясь переорать друг друга. Мальчишки истошно голосили, размазывая слезы по грязным щекам, и их негодующие вопли перемежались с жестоким хохотом двух взрослых мужчин.
Против воли, руки принца разжались, недочитанная табличка выпала из них – и, ударившись о камень (и как только он вовремя не заметил этот проклятый булыжник!?), с сухим звоном разбилась на несколько кусков. Мелкие острые частицы обожженной глины брызнули во все стороны.
Йехошуа стоял перед гурушами, словно оплеванный.
***
…Йехошуа стоял перед апостолами, словно оплеванный – такой же мокрый, грязный, измученный, униженный и несчастный. И еще более голодный, чем в тот далекий Эмешский, Ненегарский, Месопотамский день своего тяжелого детства. Хмурое небо над головой Машиаха непрестанно сочилось мелким и противным дождем – словно бессмертные сородичи, пребывающие у Лазуритового Престола Ану, злорадствовали над горем своего отпрыска и надменно плевали на него.
- Что мне с вами делать, презренные? – горестно вскричал Ануннак, прохаживаясь вдоль рядов хмурых апостолов, которые все еще стояли, повесив головы, и изо всех сил старались не встречаться взглядом с учителем.
- Что мне с вами делать, несчастные? – повторил он, откидывая свои мокрые и грязные, спутанные волосы с лица, – Потопом бы вас всех перетопить, как завещал батька Энлиль... да рука моя на вас не поднимется! Огнем бы ядерным вас выжечь под корень, как Шедом и Гоморру выжгли, – да не хочу второго Великого Бедствия! Кутиев бы на вас наслать – да вам и Римских оккупантов хватает! Куда уж вам еще Кутиев – вы и Римлян одолеть не способны...
- Рабби, насчет Римлян ты не прав! – Фома на миг гордо вскинул голову, – Мы таки стараемся насчет них!
- Плохо стараетесь! – мрачно процедил громовержец, – Уже вижу, что не прогоните. Придет Римское войско, огромное и бесчисленное, как песок морской. И окружит мой святой град, и будет осаждать его много дней... А потом они возьмут Йерушалаим приступом, разорят его и сожгут Храм, а вас уведут в новый голут... Такой вам будет долгий голут, что по сравнению с ним Вавилонский и Мицраимский плен сущими пустяками покажутся! Уж скоро это случится, уже при дверях... Как только я вознесусь на небо – так сразу и ждите...
Не только Фома заткнулся – все прочие ученики также затаили дыхание от мигом охватившего их ужаса. Естественно, они не любили, когда рабби так страшно пророчествовал. Тем более что знали, – его предсказания всегда сбываются...
- Помогать мне вы не хотите, проповедовать толком не умеете... – горестно подытожил Йехошуа, – зато целыми днями грызетесь между собой, словно собаки, выясняя, кто из вас главный, кто первейший, кто ко мне ближе! Сколько раз я вам говорил – кто хочет стать главным, пусть ведет себя, как раб и слуга, – а вы до сих пор не понимаете! Спите и видите, как бы я поскорей прогнал Римлян, воцарился над Израилем, а вас на хорошие должности пристроил – кого советником, кого военачальником, кого казначеем... Власти и бессмертия вам всем подавай... тоже мне, Гильгамеши выискались! А того, что за бессмертие платить приходится, и весьма дорого платить, – этого до вас не доходит!
Он замолчал, переводя дух. Прошло еще несколько тягостных, невыразимо мучительных минут.
- ...Ладно уж – будет вам бессмертие! – гневно прищурившись, Дингир обвел твердым Энлильским взором толпу притихших учеников, – Вы от своего счастья так просто не отделаетесь! Если захочу, я вас всегда клонирую!..
Это последнее заявление произвело на бедных Галилейских гурушей воистину убийственное впечатление – «братья по разуму» синхронно содрогнулись от мигом объявшего их страха. Хотя ни один из этих неграмотных пастухов и рыбаков, разумеется, не понял значения данного слова (ибо не имел ни малейшего представления о генной инженерии и процессе создания клонов), Йехошуа-рабейну произнес свое обещание настолько угрожающим тоном, что апостолы уже загодя не ожидали от клонирования ничего хорошего... Они мигом встрепенулись от страха, а затем еще сильней втянули головы в плечи и, потупив виноватые глаза, принялись усиленно изучать свои грязные ступни, обутые в рваные сандалии. Лишь один Фома со свойственной ему дерзостью рискнул расспросить Ануннака о подробностях.
- Рабби! – жалобно пропищал гуруш, поднимая взлохмаченную голову и усилием воли заставляя себя посмотреть в синие ледяные очи учителя, – а это таки не больно?..
Столь глупый и нелепый вопрос невольно рассмешил громовержца, и Йехошуа против воли хмыкнул – от чего его Энлильская злость как-то сразу внезапно поубавилась. Однако затем Дингир вновь гневно сдвинул тонкие брови, скрестил руки на груди и твердо, жестко сказал Фоме:
- Ну, меня ведь папа клонировал... я ж как-то потерпел!
Усердный Фома попытался переварить дивные слова сына божьего и вникнуть в их сокровенный смысл – отчего на глупом, простодушном лице ученика в течение нескольких мгновений сменилось несколько противоречивых гримас – одна смешнее другой. Глядя на старательные, но бесплодные апостольские потуги понять то, что было несоизмеримо выше его гурушского разумения, Йехошуа вдруг развеселился – и его сотряс приступ жуткого, неудержимого хохота. Этот хохот оказался полной неожиданностью как для бедных черноголовых, так и для него самого.
Машиаха словно прорвало – так сказалось чудовищное напряжение, пережитое им за последние дни. Из гортани Дингира исторгся лающий, рыдающий хохот – тот самый смех, что Эллины зовут гомерическим. Именно так, по мнению Эллинов, и полагается смеяться богам – жестоко, надменно и отчаянно. Это смех, с которым жители заоблачного Олимпа ниспадают в Тартар.
- Братцы, я ведь скоро умру, – еле сдерживая гомерическую судорогу, наконец молвил Ануннак, – Братцы, меня скоро убьют… Вы меня до Иркаллы доведете… Уже почти довели… Через три месяца – моя смерть…
Его рот кривился, на глазах выступали слезы. Он согнулся от смеха пополам и, держась за живот, даже ухватился рукой за ствол ближайшего дерева, чтоб не упасть.
Неожиданно Йехошуа замер и резко умолк, словно подавившись собственным смехом. Затем он, разгибаясь, медленно выпрямился и обернулся назад... и апостолы, словно по команде, вытянули шеи, проследив за направлением его взгляда.
Обернулись – и увидели Мириам.
Она вышла из-за ближайших кустов и смиренно стояла там, в нескольких десятках локтей от них, испуганно взирая на дико хохочущего рабби и стыдливо поникших учеников. Она явно услышала смех Йехошуа и выглянула посмотреть: что его так «развеселило»? Жуткий истерический хохот определенно смутил и перепугал ее – ибо она-то прекрасно знала, что Йехошуа – совершенно не любитель смеяться. Он и улыбался-то крайне редко – зато слезы в его очах можно было наблюдать ежедневно.
Их взгляды встретились – и рабейну увидал в черных глазах Мириам беспокойство, тревогу и немой вопрос. Она волновалась за него – впрочем, как и всегда... Но присутствовало в ее глазах нечто еще, чего он не мог выразить словами, – ибо при виде ее взгляда, ее выражения лица Дингира вдруг охватил жгучий стыд. Он вдруг понял, до чего глупо и нелепо, до чего смехотворно смотрится вся эта картина: он, сын самого Энлиля, голодный и исхудавший, не евший уже три дня, одетый в рваный заношенный хитон, перепачканный в грязи, стоит тут и препирается с этими тупыми черноголовыми, как простой энгар – с ленивыми и нерадивыми гурушами, не вычистившими вовремя канал. Орет на них, как уммиа – на непослушных учеников эдуббы, не умеющих аккуратно переписать таблички... как писец на своего непутевого сына. Воистину – разве так подобает вести себя богу?..
«Воистину, эта планета непобедима!», – печально подумал Ануннак, – «Пока тупые Земляне не поумнеют, мне их не одолеть. Я, видимо, переоценил свои силы. Ишь, понадеялся стать новым Урукагиной... Но какое с этими дикарями может быть Амаги? Какое возвращение к первоистокам? Они же совершенно ничего не помнят и вспоминать не желают! «Гала-хуррум» я после этого – «умный дурак».
Принц хорошо осознавал, в чем его главная Урукагинская беда: при всей своей злости на черноголовых он не мог карать их, подобно Энлилю! Чем дольше Йехошуа жил бок о бок с людишками, тем ясней и отчетливей понимал: похоже, его угрозы насчет ядерной бомбардировки или Всемирного Потопа так и останутся пустыми словами.
Да, он ни на миг не забывал о том, какими невероятными способностями наделен и насколько превосходит этих жалких ничтожных смертных! И даже в детстве, когда дрался с противными Назаретскими мальчишками, обзывающими его мамзером и сыном гоя, никогда не применял против них свою божественную силу! Да, он яростно молотил их своими кулаками, разбивал негодяям глаза и носы, выбивал зубы, а пару раз, не рассчитав мощность удара, даже сломал кой-кому руку и ключицу… но ему никогда даже в голову не приходило пронзить тело какого-нибудь задиры разрядом атмосферного электричества! С самого раннего младенчества в его мозгу жил незыблемый запрет на подобные вещи… и, как оказалось впоследствии, не только на них.
Позже, в зрелом возрасте, сколько раз ему приходилось драться с противными фарисеями и садуккеями! – и ведь ни разу не шарахнул молнией по какой-нибудь наглой зажравшейся фарисейской морде! Даже тогда, когда они гонялись за ним целой толпой, норовя закидать камнями или столкнуть со скалы…
Йехошуа четко помнил, что черноголовые, в отличие от него, Ануннака, не умеют изменять электропроводность своей генетически не модифицированной плоти, равно как не умеют ускорять и замедлять метаболизм и впадать в состояние гибернации; и поэтому разряд раскаленной плазмы, не приносящий ему ни малейшего вреда, смертелен для любого из них. Это он способен «есть» молнии, впитывая их поверхностью тела, превращаться в живую батарею, в ходячий аккумулятор энергии; а они – слабые, жалкие, убогие, далекие от совершенства существа… И с ними, увы, надо обращаться бережно.
Это ему, инопланетному наследному принцу, не грозили никакие болезни (кроме разве что запредельной метеочувствительности и врожденной аллергии на свинину и еще некоторые виды пищи); он абсолютно не поддавался ни бактериальной, ни вирусной инфекции. Он еще в детстве приятно удивлял суррогатных родителей своим исключительным здоровьем – ибо ни разу не простудился и не чихнул. А лулу все время болеют… болеют в таком количестве, что он едва успевает их лечить! И неумолимая смерть ходит за каждым из них по пятам…
По первому же его требованию с небес (с орбитальной станции Ануннаков, что и ныне кружила над Землей) готовы были сорваться целые легионы ангелов – до зубов вооруженных Игигов, выполняющих поручение Ану присматривать за драгоценным отпрыском. И стоило ему лишь позвать ангелов на помощь – они бы вступились за него и расправились с вероломными фарисеями! Стоило принцу лишь попроситься домой – и верные Игиги в тот же день доставили бы его на Нибиру, в целости и сохранности. Благо, сейчас, с появлением космических кораблей нового поколения, способных совершать гиперпространственные прыжки, подобные путешествия стали очень легкими, быстрыми и безопасными. На современных кораблях отсутствуют эти ужасные криокамеры, что в эпоху юности Энки и Энлиля нередко становились гробницами для усыпленных астронавтов – ибо, по прилете в нужную точку, отнюдь не всех путешественников удавалось вернуть к жизни. К счастью, необходимость в гибернационной криозаморозке у расы Дингиров уже давно отпала; ибо новая, совершенная техника преодолевает расстояние в несколько световых лет буквально за пару минут.
Кабы не гордость и принципиальность Га-Ноцри, категорически не желавшего принимать никакой помощи от бессмертных Нибирианских соплеменников, его Земная судьба могла бы сложиться гораздо удачней: ведь преданные Игиги были готовы регулярно снабжать его едой, одеждой, оружием и вообще всех необходимым для удобного и безбедного существования. Не снабжали лишь потому, что он сам отказывался от щедрых подачек заботливого прадедушки Ану. Ерейский Машиах вознамерился стать единственным Ануннаком, который всего добился САМ, лишь благодаря собственным талантам, а не родственным связям или чьей-то помощи. И, если честно, он уже замучился отгонять от себя настырных ангелов, наперебой предлагавших ему то средство дальней космической связи, то плазменный излучатель! Отстреливаться от фарисеев из излучателя казалось ему столь же немыслимым и недопустимым, как и поражать их молниями.
Он знал, что всегда имеет право улететь обратно, как только у него возникнет такое желание; но ни у кого из Землян подобного права нет! Им некуда деваться со своей отсталой планеты! Они обречены жить здесь! А он обречен страдать от чувства бесконечной вины перед этими глупыми, нелепыми, неполноценными, глубоко несчастными существами!..
Одно дело – угрожать ядерной бомбардировкой или Всемирным Потопом; но совсем другое – воплотить угрозу в реальность. Теперь же, когда его короткая Земная жизнь стремительно летела к концу, Йехошуа все больше осознавал, что выполнить свои угрозы не сможет. Как бы лулу его не разозлили и не разочаровали – не сможет, и все тут! У него просто рука не поднимется на них.
Он пытался добиться покорности от людишек – но как это сделать, не используя насилия? Он пытался учить их, терпеливо объяснять, вразумлять, увещевать, проповедовать… но как это сделать, если время, отведенное ему на Земле, жестко ограничено, а Земляне настолько тупы, что для их обучения не хватит, пожалуй, целой вечности? Если каждое его слово они ухитряются понимать неправильно, подчас искажая смысл до полной противоположности? Если они сами с завидной регулярностью и упорством напрашиваются на наказания?..
Он пытался стать добрым и справедливым Энлилем; но разве может добрый Энлиль существовать в природе? Добрый Энлиль – это, как выразились бы Эллины, такой же оксюморон, как горячий снег или темный свет… Увы, но доброта и милосердие не входят в число Энлильских Ме!
Он ведь не сумел покарать Авирама, Йивцана и Гиббару в тот жаркий, далекий, Ненегарский день своего отрочества: увы, но его рука не поднялась, чтоб поразить их молнией или умертвить еще каким-либо способом! Хоть наглые и невежественные гуруши жестоко обидели его и насмеялись над ним, принц не стал сводить счеты с этими нищими ничтожествами. И вовсе не потому, что был голоден и слаб; он просто… пожалел их. Он просто подумал, что их жизнь и без того коротка, тяжка, сурова и полна неисчислимых опасностей; и это ясное осознание мигом погасило кипящий в его сердце Энлильский гнев, подобно тому, как вода мигом охлаждает расплавленный металл.
Он просто развернулся и, не говоря ни слова, бросился бежать – назад, в тростники, в топкое болото. Он долго продирался среди сухих колючих стеблей, проваливался по пояс в грязную мутную воду, стремясь уйти как можно дальше от Бит-Дарику. Он молча и горько рыдал, утирая слезы локтями – ибо руки его вскоре ободрались до крови о тростники и перепачкались болотной жижей. Он напоминал себе Гильгамеша после смерти Энкиду, блуждающего в диких дебрях и одичавшего от невыносимой скорби. Он шел до тех пор, пока на берега Бурануна не пожаловала ночь – и только тогда позволил себе свалиться от усталости и забыться черным, тяжелым сном. Даже возможная встреча со свиньями зарослей теперь не пугала его – уж лучше свиньи, чем такие черноголовые!..
В ту ночь он не видел сновидений. Но одна мысль намертво застряла в его засыпающем мозгу – и торчала, словно заноза, где-то на глубине его погасшего сознания:
«Злой бог отвратителен – а добрый жалок и смешон. Злой бог мучает людей, а добрый – мучает себя самого. Но, в любом случае, отношения людей и Дингиров есть мука и боль по своей сути. И все, что зависит от меня, это сделать выбор: кто будет страдать на сей раз? – люди или я?
Злой бог – умен, а добрый – дурак. Я думал, что я очень умен, когда клонировался. Думал, что два одинаковых тела, находящиеся в двух разных звездных системах, дадут мне многие преимущества, которых лишены прочие Ануннаки, и что это поможет мне наконец-то убить Мардука. Тогда я думал лишь о своем враге – но начисто забыл о Землянах. Земляне были лишь средством, а не целью. Теперь же я все больше и больше думаю о них, сопереживаю и соболезную им – и с каждым днем моя любовь к ним все больше и больше перевешивает ненависть к проклятому узурпатору.
Причем, что самое страшное: я вижу, что мое сострадание распространяется не только на любимых Евреев, но и на всех остальных лулу, сколько их есть на этой планете! Если раньше я ощущал лишь Еврейскую власть над своей судьбой, то теперь, похоже, мной манипулируют даже гои! Ведь эти черноголовые – гои, они не принадлежат к моему избранному народу! А я все равно пожалел… все равно не смог поставить их на место…
Теперь до меня дошло, насколько я глупо поступил, отправив свое второе тело жить в человеческий мир. Я вовсе не победил, вырастив генетического двойника из куска собственной кожи. Напротив – я проиграл. Но проиграл не бессмертному врагу, а жалким ничтожным черноголовым, этим двуногим скотам, низшей расе, созданным лишь для нашего Дингирского удовлетворения. Для Аспида я по-прежнему неуязвим; зато тупые Земляне теперь могут безнаказанно издеваться надо мной, как хотят, – и я не смогу дать им сдачи! Воистину, это клонирование стало ловушкой для меня! Теперь я здесь словно пленник!
Гала-хуррум я после такой глупости! Гала-хуррум! Гала-хуррум!..»
***
...Ветер стал еще холодней и резче, дождь припустил сильнее – и Машиах очнулся от своих горестных раздумий, словно от спячки-гибернации. Эмешская удушливая жара и месяц Ненегар, соответствующий Аккадско-Еврейскому месяцу Абум, остались лишь в его воспоминаниях, в то время как неумолимая зима все настойчивей напоминала о себе.
Зима – суровое, неуютное время стужи, проливных дождей, заморозков и даже редких снегов, что порой выпадают в стране Израиля… Самая середина Энтена. Месяц Тебет. Печальные глаза Мириам, смотрящие на него с такой болью, тревогой и тоской, что при виде этого взгляда у него едва не разрывается сердце. И – голод, голод, голод, голод, голод! Омерзительная, тошнотворная пустота в желудке, головокружение и слабость. Страстная мечта о куске грубого ячменного хлеба, затмевающая и ненависть к узурпатору-Мардуку, обрекшему его на эти мучения, и даже мысли о своей скорой и неминуемой смерти. Даже страх перед грядущим распятием сейчас отступал для Га-Ноцри на второй план, померкнув по сравнению с неудержимой жаждой еды.
Жестокий голод преследовал его как в жаркий Эшем, так и в холодный Энтен, как осенью, так и весной. И жестоко издевались над своим богом черноголовые, пользуясь тем, что наконец-то нашелся Дингир-дурак, позволивший сесть ему на голову…
- Ты, ты и ты! – надменный перст громовержца поочередно указал на Леви Матитьягу, Андрея бар Йону (младшего брата Кифы) и Филиппа, – Возьмите у Йехуды деньги из ящика и вновь спуститесь в селение. Подойдите к домам с другого края и купите хоть какой-то жратвы! Ничего не говорите и не проповедуйте, просто купите! Иначе мы вовек не пожрем! А с нами, между прочим, еще женщины – хоть их накормить надо!
Йехуда, что ты на меня так уставился? Живо деньги вытряхивай – все, какие есть! Что значит «мало», что значит «не хватает», что значит «неприкосновенный запас»!? Думаешь, я не знаю, как ты сам втихаря тягаешь, если тебе приспичит? Нечего краснеть, Ишкирьят! И оправдываться тоже нечего – я знаю! Я вас всех насквозь вижу, черноголовые! От меня ничего не скроешь!
Короче, возьмите у Йехуды все сбережения и живо спуститесь за жратвой! Только бить Йехуду не надо! Я вам не позволял его бить! Что значит «вор», что значит «предатель, своих обкрадывал»!? Андрей, Филипп, а ну живо прекратите! Я что, вас разнимать должен!? Ишкирьят, а ну живо отдай им ящик – что ты в него вцепился мертвой хваткой!? Что значит «ищите себе нового казначея, я ухожу»!? Только попробуй уйти – ты мне еще пригодишься! Ладно, ребята, пусть идет – все равно вернется, никуда не денется... Так, сколько у нас монет?
- Четыре драхмы, семь кодрантов и шесть ассариев! – радостно воскликнул Андрей, - Надо же, зараза, не все спер!
- Отлично! – скомандовал Йехошуа, - Вы трое берете деньги и спускаетесь во-о-он по тому дальнему склону горы. Я вижу, там есть тропа, не заблудитесь. Подойдите к Рамат-Шахару с другой стороны и постучитесь в какой-нибудь другой дом – так, чтоб подальше от этого Хаима… Проповедовать и исцелять даже не пытайтесь – сомневаюсь, что у вас что-то выйдет! Боюсь, вас снова побьют, да еще деньги отнимут. Просто молча купите еды и немедленно возвращайтесь... Да, на все деньги! Хотя бы хлеба! Что значит «уже поздно»!? Что значит «мы устали, мы отдохнуть хотим»!? Я вам покажу отдых, если сейчас же пойдете! Я вас живо в родную Галилею отправлю – там до весны отдыхать будете! А ну, бегом за жратвой, пока я не рассердился!..
Андрей, Филипп и Матитьягу опрометью бросились исполнять приказ.
- А можно и я с ними? – тут же подскочил непоседливый Близнец.
- Шурум анше ган! – в сердцах выругался бедный громовержец.
- Чаво? – изумленно вытаращился на него Фома, - Что ты сказал, рабейну?..
- «Навоз паршивого осла», вот чего! – Энлильский сын любезно перевел фразу с мертвого языка эмегира на общедоступный Арамит, - Нет, тебе нельзя! Тебя не пущу! Хватит с тебя приключений на сегодня! Пойди вон, лучше хворост пособирай, да костер разведи, чтоб женщины согрелись! Да вопросов глупых поменьше задавай! А то я на них уже отвечать замучился...
- Рабби, но мне же так интересно... – начал оправдываться самый любопытный апостол.
- Пойди вон, лучше хворост пособирай, это тоже интересно! – топнул левой ногой непреклонный громовержец, - Или мне тебя прямо сейчас клонировать!? Смотри, рассердишь меня по-настоящему, - так ведь клонирую! Сделаю из одного Фомы двоих!
Вдвоем вы больше хвороста соберете!
- Не-е-ет, господи, прошу тебя, не клонируй! – в ужасе взвыл Фома, молитвенно простирая руки, - Пощади своего грешного и недостойного раба! Все, что угодно, только не это! – и он опрометью бросился за хворостом.
- То-то же! – ухмыльнулся Дингир ему вослед. Заглянув в мысли своего самого любопытного ученика, он с трудом сдержался от смеха: оказывается, неграмотный гуруш представил процесс клонирования как распиливание человеческого тела пополам – но при том считал, что каждая половина не умрет, но, оживленная благодатью божией, будет впредь жить и действовать отдельно – одноногая, однорукая, одноглазая...
Вот что значит отсталая планета Земля, затерянная на задворках Галактики! Вот что значит местные жители, не имеющие ни малейшего представления о таких простых и элементарных вещах, как генная инженерия и клонирование! Дикари, непонятно как обходящиеся без биотехнологий, - низшая раса, идеальные рабы для доминирующих над ними Ануннаков.
Зато теперь Ануннак наконец-то выяснил, как можно эффективно заткнуть не в меру болтливого Фому – надо лишь пригрозить ему клонированием...
***
- ...Мириам! Мириам, подожди!
Девушка шла в быстро сгущавшихся дождливых сумерках, постепенно ускоряя шаг.
Однако Йехошуа без труда догнал ее и схватил за руку – решительно, порывисто, но в то же время осторожно и нежно.
- Мириам, прошу тебя, подожди! – почти умоляющим тоном прошептал он, - Я ведь напугал тебя, да? Прости меня, пожалуйста, если так! Я не хотел.
- Рабейну, ты на них так страшно кричал, - тихо, едва слышно произнесла она, как всегда не поднимая глаз на своего спасителя, - А потом так странно смеялся...
- Я разгневался на этих глупых гурушей! Они достали меня своей тупостью и маловерием! Ведь история с неудачной проповедью повторяется уже не в первый раз! – попытался объясниться Йехошуа, - Подожди, Мириам... Я чувствую – у тебя голова болит.
Девушка не проронила ни слова.
- Что ж ты сразу ко мне не подошла? – мягко упрекнул ее принц, - Я же говорил тебе много раз: если вдруг почувствуешь себя плохо – сразу обращайся ко мне, не стесняйся!
- Рабби, но я не посмела... Я устыдилась... Ты был так занят...
- Для тебя я бы всегда нашел время! Давай, я сниму боль! Мне это совершенно не трудно! Иди ко мне! – Йехошуа осторожно привлек девушку к себе и нежно, бережно провел ладонью по ее лицу, - Все... прошло? Теперь не болит?
- Уже прошло. Спасибо тебе, рабейну! – кивнула исцеленная лулусаль.
Тупая, пульсирующая головная боль, изводившая Магдалину с самого утра, моментально отпустила ее – словно из виска вытащили раскаленную иглу. А вместе с болью исчезли тошнота, головокружение и слабость, - ибо щедрый и милосердный рабейну поделился своей божественной энергией.
Га-Ноцри с грустью подумал, что скромность когда-нибудь погубит эту кроткую, тихую, безответную нгеме – ибо она, всецело поглощенная своим служением господину, совершенно не думала о себе самой. Мириам вела себя совсем иначе, чем наглые и бесцеремонные апостолы, которые аж наперебой лезли к учителю, требуя избавить их от малейшего недомогания – даже самого пустякового. Порой даже до смешного доходило – однажды, к примеру, Андрей порезал палец и, вместо того, чтоб просто промыть рану и замотать ее чистой тряпицей, тут же бросился за помощью к Ануннаку, умоляя остановить кровь. Причем, вопил так, словно руку или ногу сломал – хотя порез оказался пустяковым... Громовержцу пришлось срочно лечить Андрея – иначе бы Андрей не заткнулся. Да и вообще, редко какой день обходился без жалоб на здоровье: «Рабейну, у меня зуб болит!», «Рабейну, у меня насморк!» Естественно, Га-Ноцри не отказывал никому из страждущих – всех поголовно исцелял, но чувствовал себя при этом последним Энки. Нет, хуже! – ибо даже Энки обращался с черноголовыми строже. Он их, бесспорно, любил, - но все же, в отличие от племянника, не перелюбливал...
А вот Йехошуа явно перелюбил свой народ - Израиль. Умом он прекрасно понимал, что его безумная страсть уже давно вышла из-под контроля, подобно водам Всемирного Потопа, сметавшим все на своем пути, - но не мог, да и не хотел с ней ничего поделать. Ибо это был его личный Потоп, который ему предстояло пережить.
Машиах огляделся по сторонам. Они с Мириам стояли удачно – других лулу поблизости не наблюдалось, ибо все его немногочисленные спутники (два-три десятка человек, в основном женщин) собрались на расстоянии в несколько сот локтей, и теперь сидели у тускло чадящего костра, кутаясь в плащи и негромко переговариваясь. Там же возились братья Йааков и Йехонахан, разводя второй костер, который все никак не желал разгораться. Кифа стоял над ними и громко командовал, давал ценные указания и покрикивал на Фому, ругая его за то, что Фома принес слишком сырые ветки. Дидимус-Близнец в ответ грубо огрызался: «Пойди сам сухого топлива поищи, если шибко умный! Тут все промокло и отсырело на этом проклятом дожде! Зима же, не лето!» «Не буду я сам искать!» - непреклонно возражал ему Кифа, - «Ишь, чего не хватало! Я – первоверховный апостол!» «Как советовать, так все первоверховные! Слыхал я, как тебя рабби называет – Камнем тупым!» «Можно подумать, ты шибко острый! Щас по морде получишь, как вор-Ишкирьят!» «Это ты у меня получишь, безмозглый Петрос! Тоже мне, любимчик учителя выискался! Да он на тебя и смотреть не хочет! Шибко нужен ему такой старый урод!» «Ты кого уродом назвал, Дидимус!? На свою харю взгляни! Сам харей не вышел!»
Одним словом, его ученики, как всегда, соревновались в братской любви друг к другу. Судя по азарту соревнования и накалу апостольских страстей, до очередной драки оставалось уже недолго…
Дождь сочился с небес, не прекращаясь, - но и не набирая силы, продолжая оставаться таким же мелким, скудным и жидким, - и потому особенно противным. Холод проникал под кожу, ледяной ветер не утихал. Небо неотвратимо темнело, хоть и не виднелось на нем ни звезд, ни Луны – ибо плотная пелена облаков не пропускала звездного и лунного света. Внизу, в Рамат-Шахаре, зажглись огни – жители городка трапезничали, поглощая свой немудреный ужин, прежде чем отойти ко сну... Но для Мириам и Йехошуа не нашлось сейчас даже такого ужина – и голод, одинаково терзавший Дингира и его нгеме, объединял их даже сильнее, чем терзавшая их сердца страсть.
Машиах горько вздохнул, а затем крепко обнял девушку, набросил свой плащ на ее вздрагивающие плечи – и повел свою смертную наложницу подальше от костров, подальше от других черноголовых – туда, где сгущалась тьма, где, переплетясь ветвями, плотно рос колючий кустарник и лежали огромные белые щербатые камни-валуны, словно самой природой предназначенные в качестве укрытия для любовников.
Обнявшись и приникнув друг к другу, Дингир и его нгеме шли в синих, холодных, ветреных и влажных зимних сумерках – и никто не следовал за ними, не искал и не окликал их, не удивлялся их отсутствию у костра... Все временно забыли о существовании Мириам и Йехошуа – ибо Га-Ноцри своим внушением повелел забыть. Любой Ануннак умеет наводить морок, когда ему надо отдохнуть от шумных и назойливых людишек; и клон Адада уже не раз пользовался этой своей ценной способностью, во многом помогавшей ему выжить...
***
Мириам не блистала красотой даже по Земным меркам – напротив, судьба наделила ее весьма заурядной внешностью. Не была она и юной девицей, полной очарования молодости – на момент их судьбоносной встречи с Га-Ноцри ей исполнилось уже двадцать шесть лет. Еще далеко не старость, разумеется, – однако уже и не невеста... В таком возрасте все уважающие себя Израильтянки уже давным-давно обзаводятся мужьями и целым выводком детей. Но Мириам оставалась незамужней и бездетной – ибо ей брезговали по причине греха и беснования.
Как и все прочие Семитки, Мириам обладала желтовато-смуглой кожей, длинным крупным носом (придававшим ее лицу слегка птичье выражение), густыми, широкими, сросшимися бровями и буйной гривой иссиня-черных, слегка вьющихся волос. Ее пышные и длинные кудри, достигавшие по длине поясницы, можно было бы назвать даже роскошными; но их портили серебристые нити ранней седины – результат тяжелой болезни, горя и унижений.
Но глаза девушки – большие, черные, миндалевидные, с длинными густыми ресницами – смотрелись довольно выразительно. Все Семитки обладают весьма выразительными глазами – даже самые некрасивые из них.
Выделялись на ее лице также и губы – слишком полные, чувственные, темно-алые. Они всегда казались подкрашенными, хотя никакой краской Магдалина не пользовалась – ее устам хватало сильной естественной пигментации. Губы составляли яркий контраст с ее впалыми щеками, с плоской, невыразительной грудью, с общей худобой и болезненностью, с постоянной бледностью, не сходившей с лица Мириам и хорошо заметной даже на смуглой коже.
Одним словом, бедная Израильская нгеме даже отдаленно не походила на Инанну – «госпожу, сладострастнейшую на небе и на Земле», прекраснейшую и опаснейшую из всех богинь, с которой (Йехошуа доподлинно знал) ему непременно придется соединиться, едва он выберется из Иркаллы и вознесется к престолу Ану. Весь облик девы Иштар источал жгучее желание – ибо она была высока и стройна, быстра и сильна, ее телосложение – безупречно, а грудь – превыше всяких похвал. Большая и соблазнительная грудь с нежно-розовыми сосцами (а не с темно-коричневыми, как у черноголовой Мириам)... но при этом не настолько большая, чтоб отвиснуть и казаться уродливой. Нет! – Инанна носила свою грудь с достоинством, высоко вздымая победоносные сосцы, чей вид повергал к ее длинным, стройным ногам бесчисленных мужчин. Но еще пуще она гордилась своим лоном и умела по-настоящему радоваться ему – лону, чья сладкая влага пьянит сильнее лучшего пива...
Своим влажным лоном она зарабатывала себе на жизнь – ибо принадлежала к той категории женщин, для кого проституция - призвание. Каркидда Нинни всегда знала, с кем следует переспать, чтоб получить желаемое. Она создала и поддерживала культ своего священного влагалища – ведь именно вагина сделала ее царицей Урука (полученного в дар от соблазненного Ану), владычицей бесчисленных Ме (украденных у соблазненного Энки), главной богиней Ашшура и Вавилона (соответствующие звания и привилегии ей пожаловали соблазненные Энлиль и Мардук). Теперь же ее головокружительной карьере продажной женщины предстоял новый виток – обольщение юного Йехошуа. Нельзя сказать, что Га-Ноцри совсем уж не радовался подобной перспективе (ибо трудно найти мужчину, который бы не желал деву Иштар) – но все же, размышляя о горячих ночах, которые ему предстояло провести в ее объятьях, он оставался достаточно равнодушен. Он знал, что отношения с энтум весьма сильно отличаются от отношений с каркиддой – пусть даже с лучшей каркиддой в нашем секторе Галактики. Инанна, бесспорно, умела быть страстной, изобретательной в ласках и по-настоящему ненасытной – но ее ненасытность неминуемо утомляла (а порой даже раздражала и пугала). А вот согреть и успокоить, поддержать и пожалеть она, увы, не могла... Под жарким пламенем ее львиной страсти скрывался вечный лед, подобный льду межзвездного вакуума. Йехошуа отлично знал этот холод – ибо и сам от рождения носил его в собственном сердце. Два холода в совокупности не способны породить ни капли тепла; а две страстные, гордые, вечно противоборствующие натуры не способны к той любви, которой так жаждал младший Энлильский сын – тихой, милосердной и сострадательной. К любви, которая ищет милости, а не жертвы.
Кудри Иштар имели цвет расплавленного золота, а очи – подобны лазуриту (как и очи самого Га-Ноцри). Когда она распускала косы и ходила перед своими любовниками обнаженной, прикрываясь лишь длинными, достигающими пят светлыми прядями собственным волос, воистину казалось, что с ее чела струятся солнечные лучи... Звездным сиянием объятая, золотая и серебряная, она прозывалась «куг» – что по-эмегирски значит «светлейшая» и «чистейшая» – ибо воистину ее Ме были чисты, а геном – совершенен.
И пахла она благовонием балтукку, ароматом кедра и можжевельника.
Инаннин лик намертво приковывал взгляды как смертных, так и бессмертных мужчин: белоснежная кожа, высокие скулы, идеально прямой нос, нежнейшие чувственные губы, подобные лепесткам роз... Вот что значит – дочь высшей расы, вооруженной всеми достижениями генно-инженерной науки!
«Любишь ли ты Инанну, брат?» – по традиции вопрошали друг друга Месопотамские боги мужского пола. И каждый из них неизменно отвечал: «Спать с ней – люблю, а так – нет!»
И действительно – а за что ее ТАК любить?..
К тому же, Нинни неизменно предпочитала садиться на своих любовников сверху – а Йехошуа, если честно, никогда не понимал этой позы. Ему нравилось традиционное совокупление – он сам предпочитал покрывать женщину. «Нет, я не конь – сын Силили, чтоб какая-то потаскуха меня оседлала!» – с негодованием думалось ему.
Нет, Мириам вызывала у Га-Ноцри совершенно иные ассоциации – не с эшдамскими каркиддами из Урука, а с бедными рабынями-пленницами, которых в эпоху Третьей династии Ура держали в специальных лагерях и использовали для самой грязной и черной работы. Пленниц настолько плохо кормили и держали в столь ужасных условиях, что редко какой день обходился без смерти кого-либо из них. Принц знал это доподлинно, ибо когда-то в юности ему попалась в руки табличка с записью продовольственных расходов, составленная одним из Урских писцов, надзиравшим над невольницами. Теперь же, глядя на Мириам, Га-Ноцри не мог отделаться от мысли, что те несчастные женщины-рабыни наверняка очень походили на нее – такие же худые и бледные, измученные, забитые и запуганные, с ранней сединой в волосах, преждевременными морщинами, впалыми щеками и потухшим взором. И как только братец Нанна-Син, столь рассудительный и мудрый, мог допускать подобные зверства в своем царстве!?
Но самое ужасное – как подобное мог стерпеть Адад!? Ведь он же так часто прилетал к Сину в гости... почему же молчал!? Почему ни разу не заикнулся о страданиях заключенных в лагерях!?..
Мириам носила одежду, типичную для своего племени, своего пола и своего низкого сословия: простое платье-хитон из грубого домотканого полотна, шерстяную накидку, пояс, платок на бедрах и платок на голове. Все ветхое, старое, застиранное, заплатанное, лишенное ярких красок – только разные оттенки серого цвета. Порой Йехошуа предавался фантазиям, представляя на Магдалине совсем иной наряд – к примеру, накинутую на ее грудь сеть из переплетенных золотых нитей, под интригующим названием «Ко мне, мужчина, ко мне!», в которую так любила наряжаться Нинни. Однако каждый раз приходил к закономерному выводу, что золотая нагрудная сеть не сделала бы бедную нгеме более привлекательной – ибо драгоценности тоже надо уметь носить. Многочисленные кольца, браслеты, серьги, бусы, ожерелья, кулоны, диадемы, подвески, гребни, перстни, булавки и пояса, что идеально подходили божественной Нинни, подчеркивая ее неземную красоту, на дочери грязного гуруша смотрелись бы, мягко говоря, чуждо... Одно дело – небесная блудница с алебастрово-белоснежной кожей и волосами как солнечные лучи, без особых усилий соблазняющая бесчисленных Дингиров и лулу; и совсем другое – жалкая лагерная узница, пределом мечтаний которой является кусок мяса с трупа павшей овцы.
Единственным украшением девушки были дешевые и простые серебряные серьги в форме небольших полумесяцев. Они достались ей в наследство от покойной матери – но Мириам едва не продала их, чтобы помочь Йехошуа. И продала бы непременно, однако рабейну запретил, сказав: «Они дороги тебе как память. Пожалуйста, оставь их себе! Я не вправе отбирать у тебя последнюю радость. К тому же, они стоят совсем дешево, и не принесут нам особого дохода. Мы быстро потратим и проедим вырученные деньги – а ты лишишься единственной вещи, что напоминает о матери. Прошу, не продавай! Ты и так многое сделала для меня».
Да, Мириам воистину многое сделала для Йехошуа – даже продала свой дом в Магдале, навсегда оставшись без крова. Пусть ее ветхий домишко покосился от старости и нуждался в срочном ремонте, пусть заплатили за него сущие гроши – но все же эта жертва своей искренностью и бескорыстием тронула сердце Га-Ноцри куда сильнее, чем могла бы тронуть его огромная денежная сумма, пожертвованная каким-нибудь богачом. Ибо богачи многим владеют и от излишка своего дают – Мириам же сложила к ногам последнего Ануннака все свое скудное имущество, равно как и осколки от своего разбитого сердца.
...Она стояла пред ним, робко потупив взор – жалкая, тощая, измученная, бледная, тихая, кроткая, покорная, безответная. В отличие от идиотов-апостолов, она никогда ни на миг не сомневалась в его Энлильстве, в его Дингирстве, в его небесном происхождении. Она была на все готова ради своего господина – и если бы Йехошуа повелел ей, допустим, сброситься с высокой скалы или войти в горящий дом, сделала бы это без раздумий.
Сказать, что Йехошуа желал Мириам – значит не сказать ничего. Он хотел ее с такой яростной страстью, с которой ни один Ануннак за все время существования страны Ки-Энгир ни разу еще не хотел свою энтум. Он захлебывался, задыхался от страсти, если Мириам находилась поблизости. При взгляде на невзрачную лулусаль острое, жгучее желание душило и ослепляло Га-Ноцри ничуть не меньше, чем Энлиля – при виде юной дочери Нинбаншегуну, купающейся в потоке Нинбирду, или Нанну-быка – при виде юной Нингаль, своей возлюбленной телки.
- Иди ко мне... Твое место – у меня между ног, - срывающимся голосом прошептал Машиах. Он выбрал камень поудобней, уселся на него и привлек девушку к себе на колени, – Побудь со мной хотя бы немного... Я так устал... Мне холодно и печально без тебя...
Магдалина робко, покорно устроилась на коленях господа – и тут же почувствовала, сколь сильно он возбужден. Как сказал бы братец Нинурта, бог ячменя и земледелия, – «божественный плуг уже готов к пахоте». Нинурта любил пахать – во всех смыслах данного слова. Он с гордостью носил звание Энгарзид-Энлилла – «истинного агронома Энлиля» и высокомерно похвалялся: «У прочих мужчин – жалкие мотыги, а у меня – целый Апин между ног вырос!» Ругаясь с батькой Энлилем, Нингирсу презрительно заявлял ему: «Мой плуг в семь раз длинней твоей жалкой мотыги!» «Ты что, видел мою мотыгу!? Я тебе голым не показывался!» – не сдавался уязвленный родитель. «Я-то сам, конечно, не видел», – надменно сплевывал Энгарзид, – «Мне Нинни говорила! Так прямо и сказала: после твоего огромного плуга Энлильская мотыга мою вульву уже не впечатляет!» – и Нунамнир пристыжено замолкал, понимая, что с первенцем ему по размерам гениталий не тягаться.
В древнем и славном городе Кише, где Энгарзид почитался под именем Забабы (на местном до-эмегирском диалекте), в допотопные времена стоял потрясающий монумент – старый поломанный космический корабль, имеющий столь милую Нинуртину сердцу фаллическую форму. Глядя на него, Энгарзид изрекал с законной гордостью: «Вот этим мощным Апином мы, Ануннаки, когда-нибудь вспашем всю Галактику!»
Нингирсу сравнивал священный брак с изнурительным трудом в поле, а братец Нанна, главный скотовод Ки-Сюммэрк, – со случкой быка и телки. Син предпочитал овладевать женщинами сзади, подобно тому, как совокупляются скоты. Еще он любил играть со своей женой и наложницами в ролевые игры, которые его чрезвычайно возбуждали, – причем, для игр использовались накладные рога и маски в виде коровьих морд.
Злые языки даже утверждали, что Син не ограничивается супругой и фаворитками-энтум – что порой он ночью ходит в коровник и там при свете Луны любит все свое четвероногое стадо (что насчитывало многие тысячи голов). Впрочем, Нанна являлся не единственным Ануннаком, коему приписывали скотоложство – по свидетельству многочисленных очевидцев, тем же самым вовсю занимался и Думузи (правда, он предпочитал не крупный рогатый скот, а мелкий). Думузи также обожал ролевые игры с сельскохозяйственным подтекстом. «Козочка моя! Я – твой страстный козлик! Овечка моя! Я – твой кудрявый агнец!» - говорил он и жене, и сестре (ибо спал с обеими). Если Нанна мычал, изливая семя, то Думузи блеял.
Каждый Дингир признавался в любви по-своему. Нинурта обычно говорил женщине: «Я вспашу твою влажную низину своим могучим плугом!»; Нанна же – «Стань моей телкой и прими мое бычье семя!» Еврейский же бог предпочитал вино – и потому уподоблял свою возлюбленную винограднику, а себя именовал виноградарем. Но был он и сеятелем, подобно Нинурте; и праведным пастырем, подобно Нанне...
Как подобает подлинному сыну Энлиля, Йехошуа ничуть не устыдился своего полового возбуждения – ибо не пристало Дингиру стесняться собственных Ме. Подобно всем своим братьям, Га-Ноцри покровительствовал плодородию – а какой же бог плодородия без эрегированного фаллоса?..
- А у меня тоже сейчас голова болит, – пожаловался Ануннак той единственной, кому не стеснялся жаловаться, – Вот здесь, – он потер ладонью затылок, – Давит здесь, словно тяжелый камень к голове прирос. Как мельничный жернов давит. У меня всегда именно здесь болит. Это ...кровяное давление. Оно сейчас заметно упало – вот я и чувствую. Оно у меня весьма нестабильно...
- Давление? – не поняла неграмотная нгеме, – Но, рабейну... ты же все можешь! Почему ты не исцелишь себя сам?
- Я вовсе не все могу, – грустно молвил пришелец из системы Нибиру, – Хоть мое могущество и велико, но все же, увы, не безгранично. Ты знаешь, что мне дано управлять погодой – но за все, как известно, приходится платить. Я могу по собственному желанию изменить силу и направление ветра, вызвать и усмирить грозу, разогнать тучи, наслать град, мороз или засуху... Я могу даже взять молнию голыми руками – и молния меня не убьет. Я уже много раз ловил и держал молнии. Но есть у моих способностей и обратная сторона – к сожалению, погоде тоже дано управлять мной...
- Как это?
- Там, наверху, – Йехошуа указал на темное, сумеречное небо, – очень высоко, во многих стадиях отсюда, движутся огромные массы воздуха. С Севера идет холодный воздух, а с Юга – теплый. Когда они сталкиваются и перемешиваются, их борьба отражается на мне. Я знаю, какой ветер сильнее, и сколько облаков он гонит в какую сторону. Лишь мне одному дано предвидеть каждый исход их вечной борьбы. И лишь я способен влиять на нее, усиливая по своей воле один ветер и ослабляя другой. Но воздействовать на погоду весьма сложно – даже для меня. Это ...отражается на здоровье. Для управления воздухом требуется так много сил...
Порой побеждает теплый воздух – и тут же воцаряется засуха; порой холодный – несущий заморозки и дожди. Я не могу передать свои ощущения словами – я просто ощущаю, и все. Я чувствую каждый ветер, каждую стихию, каждый дождь, каждую грозу, подобно тому, как человек чувствует все части своего тела.
- Но почему? Почему это происходит с тобой?
- Потому что я – бог грозы, – грустно улыбнулся рабейну, - Я – Владыка Бурь, как и мой отец. Таковы мои Ме – и я их не выбирал... Ме – это судьба, предначертанная от рождения; ее невозможно изменить. Я уже родился таким – как иные рождаются горбатыми или слепыми... Это, увы, неизлечимо.
Йехошуа не стал уточнять, что, помимо перемещения воздушных фронтов и перепадов атмосферного давления, он не менее остро ощущает малейшие колебания магнитного поля планеты, конвекцию магмы в ее недрах, бурление лавы в жерлах дремлющих вулканов, медленное, но непрестанное скольжение литосферных плит, каждое микроземлетрясение и каждую Солнечную бурю. Не стал уточнять, что является жертвой генной инженерии своих инопланетных предков, пытавшихся вывести расу непобедимых бессмертных воинов – сверхсуществ, способных повелевать стихиями. Своей цели предки достигли – вот только не учли одной малости: а именно, того, что дополнительные органы чувств способны превратить жизнь бедного сверхсущества в сплошной кошмар. Когда в мозг, даже в генетически модифицированный, поступает столь неимоверное количество разнообразной информации, он просто не успевает ее обрабатывать... а если учесть, что Ануннаки живут сотни тысяч лет, то этот кошмар может затянуться практически на целую вечность.
До чего же беззаботны лулу – у них, жалких ничтожных смертных, всего пять органов чувств – и им достаточно... А ведь многие сородичи Йехошуа вынуждены всю свою долгую, многотысячелетнюю жизнь принимать специальные лекарственные препараты, снижающие сверхвосприятие – иначе ведь и с ума сойти недолго. Не все Ануннаки, разумеется, – ибо даже они наделены генно-инженерными дарами не в равной мере. У одних способности выражены сильнее, у других – слабее; кто-то больше преуспевает в телепатии, кто-то – в целительстве, кто-то – в управлении климатом; одним словом, кому какие Ме при рождении достались. Йехошуа, увы, преуспевал практически во всем, выделяясь даже на фоне соплеменников. Самые могущественные и несчастные – это всегда Владыки Бурь.
Хорошо, что хоть его телепатические способности были ограничены – Га-Ноцри искренне радовался тому, что может заглянуть в душу лишь того конкретного человека, на котором в данный момент концентрирует внимание. Он знал, что если расслабить свое сознание, ни на ком не концентрироваться – то и мысли чужие не прочтешь (а, значит, хотя бы немного отдохнешь от грязи и убожества этих мыслей). Кабы он являлся более сильным телепатом и круглосуточно прозревал думы ВСЕХ людей, находящихся в радиусе нескольких стадий от него – то сошел бы с ума уже через пару дней... Но, к счастью, от такой бесславной кончины генетики его пока миловали.
Неожиданно девушка почувствовала, что он плачет – очень горько, но почти бесшумно – без всхлипов, без стонов, без рыданий, – просто теплые слезы текут и текут из его глаз, словно вода...
Если бы Магдалине по секрету сообщили про любого другого мужчину, будто он наделен способностью плакать и возбуждаться одновременно, она бы ни за что не поверила, – уж слишком странно и невероятно это выглядело. Уж Борух, ее первый любовник, точно бы так не смог – а, кроме как с Борухом, ей не с кем было сравнить Га-Ноцри, ибо рабейну появился в ее жизни вторым.
Хоть Мириам и являлась падшей женщиной, но все-таки не настолько падшей, чтоб менять любовников каждый год. И она точно знала: если бы не случилось чуда, если бы рабби тогда не зашел в Магдалу и не увидел ее, бьющуюся в припадке на площади у колодца, и не пожалел бы бедную грешницу, и не исцелил, и не приблизил к себе – она бы до конца своей жизни оставалась одинокой. И даже отнюдь не потому, что люди презирали и ненавидели ее за грех – а прежде всего по другой причине – из-за той чудовищной раны, что непрестанно болела кровоточила в ее душе по вине предателя Боруха. Мириам просто понимала: еще одного подобного удара ее измученное сердце не выдержит. Уж лучше вечное одиночество, чем новое предательство, новая боль! В одиночестве, по крайней мере, хоть можно попытаться обрести покой... Когда Йехошуа подобрал ее, девушка пребывала в таком глубоком, чёрном, беспросветном отчаянье, что давно уже не помышляла ни о какой любви – но лишь о покое.
И тем более не смела она помыслить о взаимной любви с величайшим праведником Израиля, пророком, великим знатоком Торы и целителем. Кто такой он, и кто такая она? Понятное дело – они не ровня... В глазах Мириам Йехошуа заслуживал царской дочери, никак не меньше. Она верила: кабы народом Израиля, как в древние времена, до сих пор правили цари из дома Давида, то любой бы из них почел за честь породниться со столь праведным человеком.
Однако рабби Йехошуа, помимо прочих своих многочисленных достоинств, прославился еще и тем, что дерзко ниспровергал устоявшиеся догмы и все переворачивал с ног на голову. Он всегда делал лишь то, что хотел (что сам считал верным) – и плевал на общественное мнение и на чьи бы то ни было авторитеты. «Хорошие мальчики не становятся Машиахами» - гордо заявил он как-то раз о себе, ответив какому-то другому раввину, упрекнувшему Га-Ноцри в неблагопристойном поведении.
Йехошуа совмещал в себе несовместимое, сочетал немыслимые противоположности; он весь состоял из противоречий. Лишь он, один-единственный из всех сыновей Израиля, искренне сострадал Мириам и ни в чем не упрекал ее – ни разу за все время их знакомства она не услышала от него никаких обличительных слов. Напротив: с ней он был сама нежность, сама любовь, само воплощенное милосердие. Но при том ухитрялся совершенно невероятным образом не стесняться своего возбуждения, воспринимая отвердение мужского органа как что-то абсолютно естественное и поэтому – ничуть не постыдное.
Кабы любой другой (все равно какой) мужчина посмел бы лапать ее после Боруха... лапать и целовать, нагло возбуждаясь при этом, – Мириам подобной наглости бы не стерпела! Хоть она, естественно, была падшей женщиной, утратившей свое девство, – но все же не настолько падшей, чтоб позволять каждому проходимцу утолять с нею свою похоть. Она бы стала кричать, и драться, и звать на помощь, и отталкивать от себя бесстыжего негодяя – ибо и в ней тоже еще оставалась гордость – гордость жалкого, униженного, забитого, но все-таки не сломленного до конца человека.
Но Йехошуа не являлся проходимцем – и гнусное слово «похоть» с ним совершенно не вязалось. Когда он обнимал Мириам, когда прикасался к ней – столь нежное, сладкое, блаженное тепло растекалось по телу девушки, что ей и в голову не приходило отвергнуть Га-Ноцри... Все мужчины были обычные – грубые, похотливые, жестокие – и только Йехошуа особенный. И еще – она весьма скоро поняла о нем одну важную вещь: в отличие от прочих мужчин, он вовсе не являлся распущенным. Он просто был очень искренним и непосредственным – совсем как дитя... Порой ей казалось, что, несмотря на весь свой выдающийся ум и глубокое познание Торы, Га-Ноцри так навсегда и остался в детском возрасте: его тело выросло, а вот душа – нет. Подобно маленьким детям, он всегда выражал свои мысли и чувства предельно открыто – и недоумевал, если его правдивость и прямота вдруг кого-то коробили... Он совершенно не умел лгать и притворяться – ни в чем, даже в мелочах. И обижаться на него за эту избыточную искренность было бы жестоко и глупо – все равно что ругать трехлетнего ребенка, произнесшего бранные слова, не понимая их значения.
Но что поражало Магдалину в его поведении больше всего – так это, пожалуй, то, что в состоянии возбуждения Га-Ноцри практически всегда плакал. Он любил изливать и семя, и слезы одновременно – можете ли вы представить себе подобную картину?..
Вот и Мириам тоже не могла – пока они впервые не соединились. Йехошуа назвал их соединение «священным браком», а саму девушку с тех пор начал величать непонятным словом «энтум».
Естественно, Мириам неоднократно задавалась вопросом, почему он избрал именно ее – ведь вокруг так много куда более достойных женщин. И более молодых, и более красивых, и девственных, и абсолютно здоровых – не то что она, служившая на протяжении семи лет пристанищем для семи бесов. Порой она набиралась храбрости и робко вопрошала рабейну. И всегда слышала в ответ одни и те же слова:
- Потому что ты честная – а это для меня самое главное. Ты что думаешь – то и говоришь. Среди вас, смертных, подобная добродетель – исключительная редкость! Я так устал от всепроникающей лжи, в которой живет ваш человеческий род… Мне надо хоть с кем-то хоть иногда отдыхать от людского лицемерия!
***
- ...Любимый, ты плачешь, тебе плохо... Прошу тебя, успокойся! – взволнованно прошептала лулусаль, и, протянув руки, принялась с невыразимой печальной нежностью утирать слезы с его лица. Воистину, горе Ануннака каждый раз разрывало ей душу – и она была готова на все, лишь бы утешить своего повелителя.
- Я люблю тебя... Как мне успокоить твое сердце? Чего ты хочешь, господин мой? Пожалуйста, умоляю, только не плачь... – она сама едва не рыдала, гладя его лоб, щеки, спутанные длинные волосы, – Только скажи мне... я все для тебя сделаю!
А в мыслях ее витали невысказанные слова: «Господь мой и бог мой! Как странно все это – я думала, что боги не плачут...»
- Боги плачут, – глотая слезы, прошептал в ответ ей Машиах, – Это обезьяны не умеют плакать. А мы с моим небесным отцом умеем. И вы, люди, переняли сей дар от нас.
Энтум молча обвила руками его за шею, и приникла к нему, и прижалась лицом к его груди, чувствуя сквозь влажную ткань хитона, как бьется сердце Владыки Бурь. Йехошуа крепко сжал девушку в объятьях и погладил ее черную голову, провел рукой по ее густым, пышным, вьющимся волосам.
- Ах, Мириам, если бы все лулу любили меня так, как любишь ты, – прошептал рабейну, глядя в темно-серые, беззвездные, безлунные небеса, – Тогда бы мне не потребовалось идти на смерть. Тогда бы я стал самым счастливым богом во всей Ойкумене!
Про сектор Галактики он промолчал – неграмотная нгеме все равно бы не поняла...
***
Любил ли он Магдалину?
Могут ли вообще Ануннаки любить смертных женщин?
В далекие времена существования страны Ки-Сюммэрк подобный вопрос показался бы, мягко говоря, странным, если не кощунственным: ибо каждый уважающий себя Дингир имел свой собственный город-государство, собственный дом-храм и собственную жрицу-энтум. Энтум являлась важной составляющей культа – и любить ее, защищать ее, заботиться о ней было для Ануннака столь же естественно, как любить каждую часть своего божественного тела. Энтум-фаворитка была необходима для СТАТУСА; ее священный брак с господином навеки скреплял союз божества с его городом.
Разве брат Нанна, Лунный бог Ура, не любил свою Эн-Хедуанну, дочь Шарру-Кина Аккадского? Разве не любил он Эн-Анатумму, дочь Ишме-Дагана? Разве не любил он Эн-Анеду, дочь Кудурмабуга, сестру Рим-Сина и Барад-Сина? Разве не любил он Эн-Нинсунзидду, дочь Липит-Иштара? Разве не любил он Эн-Мегаланну, Эн-Шагкиангу и прочих жриц, сколько он их там переимел за все тысячелетия? Небось, сам уже забыл их число...
Братцу Сину было проще простого завести энтум: каждый смертный правитель, восходящий на трон Ура, считал своим святым долгом почтить Нанну, отдав ему в услужение лучшую из своих дочерей – естественно, девственницу, умницу и красавицу, превосходно воспитанную и образованную, преисполненную всех мыслимых и немыслимых достоинств. Поразительно, но этот славный обычай дожил до эпохи Ашшурбанипала и Набонида – ведь иные Вавилонская и Ассирийские принцессы также являлись жрицами Сина (хоть Лунный бог к тому времени уже давным-давно покинул свою Месопотамскую обитель, и энство этих дам было лишь формальным).
Одним словом, Нанне везло в любви – везучим он уродился богом, в отличие от младшего брата-громовержца. Как бы не враждовали между собой Вавилонские и Ассирийские цари, но Лунному богу угодить стремились поголовно все – хоть Син никогда и не возглавлял пантеон (в отличие от Ашшура-Энлиля и Мардука-Сатаны), но жриц получал исправно.
Но что делать несчастному Дингиру, в чьем Храме сейчас заправляют разбойники и воры, а он сам оказался изгнанником в собственной стране? До принцесс ли ему в таком незавидном положении, до царских ли дочерей?..
Что же ему – сосватать у тетрарха Херода его падчерицу Шуламит – распутную танцовщицу, ставшую причиной казни ессея Йехонахана? Или еще лучше – обратиться непосредственно в Рим, к старому козлу Тиберию, любящему облизывать молоденьких козочек? Потребовать, чтобы государь-император прислал в Израиль какую-то из своих родственниц – в невесты живому богу? Бр-р-р! – бедного громовержца аж передергивало от подобных мыслей. Нет, ни за что и никогда! Как говорят в нашей синагоге: «Таки мои враги этого не дождутся!» Естественно, Машиах искренне презирал и Херода, и Тиберия – двух зажравшихся и обнаглевших смертных уродов, жирующих и пирующих в то время, когда юный Дингир, сын самого Энлиля, не имеет даже, где преклонить головы... Конечно же, он категорически отказывался якшаться с подобными типами – это было бы ниже его Анунначьего достоинства. Лишь одно обстоятельство немного утешало Га-Ноцри: обоим типам уже недолго оставалось жить...
Йехошуа до боли, до безумия, до отчаянья любил свой народ – Израиль. И до боли, до безумия, до отчаянья Мириам любила его – своего спасителя. Но ведь Мириам тоже являлась частью Израиля! – а, значит, и на неё тоже падала великая, святая любовь громовержца Йахве и его клонированного сына. На протяжении полутора тысячелетий Владыка Бурь мечтал лишь об одном: чтобы его любовь к Евреям сделалась взаимной. Мечтал – но почти ни в ком не находил той взаимности, которой так мучительно жаждало его мятежное сердце: лишь в отдельных царях (вроде Давида) или пророках (вроде Элиягу). Но благочестивые цари и пламенные пророки составляли редкое исключение, которое лишь подтверждало печальное правило: в большинстве своем избранный народ прохладно относился к своему господу.
В ее любви, словно в зеркале, он увидел отражение СВОЕЙ любви – и поразился тому, насколько похожи эти два чувства. Для него Израиль был ВСЕМ; а для Мириам он сам был ВСЕМ; он являлся даже не главным, а ЕДИНСТВЕННЫМ смыслом её жизни. Ну как он мог промолчать в ответ на ТАКУЮ любовь? Как он мог пройти мимо Мириам, не оценив по достоинству ее чувства? Как он мог отвергнуть ее, не заметить её, проявить к ней равнодушие и безразличие? Естественно, не мог! Ибо она являлась его воплощенной мечтой, осуществления которой он уже и не чаял найти в Израиле. Это была словно бы ДУША избранного народа, воплотившаяся, материализовавшаяся в бедной, одинокой, больной, некрасивой, забитой и запуганной девушке.
Не только он, Йехошуа, являлся спасителем Магдалины, излечившим ее от эпилепсии, изгнавшим из нее семь злобных демонов-асакку; но и она также являлась спасительницей его сердца. Без нее он бы неминуемо замерз и окоченел в своей Энлильской жестокости, алчности и злобе; а в ее объятиях он хоть немного отогревался. И, отогреваясь, неожиданно для себя самого вдруг проявлял иную сторону своей противоречивой натуры – более человечную.
О да, он приходил к Мириам по ночам! А как же иначе? – ведь зимой в стране Израиля стоят весьма холодные ночи. Снег, конечно же, выпадает редко, но зато почти постоянно идёт противный проливной дождь; погода стоит сырая, пасмурная и неуютная. В такую ужасную погоду все разумные люди сидят по домам, под крышей, где спят в объятиях своих жен, на бедных, но теплых и сухих ложах из козьей и овечьей шерсти. А у него, у нищего Машиаха Йехошуа, нет ни дома, ни ложа, ни жены – нет и не полагается. Ему вообще негде преклонить голову...
Когда странствуешь от города к городу, не имея, где преклонить головы, частенько приходится ночевать под открытым небом. Жарким Израильским летом, в месяцах Таммуз, Аб и Эллул, в подобных ночевках нет ничего страшного; но вот зимой, в сезон холодных дождей... Зимой, в месяцах Тебет и Шват, все вокруг пропитывает вездесущая промозглая сырость – которая не исчезает даже тогда, когда ливень ненадолго перестает. До чего противная сырость... и как от неё знобит... порой зуб на зуб не попадает!
И, вдобавок, кругом – лужи, лужи, лужи... одни бесконечные лужи... Глинистая почва невероятно размокает от грязи; солнце неделями не выглядывает из-за серого покрывала туч, одевшего небо; а ледяной ветер, дующий с гор, пробирает странников до костей...
Уныние и тоска царят повсюду.
Зимой, в дождливый сезон, он особенно отчетливо понимал, почему в священном Ниппурском календаре название месяца Тебетум переводится с Аккадского как «потопление», а символом месяца Шеватум выступает созвездие Водолея. На «родном» же эмегире имя самого холодного Энтенского месяца звучит как Аббае – что значит «выход из моря»...
Ибо каждый Тебетум есть напоминание о грозных днях Всемирного Потопа – о том грозном и суровом времени, когда, в результате стремительного таяния полярных шапок и окончания ледникового периода, древняя цивилизация, созданная Ануннаками на планете Ки, едва не погибла в бушующей пучине.
Тогда, более одиннадцати тысяч лет назад, его сородичи-Ануннаки спаслись в небесах, поднявшись на орбиту в своих космических кораблях (и бросив человечество-намлугаллу на произвол стихий). А ему сейчас нет спасения – ибо он, презрев все наставления Ану и Энлиля, наперекор их патриаршей воле остался вместе с Землянами. И он тонет вместе с черноголовыми, погибает рядом с гурушами...
Порой ему даже представлялось, что когда на смену Тебетуму и Шеватуму придет веселый месяц Нисанум, и вместо дождя подует пустынный ветер шараф, то он, Йехошуа, превратится в ил, подобно допотопным лулу.
Ибо после Всемирного Потопа человечество-намлугаллу стало илом, а впоследствии – жирной глиной, щедро удобрившей поля Южной Месопотамии. И его плоть тоже неминуемо превратится в глину, а затем – в хлеб, сошедший с небес, чтобы стать пищей для грядущих поколений людей.
В холодные и стылые зимние дни, и особенно в зимние ночи ему невыносимо хотелось плюнуть на все, проклясть всех и вернуться в Назарет – и забраться там в свою бедную, но теплую и сухую постель, укрыться с головой одеялом и просто тупо отключиться, забыть обо всем на свете, впасть в анабиоз до весны... как под действием Энкиных препаратов впадали в многолетнюю гибернацию его предки-астронавты, летавшие на древних межзвездных кораблях, еще не оборудованных субпространственными гипердвигателями.
Но нельзя, нельзя! Он не может, не имеет права так малодушничать! Отпущенное ему время жестко ограничено; до конца проповеди осталось совсем чуть-чуть; и если он задержится хоть немного дольше оговоренного срока, то Земляне уже начнут серьезно задумываться: «Почему этот странный раввин, в отличие от нас, не стареет?.. »
Тридцать три года, всего лишь жалкие тридцать три Земных года! – увы, но это все, что он может себе здесь позволить. Ибо он живет отнюдь не в эпоху Третьей Урской династии, когда благородные Ануннаки еще могли напрямую общаться с черноголовыми, не пугая и не смущая их фактом своего бессмертия; ныне времена изменились.
Он не должен ни на миг останавливаться; он просто обязан успеть! Срочно подготовить учеников, которым суждено продолжить его проповедническую деятельность, когда он сам уже покинет Землю! Срочно дать им необходимые навыки, обучить их всему, что обязан знать пророк Царства Небесного!
Но промозглыми зимними ночами, среди вездесущей сырости и холода, во тьме и тоскливом одиночестве, обычная храбрость и решительность подло изменяла ему. Он начинал мучиться и тосковать; и ворочаться с боку на бок под своим ветхим заношенным плащом, пытаясь устроиться поудобней, чтоб наконец-то согреться и заснуть. Но не ощущал ни тепла, ни удобства, ни покоя! И жуткие мысли против воли лезли в голову, отравляли сознание тошнотворным страхом... Названые братья-апостолы как ни в чем ни бывало храпели по сторонам от него, но к Машиаху сон упорно не шел.
В такие жуткие, ужасные ночи ему оставался лишь один выход... лишь одно-единственное средство, способное согреть его и утешить.
Мириам! Спасительница из Магдалы!
Он откидывал плащ и с бесшумной грацией хищника поднимался с места. Медленно и очень осторожно обходил своих спящих братьев по разуму, порой даже переступая через их тела. Как все-таки здорово, что все эти Галилейские землепашцы, пастухи и рыбаки отличались крепким сном! Кабы кто из них спал столь же чутко, как и сам Йехошуа, Дингир бы не избежал любопытных глаз, и, как следствие, – дурацких вопросов... Но, к огромному счастью Ануннака, сон апостолов по тяжести и глубине не уступал бездонному омуту самого Абзу.
Да, по ночам он поднимался и шел к своей спасительнице. Мириам, естественно, всегда ложилась в стороне от них – ибо, согласно строгим заповедям Торы, не пристало женщине спать в опасной близости с мужчинами. Мало ли что могут подумать...
Поэтому она всегда располагалась в отдалении – и даже, когда Машиах с учениками ужинал перед сном, не смела подходить близко к их костру. Еду ей приносил либо сам Йехошуа, либо его любимый апостол Йехонахан – но ужинала она всегда на почтительном расстоянии от мужской компании.
Однако для Йехошуа никакие заповеди Торы не являлись указом – поскольку он сам их сочинял. Точнее, сочинял его отец Йахве – но, учитывая то, что они с отцом составляли единое целое... Одним словом, Ануннак всегда творил, что хотел, – ибо считал и Тору, и народ Израиля своей Анунначьей собственностью. И девушка из Магдалы тоже являлась его законным имуществом, которым он пользовался на правах господина и хозяина. Чего тут может быть непонятного?.. В стане Ки-Сюммэрк, да и позже, во времена Ашшура и Вавилона, редко какой господин не заводил наложниц из числа своих рабынь. Это был еще Анунначий обычай, принесенный на Землю из системы Нибиру, где он был в порядке вещей. Как и всякий уважающий себя сын Звездного Народа, Йехошуа не считал нужным пренебрегать данной традицией.
...Глубокой ночью последние тлеющие угли костра погасали и подергивались сизым пеплом. Тьма стояла такая, что хоть глаза выколи: ибо на небе, сплошь затянутом тучами, не виднелось ни звезд, ни луны. И он шел в этой плотной, почти осязаемой тьме – шел едва ли не на ощупь, повинуясь лишь гнавшему его инстинкту да безотчетному Дингирскому ясновидению. Он медленно, но верно пробирался к своей спасительнице, плавно огибая тяжелые камни-валуны, кусты и стволы редких деревьев. И его синие нагуальские глаза горели в этом первозданном мраке, как очи хищника, выслеживающего свою жертву...
Инстинкт вел Машиаха верно – он всегда находил ту единственную, которую искал. И, найдя, он молча, не говоря ни слова, ложился рядом и забирался под ее плащ, которым Мириам укрывалась от холода.
Забирался – и сразу же крепко обвивал ее руками и ногами, прижимался к ней как можно сильнее, ощупывал губами ее лицо, вдыхал ее манящий, возбуждающий запах... Его тут же окутывала волна тепла, даже жара, исходившая от тела девушки. Абзу и Тиамат, до чего ж она горяча! Да ее тепла хватит на двоих!
И она тоже не произносила ни слова; а вместо этого лишь молча, покорно гладила и перебирала его длинные вьющиеся волосы. И такой нежностью, такой невыразимой любовью дышало каждое ее прикосновение, что он забывал обо всем на свете: о холоде, голоде и сырости, о ежедневно грозящей ему опасности, о своих проклятых сородичах-Дингирах, обитающих в системе Нибиру, о вечном противоборстве с Мардуком – этой высокой миссии, порученной ему отцом Йахве-Ададом.
Он просто погружался в ее нежное тепло, тонул в ней – и долго не желал выплывать обратно...
И Мириам безропотно подчинялась ему, покорно раздвигала свои горячие бедра, позволяя пришельцу лечь на нее и овладеть ею, излить в ее лоно свое инопланетное семя. Но семя это не могло прорасти, ибо Ануннаки и люди не дают совместного потомства. Они – две близкородственные, но все-таки различные расы, чьи генетические пути уже окончательно и бесповоротно разошлись. Раньше, в эпоху существования славной страны Ки-Энгир, главной Дингирской колонии на Земле, подобные полукровки еще изредка рождались – и каждый раз их божественным отцам приходилось конкретно ломать голову, придумывая, куда бы пристроить и каким статусом наделить существо, в котором смешались благородные Ме небесных пришельцев с презренным биологическим материалов местных обезьян. Но, увы, даже тогда большинство полукровок отличались стерильностью или еще какими-то генетическими аномалиями. Они старились гораздо быстрее своих отцов и страдали от вполне человеческих болезней. Ныне же убогий Земной род настолько выродился, что и речи не могло идти даже о «мулах».
Но на тот момент Йехошуа не думал ни о превратностях генно-инженерной науки, ни о трудностях межпланетного размножения. Ему просто было хорошо и тепло в лоне своей энтум – пусть ничтожной и некрасивой, не сравнимой с дочерями Урских лугалей, но зато такой нежной, такой любящей, такой сладкой, такой бесконечно преданной и покорной ему, своему господину! Лишь погружаясь в ее влажное лоно, он чувствовал блаженный покой, что нисходил на его мятежную душу. Вместе семенем из него словно изливалась тревога, тоска, боль и страх, освобождая место для долгожданного покоя.
…Некоторое время спустя, когда силы вновь возвращались к нему, и сознание несколько прояснялось, Ануннак шептал на ухо своей наложнице:
- Возлюбленная моя... голубица моя... телица моя непорочная... сестра моя... прекраснейшая из женщин... чистая моя... сладкая... святая... Обещаю тебе: как только это всё закончится... как только я одолею Сатану, низвергну проклятый Вавилон и верну себе Царство, принадлежащее мне по праву рождения... я сполна вознагражу тебя! Ты вечно будешь моей возлюбленной, моей энтум, моей нин-Дингир... никто и ничто не разлучит нас! Я отстрою Йерушалаим заново, и ты будешь жить там вместе со мной... в моем прекрасном дворце, как моя рабыня... Я облачу тебя в лучшие одежды из тончайшего льна, пурпура и виссона... я осыплю тебя золотом, серебром и ляпис-лазурью... я отру всякую слезу с твоих очей... я исполню все мечты и желания твои...
- Я желаю только тебя, мой господин, – тихо, едва слышно шептала Мириам ему в ответ, уткнувшись лицом в грудь Ануннака и не смея от смущения поднять на него глаз, – Я желаю вечно служить тебе...
- Да, я знаю, я чувствую это, сестра моя... Ты будешь сполна вознаграждена за свою любовь и верность! Все мое станет твоим... ты поселишься в моем прекрасном гипаре, благоухающем кедром и можжевельником... ты будешь возлежать вместе со мной на большой кедровой кровати... спать у меня между ног, как и полагается нин-Дингир... Я буду совокупляться с тобой, как бык с телкой... Я буду изливать в тебя свое семя... Все твое служение будет сладким, как мед, как финиковая брага... я буду делать тебе сладко каждую ночь, покрывая поцелуями твое тело... Я оберегу и защищу тебя от всякого зла, и сама смерть не коснется тебя... Ибо я – бог твой, держащий нити жизни и смерти в своих руках...
И ЛЮБОВЬ ВЫЙДЕТ ИЗ СВОИХ БЕРЕГОВ, КАК БУРАНУН ВЕСНОЙ В ПОЛОВОДЬЕ, КАК ВОДЫ ВСЕМИРНОГО ПОТОПА, И ЗАПОЛОНИТ ВЕСЬ МИР…
Он вновь крепко прижимался, приникал к своей энтум и долго, с наслаждением целовал девушку – а потом, наконец-то оторвавшись губами от ее уст, говорил:
- Как сладка твоя слюна! Твой рот словно медом наполнен! Я бы пил твою слюну бесконечно... Стан твой – как финиковая пальма, а груди – как гроздья винограда... Ты благоухаешь слаще нарда и мирры, желанней, чем благовоние балтукку... Как лилия между тернами, так и ты между девами Израиля... Большие реки не в силах потушить любовь, и все воды мира не зальют ее... Небо и Земля прейдут, но любовь моя к тебе не прейдёт...
Инанне его отец никогда не говорил подобных слов. С Инанной, Нанайей и прочими Урукскими каркиддами он лишь развлекался, утоляя свою извечную Анунначью похоть; а с Мириам было нечто большее.
Он сам поражался своей любви – чувству, на которое, как он еще совсем недавно считал, его Энлильское сердце не способно.
Ведь он на протяжении тысячелетий полагал, что его сердце выплавлено из серебра и вырезано из цельного куска лазурита – такое же твердое, холодное и безжалостное. Но известно, что по пути в Иркаллу даже самое чистое серебро тускнеет, и самый твердый камень способен расколоться...
И все лулу, встречавшиеся на его Земном пути, невольно выступали в роли гранильщиков Кур-Нугги, бивших невидимыми молотками по лазуриту его сердца. И с каждым их ударом поверхность благородного камня покрывала очередная трещина… Трещины все ширились, углублялись и росли, и уже недалек был тот день, когда камень окончательно утратит свою целостность и расколется, рассыплется, развалится, превратившись в небесно-синюю пыль…
Среди неисчислимых черноголовых «гранильщиков» были и суррогатные родители Га-Ноцри, и прочие жители Назарета, и кроткий рабби Гиллель с его знаменитой фразой «Не делай другим того, чего не желаешь себе, – вот и суть Торы!», и Авирам, Йивцан и Гиббара из далекой Месопотамии, и двенадцать его любимых придурков-апостолов, и все страждущие, больные, убогие и увечные люди, Израильтяне и гои, непрестанно молившие Машиаха об исцелении, – и получавшие ответ на свои мольбы. Но самый сильный, решающий удар нанесла по нему Мириам! Ведь именно от ее любви его сердце треснуло окончательно. И нет больше в нем ни единого шейкеля лазурита – лишь только одна живая, израненная, кровоточащая плоть…
Он безнадежно проиграл черноголовым. Проиграл простой девушке из Магдалы. Мириам, разумеется, еще не осознавала всей важности произошедшей с ним перемены, но он-то уже прекрасно понимал: теперь она – его госпожа, а он – ее раб!
...И так они возлежали до тех пор, пока ночная тьма не принималась бледнеть, потихоньку уступая место робкому серому рассвету. Над полями начинал клубиться туман, подобный плотному белому молоку. Холод и сырость становились еще пронзительней, и повсюду – на камнях, траве, одежде, ветвях кустов и деревьев – оседали крупные капли ледяной утренней росы. В дополнение к росе трава и листья покрывались густым сизым инеем, отчего казались посеребренными.
В холодных и сырых, бессолнечных небесах раздавались первые крики пробудившихся птиц – такие же робкие, жалкие, одинокие и неприкаянные, как и само зимнее Израильское утро. Йехошуа вздрагивал от этих внезапных криков, и, поняв, что уже пора, торопливо целовал Мириам и покидал ее объятия, спеша туда, где вокруг погасшего костра невозмутимо почивали апостолы. Быстро протолкавшись между Йааковом и Йехонаханом, Шимоном Кифой и Леви Матитьягу, Йехудой и Бар-Тамлаем, Машиах-бродяга забирался на свое обычное место и, завернувшись в плащ, притворялся спящим. Он знал, что примерно через полчаса его ученики начнут один за другим потягиваться, переворачиваться с боку на бок, и с громким зеванием и чавканьем протирать глаза. Потом кто-то из них встанет по нужде, другой захочет есть или пить, третий примется вновь разводить костер, чтоб хоть как-то согреться, – и так, один за другим, постепенно очнутся все двенадцать. А потом им предстоит новый день, полный горечи и тревог, бед и опасностей, надежд и разочарований, стычек с фарисеями и саддукеями, долгих изнурительных переходов между селениями, и изнурительного проповеднического служения.
Отчет его Омера близился к концу: до спуска в Иркаллу оставалось всего три месяца и семь дней.
5773 год от начала Царства Сюммэрк; месяцы Тебетум-Симанум