Перекрестки

Любовь Винс
              Июль сорок четвертого года в далекой сибирской деревне Возвышенка  выдался дождливым.  Пятые сутки  в небе,  фиолетовые брюхатые тучи,  словно бабы в очереди за керосином,  яростно   теснили   друг друга,  то  сбиваясь в огромный клубок из которого  слышались крепкие матерки грома, то расползались  по всему горизонту  распотрошенной периной, что высыпала  из себя неустанно мелкую нудь дождя,   под злобные росчерки ошалелой молнии.
                На краю деревни,   возле  конного двора, в небольшом домишке, с протекающей крышей,  в тесной комнатке   на железной кровати с бугристым матрацем,  спала молодая солдатка Тася Щукина.  Снился ей  родной муж Ваня, что уже четвертый год бился с проклятыми фашистами.  Письмами  Ваня жену не баловал, писал редко,  оно и понятно – недосуг, война… Поэтому  каждая весточка от любимого мужа была   ею  читана-перечитана на сто раз, и омыта горькими  слезами  тоски  и тревоги.  Вот и вчера, получила она от почтальонши Верки заветный треугольничек,   прочитала его  тут же, на ферме, под протяжное мычание  голодных коров.   Сначала наспех, бегло пробежав глазами по строчкам, чтобы убедиться – сам пишет! Значит, жив! А уж потом, неторопливо   вчитывалась в каждое слово, пытаясь по намекам мужа определить где, в какой дальней стороне он  воюет…По всему выходило, что  дошел он  до хлебосольной Украины и готовится  идти дальше, отбивать у фрицев  западную столицу.  Уже в полночь, управившись с домашними делами,  заново перечитала корявые мужнины строки, умыла их слезами, да так и уснула, крепко прижав к пышной груди фронтовую весточку…
                ….Снился ей Ваня молодым, каким был  в ту пору когда они еще только женихались, тайно от родни бегая на свиданки к хороводу  широкоствольных могучих берез, что росли  около небольшого пруда .    Будто идет он к ней на встречу  по  тропинке лесной.   Улыбается.    В  рубахе белой, да на ладошке землянику несет, горкой насыпанную. Много ягод, все не умещаются и в такт шагам  слетают  они  с  его  ладони одна за другой, одна за другой, да падают на земь кровяными  капельками.  Подошел.    Потянулся к Тасе, говорит что-то, а она не слышит… и озлился Ваня, да ладонью с земляникой,  по груди своей стукнул…Замокрела рубаха,  да возле сердца маковым цветом  заалела…А Ваня заплакал…жалобно, тоненько, по девчачьи…
                Вот под этот плач  Тася и проснулась.  Приподнялась  с подушки – нет, не почудилось. Плакала на  остывшей  русской печке старшая дочка  шестилетняя Шурка.  Тася  вскинулась с кровати, подбежала к  ней:
-Ч-ш-ш-ш-ч-ш-ш…Что ты, доченька?  Тихо…малую разбудишь…Спи,  спи…рано еще…
-Мамка!  Исть хочу! И пить!
-Чего исть-то? Не готовила я ещё…на-ко воды попей, да спи…
-Исть!
-Ну, ладно…вот…картохи поешь…
                Тася выгребла из чугунка   оставшихся  после ужина пару вареных картошин и сунула дочке. Та, цепко ухватила  подношение и  сразу же принялась кусать  крутой бочок картошины. Тася глянула на ходики, что висели на стене, рядом со свадебной  фотографией  в деревянной рамке.  Почти шесть утра. Пора вставать. Скоро на работу идти.  Надо  успеть на весь день  девчонкам  -  Шурке, да младшей Людке опять картохи наварить, да еще оставить пару ломтей от ржаной буханки. Ну а  зеленуху с огорода они сами нарвут. Тася  умылась,  сходила в сени, принесла в чугунке  еще картошки, помыла её. Разожгла печь припасенными ранее сухими березовыми полешками. Огонь радостно заплясал, озаряя  красным светом своды печи. Тася глянула на  огненные  всполохи и вдруг вспомнила приснившийся сон.  –
Ваня. Алое пятно на груди и его плач…
«Господи, пронеси! Господи, спаси и сохрани!» -  зашептала она, обернувшись в  сторону единственной  в доме иконы.
 «Спаси, Господи, раба твоего, Ивана!» - шептала и крестилась на темный, почти стёршийся лик Божьей Матери, умом понимая – худой сон приснился. Не к добру…
                …Ранним июльским утром  боец  стрелковой части 38 армии  Первого Украинского Фронта, рядовой Иван Щукин, сидя на корточках возле звонкого ручья,   протекавшего не далеко от окопа, скоблил тупой бритвой трехдневную щетину.   Бои  на подступах к Львову шли почти непрерывно. Фашисты сопротивлялись отчаянно.  Да сам черт видно  был у них в помощниках, заставляя нашу матушку пехоту  то продираться сквозь  мелкостный кустарник, то вязнуть в болотцах, то  подставлять грудь летящим жалящим  пулям  на широких полях, где только травинки-былинки укрытием были…
                Промежутки между боями были короткими,  иной раз шли в бой впроголодь, не успевала походная кухня за  стремительными рывками нашей пехоты.   Три дня назад  как пошли они  в наступление, так и  шли   на немца, без сна и роздыха.  Благо  еще  и  авиация,  штурмовики  да истребители помогали. Кружили каруселью   в   голубом небе «красные соколы»,  чередуя бомбежку  с огневым ливнем.  Не зря старались. Отвел немец войска на вторую линию обороны. Получили советские  войска  передышку.       
              Иван  вздремнуть немного успел,  привалившись спиной к  земляной стенке  окопа, потом   пополнил  боезапас  парой гранат.   И  успел  даже пожевать  сухую горбушку, завалявшуюся на дне вещмешка, запивая её  холодной  водой из ручья.     А сейчас  приводил себя в порядок.  Не гоже,  бойцу Советской Армии беспризорником выглядеть. Грязным да нечесаным. Да Иван по натуре своей чистюлей был.  Брился и вспоминал родную Возвышенку.  Сердце тоской давило по жене Таисье, да дочуркам:  Шурочке и Людмилке. Думы  одолевали -  «Как они там?  Сыты ли? Здоровы?» Перед войной не спел Иван крышу перекрыть,  смогла ли Тася  у председателя помощь выпросить, чтобы  подсобил,  выделил кого из не мобилизованных мужиков  на ремонт дома. Сколько у жены в письмах спрашивал – пособили или нет,  а она всё от ответа уходила, хитрая баба. Не хотела напрасно тревожить его. 
                « Еще  потерпи, родная…немного осталось.»  - мысленно просил Иван жену. -  «Вернусь,  заживем, как раньше…Может сына еще родим…Еще больше любить тебя буду, желанная моя…Тасенька…»  Иван  возродил в памяти   свою  Тасю:  кареокую,   крепко сбитую, ладненькую, грудастую… её жаркие поцелуи по ночам и  её заботу-ласку о нём, так  сразу обогрелась теплом душа… Думки Ивана прервал  Тимоха, боевой товарищ.
- Слышь, Вань, ротный сказывал, не намного мы фрица-то поперли. Километров восемь-девять всего. А я думал, мы за эти три дня тыщу верст отмахали…
-Ты, Тимоха , не горюй…Хоть восьмерик, да всё вперед…А чего еще говорил?
-Дак стращал…
-Чем?
-Да вроде  как немцы против нас собираются танки  погнать. Туго нам будет. Наши-то танки в резерве стоят.  Что ж мы, опять, как в сорок первом ,от  фрицев с одними автоматами да гранатами отбиваться будем?
-Не бузи Тимоха…Бог не выдаст, свинья не съест…Наше дело приказы выполнять.
-Оно верно, конечно…Только  что-то тошно мне.  Боюсь. Вот раньше не боялся, а сегодня боюсь.  Ты, Вань, в случае чего, черкни письмо мамане моей. Где и как…Я тебе вот адресок написал…Возьми…
Иван  поглядел на друга, взял листок с адресом, спрятал в нагрудный карман.  Тимоха  посмущался,  кхекнул в усы, и полез в карман за кисетом.
-Покурим, Вань?
- Поесть бы сперва…Что, кашевары наши опять запаздывают?  Ладно, давай.
                Мужики  свернули самокрутки, прикурили…Нарушил тишину громкий  приказ командира:  « К бою!»   И следом  вбился в уши  солдат  рокот танковых  моторов  да автоматные очереди  немецкой пехоты.   Иван в два прыжка сиганул в окоп, надел каску,   снял с предохранителя автомат, проверил запасной  диск, положил на бруствер пару  гранат  и только тогда  взглянул  на поле боя.
               Он  успел дать  несколько  очередей  по  фигурам, одетыми в ненавистную серо-зеленую форму,   бросить  в противника  одну из гранат,  как головной  «Тигр» с черно-белым крестом на боку, плюнул в Ивана смертью из башенной пушки…Разорвавшийся подле Ивана снаряд , в секунды   оглушил, забил горло гарью,  ослепил мелкой взвесью  бздыбленной  взрывом земли и  вонзил  маленький осколок   в   сердце солдата…
Похоронил друга Тимоха в общей братской могиле…И дальше пошел. На Берлин.
                …На другом участке фронта в районе города Броды  двадцатитрехлетний  связист Роберт Вольф жадно глотал из банки, почти не разжевывая холодную тушенку.  В термосе,  ждал своей очереди горячий кофе,   а  на десерт была припасена  хрустящая галета с мизерной долькой шоколада.  Роберт был не брит. Грязен.  Рукава  его  френча были закатаны по локоть, чтобы скрыть от обер-лейтенанта  Шульца  рваную прореху, оставленную  колючей ржавой  заградительной проволокой, когда он восстанавливал  телефонный провод, перебитый осколками русского снаряда .  Зашивать форму, приводить себя в порядок, у Вольфа желания не было. Обреченность, смешанная со страхом смерти,  подталкивала к одному – найти щель и забиться в неё, пока не завершится эта не нужная Роберту война.   13 корпус,  к которому был приписан  Вольф,  еще два дня назад был вынужден отойти за реку Буг под яростным натиском русских.    В роте, где служил Вольф были большие потери личного состава.   Поэтому обер-лейтенант  сегодня отдал приказ:     « Все, кто не ранен и не убит, пойдут в атаку.  Все. Связисты,  радисты, штабные адьютанты…»   
           Вчера был убит  последний друг  Роберта,  Генрих. Теперь  Роберт остался совсем один. Не с кем будет спокойно поговорить, поделиться  мыслями, о которых если бы узнал  обер-лейтенант , тут же  бы  расстрелял его, Роберта,   за трусость  из личного «Вальтера».  Роберт устал воевать.  Он не был тупым воякой, слепо и бездумно выполняющим приказы. Роберт умел размышлять и сопоставлять.  Он еще в начале  сорок третьего понял, что войну выиграют русские.  Роберт не хотел воевать и не хотел умирать.  В бредовые идеи фюрера  по завоеванию России, он никогда не верил, но вынужден был   это скрывать. Он не хотел попасть в концлагерь за крамольные высказывания, как его сосед по дому. Он не хотел быть расстрелянным как братья Зильберты, неделю назад   пытавшиеся сдаться в плен русским,   но на пути к шансу выжить,  были  перехвачены    разведгруппой, что возвращалась  в часть с  добытым  в русском тылу «языком».  Братья перед смертью не кричали коммунистических лозунгов, они просто  и коротко объявили  перед шеренгой  бывших  соратников: « Мы проиграли войну. Сопротивление бессмыс…»  Фразу прервала автоматная очередь….
                Вольф думал -  у него есть  еще полчаса. Полчаса жизни, а потом  пьяный Шульц отдаст команду идти в атаку…
                Бой для Роберта Вольфа был коротким.  Как только началась какофония стрельбы, Роберт,  не сделав ни одного выстрела,    пробежал несколько метров, увидел воронку от снаряда, ничком свалился туда и лежал, притворяясь  мертвым до тех пор, пока  мощный бросок  русских танков  не разбил в пух  и прах  его роту.  После боя, когда он услышал чужую речь, просто поднялся с земли с поднятыми руками и сказал: «Гитлер капут!»  пожилому усталому русскому солдату…

                К седьмому ноября, в честь праздника председатель колхоза  выделил семьям фронтовиков по пять килограммов  мяса,  килограмм сахара и  пуд муки. Тася, что   четвертый  месяц  жила в неведенье, без единой весточки от мужа, подарку обрадовалась. Еще осенью, она с дочками,  собрала  с огорода  хороший урожай картошки, моркови, свеклы. Насушила  на печи  мелко порезанные яблоки,  грибы,  ягод  черемухи  и   рябины.   Жили  они хорошо, не голодали, но  все же  мясо, а тем более сахар  на обеденном столе у Щукиных частыми гостями не были.   Вот и радовалась Тася нежданной помощи, надеялась подкормить по сытнее своих девчонок.
                На ферме прошла вечерняя дойка, Тася обиходив коров, засобиралась домой. Еще утром,   младшая  дочка куксилась, жаловалась на боль в горлышке. Вот и спешила Тася  к дочке, лечить  её,  пока совсем не разболелась.  Молодая напарница Таси, юркая девка  Ленка  выпучив глаза, удивила новостью:
-Слышали, тётя Тася?  За Тирловским прудом пленные немцы  бараки строят.  У нас под боком жить теперь будут, фрицы проклятые!  Там  все поле проволокой обнесли, вышки поставили.   Говорят,  они нам  будут  на летнем выпасе ферму  мастачить.  Тётка  Вальки, председателевой  жены, ходила   туда.  Смотрела. Говорит худющие все, мерзнут. Понавешали на себя всяко тряпье. А почитай еще и холодов –то  не было. Зимой и вовсе  околеют.
-Да черт с ними.  У меня не про то голова болит. От Ивана,  уж который месяц писем нету, а ты мне про фрицев толкуешь…
-Ну…Тётя Тась…Наступление ведь. Помнишь, Левитан говорил?  Некогда   дядь Ване  письма писать. Воюет.
-Господи! Да хоть словечко бы черкнул…вся душа изболелась. И сны не хорошие сняться…Боюсь я, Лена…
-Ничего. Пришлет. Вот скоро пришлет письмо. Точно.
-Ладно. Пойду  я. У меня Людка приболела.
-Иди, тёть Тась. Я Фёдоровича дождусь, ключи ему отдам и тоже домой.
                Войдя в избу,  Тася сразу заприметила, что  заветный мешок с сахаром, сильно похудел и  напустилась на девчонок.
-Ну-ка! Признавайтесь,  негодницы, куда сахар дели?
-Мамка, не шуми. Мы компот сварили. Вона…целая кастрюля…А еще  тётя Маня забегала, Людке меду принесла и липы сушеной. Я липу в чай запарила, и вместе с медом Людку поила, как тетя Маня велела.  Вот  – отчиталась Шурка.
                Тася не знала -  то ли горевать ей,  что  за день лакомство ополовинили, то ли похвалить старшую за такую заботу о младшей сестренке .   Посмотрела на дочек.  Стоят:  младшая к старшей жмется,  защиты ищет. Косицы вразлет, платьишки старые, с латками, выше колен.  На ногах  катанки обрезанные. Стоят,  носами  шмыгают, мамкиного решения ждут.   Решила похвалить Тася  своих хозяюшек.
-Ну, ладно. Коли в дело сахар пустили, ругаться не будем. Сейчас шанек быстро напеку, да с вашим компотом  и покушаем.
                Девчонки облегченно вздохнули.  Теперь уж точно можно промолчать о том, что  полакомились они сахарком, просто  посыпанным на корку хлебную, да не один кусок съели, а по два…Тася замесила тесто,  запарила кипятком горсть сушеной черемухи для начинки, села чуток передохнуть, как вошел в избу поздний гость – сам председатель.
-Ой, Николай Иванович!  Здравствуйте! Пошто к нам? Случилось чего? – затараторила Тася, стараясь унять  бешено заколотившиеся от недоброго предчувствия сердце.
- Мужайся, Таисья. Похоронка на Ивана пришла  – честно, без обиняков, сказал председатель.
                Зажала ладонями  Тася  свой крик , что из горла рвался, забоялась дочек напугать.  Замотала головой,  забилась подранком  на груди  председателя.  Сквозь стиснутые зубы  прошептала-прорыдала:
-Гос-с-спо-ди-и-и…Как же я теперь? Ванечка…род-ди-имы-ы-й..
                Бывший фронтовик,  играя желваками,  единственной рукой,   молча гладил по седеющим  волосам молодую вдову:
-Ты поплачь, поплачь…Не держи  слезу, легче станет…
                Плакала Тася по Ивану много дней и ночей.  Легче не стало.  Рвала по ночам зубами подушку,  таила вдовий  вой. Металась на кровати,  и лишь под утро забывалась коротким сном.  Смяло тяжкое горе молодую женщину. Искорежило.  Потухли глаза,  прочертили скорбные борозды  щеки, опустились плечи.  Утешалась Тася работой, заботами по дому,  дочек растила, уму-разуму учила.
           Шло время. Уже после Победы чуть  отступила боль из души и сердца. Нет, не ушла совсем, а растеклась по груди горячим оловом, да застыла.    Да и не  одна она такая, вдовая, в деревне была. Считай больше половины мужиков, что на фронт уходили, назад не вернулись.  Годы вдовства  шли один за другим, три, пять, десять… В марте пятьдесят третьего  умер Сталин. Страна была в трауре. Где-то далеко в Москве шла борьба за власть. Газеты кричали о преступлениях Берии,  а Тасе было все равно.  Смиренно  она  несла на себе крест одиночества. Она уже не плакала.   Жгло иной раз в груди, перехватывало дыхание,  но желанных, облегчающих  душу слез – не было.
                После майских  праздников  Тасю  вместе с товарками отправили на дальний выпас. К Тирловским прудам. Уже давно работала выстроенная пленными немцами летняя ферма, и там не хватало рабочих рук. Бессменный председатель   Николай Иванович, замаялся выделять транспорт  женщинам  ежедневно на утреннюю и вечернюю дойки и решил проблему просто -  отправлять  на летнюю  ферму на пять дней сначала  одну бригаду доярок, через пять дней другую.   Выгода была очевидна – экономилось  колхозное горючее,  грузовик  можно было занять для других нужд, а надоенное молоко, всё равно, по договоренности с молокозаводом, увозил с фермы  либо пузатый, вечно облепленный мухами молоковоз, либо  старенький  грузовик, еще до военного производства, с деревянной кабиной и  закрытым брезентом кузовом.    Шестнадцатилетнюю Шурку Тася взяла с собой, а младшую оставили дома, на хозяйстве. 
                Летнюю ферму решили подремонтировать своими силами.   Женщины,  проведя утреннюю дойку,  разлив по  бидонам  молоко, передав пастуху своих разномастных рогатых  подопечных,  штукатурили и подбеливали стены,  мыли и чистили  стойла, окна.  После приезжал грузовик, увозил бидоны в город, а женщины  отведав стряпню  назначенной кухарки, опять шли на работу в коровник.    Функции скотника, сторожа и помощника дояркам  выполнял  молчаливый, не знакомый Тасе  мужик.  Высокий, худощавый, с  темными волнистыми волосами. Таисье он смутно напоминал  погибшего мужа.    Мужчина  в разговоры не вступал, с женщинами не заигрывал, степенно и аккуратно выполнял  любую порученную ему работу.    Без  долгих перекуров и мата, сноровисто убирал навоз;  приносил охапки свежей соломы для подстилки коровам;  помогал грузить тяжеленные бидоны.    И  даже отремонтировал две старые тачки для вывоза навоза, которые были успешно доломаны доброхотами по починке, но  с грабками вместо рук…
                Тася,  ловко замазывала раствором  мелкие трещины здания,  но он быстро закончился.  Таисья развела новый раствор для замазки стен в  большом корыте и только потом сообразила – корыто надо сначала было перенести к  другой стене. А теперь придется корячиться и тащить волоком чертово корыто к  нужному месту.  Тася огляделась вокруг, надеясь  кого – нибудь,  позвать  для подмоги. Поблизости никого не было, кроме молчаливого скотника.   Видно женщины ушли внутрь фермы. Тася  замахала рукой, стараясь привлечь  его  внимание:
-Эй, ты!  Слышь! Подсоби мне!  Одна не справлюсь!
                Мужчина поднял голову, отложил в сторону какие-то проводки, кусачки и подошел к Тасе:
-Чьто?
-Помоги, говорю! Корыто надо к задней стене отнести…Там еще пару щелей замазать…
                Мужчина кивнул головой, подошел к  корыту, лежащему на земле.
-Дьавай.  Я вьперьёд встану, ты сзадьи. – с мягким акцентом  сказал мужик.
Тасе стало смешно.
-Ты что, латыш?  Или эстонец?  У нас латышка эвакуированная жила, так она так же слова коверкала.
        Незнакомец,   взявшийся за край корыта, вдруг опустил его обратно, как-то ссутулился, но открыто посмотрев в глаза Таисье, произнес:
-Ньет. Я ньемець. Роберт  мьенья  зовут.
                Тася остолбенела.  Буря чувств овладела её душой. Смятение. Ненависть.  Злость.  Желание убить…Убить того, кто стал причиной её одиночества…Её вдовства…Безотцовщины дочек…

              Если бы мужчина сказал сейчас хоть одно слово или шевельнулся, Тася  тотчас бы кинулась на него, вцепилась в глотку и душила, душила….Но немец стоял неподвижно, молчал, но глаз не отводил.   Тася   тяжело дышала,  сглатывала  комок в горле и не замечала  своих слез,  что сами по себе катились из глаз.  Сколько времени они простояли вот так, лицом к лицу, в немом поединке, Тася  не знала. Наверное,  это была вечность. А может быть пара секунд.
           Но ненависть вдруг исчезла, спала мутная пелена с души,   высохли слезы.   Разве враг сейчас стоял перед ней?  Нет.  Просто мужик.   Худой, жалкий, в застиранной до сетки рубашке,  в  широких штанах, явно надетых не по росту,  с натруженными, с мозолями руками.  На  Тасю накатила вдруг    та  самая,  неожиданная бабья  жалость,   когда  женщина видит  нечто убогое, сиротское,  неприютное…Будь то котенок  брошенный  или вот,  бывший враг.    И вызвана  эта жалость  не превосходством над противником, а простым великодушием  широкой русской  натуры.
          Зачем мстить тому, кто и так побежден?  Кто долгие годы  оторван от своей  Родины?    Кого, может быть , уже не ждут в родном доме, а может и ждать уже некому?...Тому, кто  пытается искупить свой грех, отстраивая разрушенные города и села,  вместе с теми, против кого воевал...Тому, кто живет неприютно  и  терпеливо сносит  от победителей жестокость, презрение, ненависть…
                Тася  первой  отвела взгляд.  Развязала узел фартука, бросила его на землю и пошла  прочь. Ноги сами принесли её на Тирловский пруд.  Сев на берег, Тася опять заплакала. Но  это были светлые слезы. Легкие. Чистые.  Они смыли   долгую  едкую горечь  безвозвратной потери мужа.
          Тася осознала, что война для неё закончилась только сегодня, сейчас, когда она увидела поверженного, смиренного, виноватого, с тоской  в глазах, бывшего фашиста…
                А может и не фашиста вовсе. Вспомнилось, как всезнающая Ленка, а ныне Елена Юрьевна, что за десять лет прошла путь от простой доярки до заведующей фермой, много раз говорила,  что  плененные немцы,  что живут на Тирловских прудах,  все, как один – мелкая шушера. Люди подневольные. Шоферы. Связисты. Хозяйственники.  Мало кто из них принимал участие в боях, с оружием в руках. Не было за ними шлейфа зверств, убийств, издевательств  над людьми…Не было  у них  на руках человеческой крови…Поэтому   после   десятка     лет  плена, выпустили их на волю, разрешили поселяться в деревнях в округе.
          Видимо этот Роберт из таких же, вольноотпущенных…А еще Тасе подумалось, что   раз  Роберта никто не контролировал, не следил за ним, значит за долгие годы  плена  он сумел доказать свою честность и благонадежность…Тася умылась, зачерпывая ладонями  воду из пруда, вспугнув мальков, играющих  с солнечными бликами.  Огляделась,   заново  воспринимая окружающий её мир.   Тишина. Покой. Яркое солнце.  Больше нет войны…
                Вернувшись на ферму, Тася увидела,  что неугомонная Шурка уговаривает женщин сходить до соседней деревни, куда должна была приехать передвижная лавка с товарами. Тася знала, что старшая дочь мечтает  купить  шелковый отрез и сшить  себе платье как у артистки из фильма.   Старшие женщины  –  шестидесятилетние тетка Маня и Васильевна от похода отказались.  Они своё отгуляли, и наряды им ни к чему.   А молодые девчонки пусть сходят,  коли охота есть, они не против. Так и договорились. Шурка с подружками ушли, а бабки  – остались.
            Васильевна,  не высокая, полноватая, сняла с головы белую косынку, стряхнула её, и придерживаясь рукой за поясницу подошла к Тасе:
-Куда  бегала?  Хватились тебя, да и нету…Хоть бы упреждала,  по какой нужде уходишь…
-Прости, Васильевна…Так получилось…
-Прости…Ладно…Хорошо  хоть Роберт помог,  всё замазал- подмазал,  пока ты в бегах была….А  то застыл бы раствор, что его из корыта  потом  кайлом выковыривать? И так  председатель  цемент-то с боем выбил…Кажный мешок на вес золота…
-Васильевна…Не повторится больше такое.  Правда…
-Ладно…Иди щей похлебай. Мы уж  отобедали. Пару часов, пока стены сохнут, можно передых сделать…поешь, да отдохни…
-Спасибо, Васильевна.  Не хочу.  Я просто так посижу.
-Да ты чё, девка? Как  не в себе?  Случилось чё?
-Нет. Всё хорошо.
                Васильевна ещё раз поглядела на Таисью, покачала головой, но допытываться больше не стала. Отошла к  тетке Мане, что сидела на широкой деревянной лавке , возле стола вкопанного в землю, под брезентовым  навесом.  Села рядом. Женщины сидели  расслабленно, подставив лицо под греющие солнечные лучи,  положив  руки на колени.  Тася  взяла пузатый чайник, налила себе чаю, взяла со стола сушку и начала шумно её грызть, запивая сладким душистым настоем.  Мимо женщин,   спокойно сидящих на скамейке,  несколько раз прошел немец, держа в руках  смотанный в кольцо кабель.
-Ишь, ты,  окаянный…всё неймется ему – проворчала тетка Маня, вслед  Роберту.
-А что такое? – спросила Тася.
Обе  бабки, живо развернувшись к Тасе, наперебой стали рассказывать о причудах  скотника.
-Он чё удумал то! Штуку какую-то, кнопочку, чтобы как нажмешь, все  дверки у коров в стойлах, одновременно открывались! Мы то, каждую дверку по очереди открываем, когда буренок на выпас гоним, сама знашь, сто раз открой, да закрой, за каждой коровой…А тут пипку нажал, все двери враз открылись…вышли буренки, опеть кнопку нажал – закрылись…У  Иваныча был.  Всё ему на бумаге начертил, обсказал как да что. Николай наш согласился.  Провода, да штуки какие-то из города ему привез, вот, теперь наш Роберт и носится как ошпаренный,  устанавливает свою механику. Еще до праздников хотел сделать, дак дожди были, чего- то там с електричеством нельзя было мудрить, а счас  тепло… вот и бегат  туда-сюда,  подарок готовит!
-А давно он на воле? Вы откуда его знаете? – внезапно поинтересовалась Тася.

       Бабки отчего-то вытаращились на Тасю, словно впервые увидели.
-Да ты что, Таисья? Слепая что ль? Он   третий  год, как у Хрипунихи живет. От твоей избы через два дома.  Комнатенку снимает. Как отпустили его после амнистии, так в нашу деревню   и определили.
-Не видела его ни разу. Я ж с фермы – домой.  В клуб не хожу…Чего мне там…
-Ну, бабы говорят, что он в клуб тоже не ходит…Зарплату получит, в сельпо сбегат, продуктов купит да к себе в каморку.  Хрипуниха  говорит:  чистюля, аккуратист, все у него по полочкам разложено. Двести раз на день руки моет. И не пьет. Не то что наши мужики…Рукодельник. Хрипунихе и забор поправил, и крышу перекрыл, и погреб осушил…Да и с огородом не гнушается…Всем хорош.  Даже до баб не охотник.…Эвон, Петрачиха сколь раз к нему подкатывала,  то пирожков напечет, то рубаху сошьет…А он «данкешёнит» только и всё… Видать к сердцу ему не пришлась…А о тебе интересовался…Хрипуниху всё допытывал - кто ты, да  как ты?  В  деревне  мало живет,  больше здеся, на ферме пропадает. 
-А что, так без надзора и живет?
-Да вроде как – ответили подумав бабки.
-А чего он к себе, в Германию не уехал?
-Дак куда ехать-то?  Родителей, сказывал, ещё до войны похоронил, женой не обзавелся, никакой другой родни у него нету. Кому он там нужон?
-А здесь, значит, нужен? – горько усмехнулась Тася. – ко двору пришелся, да?
-А ты против чего имеешь?  Чего глазами засверкала? – спросила Васильевна.
Тася  вздохнула и неожиданно для себя, со злобой выдохнула:
-Фашист он! Из-за него мои девки сиротами выросли!  И Ваня…голову сложил! Ненавижу!
Бабки обе покачали головами:
-Э-э-э-эх, Таська…Что теперь…Многим война судьбы порушила…Не одна ты вдовой ходишь…Не только ты сироток ростишь…Весь народ пострадал…Только, знашь, милая…нельзя ненавистью жить…Если бы Роберт каки зверства учинял, я б его первая на куски порвала…за сынов своих, за мужа…вечная им память! А  Роберт…Вся вина его в том, что воевать пошел,  может  и не хотел, а пошел…Да живой остался…Он своё получил…На чужбине, одинокий мается… тож, поди не сладко…- тихо, но уверенно говорила Васильевна.
             Её тут же поддержала тетка Маня:  А много ли наших-то живыми вернулись?  На всю деревню  двадцать  мужиков, вместе с председателем, да еще Фокич, старик дряхлый…А баб?  В сто раз больше… Шурка твоя заневестилась, а  парней нету…Бабы, что в войну девками молодыми  были, пустоцветом живут, всю  молодость их война сожрала…Ты хоть деток имеешь, как никак,  а мужску ласку спытала…а оне,  горемыки? Ихних кавалеров еще в сорок первом  всех поубивало…Оне  бедные, хоть завалящего какого сейчас  рады бы пригреть, чтоб    робёночка родить, себе в утешение…А нету…Счас бабу какую обрюхатить некому…
-Ну, дурное дело – не хитрое. Было бы желание – возразила Тася.
         Бабки опять не согласились.
-Ну, у кого  может желание и есть.  Тямы нету.  Вот ты, к примеру. Баба в самом соку. Тебе рожать да рожать. А ты?
-А что я? – опешила Тася.
-Взяла бы да родила! – выдали хором бабки.
-Да вы что, белены объелись? От кого я вам рожу? 
-Да хоть от немчика нашего, Роберта…Если бы ты ненависть свою потушила, да пожалела его, глядишь, и состряпали бы робятёнка...Уже  нашего, русского…Роберт  по званию – немец.  А по стати – мужик. И видно глянулась ты ему.  Коль  интересовался.
-Да..вы…ополоумели, старые…Как я с немцем? – возмутилась Тася.
-А чё тако?  Вона, у соседей, на опытном хозяйстве,  три солдатки с немцами сошлись. С такими же, поселенцами… Две брюхатые еще, а одна уж родила…И ничё…живут…Потому как от ненависти и злобы освободились…
     Жизнь, Таська, на месте не стоит, ей продолженье рода надобно…А мужики ночью все естеством едины  - что наш русский, что немец…
-Да идите вы! Советчицы!  -  Обозлилась Тася. Плюнула в сердцах на землю  и пошла в коровник. Под самым потолком, в углу фермы, на деревянной лестнице стоял скотник.  Одной рукой придерживал вьющийся змеёй провод, другой  рукой пытался молотком вбить крюк в  стену. Черный провод шаркал по недавно побеленной стене, оставляя на ней  черные метки.
-Да что ж ты делаешь, гад! Вся работа насмарку! – закричала Тася.
                Немец  живо обернулся назад, да видно потерял равновесие  и …звезданулся с высоты на пол,  чудом  не  напоровшись на  остро отточенные  вилы. Упал и лежал не шелохнувшись. Тасе показалось, что он  даже дышать  перестал. Она подбежала к нему.  Немец был жив.  Лежал с закрытыми глазами, дышал с трудом, но дышал…Тася легонько дотронулась до его плеча:
-Эй…ты как?
         Немец открыл глаза. Они оказались темно-синего цвета.  И ресницы были длинные и пушистые, как у молодой телушки.
-Бьольно…- пожаловался фриц.
Тася оглядела пострадавшего с головы до ног. Крови не было.
-Где больно?
-Тут  – ответил Роберт и показал на  правое  плечо – И тут – палец немца чуть сместился вниз и уперся в  грудную клетку.
-Чтоб тебя!  Лежи тихо! Бабок позову! – Таисья резво поднялась с колен и  пошла  к женщинам.
-Бабоньки! Тут такое дело…немец  ваш с верхотуры навернулся. Плечо и грудину видать зашиб. А может,  даже перелом…Чего делать будем?
       Бабуси переглянулись и  ответили:
-Ты, Таська, председателю звони. Телефон ещё прошлой весной протянули. Сообчи ему, пусть машину шлет. Надо немчика  в больницу, фершалу показать.
     Тася кивнула головой и направилась в маленькую комнатенку, что служила как бы рабочим кабинетом. Там стоял телефон на столе,  в углу сейф с бумагами и маленький трехногий табурет.

-Але! Але!  Контора! Щукина это, с Тирловской фермы! Несчастье у нас!  Немец  разбился! Машину вышлите! Что? Да нет, живой!    Живой,  говорю! – не жалея горла, орала Тася в трубку.  Посыльная Ольга, на другом конце провода заверила, что машину пришлют.  Тася  вернула трубку на телефонные рычажки. Вытерла  вспотевшее лицо и отправилась к пострадавшему.
     Немец как упал, так и лежал в одном положении. Только глазами хлопал, да  закусывал губу. Видно  боль была не шуточной. Возле Роберта в кружок сидели бабки и уже вернувшиеся девчонки. Тетка  Маня совала под нос мужику кружку с молоком, уговаривала попить. Васильевна  поверх рубахи бинтовала плечо  длинными полосами,  оторванными от старого белого халата.
-Потерпи, милок…Ничего страшного…У нас фершал знатный…Сколь народу на ноги поставил…И тебе поможет…- уговаривали  бабки.
-Я вьерью. – ответил немец и снова закрыл глаза.
            Машина пришла через час после вечерней дойки, почти одновременно с молоковозом. Шоферы,   молодые ребята, лет семнадцати, помогли Роберту сесть в кабину, подмигнули девчатам и уехали. Женщины остались одни.  Тася  мыла бидоны и заметила, что  Васильевна как-то  часто поглядывает на неё, словно хочет о чем- то спросить и не решается.
-Ты, чего, Зинаида Васильевна? Так зыркаешь, того и гляди, дырку прожжешь! Что не так?
Васильевна отложила подойник в сторону, вытерла руки о цветастый фартук и не спеша подошла к Тасе:
-Таська! Скажи, как на духу! Это, случаем не ты немчика ухайдакала? А то впаяют тебе вредительство, как в тридцать седьмом….
Тася аж задохнулась от обиды.
-Да вы что! Я и пальцем его не трогала! Просто крикнула…а он…оглянулся…да и сверзился…Сам он, Васильевна!  Девками клянусь – сам! Не трогала я его!
-Ну… не шуми…Чего орешь? Сам так сам. Виноватых, значитца нету…
      За оставшиеся два дня до окончания смены, больше эту тему насчет покалеченного скотника женщины не поднимали.  Вернувшись домой, Тася с дочками  затеяла стирку.  Поднакопилась грязного белья за неделю. Да и прибраться в избе, чистоту навести,  тоже было нужно. Шурка с Людкой таскали с колонки воду, Тася, нагрев её в печи, выливала в большой таз, где уже укрылось радужными  мыльными пузырями  постельное бельё. Дочки ушли за очередной порцией воды, Тася  не жалея рук, стирала, с силой шоркая белье по ребристой доске.
      Неожиданно в голову пришла мысль, что надо в больницу сходить, навестить пострадавшего. Всё таки, отчасти, была Тасина вина в травме Роберта. Если бы она, тогда, в сердцах не заорала, может, ничего  бы и не случилось. Надо его проведать, а то как-то не по людски выходит. «Интересно, а что он любит? В больницу с пустыми руками не хорошо идти…Конфет что ль купить,  или яблок?» - думала Тася. Решила для себя, что после стирки дойдет до  магазина и уже там определится, чем порадовать больного…
       Деревенский  магазин был поделен на две половины - на правой  стороне  были  полки с продуктами, в левой, тесня друг друга - товары бытового спроса.   Тася подошла к прилавку, за которым продавщица Клавдия небрежно  отмахивалась от вездесущих мух черемуховой веточкой.
-Клавдя, покажи, что вкусного есть? – попросила Тася.
Опытная  Клавдия, с полуслова поняла,  о чем просит покупательница.
-Вот. Конфеты шоколадные вчера привезли. Дорогущие,  зараза, но вкусные! Яблоки двух сортов.  Балычок рыбный.  А еще с базы пять ананасов дали. Вон, валяются на полке, никто не берет.
-Так. Ну,  дай мне сто грамм конфет,  два яблока и эту самую, ананасину.
-Ты чё, в больничку идешь? К немчику?
-Ну…надо проведать…А то не хорошо как-то…
Клавдия внимательно посмотрела на засмущавшуюся  Тасю и одобрительно кивнула головой.
-Правильно.  Это по нашему…Только мой совет – ты б ему лучше бульон куриный сварила, да отнесла. Немцы,   они очень курятинку уважают. 
-Ладно. Сварю. Сколько с меня?
           Тася расплатилась за покупки и вернулась домой.  Положила деликатесы на  кухонный стол. Потом вышла во двор,   поймала жирную курицу, взяла топор  и решительным резким  взмахом отрубила ей башку.   Через три часа бульон был готов. Для вкуса Тася бросила туда цельную морковку и большую головку лука. Мясо положила отдельно, приправив его домашней сметаной.
            Путь до больницы был  долгим. Больницу выстроили всего  год  назад на самой окраине деревни.  Тася  не спеша подошла к одноэтажному больничному корпусу. В приемном покое сидела  молоденькая медсестричка.
-Вы к кому?
-Тут…немец у вас…переломанный…Роберт…Фамилию забыла…
-А-а-а-а…К Вольфу… направо…3 палата…Вот, халат возьмите! Без халата нельзя!
          Тася накинула халат на плечи и пошла по длинному коридору. Нужную палату нашла быстро. Постучала для приличия  два раза в дверь и вошла, не дожидаясь ответа.  В палате на шесть коек, занятой была только одна. На ней лежал Роберт. Правая рука была в гипсовой повязке, под белой больничной рубахой  проглядывали бинты на грудине. Увидев Тасю, Роберт  встал с кровати.
-Вы?! Здравьстьвуйте…
-Здравствуй – просто  ответила Тася.
             Они стояли друг против друга и молчали.  Тася  не выдержала немой паузы, засмущалась, отвернулась от немца, подошла к тумбочке и стала выкладывать угощение.
-Вот.  Тут яблоки, конфеты…А это бульон…куриный…Ты поешь, пока горячий…
          Тася  достала из сумки кастрюлю, укутанную в большую старую шаль для сохранения тепла,  развернула,  сняла крышку с  маленькой кастрюльки,  и по палате поплыл ароматный запах.
-Ну, что ты…не стесняйся…давай, ешь…
              Роберт присел на край кровати, взял с тумбочки ложку. Тася примостила ему на колени кастрюлю с бульоном.  Немец , работая неуклюже левой рукой, проглотив  пару ложек отвара,   вдруг опустил голову вниз  и замер.  Тася забеспокоилась:
Что? Горячо сильно или пересолила?
        Немец не отвечал. Когда он поднял голову и посмотрел на Тасю, в глазах его блестели слезы.
-Мьнье…мутер…то есть мама…такой в дьетьстве варильа…- сказал Роберт и заплакал.  Он  кусал губы,  делал глубокие вздохи, стараясь  подавить всхлипы…Но слёзы бежали по небритым щекам  непрерывно. 
      Тасино горло пережал спазм. Глаза защипало.  А в  сердце  снова, как тогда, на ферме,    не прошеной гостьей   вошла жалость.  Тася подошла к Роберту, не смело погладила его по голове…
-Не плачь…Всё будет хорошо…
Роберт вытер слезы , потом взял Тасину ладошку и поцеловал.
-Сьпасьибо тьебе…Ты хорошьая…И…красьивьая…
      Тася стояла возле немца и не понимала, что с ней происходит. На ладони горел его  поцелуй, в душу входило почти забытое чувство – потребность в человеческом участии, ласке, нежности…Ей вдруг почудилось, что это её Ваня,  держит её ладонь…Ваня говорит ей теплые слова…Тася тряхнула головой и сбросила наваждение.
-Ты…
         Она не успела ничего сказать.  Роберт убрал с колен кастрюлю,   резко встал с кровати, и неожиданно для Таси, упал перед ней на колени.
-Тасья…Простьи…
-Господи! Тебя –то за что?
      Бывший  солдат, бывший военнопленный Роберт Вольф не вставая с колен перед простой русской женщиной,  коротко ответил:
-За вьойну…
Потом немного помолчал и добавил:
-Я  никогьда не хьотель воевать.  С эта война   я потьерьял…Дом…Мутер…Фатерлянд…Родьину…
        Роберт  Вольф вытер слезы и посмотрел снизу вверх на Тасю
-Тьи очьень хорошая женьщина…Я всье знаю о тьебе…И…ты мьнье очьень нравьишься…
      Услышав признание, Тася вспыхнула жаром, как молодая девчонка.  Она выдернула свои ладони из рук Роберта, поправила косынку на голове, потом неожиданно для себя улыбнулась и кокетливо сказала:
-Поправляйся давай, кавалер…А там поглядим…
         И подняв сумку с пола, вышла из палаты. По дороге домой, Тася переживала случившиеся. То на неё накатывала волна жара и смущения, то грызло раскаянье перед   давно убитым мужем. Тася шла и думала: « Война закончилась больше десяти лет назад…А люди до сих пор страдают…Я вот,  от одиночества  да тоски, ласки своей неистраченной  волчицей  вою…Боль свою душевную, как люлечку качаю…Иной раз от злобы да ненависти захлебываюсь, аж  скулы сводит. Войну проклинаю…Прошлым живу…А толку?  А может,  правы бабки? Надо отпустить боль, да настоящим жить?  Замуж выйти, ребёночка родить…Мне же на Троицу всего тридцать шесть будет…Я ж Шурку в тридцать восьмом родила, а Людку в сороковом…Молодуха вроде по годам, а по душе старше нашей Федосеевны…Ей под новый Год девятый десяток пошел…Господи, чего делать то?»
        Так, в смятенных чувствах, Тася дошла до дома.  Последующие пять дней, Тася навещала Роберта в больнице.   Не вооруженным глазом было видно, как сильно немчик радуется  приходу Таси.
      Она  кормила его домашней стряпней, сшила  из давно купленного отреза ему брюки, сняв с засмущавшегося Роберта нужные мерки, даже подстригла его разросшуюся шевелюру. Роберт,  когда Тася приходила, с сильным акцентом от волнения, рассказывал Тасе о своей жизни. Как жил в пригороде Мюнхена, как перед войной похоронил мать, которая была ярым противником  политики Гитлера. Его отец,  призванный на войну, погиб  в июне сорок первого, так и не сумев преодолеть сопротивление мужественных защитников Брестской крепости.
       Самого Роберта забрали в начале сорок второго, он очень не хотел попасть в боевую часть, он не хотел убивать, и Божья Матерь ему помогла. Он стал связистом.  Восстанавливал разрушенную связь во время и после боя, но сам никого не убивал. А в сорок четвертом добровольно сдался в плен.  После фильтрационного лагеря и военного суда его направили  сюда, в Возвышенку. Долгих  восемь  лет он жил в лагере, выполнял различные работы по восстановлению хозяйств области, дождался амнистии, и после неё был определен  на поселение.  Ему предлагали вернуться на Родину, в Германию. Но, Роберт, подумав, отказался.  За время,  проведенное в далекой Сибири, он успел полюбить этот суровый край, подружиться с людьми, овладеть профессией   электрика, определить для себя дальнейшее будущее – заслужить прощение и доверие, потом жениться, создать семью…А там, в Германии его никто не ждал и он никому там не был нужен…
        Тася слушала не перебивая.  Но раскрывать душу перед Робертом не спешила. Просто  сказала, что вдовствует и растит двух дочек.  На что немец , погладив Тасе плечо, уверенно заявил, что всё это он и так о Тасе знал.  Потому как увидел её прошлым летом, несущую ведра на коромысле ранним утром и …влюбился.  А после осторожно расспросил хозяйку дома, где жил,  о Тасе.
       Перед  отъездом  Тася  пришла к Роберту и предупредила, что дней пять не придет – уезжает на Тирловскую ферму. Роберт погрустнел, но ответил с прямотой и сердечностью:
-Я поньимаю. Я буду жьдать тьебйя  Тасьйя…Мьнье бьез тьебья плохо…Я скучьяю…
Такие встречи и расставания  продолжались весь май.
         На ферме Тася занималась обычной работой:   доила коров, ухаживала за ними. Но по ночам ей  не спалось:  вновь перед ней вставало лицо Роберта, его глаза,  милая улыбка. Таисья ловила себя на мысли, что ей не хватает  встреч с ним, что она даже немного  тоскует, по   этому скромному  вежливому немчику, лицом и статью так напоминающего погибшего Ивана…Напарницы Тасю не трогали, не расспрашивали, хотя она знала, что её частые посещения в больницу, не остались сельчанами не замеченными. Тася была благодарна женщинам  за то, что они и не лезут в душу и не вышучивают её по сложившейся деревенской привычке.
       В середине июня,  отработав,  положенные пять дней, Тася вернулась домой.  Обняла и расцеловала своих дочек, расспросила про их дела, порадовалась все-таки сшитому по моде новому Шуркиному платью.  Наскоро прибрав в доме, опять сварив куриный  суп, Тася заспешила в больницу.
-А выписали вашего Вольфа! – известила её медсестра, едва она вошла в больничный коридор.
               Тася вышла на крылечко и задумалась.  Пойти в дом к Хрипунихе, где Роберт снимал комнату – она не может. Не поймут её деревенские бабы. Осудят. Одно дело навещать пострадавшего в больнице и совсем другое – идти к нему самой на виду  у всей деревни.  Бабы ей этого не простят. Каким бы хорошим не был Роберт  в глазах Таисьи, для  сельчан он – враг. Хоть и бывший. А супчик может и Людмилка отнести,  за это не осудят.  Пока Таисья, в расстроенных чувствах  плелась домой, причинная заковыка разрешилась сама собой. Роберт поступил так, как поступают настоящие мужчины. Он сам пришел к Тасе. Обозначив тем самым по деревенским правилам своё отношение к ней.  Не запятнав Тасину честь .  И  теперь только Тася должна была решать – примет она его ухаживания или отвергнет  напрочь.   
             Тася пригласила Роберта войти в дом, но он отказался, чем еще больше заслужил Тасино уважение и доверие. Они так  и стояли возле старого, покосившегося забора. Роберт  сильно волновался, а Тася никак не могла понять причину.
-Роберт…Как рука?...Может постирать что надо? Ты скажи, я…
         Роберт Вольф   глубоко вздохнул, пригладил рукой свою шевелюру, потом посмотрел Тасе в глаза и решительно сказал:
-Тасья…Я дольго думал и хочью сказать тьебе.  Ты- самая лючьшая женьщина, что я видьел.  Их либэ дих…Вархайт…Мм-м-м…Я…льюблью тьебья…правьда …Будь моей жьеной…
       Тася вздрогнула. Такого  поворота событий, она  не ожидала. Противоречивые чувства  боролись в её душе.  Смятение  и радость.    Тасе  польстило  предложение мужчины, но с другой стороны предубежденность как к врагу  острой занозой колола сердце. Едва сдержав эмоции, чтобы не наговорить лишнего, Тася,  промямлила:
-Так…Ты иди Роберт к себе…Мне подумать надо…
-О! Натюрлих…Да, да..Я буду жьдать…Я завьтра приду - согласился Роберт, затем  развернулся и пошёл по улице в сторону своего дома.
           Тася вошла в  избу, зачерпнула из ведра полную кружку воды, с жадностью выпила.  Села на лавку возле печи. Задумалась. Если она примет предложение Роберта, значит,  будет снова мужчина в доме. Уйдет неизбывная тоска,  перемешанная с тягостным  бабьем одиночеством. Можно будет не бояться долгих зимних ночей, перемешанных с  нудной болью и  бессонницей.   Будут новые заботы. Будет ласка и внимание. Помощь. Защита.  Поддержка. А если дозволит Господь, может и вправду, родит она ребенка.
       Дочки выросли, того и гляди из дома упорхнут. Шурка  мечтает в город уехать,  учится.  Людка   последний год в школе учится,  и тоже вскоре   из под мамкиного крыла  выскользнет.  Своей жизнью  дочки  жить начнут. А она, Тася? Она, бедолага, с кем останется? Сама с собой.   А Роберт хороший мужик. Не пьющий.  Вежливый.  Домовитый.  Может, в конце концов найдет она с ним простое человеческое счастье?...
          Тасины размышления прервали звонкие девичьи голоса.  Дочки вошли в комнату.  Веселые, улыбающиеся,   прекрасные в своей чистой девичьей  юности.
-Мам! Ты чё? – спросила Шура.
-Ничего. Так. Размышляю – ответила Тася.
           Младшая  зыркнула на старшую,  почесала нос и вдруг  озадачила   мать  вопросом:
-Мам! А правда ты за немца нашего замуж идешь?
         У Таисьи чуть не случился сердечный приступ. Она сама еще не знает,  чем дело закончится, а в деревне видно за неё всё решили.
-Ты…чего ерунду мелешь? 
-Да ладно…вся деревня только про это и болтает. 
-Про что?
-Ну…немец тебе предложение сделал…а ты согласилась…Он, что, теперь с нами жить будет?
           Тася посмотрела на дочек и решила воспользоваться моментом,  выяснить их мнение по этому поводу:
-А если и так, вы мамке что скажете?
           Александра насупила брови, улыбка исчезла с лица:
-Что говорить?  Ты без нас, поди, всё решила. Если уж Хрипуниха в магазин за  бутылкой пошла, да  там  во всё хайло  о вашей женитьбе объявила.
-Доченька…я…еще ничего…Я с вами…как вы…скажете…-смутилась Тася.
         Людмила подошла к матери, обняла её за плечи,  взглянула на  сестру:
-Да ладно тебе, Шурка, яриться.  Дядька Роберт хороший…Пусть они с мамкой…Может  она по ночам  стонать  перестанет…
-Ага…будет мужик в доме, мамка по ночам еще пуще стонать начнет…- огрызнулась Шурка.
       Младшая  не поняла о чем речь, а Тася вскочила со скамьи, схватила полотенце и шлепнула  старшую  дочь ниже талии:
-Я вот тебе, охальница! Ты  чего  мелешь!
         Шурка звонко  взвизгнула, отскочила от матери, показала ей язык и выбежала  из комнаты, обернулась на пороге и заявила: 
-Да бес с вами – женитесь! Мне за фрица твоего сам Николай Иваныч поручился, да и Васильевна все уши прожужжала, чтобы я тебе препон не чинила…
Тася оглянулась на младшую:
-А твое какое слово будет?
-Да я не против, мам…Пусть только дядька Роберт в  избе не курит…И не заставляет нас с Шуркой  батей его звать…- попросила Люда.
         Об этом и речи быть не может. Батя у вас один – на все века. – ответила Тася, оглянулась на блеклую, выцветшую свадебную фотографию и вдруг,  сломалась в пояснице, рухнула на колени, забилась в плаче перед снимком, как перед иконой:
-Ванечка! …Прости меня…прости, бабу неразумную…прости, Ваня…не могу больше…Тяжко мне одной…прости…Господи, что творю!?...
       Тася билась лбом о половицы, сгребала пальцами половики, истово крестилась …Вдруг она почувствовала  как чьи-то сильные руки поднимают её с пола. Тася сквозь пелену слез  увидела дочерей. С двух сторон они поддерживали мать, Шура свободной рукой нежно гладила мать по плечам, а Люда целовала её ладошки.
-Мам! Ну что ты! Успокойся…Не плачь…- приговаривали дочки, подводя мать к лавке возле печи. Тася села.  Прижала накрепко дочек к груди:
-Доченьки мои…родные…и вы простите меня…Я вас никогда не брошу, не оставлю, вы самые дорогие для меня…Только…устала я одной…Не судите…
          Тася  попеременно целовала своих девчонок, обнимала их и всё молила о прощении…Дочки внимательно слушали мать, кивали головами в знак согласия и уговаривали успокоится. Наконец, Тася слезами выплакав из себя  сомнения, боль и раскаянье, всхлипывала всё реже и реже. Шурка, узрев,  что мать  перестала плакать  и пошла умываться, что-то шепнула на ушко младшей сестренке. Та быстро подошла к матери, чмокнула её в щеку и сказала:
-Мам! Ты нас не теряй! Мы поздно придем!  В клуб  кино привезли, мы пошли смотреть!
            Тася не успела глазом моргнуть, как её дочурки фьють… и сбежали из дома, только калитка хлопнула. Тася посидела, подумала, переоделась и решительным шагом отправилась к председателю. В конторе, за деревянной перегородкой скучал Митрич,  древний старик, выполняющий роль сторожа, щелкала деревянными костяшками на счетах бугалтерша, да шелестела бумагами секретарша Ольга. Тася подошла к ней:
-Оль, Иваныч у себя? Свободен? Мне бы поговорить с ним…
-Заходи, тёть Тась…
Тася постучала в дверь:
-Можно, Николай Иванович?
      Председатель глянул на Тасю поверх очков и сделал жест рукой, мол, проходи…Тася робко присела на краешек стула.   Председатель отложил в сторону бумаги, снял очки:
-Слушаю,  Таисья.
       Тасе опять пережало горло, мелко затряслись руки и еле сдерживая слезы, она прошептала:
- Знаешь, поди, за чем пришла…Вразуми, Иваныч, посоветуй…Как мне быть?
Бывший фронтовик крякнул,  улыбнулся:
-Живи в радости, Таисья…На тебе греха нет. Ты своё вдовство честно несла.  За сколь годов верность свою к Ивану не порушила.  А теперь что ж…Мертвым – Царствие небесное, а живым – дальше жить.  Роберта я знаю. Хороший мужик, даром, что немец...Немец, а не фашист. Разницу чуешь? Думаю, не тебя, ни девчонок  твоих , ни словом ни делом не обидит.  А осуждения не бойся.  В нашей деревне еще две семьи будут жить.  Нина Рамзина за Фурса вышла,  Лидия  Салина за Готфрида. Это Вольфа твоего друзья. Я  вчера им разрешение подписал на поселение.  Обе вдовы, как ты…Живите, бабоньки…Любите…Детей рожайте…Иди, Тася, и не бойся ничего. Да и перед памятью  к Ивану не казнись…Жизнь она штука такая…перекрестная…Иди с Богом.
Таисья не скрывала слез. Слова  председателя были понятны и просты и окончательно сняли груз сомнений  с её души.   Тася вытерла слезы, поклонилась  председателю в пояс:
-Спасибо тебе, Иваныч…
Председатель опять улыбнулся и  лукаво попросил:
-На свадьбу  пригласить не забудь!
-Да ну тебя, Иваныч! – засмущалась Тася и вышла из кабинета.
           С просветленной успокоенной душой возвратилась она домой.  Поздно вечером вернулись дочки. Она накормила их ужином  и легла спать.  Рано утром  Тасю разбудил легкий стук в окно. Тася накинула на плечи платок, открыла рамы. Под окном, принаряженный, чисто выбритый, благоухающий не знакомым одеколоном, с коробкой конфет, стоял Роберт:
-Тасья…Я…изьмучьилься…Дай отвьет…Я бьезь тьебья не могу…
         Тася  словно девчонка, вывалилась по пояс через  оконную раму, притянула к себе Роберта и шепнула на ушко:
-Да. Согласная я. Только дочек моих не забижай.  Хорошо?...
       … Через девять месяцев после свадьбы, что скромно отметили среди своих, Тася родила сына - Анатолия. Через год еще дочку –Нину. Таисья и Роберт жили вместе долго и  счастливо.    А через  тридцать пять лет  после войны,   первенец Шурки, Володя,  отыскал могилу деда  Ивана  под Львовом.  Съездил туда и положил на холодную плиту памятника павшим воинам горсть земли с  далекой сибирской деревни Возвышенка….