Парадокс величия, или несколько слов о Четвёртой симфонии Шостаковича до минор
Уже и нынешними, а ещё более грядущими историками искусства сломано и будет сломано копий об этом творении великого классика советской музыки. Споры о том , "советская" или "антисоветская". Споры о том, "величайшее ли прозрение" или "величайшая ошибка" гения. Споры о малеровском начале. Споры о трагической дате отменённой премьеры и подоплёке этой отмены.
Споры о великом, о подлинно великом всегда бесконечны. Будь то Мона Лиза Джоконда или "Фауст" Гёте. И, присовокупляя свой скромный голос к бесконечному хору спорщиков, менее всего мне бы хотелось сосредотачиваться на той либо противоположной крайней точке зрения. Известно же, что сколь есть бесконечно влюблённых почитателей этой симфонии среди числа поклонников Шостаковича, столь же и отрицателей её. И у каждого своя правда. И уж, тем более, мне бы не хотелось вносить свою лепту в разноголосицу суждений, имеющих более характер мифа, нежели подкреплённой чем-либо действительным исторической правды, о якобы природном "антисоветизме" классика советской музыки, единственный раз де позволившем себе сказать в своей музыке нечто предельно откровенное...
Меня как композитора во всём этом занимает совершенно иной вопрос. Отчего именно про величайшие завоевания творческого духа человеческого ведётся наибольшее число яростных дискуссий? Отчего именно в этих проявлениях в наибольшей полноте проявляются внутренние противоречия, позволяющие разделяться мнению любителей искусств на принимающих и отвергающих? Ведь, если попытаться непредвзято, со всею академическою строгостью подойти к анализу таких вершинных явлений в каждом виде и роде искусства, то выяснится удивительная картина: чем значимее явление искусства, тем очевиднее букет его несовершенств.
Так самое великое творение Л.ван Бетховена - Девятая симфония - может быть легко и с полным основанием подвергнута совершенно убийственной критике за объективные недостатки её в сравнении хотя бы с остальными бетховенскими симфониями. И Третья "Героическая", и Пятая, и Шестая, и, в особенности, Седьмая совершеннее, лишены тех излишеств и перегрузок в фактуре, оркестровке, странностей в гармонии, вопиющих преувеличений в построении формы, коими просто изобилует партитура Девятой. Чрезмерная, подавляющая размерами медленная часть. Немыслимые линии голосоведения в первой части, напрочь заглушающая детали побочной темы оркестровка второй части и просто дьявольски неудобная исполнительски оркестровая и, в особенности, хоровая партитура финала. Да разве только это!.. Тем не менее, именно последняя бетховенская симфония, по словам Р.Роллана, есть то, по чему за час можно составить представление о человечестве.
Гётевский "Фауст" - немыслимое, циклопическое сооружение, опровергающее все нормативы театральной драматургии, не вписывающееся ни в один формат, текстуально рыхлое и противоречивое, страдающее невнятностью характеристик персонажей и отсутствием темпа. В части текста возникают смысловые противоречия и неоправданные поэтические грубости. Но всё это отступает перед чем-то стоящим за текстом и вне его, делающим творение Гёте величайшим явлением в театральной литературе.
А "Война и мир" Л.Н.Толстого? Разве может найтись хоть один непредвзятый критик, да хотя бы просто читатель, который не заметил бы, насколько тяжеловесен и вязок литературный стиль писателя, насколько чрезмерны бесконечные описания на русском и французском языках, сколь много лишних, отвлекающих внимание ответвлений повествования, боковых сюжетных линий, многие из которых ничем не оканчиваются? А этот странный, чудовищно перегруженный язык, коего в литературном отношении тяжелее и, к тому ещё, неряшливее разве только язык Ф.М.Достоевского? Однако всё это вместе взятое не помешало гигантскому толстовскому произведению стать центральным в русской литературе, а Достоевскому утвердиться рядом с Толстым по значению его литературы для умов русских людей.
И Четвёртая симфония Д.Д.Шостаковича стоит в это ряду с полным правом. Часовое полотно о трёх неравновесных частях скроено автором с сознательным перекосом, передающим неустранимое ощущение полной разбалансированности. Гипертрофированный оркестр, то распадаясь на микроансамбли солистов, то сливаясь в лавину общего тутти, способного физической мощью звучания похоронить любую дифференцированную музыкальную мысль в потоке шума, призван не столько донести до слушателя нечто важное, сколько оставить впечатление подавленности. Ни одна мелодическая линия не изложена прямо, словно интонационное течение наталкивается на какие-то преграды на своём пути и разрушается всякий раз, оставляя яркие осколки, обрывки, ранящие душу, быть может, сильнее самой выразительной мелодии. Форма развивается не благодаря внутренней архитектонике, а вопреки ей, ибо целое сложено из принципиально несовместимых, взаимно отталкивающихся элементов. Что это? Действительно ли отповедь миру, который тридцатилетний Шостакович не пожелал принять, или нечто иное? Невольно вспоминается фраза из "Братьев Карамазовых": "Я в Бога-то верую. Я мира, им созданного, не приемлю."
Если так, то каким чудом буквально следом за этой симфонией, снятой автором с премьеры и дождавшейся своего слушателя лишь спустя более четверти века, возникла Пятая, которую с полным правом можно считать самым совершенным образцом социалистического реализма в жанре симфонии? Вглядываясь в детали партитур, вслушиваясь в повороты интонаций, невозможно отделаться от мысли, что эти два полотна теснейшим образом связаны между собой. А если это некий диптих, понимание которого возможно лишь при обязательном сопоставлении обоих полотен?
Вопросы... Вопросы... Вопросы...
Одно я могу сказать совершенно точно. При всей страстности, при всей категоричности трагедийного пафоса Четвёртой симфонии Д.Д.Шостаковича, не является она никаким "знаменем антисталинизма", которое упорно пытаются сотворить из неё критики спустя почти 80 лет после написания. Если две написанные подряд симфонии, возможно, образующие дилогию, действительно растут из одного корня, то в этом проявляется удивительная, глубокая, исполненная внутреннего противоречия, мятущаяся фигура их автора. Бесконечно рефлектируя и одерживая победы над собственной рефлексией, то погружаясь в ад неразрешимого пессимизма, то воспаряя к солнцу преодоления сил тьмы, Шостакович плоть от плоти человек своего времени, оставивший о нём, быть может, самые глубокие и полные свидетельства, расшифровкой и постижением которых будут заниматься ещё многие поколения. И в ряду свидетельств Шостаковича Четвёртая симфония останется самым загадочным, самым ярким и, в то же время, самым несовершенным шедевром. Кто знает, не является ли заведомое несовершенство одним из непременных условий для того, чтобы становиться в ряд шедевров мирового значения...