Когда мне было полтора года мои родители уехали из родной Кубанской деревни в славный город Саратов, где отцу предложили, в те времена престижную и уважаемую, должность лейтенанта милиции в УГРО, оставив меня на попечении бабушки, деда и няни БабАни. Именно так я называла родную сестру моей бабушки, на плечи которой и легло основное бремя забот о непоседливой и весьма изобретательной в своих шалостях и проказах внучке.
Через некоторое время отец получил повышение и комнату в коммунальной квартире «на шесть семей» и родители смогли, наконец, забрать меня к себе. Мне к тому времени исполнилось четыре года и я, привыкшая к деревенской вольнице, горячей любви и неусыпной заботе со стороны бабушек и деда, очень скучала в разлуке с ними. Родители были еще очень молоды и проводили большую часть времени свободного от работы в походах в кино или в гости к друзьям, я же была предоставлена заботам воспитателей детского сада или общению с героями сказок записанных на виниловых дисках, которые назывались грампластинками. Целыми днями я сидела возле проигрывателя в нашей девятиметровой комнатке, играла резиновыми пупсами, слушала сказки, которых к счастью было великое множество, и чувствовала себя очень одинокой.
За стенкой располагалась такая же крошечная комнатушка, в которой жила одинокая старушка по имени Хильда. Быть может оттого, что мы с Хильдой обе были одиноки, а может потому, что она напоминала мне мою няню БабАню – такое же доброе лицо, с глубокими морщинами на чистом лбу и не по возрасту гладкими щеками – но я привязалась к соседке и часто ходила к ней в гости. К моим визитам, чаще всего непрошенным, Хильда относилась доброжелательно, угощала меня вкусным чаем с шоколадными конфетами, слушала мою неуемную детскую болтовню, отвечала на многочисленные «почему» и пела мне песенки на незнакомом языке. Говорила она с легким акцентом, была довольно высокой, абсолютно белые седые волосы всегда уложены в аккуратную прическу, правильные черты лица, прямой немного длинноватый нос, светло-серые глаза. Одевалась она в светлое клетчатое пальтецо и темный берет, и передвигалась, опираясь на трость с замысловатым резным набалдашником, так как сильно прихрамывала на правую ногу. Дома носила брюки и шелковую блузу с застежкой-брошью, на плечах - неизменная светлая вязаная шаль. Иногда в ее комнатку - с диваном, застеленным ажурным пледом, круглым столом посередине и резным пузатым буфетом у стены - приходили гости. В основном это были мужчины с серьезными лицами, одетые в строгие костюмы. И тогда Хильда ласково, но настойчиво выпроваживала меня восвояси. Я не желала уходить, обижалась и даже ревела на весь длинный коммунально-неуютный коридор, но Хильда была непреклонна, и мне ничего не оставалось, как понурив голову, плестись домой.
Однажды отец увидел меня выходящей из комнаты соседки и почему-то рассердился.
- Чтобы я не видел, что ты ходишь к этой соседке. – Строго сказал он и, не пожелав объяснять причины запрета, взял меня за руку и повел в нашу комнату.
Я, ничего не понимая, телепалась позади быстро шагающего отца и только жалобно вопрошала:
- Почему нельзя к Хильде? Почему папа? Я люблю Хильду…
Вскоре после этого мы переехали в другую квартиру, тоже коммунальную, но расположенную ближе к центру города и с меньшим количеством жильцов. Быть может потому, что в связи с запретом отца личность Хильды была для меня овеяна какой-то тайной, я, несмотря на малый возраст, так и не смогла забыть свою соседку-подругу.
Прошло много лет. Я стала взрослой, но по непонятной причине образ Хильды так и не стерся из моей памяти. Детская память вообще вещь загадочная.
Как-то раз мы с отцом сидели за столом и вспоминали годы, прожитые в Саратовских коммуналках, и я вдруг вспомнила Хильду.
- Пап, - спросила я. – А почему ты запретил мне с ней общаться?
И вот тогда отец поведал мне историю моей подруги-бабушки.
Хильда Яновна Озолс была латышкой по происхождению – отсюда и легкий акцент при разговоре – и в молодые годы работала на КГБ (в то время НКВД) «подсадной». Придумают ей подходящую легенду и подсадят в камеру к политическим. Как ей это удавалось, знала только Хильда, да только многих безвинных людей молодая латышка в лагеря сталинские отправила, да под расстрельную статью подвела. Зачем она это делала? Быть может, так понимала свой долг, а может, были какие-то иные причины, по которым ее завербовала могущественная государственная структура неизвестно, но за эти подвиги Хильда Озолс была представлена к высокой государственной награде – «Ордену Ленина».
Шли годы, сталинский режим ушел в прошлое, а Хильда Яновна по-прежнему работала «на благо» государства, только теперь ее жертвами были не политические заключенные, а уголовные элементы. Однажды ее нашли в овраге на окраине города с многочисленными переломами и пробитой головой. Предполагали, что кто-то из уголовников отомстил «подсадной» за предательство, но виновных так и не нашли, а Хильда наотрез отказалась сообщить их имена, мотивируя свой отказ частичной потерей памяти. Так это было или нет, и какова была истинная причина ее молчания, знала только она. Кости немолодой уже женщины срастались плохо, и из госпиталя Хильда Яновна вышла, опираясь на трость, которая теперь стала ее постоянной спутницей. Работать, как прежде она уже не могла – возраст (уже за семьдесят), да и травма головы оказалась очень серьезной, но в Уголовном розыске, где работал отец, хорошо знали «подсадную бабушку Яновну», ходили слухи, что она перешла на преподавательскую деятельность в спецшколу при КГБ.
- В то время, когда мы жили с ней в одной квартире, - закончил свой рассказ отец – Хильда, не смотря на более чем преклонный возраст, все еще продолжала работать на госструктуры. А ты была совсем малышкой – доверчивой и общительной и я боялся, что ты можешь сказать при Яновне что-нибудь такое, из-за чего у нас могут возникнуть серьезные проблемы.
- Но мне казалось – она любила меня. – Не совсем уверенно возразила я.
- Кто знает? – Пожал плечами отец. – Горбатого могила исправит.
Он поднялся из-за стола и вышел на крыльцо дома – покурить, а я осталась сидеть, словно пригвожденная к месту рассказом отца.
Неужели Хильда, к которой я испытывала такую искреннюю детскую привязанность, могла бы причинить зло моей семье?! Бабушка с добрым лицом моей няни, угощавшая меня вкусными конфетами и напевавшая песенки на латышском языке, могла донести, что маленькая девочка сказала что-то такое, из-за чего могли пострадать мои родные?!
Это не укладывалось в голове и не помещалось в сердце.
Кем была Хильда Яновна Озолс, когда не работала на карательные органы? Одинокой доброй старушкой, способной искренне привязаться к посторонней девчушке или доносительство настолько глубоко вошло в ее существо, в кровь, в душу, что она продолжала и дома прислушиваться, приглядываться, отмечать просчеты в словах и действиях? Что должен чувствовать человек, отправляющий в тюрьму или на казнь другого, доверившегося ему человека? Что чувствует подобный человек, представ пред лицом Смерти? Гордость за свои поступки? Жалость и сочувствие к загубленным им самим судьбам людей? Раскаяние? Можно ли осуждать Хильду Озолс и подобных ей за то, что они делали или нет? Много вопросов и возможно так же много ответов.
Я вышла вслед за отцом на крыльцо, закурила. На душе было мрачно. Что-то защекотало щеку, я провела по ней ладонью, и поняла, что плачу.