Первым из троицы обрел семейное счастье Евгений Молев, женившись уже на втором курсе на симпатичной сибирячке Оленьке, наполовину азиатской, наполовину русской внешности. Та работала техником – геологом в одной из партий Минусинской экспедиции, где с весны до осени пропадал с родителями и Жека. Познакомились они с Ольгой на маршруте, да так и не расставались больше. Родители Жеки к тому времени года три, как перебрались в Сибирь на постоянное место жительства, оставив ему столичную квартиру для учебы в вузе. Но разлуки с Ольгой Жека вынести не мог и втихаря быстренько написал три заявления: о переводе на заочное отделение, об устройстве на постоянную работу в экспедиции и в Загс – о желании жениться…
На свадьбе был только Гога. У Макса на этот день, как назло, выпал экзамен по завершению практики во Франции. Но тосты Гога произносил честно от имени двоих друзей, пил, пел и танцевал лезгинку тоже за двоих. А еще вручил от Макса подарок, скрепленный поздравлением с видом Парижа и клятвенным обещанием, что на крестины первенца приедет обязательно…
И обещание свое сдержал. Рождение дочери у Молевых пришлось на начало зимы, теплой и бесснежной. Крестить решили под Новый год, когда тонкий с проплешинами снежный покров таки прикрыл стылую неприглядную землю с неубранными кое-где кучами осенней листвы, а витрины магазинов уже зазывно подмигивали новогодней рекламой.
Падал тихий волшебный снег. Макс изрядно вспотел в своей лисьей шубе еще в машине. Вывалился на парковке возле Спасского собора первым, а приладился к процессии друзей последним, дыша тяжело и громко. Похожий на купчину петровских времен, он перекрестился у ворот храма, раздал милостыню бедным и пошел по церковному двору широким шагом, расстегнув на ходу тяжелые меха. На пороге крестильни снял рыжую шапку, снова перекрестился, и вдруг неожиданно развернулся к собору. Поднял голову, любуясь золочеными куполами, не воспринимавшими всерьез осадки небесной канцелярии, вздохнул всей грудью, подставил ладошку невесомым пушистым снежинкам, и впервые поразился:
- Какая – то неправильная Сибирь! В Москве морозы за тридцать, а здесь – всего минус пять и настоящая снежная сказка!
- Не всегда сия благодать. Год на год не приходится. – Хмуро ответил ему мальчишка-инвалид, незаметно подкативший в коляске к самому крыльцу. – Да и не снег это вовсе, а так – перхоть…
Он снял свою, видавшую виды шапчонку на искусственном меху, перекрестился неспешно и, оглядывая заезжего гостя с ног до головы, спросил с усмешкой:
- Никак креститься решили, дядя? Поздновато, однако.
- Да я крещенный. У друга дочка родилась. Вот и приехал порадоваться.
- Из-за бугра, небось?
- Оттуда. Из Франции.
- Подфартило! Там нету путчей, и с голоду не пучит…
И только после этой фразы Максим перевел взгляд на парнишку и пригляделся к нему повнимательнее. На вид лет тринадцать-четырнадцать, не больше. Бледная худоба чувствовалась во всем его теле, завернутом в старенькую нейлоновую куртку и прикрытом не ахти каким теплым одеялом до самых пят. Потрепанные краги лежали на холодном металле колес, обнажив такие же худые и бледные кончики пальцев. Но глаза… Два серых озера в пол-лица, взрослые, мудрые, категоричные.
- А ты… Тебе в крестильню? Давай помогу! – засуетился Максим, но тот его остановил, замотав головой и выставив руку вперед, как бы запрещая приближаться.
- Нет, нет! Я тут в столярке работаю. Мастерю потихоньку… А вы идите, а то таинство без вас начнут.
А дальше случилось то, что Макс и вовсе от себя не ожидал. Он порывисто снял шубу, закрыл ею дрожащего пацана и водрузил на его курчавую светлую голову огромную лисью шапку.
- Покарауль пока. Я недолго. – И быстро скрылся за дверью, моля бога, чтобы мальчишка укатил, оказавшись обычным попрошайкой, каких немало нынче на паперти, а лисья шуба хоть как-то, но согрела бы его в этой убогой жизни. Пусть даже продаст, да вволю поест…
В полумраке крестильни горели свечи возле икон, батюшка отдавал последние распоряжения женщине в белом платочке, и, наконец, обратился к пришедшим, чтобы вперед вышли крестные. Немало удивился и несколько растерялся, когда из строя родственников одного из младенцев сделали по-военному шаг вперед сразу трое. Уведомил, что крестный или крестная, как правило, это один человек. Но трое мужчин, вооружившись свечами, не шелохнулись. Третьим был сосед Евгения Молева и коллега по профессии Павел Кузнецов, пожелавший стать крестным отцом от имени всего трудового коллектива экспедиции. После слов батюшки он несколько заколебался, боясь нарушить некие каноны, и сделал шаг назад. Но двое были непреклонны. Что делать? Батюшка благословил обоих, напомнив о той ответственности, кою они облекают себя перед богом и невинным младенцем, и приступил к таинству крещения.
Монотонность обряда вскоре увела мысли Макса к мальчику-инвалиду. «Даже имени не спросил. Интересно, сбежал или нет? А ответь мне, любезный друг Максим, из каких побуждений ты выкинул этот фортель? Стыдно стало за себя, благополучного? Эдак ухарски, шубу с барского плеча… Или все же хотел проверить мальчишку на совесть? В любом случае ты, месье недоделанный, его не облагодетельствовал, а унизил. В первом случае – за то, что он нищий-инвалид. Во – втором случае – за подозрение в нечестности, чего желал, кстати, больше. Ну и кто же ты после этого? Благодетель или провокатор? Какой, к черту, благодетель? Не последнюю же рубаху отдал! А вот провокатор отменный! Подлый и гадкий…»
Плач малышки прервал поток самоуничижения, и мысли Макса снова поплыли по течению обряда, совершаемого вокруг купели. Святая вода медленно стекала с крещеной девочки, и также медленно краска стыда заливала лицо новоиспеченного крестного отца. Он первым потушил свечу…
Когда долгая церемония закончилась, и все участники пошли одеваться, Макс поспешил на крыльцо. Сказочный снег укрыл-таки легким лебяжьим пухом и божий храм, и все окрестности, и коляску, что стояла возле крестильни, на том же самом месте. А в ней безмятежным сном младенца, с блаженной улыбкой на лице, спал порозовевший от тепла натурального меха и свежего морозного воздуха мальчик-инвалид.
Макс судорожно проглотил ком в горле, тихо подошел к коляске. И мальчик, почувствовав напряженный взгляд, проснулся, сразу сощурив от яркой окружающей белизны, взрослые и недоверчивые глаза.
- Ну, давай знакомиться! Квазимодо. – Максим задорно улыбнулся и первым протянул руку.
- Погоняло, что ли? – усмехнулся тот, и руки не подал. Он снял лисью шапку, ласково погладил красивый мех, протянул хозяину. - Из блатных будете? Или из крутых новых русских? - Деловито нахлобучил свой, помятый и потертый временем головной убор, и начал приподнимать тяжелую шубу, стряхивая снег.
- Не спеши. Тебе сейчас нельзя остывать. Застудишься. Далеко живешь?
- Да тут рядом, через дорогу. Не блажи, дядя. Сам – то без дохи… не станешь дохать? Можешь и сдохнуть, не отдохнув…
Макс улыбнулся. Мальчишка своей ершистостью все больше нравился ему. И, чтобы загладить вину за свою нелепую выходку, он решительно взялся за спинку коляски:
- Поехали! Показывай дорогу, умник!
- Максим! Ты куда? – донеслось за спиной. Оба разом обернулись, переглянулись.
- Я скоро! Тут рядом! – махнул рукой Макс и наклонился к уху маленького умника. – Так значит, тезки? Ну, держись крепче! Прокатимся с ветерком!
Они завернули за угол, и, увидев впереди пешеходный переход, Максим прибавил шагу. Инвалид вскинул руки вверх и, поймав кураж вместе с потоком морозного воздуха, неожиданно закричал на всю улицу:
Себя от холода страхуя,
Купил доху я на меху я!
Но, видит бог, дал маху я-
Доха не греет ни… фига…
Эгей! Поберегись!
Расступались редкие прохожие, разлетались из-под колес брызги луж с хрустящими льдинками. Какой пассаж! И Максим, чувствуя неловкость за ненормативную лексику своего пассажира, затормозил у пешеходной зебры, осторожно перевел коляску на другую сторону дороги.
- Э-э, приглуши микрофон. И в каких это школьных коридорах учат столь изощренному мату?
- Какая школа? В коридорах жизни, дядя. Поворачиваем направо. Вернее, в самых ее закоулках. А вот и мой… «Уголок России, отчий дом» – начал было новый концертный номер юный артист, но неожиданно осекся, присвистнул и сам остановил коляску. - Стоп, машина!
Максим издали оценил ситуацию. Возле одноэтажного деревянного дома прошлого века «подпирали» ворота два дюжих молодца, явно поджидая именно их.
- Что, «крыша»? – догадался он, отбрасывая в сторону последние сомнения насчет заработков парнишки.
- Еще какой «шифер»! Жесть! Плакали мои, честно заработанные «бабки» и твоя шубенка, мусье…
- Что так?
- Естественный отбор…
- Ну, это мы еще посмотрим.
- Да глазом не успеешь моргнуть, дядя…
- Так. А ну-ка, заведи свои глазки к небу, прикинься буйным. Где мое снотворное? – Он похлопал по карманам пиджака, достал баночку с лекарством, сунул в руки инвалиду. – Поехали, родимый! - И закричал еще издали: - Чего стоите? Открывай ворота! Я – врач! У ребенка приступ! «Скорая» уже едет!
Амбалы, завидев, как инвалид корчится и беснуется, несколько подрастерялись, но ворота открыли, шубу не тронули, пошептались и потихоньку смылись от греха подальше.
- Ну, как ты? – Максим присел рядом с коляской.
- Не слышу…
- Чего не слышишь? – испугался Максим.
- Аплодисментов …
- Бурные аплодисменты, переходящие в овации! – смеясь, крикнул Максим, развернул коляску и одним махом вкатил ее на крыльцо по пологому пандусу, сделанному кем–то заботливым по всем правилам, - с низкими перилами, без единого сучка и задоринки.
- Максим! – кричали с той стороны дороги Жека и Гога, махая руками и показывая на машины, стоящие под парами.
- Пора тебе, дядя! – нахмурился Максим-младший. - Не беспокойся, дальше я сам. В доме бабушка ждет. Ворота прикрой. А кличка тебе не идет. Ну, какой ты Квазимодо? Ты купец-удалец! Ну, будь здоров, молодец! – И, откинув шубу, потянулся за стоящими у дверей костылями. Максим тут же схватил их, помог парню встать, удивился: инвалид оказался долговязым, ростом почти ему по плечо. Предусмотрительно открыл двери:
- Сдается мне, парень, что все у тебя будет comme il faut! С таким баскетбольным ростом, упрямым характером и талантом артиста - не пропадешь!
- Комильфо, говоришь… Слушай, дядя, у нас через порог не «парлекают»! Или заходи, или делай «адью». Максимка – не маленький, все понимает…
- Прости! – ответил Макс глухо на резкую смену настроения нового знакомого. Плотно прикрыв за парнишкой дверь, он споткнулся о коляску, на которой лежали припорошенные снежком барская лисья шуба и боярская шапка. И, не раздумывая, спрыгнул с крыльца в одном костюме. Закрыв ворота, прислонился к ним спиной. «Опять блажишь, мусье…» Он поднял взгляд на золото куполов собора. «Прости, господи. От чистого сердца я…»
А через день он уже летел в Париж в старой «аляске» друга и, расслабившись в кресле, с улыбкой вспоминал еще одно приключение того незабываемого дня…
…Был уже вечер, когда они вышли с друзьями во двор «подышать свежим воздухом», то есть на перекур. Некурящий Максим продолжал прерванный ужином рассказ о мальце-инвалиде. Все с интересом слушали, как вдруг к ним подвалили двое парней с известной просьбой - «дать закурить». Гога добродушно раскрыл пачку, Жека чиркнул зажигалкой, а Максим замолчал и весь напрягся, когда огонек зажигалки осветил лицо одного из парней. Макс метнул взгляд на второго:
- Пся кошчь! – выругался он по-польски. - Это ж те, что Максимку поджидали…
И моментально взвился, закипел и пошел на него, хватая за грудки.
– Если вы, твари, не дай бог, обидите мальца, я…я…Квазимодо-зверь, сам лично шкуру с вас спущу, отбивную сделаю и под кровавым соусом собакам брошу! Compronez? – И наладил ему под дых так крепко, что тот, не успев сказать в ответ ни слова, согнулся и зашелся жутким кашлем. У первого, что прикуривал, от непонимания ситуации сигарета зависла на губе.
- Вы чего, братаны?
- Какие мы тебе братаны? - С двух сторон поддали непонятливому Гога и Жека.
Потасовка наверняка разгорелась бы не на шутку, если бы на крыльцо не вышел еще один, правда, несостоявшийся крестный отец – геолог Кузнецов. С криком «наших бьют!» он рванулся не на помощь, а обратно в дом, к телефону, в полной уверенности, что напали именно на друзей. Ничего никому не объясняя, вызвал милицию и, переполошив хозяев, побежал снова во двор.
Милиция отреагировала быстро, забрала всех без разбору и, посадив еще не остывших драчунов в пустой «обезьянник», оставила их наедине с дежурным, мирно пьющим свой вечерний чай с сушками, как раз напротив клетки.
Макая очередной раз сушку в горячий чай, дежурный поднял взгляд на задержанных. Те сидели молча, рядком, нахохлившись, словно вороны в ненастную погоду, и смотрели ему прямо в рот. Дежурный отложил сушку:
- А что вы думали? Я вот так сразу буду разбираться? Посидите до утра, подумайте за жизнь. Авось и…
Резкий звонок прервал его ласковую речь. Сержант поднял трубку, хмуро, но по уставу представился, и вдруг вытянулся в струнку, четко ответил «Есть!» и медленно положил трубку. Качнув понимающе головой, взял ключи и пошел открывать клетку. На минуту задержался.
- Претензии друг к другу есть? – Все дружно замотали головами. - Свободны! И больше не баловать мне тут… - как школьникам погрозил он вслед мужчинам, спешно покидающим помещение.
- Ничего не понимаю! – уже на улице развел руками Макс.
- Аналогично, дорогой! – хлопнул его по плечу Гога.
- Ведь я виноват! Я начал заваруху! А эти ушли без претензий… Voila! Неправильная у вас Сибирь, Жека…
- Vite, vite, Квазимодушка! Линяем быстрей, мужики!
С того вечера всех крестных отцов, включая коллегу Кузнецова, стали в шутку называть «посаженными» отцами…
« Как же быстро прошло – пробежало, прошумело – прошелестело семнадцать лет! Макс благоухает. Жека уже выдает замуж дочь. Лана школу закончила, и уже кто- то уговорил ее идти под венец. А что у меня? Семья не сложилась. Детей нет. В левом кармане холостяцкого пиджака – сомнения, в правом - разочарования. За пазухой - мудрая книжка, да и та чужая. Что-то ты проморгал в этой жизни, уважаемый! «В томном лэсе, в томном лэсе…» Вах! Пора бы уже, дорогой, вылезти из кризиса среднего возраста и распахать новую пашенку, да?»
- Ну, началось! - Сам себя остановил Гога.
И чтобы прервать ползучесть очередного приступа самокритики, открыл глаза: все равно, ни путного сна, ни даже легкой дремы. За бортом самолета – никакой живописи. Только кучерявые ватные облака. Макс, беззаботно сопящий рядом в кресле, выпал в осадок, как собеседник. И тогда Гога осторожно, дабы не разбудить друга, достал из внутреннего кармана пиджака заветную книжку. Вот с кем можно поговорить по душам! Открыл на странице с закладкой, прочел:
«Вот стою я перед горой, которую нужно перевалить. Гора – моя тема, конь – мой язык. Но нужно теперь выбрать тропу, по которой я буду преодолевать крутую гору. Все мои предки-горцы любили тропу напрямик. Она труднее, опаснее, но короче… Она может погубить, но зато и к цели приведет скорее…»
- Допустим, пока остаюсь и в жанре, и в теме. Кстати, и труп на первой странице уже есть. Даже два. – Гога решительно захлопнул книгу. – Как он сказал? Следы ведут в Сибирь?
Следователь Козырев сам дозвонился до беглеца-журналиста, когда друзья были еще в аэропорту и стояли в очереди на регистрацию билетов. Посетовал еще раз на внеплановый отпуск уважаемого Георгия Зурабовича, посомневался, что дело вряд ли раскрутят быстро – слишком много «непоняток», и попросил зайти в Минусинске в отделение милиции, забрать подробный факс лично для Цинцадзе. И добавил: «Особо не расслабляйся. Помогай, чем можешь, Третий Глаз! Следы ведут в Сибирь…»
(продолжение следует http://www.proza.ru/2013/06/10/333)