Э вфемизмы

 
Папе, который верит вопреки.
Анечке, о которой и для которой я пишу свое все.
Рэю Джокеру, который умеет выжимать сок из каждой строчки.
Брюсу Робертсону, самому омерзительному существу в мире.
Добро пожаловать в мое царство порока и грязи, наденьте бахилы и перчатки.
   
   
Эвфеми;зм (греч. ;;;;;; — «благоречие») — нейтральное по смыслу и эмоциональной «нагрузке» слово или описательное выражение, обычно используемое в текстах и публичных высказываниях для замены других, считающихся неприличными или неуместными, слов и выражений.

1962
Куча Тряпья


Ну, а потом все было еще жестче. Серьезно, он попросил ее выбить ему зубы. Правда. Сказал, что заплатит, если она отколет ему передний резец.

- Серьезно, - говорит Киннан и тушит окурок о пыльный деревянный пол. – Он вручил ей боксерскую перчатку и говорит: бей. Говорит: восемь фунтов за трещину, десять за целый зуб.

- А она что? – вяло интересуется неопределенного возраста и пола существо, завернутое в вонючее тряпье. Рядом возится дед с распухшим от пьянки лицом, но Киннан знает: не дед это вовсе, а Ларри-Барри, тридцати лет от роду. И черт его пойми, Ларри он или Барри.

Киннан говорит:

- Серьезно, парни.

Куча Тряпья рядом с Ларри произносит:

- Ну. А она че?

- А она ему такая: Джесси, я вообще-то не шлюха, я учусь в католической школе. А он ей: так и я веду себя по-христиански, подставляю обе щеки или как у вас там. Двадцать, говорит, фунтов за зуб. В общем, слетел он тогда с тормозов.

Ларри-Барри передает Киннану косяк: «Ну, и чем кончилось? Ударила его девка?»
Киннан затягивается, передает косяк Куче Тряпья, выдыхает в потолок.

- Еще как, - говорит. – Врезала, мало не показалось. Он ей такое плести начал. Мол, вот ты не знаешь ничего, а у меня, может, впереди великий мученический подвиг и все дела. Я, может, буду ангелом на поклании…

- Агнцем. На заклании. Нет слова «поклание», Кин.

Про него все уже забыли, а он вдруг подал признаки жизни – Джесси, в углу, заваленном барахлом, на старой больничной койке без матраса. Грубо пинает коленом замарашку, которая пытается залезть к нему в штаны. Говорит: «Лапы убрала и пошла отсюда». Она что-то бормочет о деньгах, мол, ты мне обещал. Джесси пинает ее снова и скидывает с кровати на пол. Говорит: «Давай, Кинни, заканчивай историю. И накурите меня тоже». Ларри-Барри подползает к Джесси и вручает ему косяк.

- Ну, вот, значит, - продолжает Киннан. - Он погнал что-то о христианском долге и самопожертвовании, а она ему врезала даже без перчаток. А он лежит на асфальте, хохочет, кровью плюется. Девка-то сбежала, а он встает и спрашивает, кому тут деньги платить. И зуб мне свой показывает.

Джесси Эмерсон слезает со скрипучей койки, поправляет белоснежный джемпер-поло (Lacoste, 47 фунтов, мартовский номер L’Officiel, стр. 21) и застегивает верхнюю пуговицу голубой рубашки (Fred Perry, 24 фунта, апрельский GQ, стр. 79). Еле держится на ногах, покачиваясь, бредет к Киннану, Ларри-Барри и Куче Тряпья.
Оставляет после себя шлейф парфюма (Dior Homme) и алкогольных паров.

- Куда ты меня, братишка, притащил вообще? Кто все эти животные?

Киннан снова затягивается косяком, разглядывает еле живого Джесси сквозь сизую завесу дыма.

- Вообще-то это наши друзья. Ты помнишь Ларри? Или он Барри.

Джесси Эмерсон себя-то вспоминает с трудом, а про то, как попал в эту дыру, и спрашивать боится. Ключи от машины в кармане, значит, он сегодня за рулем. С отвращением замечает белесое пятно птичьего помета на брючине (Prada, 53 фунта, Vogue UK, раздел о самых актуальных брендах этой весны). Марихуана заставляет задуматься о круговороте дерьма в природе, но алкоголь диктует свои правила – Джесси с кряхтением усаживается на полу возле Киннана, борется с тошнотой, ерзает в поисках удобной позы, перекатывается на спину, кладет голову Киннану на колени, прикрывает глаза. Говорит:

- Если разбираться основательно, то никакой справедливости в мире не существует, и на то есть определенный ряд причин.

Киннан произносит: «Что?». Куча Тряпья тихо рыгает.

- Ты не поймешь, - говорит Джесси, повернув голову к Куче. – Но если слушать Достоевского, то все сходится. Если его слушать, то я запросто могу забить тебя тут до смерти, и меня даже не привлекут к ответственности. А все потому, что категория совести доступна не каждому, а социальной справедливости не существует априори.

- Ты неправильно понял Достоевского, брат, - хрипло отвечает Куча.

- Я тебе не брат, - говорит Джесси.- Это Киннану я брат, а тебе не брат. Мы из разных социальных прослоек, врубаешься? Я об этом и толкую сейчас.

- Но ты и правда неверно понял, - произносит Киннан.

- А ты бы лучше промолчал, - говорит ему Джесси. – Ты ведь до сих пор считаешь, что Достоевский – это новый ресторан в Читам Хилл.

Джесси косится на Кучу Тряпья. Говорит: «А ты наверняка сворачиваешь папироски из страниц «Идиота» и забиваешь в них дурь. Так что, молчали бы вы все, ублюдки».
Джесси достает из кармана брюк носовой платок (Hermes, полтора фунта в «Селфриджес»), вытирает птичий помет и проваливается в нервную пьяную дремоту.
Кучу Тряпья зовут Патрик Стюарт Дамиен. Ему двадцать восемь лет, он потомственный бирмингемский промышленник, юрист, философ, игрок и алкоголик. Добровольный аскет, он периодически отказывается от благ земных во имя силы духа и мысли.

Так он говорит Джесси Эмерсону по пути к отелю «Британниа» на Портленд-стрит. Джесси слегка протрезвел и больше не размышляет о Достоевском, которого никогда не читал. Ведет свой сиреневый «Плимут» вдоль центральных улиц Манчестера, мнит себя благодетелем и меценатом, хотя с трудом может вспомнить значения обоих этих слов. Джесси говорит:

 - В номере есть горячая вода и шампанское.

Джесси говорит: «В ваших трущобах адски воняет, а я не выношу вони». Джесси говорит: «Я же Эмерсон».

Он устраивает Патрика-Кучу в люксе, оставляет ему наличных на тумбочке и спускается на лифте в холл, где его ждет непростительно трезвый и злой Киннан Дэллоуэй. Джесси говорит: «Благотворительность, детка». Говорит: «Ты не поймешь». Киннан все понимает и уныло плетется за ним.

Приятно иногда окунуться в дерьмо по уши, да так, чтобы засосало. Искупавшись в нечистотах, начинаешь острее ощущать, кто ты на самом деле. Зажав сигарету в зубах, Джесси дремлет мраморной ванне на втором этаже родительского особняка в фешенебельном районе Веллингтон. Погружается в теплую ароматную пену по самый подбородок, выпускает колечки дыма в потолок. Под рукой на медной подставке бокал коллекционного виски Chivas Rigal Royal Salute, разлитого по бутылкам в честь коронации Ее Величества в пятьдесят третьем году.

А Патрик Дамиен по-своему прав. Вероятно, отказываясь от излишеств, он пытается обрести свободу. Джесси где-то читал о таком, но смысл ему ясен не до конца. Спорный момент, думает он. Ты можешь быть сколь угодно свободен духом, но если перед тобой закрыты все двери и день ото дня ты думаешь о том, где найти пропитание и крышу над головой, свобода эта не так уж тебе и нужна. Джесси поселил Патрика Дамиена в люкс отеля «Британниа» неспроста. Очень хотелось оспорить теорию добровольного аскетизма, а деньги - лучший аргумент в любом споре.




1964
Шизанутый

Когда мать приезжает к нему в первый раз, Джесси не снимает трубку. Впрочем, и в последующие пять раз тоже. Двадцать отведенных минут сидит перед тусклым, заплеванным стеклом и разглядывает свои ногти. Дайана Эмерсон стучит в перегородку и говорит: «Сынок». Джесси думает о том, что в камере его ждет очередная порция психоза и насилия, но, если повезет, еще и пара страниц журнала об автомобилях. Он подавлен, но с матерью так непреклонен, что та начинает рыдать. Джесси коротко говорит конвойному: «Уводите».

Было бы здорово не дойти до камеры, а застрять в изоляторе на пару дней. Чертов Эд Калверт, вшивый капитан, подыграл Джесси слишком убедительно и запихнул его к Шизанутому Томми Мэнсфилду. К такому Джесси был не готов. Томми крупнее раза в три; когда-то, скорее всего, был грозой ирландских пабов и неплохим боксером, а сейчас просто свихнувшийся садист. Пока не увидел Томми, Джесси Эмерсон тоже мнил себя свихнувшимся садистом, а, увидев, осознал, что место давно занято.
Его первые сутки в камере номер сорок шесть – это феерический провал.  В свой первый день одухотворенный жертвенностью Джесси Эмерсон входит в камеру и видит человека, который читает статью о нем. “Манчестер Пост”, конечно же, фото во весь разворот, номер трехмесячной давности. Опускает газету, поднимает взгляд и произносит удивленно: “Ты, что ли”?

А Джесси стоит и не знает, ухмыляться ему или бежать в панике. Такой вот конфуз вышел, и ничего не попишешь. Дверь за спиной запирается, и он произносит: “Вроде я”. А в ответ: “У-у. Ясно”. А Джесси-то ни черта не ясно. Стоит и мнется, хотя планировал не так. Думал, впорхнет, как к себе домой, укажет всем на их места и социальные прослойки. Не вышло, думает. Не срослось. Как-то сразу не заладилось.

Джесси легко расстался с пиджаками от Prada и галстуками от Hermes, но вот с чем он расстаться не может, так это с сексом. Шизанутый Томми Мэнсфилд по ночам слушает тягостные истерики, когда Мелкий видит эротические сны. По вечерам, когда совсем тоскливо под желтой лампой, у Мелкого срывает все клапана, и он психует, как девчонка во время месячных. Тогда Томми жестко прикладывает его головой о подоконник и приказывает угомониться. Один раз - дважды он не повторяет. Джесси рычит, вырывается  и кивает, но продолжает держать руку в кармане тюремных штанов.


Дайана Эмерсон предпринимает еще пять попыток попасть на свидание к сыну, но каждый раз он прячет руки за спиной и не прикасается к трубке. Смотрит волчонком из-за мутного стекла - ни улыбки, ни жеста.

У Шизанутого Томми куча своих проблем. Он не выносит шума и присутствия других людей. Мелкий при нем хоть и смирный, но раздражает немыслимо. Томми Мэнсфилд убил четверых человек в Глазго, в баре, голыми руками, не имея при себе даже перочинного ножа. Он не любит людей, а наркоманов-сексоголиков, которые ночами напролет дрочат на скрипучей полке над его головой - тем более. Он зовет Эмерсона “Мелким” и избивает ежедневно, будто это повинная молитва о спасении души. Джесси сначала озлобленно сопротивлялся, кусался и пинал по коленям, потом ревел и просил перестать, а теперь просто принимает, как данность. Закрывает голову руками, сворачивается тугим узлом и ужиком заползает под кровать, где достать его непросто. Лежит в пыли с десяток минут и ждет, когда Шизанутый перебесится. Приступ проходит, и Томми превращается в человека. Сам достает Мелкого из укрытия, стряхивает пыль, угощает сигаретой. Джесси чувствует себя грязным и использованным, но неизменно закуривает и смотрит в окно, туда, где серое манчестерское небо расчерчено чугунной решеткой на квадраты. Он, может, и рад бы поговорить, да Томми не задает вопросов.

Тюремные коридоры – та еще каторга. Мерзостные звуки металлических каталок с паршивой едой, странные запахи и лязг замков. Если не вдумываться, можно представлять, что ты в больнице, но реальность слишком осознана, и забыть о ней тебе не дают ни на секунду. Иногда Джесси пытается забываться в книгах. Листает пыльные томики, игнорируя рисунки гениталий и чьи-то каракули на полях. Пытается вникнуть в строчки, но смысл почти всегда ускользает, потому что одиночество давит нещадно и ногти сгрызены до крови. Автомобильные журналы проще, с ними можно вспомнить о собственной эпохе сиреневого «Плимута».




1962

Контракт

Киннан Дэллоуэй – странный малый. Что бы Джесси ни затеял, все поддержит безропотно, хотя его счет в банке в разы солиднее. Киннан по сути еще больший извращенец – только и ждет, когда его попросят стать самим собой. Красивый, гораздо красивее Джесси, смазливее всех манчестерских шлюх, он всегда держится в тени, любит свою публичную вторую роль, не гонится за саморекламой.

Джесси привязан к Киннану болезненно, патологически, мистически. Это с виду кажется, что Джесси решает, это в газетах пишут: «Эмерсон и его милый доппельгангер». На деле все иначе. На деле там, где никто не фотографирует, доминантный, блистательный Джесси позволяет себе превратиться в исступленное ничтожество и умоляет никогда его не отпускать. Когда никто не снимает, Киннан проявляет снисходительность, приближает к себе, говорит мерзости, сладко унижает и умело треплет нервы. Джесси счастлив в этой неправильной, жаркой, развратной мясорубке, но каждый получает то, чего хочет. А наутро в газетах появляются кадры с ипподрома, где  вновь бессердечный Эмерсон покровительственно держит своего вновь послушного Дэллоуэя за манжету. Такая вот таблоидная правда наизнанку.

Майским вторником у особняка Эмерсонов впервые останавливается черный Кадиллак Патрика Дамиена, рядом с которым джессин «Плимут» - всего лишь детский конструктор. У Патрика дорогая стрижка, костюм за пару сотен и черный ротвейлер на коротком поводке. Поводком Патрик намекает Джесси на многое, а тот, уловив посыл, показывает средний палец из окна спальни и выходит во двор.

- Шампанское было теплым, - говорит Патрик. - В ванной плавали подозрительные хлопья, рулет из краба был кисловат, а проститутки воняли. Ты не в форме, малыш Эмерсон. Но я прощаю тебя. Мы еще поговорим. И когда поговорим, ты будешь послушнее моего Бертона.

- Какого к черту Бертона? - Джесси опирается лопатками об алебастровую скульптуру ангела.

- Моего песика. Я сделаю тебе предложение, Джесси-кид, и ты не откажешься.

-У тебя нет права так меня называть и… Свали, пожалуйста, из моего дома. Иначе мне придется сильно испортить тебе лицо.

- За это я тебя и ценю, - отвечает Патрик, сажает пса в машину и садится сам. - До встречи, Джесси-кид.

На проповеди о моральном воспитании и семейных ценностях Джесси слизывает с языка Вайолетт Кимбелл таблетку оксикодона и громко задает вопрос, уместен ли жесткий анальный секс в законном браке.

Пастор Клиффорд опускает глаза, ибо по Писанию неуместен, но, по мнению миссис Клиффорд - о, да, еще как. Не получив ответа, Джесси расстраивается, проглатывает таблетку, ведет Вайолетт в исповедальню, ставит ее на колени и дважды отпускает ей грехи. Исповедальня хороша, и он приметил ее пару недель назад, когда так же вымаливал индульгенцию у Киннана. Тот, к слову, грехов не отпустил, закурил и предал Джесси довольно унизительной, но приятной анафеме. Дым и всхлипы из исповедальни привлекли внимание миссис Миттерс, и было несколько неловко. Впрочем, черт с ней, трава у нее по-прежнему первосортная.

Нет никого, кто чтил бы мораль. Нет никого, кто соблюдал бы приличия. И Джесси не тот, кто может воинственно отстаивать слово Божие, потому что во время причастия он благоговейно принимает на язык марку ЛСД, вместо католической облатки. Садится за руль сиреневого “Плимута” и мчится в пустоту, в мигающие желтым манчестерские перекрестки. Психоделические картинки над приборной доской, искривленные мысли по лабиринтам извилин, и он неизменно приезжает либо в бордель, где терзает девичьи тела, либо к Киннану, где тот терзает его самого. В аду ничего не меняется.

Джесси не любит классификаций, хотя сам всех классифицирует. Это «сливки», это средний класс, а это низшая прослойка, о которую не грех вытереть подошвы Baldinini. Нет ничего заманчивее, чем спрыгнуть с пьедестала и позволить себе плыть. Джесси страстно любит наркотики и Киннана, и так он живет, ведущий и ведомый. Блистательное ничтожество.

Патрик Дамиен рассыпает кокаин по столу, называя его “пылью”. Людей он называет так же. Все это эвфемизмы, так он говорит.

- Вся наша жизнь, - говорит Патрик Дамиен. - Это один большой эвфемизм. Ты можешь сколь угодно прятаться за цензурой, но погоришь из-за одной неуместной эрекции.

- Эвфемизм, - говорит Патрик, чертя дорожки на ладони Джесси. - Это то, чем ты хочешь казаться. А отсутствие купюр это то, чем ты на деле являешься. В этом мире нет тайн, есть только ты и то, как ты этот мир видишь.

На пороге ресторана «This & That» Джесси дергают за брючину. Омерзительно, когда кто-то прикасается к творению Остина Рида, и Джесси готов уже врезать с ноги, но Киннан остужает его пыл, притянув за воротник. Говорит: “Знакомое лицо, разве нет?” Джесси наклоняется к бродяге, прищуривается и все понимает.

-Опять взялся за свое, или мою персону караулишь?

Патрик Дамиен, Куча Тряпья и азартный игрок, отпивает из пластикового стакана и произносит:

- Подашь пару монет, расскажу.

- Смачный минет за пару монет, - говорит Джесси, набирает полный рот слюны и сплевывает прямо в стаканчик, ни капли мимо. - Вообще, ты великолепен, Патрик. Этот запах… Как ты добиваешься такой натуралистичности? Специальная отдушка?

- Я не моюсь и ссу в штаны.

- Безупречно, - Джесси усаживается рядом с ним на ступеньках, машет Киннану, мол, иди, заказывай. - Считай, что я, наконец, заинтригован. Выкладывай условия. Только, пожалуйста, умоляю, переоденься, прежде, чем зайти в ресторан.


Под аперитив Джесси называет Патрика извращенным мудаком и подписывает с ним безумный контракт. В присутствии Брайана Пирса и компаньонов, разумеется. За бумажки с портретом королевы ты можешь притащить любого гения адвокатуры в любую дыру. Такова жизнь, таков эвфемизм.

- Все мое состояние, - говорит Патрик Куча Дерьма. - Все мои активы и ликвиды. Весь я. Все перейдет к тебе при одном условии. Три года в говне и нищете, под тотальным контролем, без права голоса, без помощи и поддержки. Ты знаешь, как упасть на самое дно, Джесси. Сможешь, и я сам введу тебя в Букингемский дворец и в зубах принесу тебе сигару. Договор вступит в силу в день, когда ты окажешься за решеткой.

- А если он не сможет? - Киннан зажимает Джесси нос, чтобы не нюхал порошок раньше времени. - Что тогда?

Патрик-Дерьмо подзывает официантку и просит какой-то икры. Спрашивает, есть ли в их ресторане ящик для благотворительности. Сетует, что нет, и отмечает, что мир на грани коллапса.

- Кинни, - говорит он, наконец. - А кто ты, собственно, такой, что интересуешься условиями? Повзрослел внезапно?

- Я тот, - отвечает Киннан, перегнувшись через столик - Кто не даст тебе разгуляться. Я тот, за кем будет последнее слово сегодня вечером. Мразь.

- Если не сможет, - терпеливо объясняет Патрик. – Если что-то пойдет не так, сдадут нервы, подкачает здоровье или просто передумает, я вытащу его на свободу. Но тогда вступит в силу обратная сторона договора.

- Я скорее погибну, - вдруг произносит Джесси. - Чем отрекусь от этого. Истинно там, где гибель. Где жизнь жертвует собой ради власти.

- Чокнулся - говорит Патрик.

- Передоз, - говорит Киннан.

- Ницше, придурки, - говорит Джесси. - Зато вы купились и обратили внимание. Я согласен на контракт. Через три года я заберу тебя с потрохами, чего бы мне это не стоило. Каковы финансовые активы, Брайан?

Единственный трезвый человек в ресторане, почетный член коллегии адвокатов Брайан Пирс откашливается и отвечает: “Сорок восемь миллионов на счетах и двенадцать миллионов недвижимостью”. Джесси говорит: “Миленько. Когда я получу твои дома, то сожгу их до основания”.

- Обратная сторона контракта очень проста, - продолжает Патрик Дамиен. – Если ты проигрываешь или сдаешься, я пишу на бумажке желание, и ты его выполняешь. Все очень просто. Эмерсоновские миллионы мне не интересны.

- Все, что пожелаешь, - отвечает Джесси. - Могу даже застрелиться на твоих глазах. Почему? Потому что ты все равно просрешь.

Патрик Стюарт Дамиен не то чтобы красив, не такой, как Киннан, но все же слишком стилен и богат, чтобы оставаться Кучей Тряпья. Крошечной гильотиной срезает кончик сигары и смотрит на Джесси Эмерсона, как на аппетитное дитя. Говорит: “Вы, мальчики, можете обсудить”.

В черном мраморном туалете «This & That» Киннан Дэллоуэй прижимает своего Джесси к стене с подогревом, давит пальцами на кадык.

- На кой, - говорит. - Черт тебе все это спеклось? Откажись, пока у него совсем крыша не съехала.

- Скучно, - тянет Джесси, глядя на Киннана из-под ресниц. - Фантастическая скука эта ваша жизнь. Кинни, тебе не скучно? Мы перетрахали всех, включая друг друга. Мы сожрали все синтезированные наркотики и весь коллекционный алкоголь. Мы вытираем сперму и кровь дизайнерскими носовыми платками, а задницы двадцатифунтовыми купюрами. У нас обоих уже по несколько детей, о которых мы не знаем и знать не хотим. Героин не вставляет мне, даже если лично ты колешь его в мою яремную вену. Я не могу кончить, даже если сосут поочередно три танцовщицы варьете. Мне грандиозно скучно, любовь моя, и я нырну в говно не ради денег, но ради остроты.

Киннан слушает его, немного опешив. Знает, что Джесси прав, но сейчас ведь никто не смотрит, и он снова может быть главным. У Киннана так сверкают глаза, что Джесси понять не может, действительно ли его скромный извращенец хочет лучшего исхода, или это лишний повод поиграть.

- Ладно, - говорит Кинна, по-прежнему сжимая пальцы на шее Эмерсона. - Ты получишь контракт с этим мудилой, но только если пообещаешь мне не выходить за рамки приличий. Наших с тобой приличий.

Джесси улыбается, сверкнув отбеленными зубами. Дэллоуэй старше всего на пару лет, но любит строить из себя ответственного, а Джесси обожает ему подыгрывать.

- Я обещаю, сэр, - произносит он со смирением, которое так нравится Киннану. - Клянусь всем святым, что у меня есть.

Киннан смазано целует его в висок и говорит: “У тебя, мрази, нет ничего святого”.

-У меня есть ты, - отвечает Джесси и освобождается от хватки. - А теперь следи за руками. Сейчас я выбью из этого мажора потрясающий задаток.



1964

Безлимитные ставки

Меридит Мэнсфилд, жена Шизанутого Томми, подала на развод прямо на судебном процессе о четырех убийствах, а сейчас подмахивает местному пекарю с Тоал-роуд и вспоминает о томминых татуировках и умелом языке.

- Я думаю, это любовь была, -  задумчиво говорит Томми и передает Джесси салфетку, чтобы тот вытер кровь с губы. Снова побои, рутина. - Все просто. Все бабы шлюхи и овцы, вот, что мне кажется. А ты что думаешь, Мелкий?

- Наверное, - напряженно соглашается Эмерсон. - Овцы и шлюхи. Наверное.

В коридоре с лязгом и матом развозят ужин - картофельное пюре на воде и рыбу, от которой даже кошки отказались бы, не то, что привыкший к омарам Джесси Эмерсон. Стучат в кормушку и суют два подноса. У Джесси от голода уже вторые сутки сводит желудок, но он не перестает блевать, потому что удары в солнечное сплетение выгоняют пищу, как вышибала - алкашей из паба. Чтоб у тебя руки отсохли, чертов Томми Мэнсфилд, чокнутый центнер свихнувшегося мяса.

-Э-э, что я слышал? - Томми кривится, гремя подносом. - Что ты там блеешь? Ты мою Мерри назвал овцой и шлюхой? Да, Мелкий? Да, спрашиваю, или нет?

Будь Джесси сейчас в центре Манчестера, где-нибудь в “Альберт-Холл” или в “Яичнице”, он придумал бы миллиард рифм к слову “нет”. Сказал бы: “Кларнет, портрет, брюнет, кабинет, минет”. В итоге размазал бы собственные сопли по лицу обидчика и заставил бы извиниться. Сейчас же он стоит с подносом в руках, смотрит на гору мышц, играющих под татуированной кожей и думает, как бы снова не обделаться. Как все надоело, Господи, как выхлопотать смертную казнь для ублюдка, и под какой локоть лучше уйти, чтобы не получить по почкам. Джесси говорит:

- Ну, да… Или нет. Или… Черт, я не знаю правильных ответов, Том!  - Джесси натягивает улыбку. - Может, хочешь мою порцию, а?

Уходить надо было под левый локоть, но кто бы знал, что Томми - левша. До отбоя Джесси лежит на холодном полу, считает языком передние зубы, смотрит, как мерцает лампа на потолке и решает обзавестись заточкой. Купить здесь можно практически все, но не всякая цена тебе придется по вкусу. Внутри стеклянного светильника ползают мухи, пытаясь взлететь, но ничего не выходит, и они только обжигают крылышки. Джесси пересчитывает зубы и думает о небольшой, но агрессивной нацистской группировке из соседнего крыла. Он и раньше не обременял себя принципами и убеждениями, а сейчас ему подойдет каждый, кто выражает свое превосходство. Да и оружие у них наверняка имеется.

- Слушай, Том, - произносит Джесси, все так же уставившись на светильник. – А что, если я как-нибудь ночью тебя прирежу к чертям?

- А? – Шизанутый лениво листает мятую газету. Выпуск прошлогодний, и все кроссворды разгаданы. – Ты что-то сказал?

- Ага, - Джесси понимает, что сейчас снова огребет по полной, но отступать не хочет, скалится в потолок. – Говорю, что будет, если я как-нибудь от скуки разрежу тебе глотку от уха до уха?

- Смешно, - коротко отвечает Томми, но даже не улыбается. – Ты это, Мелкий… Замерзнешь, на полу-то валяться. Залезай к себе, нечего почки студить.

- А я, может, хочу пневмонию, - Джесси закладывает руки за голову и потягивается. – Чтобы, знаешь, с хрипящим кашлем, зеленой мокротой и температурой. Чтобы свалить в санчасть и тихо там сдохнуть. И никто не лишит меня моего права.

- Хочешь в санчасть, нет проблем, - бурчит Шизанутый, снова увлекшись газетой. – Могу прямо сейчас сломать тебе обе руки, проваляешься там целый месяц. А заразу мне в камере разводить ни к чему. Повторяю в последний раз: не лежи на полу и залезай на свою койку.
- Ух ты, - Джесси делает большие глаза, скалится еще шире, но с места не движется. – Как мило, обо мне даже мамочка так не заботилась.
Томми вздыхает, аккуратно складывает газету и встает. В следующий же момент Джесси летит носом в металлическую спинку кровати, а еще через секунду его заталкивают на верхний ярус, как багаж в плацкартном вагоне. Закончив, Шизанутый ложится, снова раскрывает газету и говорит: «Еще один фортель, шею сверну. Мне все равно, за четверых сидеть или за пятерых. Неужели все так сложно?»

Джесси ржет на своем верхнем ярусе, ощупывает переносицу, свешивает голову вниз и с улыбкой шепчет:

- От уха до уха, Томми. От уха. И до уха.

Нацисты мирно играют в шахматы в общей зоне, не проявляют к Джесси Эмерсону ни малейшего интереса, и очень его этим огорчают. В помещении так накурено, что режет глаза, и Джесси, в своей заляпанной кровью футболке и мешковатых штанах, аккуратно пробирается к шахматному столику через брань и случайные тычки. Никто ему здесь не нравится, даже тихие интеллигенты-мошенники, даже запуганный молодняк. Все воняют, так ему кажется. Все лгут, лицемерят и ждут момента напасть.

Джесси встает за спиной Альберта Келли, смотрит на доску. Келли на грани провала, но вряд ли это осознает. А вот Гарри Куинзи тот еще ловкач, сразу видна его тонкая стратегия. Джесси наклоняется к Альберту и произносит:

- Поставишь ладью на g4, потеряешь коня и гвоздец тебе.
 
Келли поворачивает голову, хмурится, некоторое время смотрит на Джесси, а потом говорит:
 
- Ты вообще кто?

- А вот если пойдешь пешкой на f5, то еще сможешь оттянуть кончину. Хотя нет. Лучше двигай ту, что на d3, так безопаснее.

- Гарри, это что за хрен такой?

Лысый, как колено, Гарри Куинзи поднимает глаза на Джесси, улыбается.

- Да это Шизанутого пацаненок. Он нормальный, и в шахматах соображает и в покере. Говорит, в какой-то там бизнес-школе обучался.

- Не в «какой-то там», а в Катерхем, - поправляет Джесси и привычно вздергивает голову. – Десять тысяч за триместр.

- А хуль ты тут такой умный делаешь? – усмехается Альберт Келли, но все же двигает белую пешку на d3. То, что надо.

- Хочу у вас кое-что выиграть, - отвечает Джесси, вынимает руки из карманов, показывает, что ничем не вооружен. – Просто поиграем, тихо и без насилия.
Альберт Келли опрокидывает белого короля и пренебрежительно смотрит на Джесси.

- Чего хочешь, мелочь?

- Оружие. Кастет или заточку. Лучше заточку. И два крепких косяка, чтобы мозги вынесло. 

Гарри Куинзи многозначительно кивает: “Нехило загнул. Что ставишь?”

Джесси вздыхает, облизывает губы и пожимает плечами. Говорит: “Ну… Я, право, даже не знаю”. Пояснения не нужны, Лысый Куинзи кивает на пустой стул, сует в рот спичку и говорит:

- Падай, но потом не жалуйся. Играем в Техасский Холдем, я сдаю.

Джесси присаживается, расслабленно откидывается на спинку, глядит на нацистов почти сочувственно и произносит:

-Ставки безлимитные. Запишите: заточка должна быть не короче трех дюймов. Погнали.




1962
Энджи

В финских банях слишком влажно, и Киннана часто тошнит. Джесси всегда прихватывает с собой пакеты с ледяной крошкой и зеленый чай, чтобы восполнить потерю жидкости, после амфетамина.  Говорят, что в бане все равны, но хрен бы там. Иначе, для кого придумали отдельные кабинки?

Патрик Дамиен приводит подругу, и, если честно, все в шоке. Киннан набрасывает на себя полотенце, тянется к сонному от жары Джесси и шепчет: “Она что, негритянка, господи боже?”

Джесси, в чем богатая и знаменитая мать родила, скидывает с глаз холодную примочку, привстает на локтях, щурится, говорит: “Мексиканка, пуэрториканка, кубинка, черт знает, что за обезьяна, насрать мне”.

- Она эфиопка, Эмерсон, стыдно не знать, - ухмыляется Патрик Дамиен.

- И схерали мне должно быть стыдно? - мычит Джесси, снова бережно укладывая примочку на глаза. - Я должен разбираться в малых народах, или что?

- Эфиопия, - говорит Патрик, усаживаясь на раскаленные деревянные ступени и отпивая минеральную воду из стакана. - Это суверенное  государство. Из Аддис-Абеба привозят весьма сносный опий. А стыдно должно быть потому, что это твой задаток.

Она стоит у входа в парную, темнокожая, обернутая простыней. Глаза миндалевидные, чуть раскосые. Улыбается, как ребенок, который вчера научился ходить, переводит с одного парня на другого взгляд, лишенный всякой осмысленности.

- Это мое что? - Джесси снова отбрасывает свою примочку, садится и всматривается в странное существо у дверей. Она недурна, хотя на вид и полная дура. Чему она улыбается, Джесси понять не может, да и не хочет. Спрашивает:

- А этот зверек английский язык понимает?

Патрик мотает головой: “Как ни странно, ни словечка. Сирота из многодетной семьи. Немного не в себе. Нигде не зарегистрирована. Я привез ее с островов, она там голодала и пыталась торговать наркотой. Хочу подарить ее тебе”.

Джесси смотрит сквозь пар на Киннана, хмурится. Бедолагу скоро снова стошнит, нужно принести льда. Вечно он прется в эти бани, а потом приводи его в чувства.

-Кинни, что скажешь?

- Плевать.

- Ладно, - говорит Джесси. - Мы берем. А еще я хочу лошадь.

Патрик спрашивает: “Кого?”

- Лошадь. Коня. Черного, двухгодовалого ахалтекинского скакуна. Мы ведь хотели черного, да, Кинни?

-Чтобы на ногах белые пятна, - произносит Киннан. - Джес, принеси льда.

-Ну, начинается, - Джесси неохотно встает. - Ты слышал, Патрик? Черного с белыми ногами. Ничего не перепутай.

Когда Джесси выходит из парной за льдом, Патрик Дамиен говорит Киннану:

- Как ты терпишь этого мудака? Никого лучше не нашлось?

Киннан равнодушно пожимает плечами:

- И это говорит тип, который только что подарил одного человека другому человеку. Ничего не смущает, Патрик? Вот и чудненько. Джесси, где мой сраный лед?!


Он ведет ее за руку галереями “Селфриджес”, и на каждую сверкающую витрину она смотрит, разинув рот. Дамиен называл ее имя, но Джесси редко запоминает ненужные подробности. То ли, Анжалика, то ли Анжелин. Джесси зовет ее просто Энджи.

В бутике Valentino, открывшемся всего пару недель назад, его встречают бокалом игристого “Луи Рёдерер”, но Джесси отказывается - рановато, мол, для алкоголя. А вот кофе принесите, два кусочка сахара, без сливок, к черту ваши сливки. Из карманной серебряной фляги выплескивает в кофе пару-тройку унций “Мартель”, усаживается в мягкое кресло - порядок.

На черном безголовом манекене висит очаровательное розовое платье, расшитое настоящим жемчугом, легкое и кружевное, будто взбитые сливки или пена. Джесси, не раздумывая, выбирает его, а Энджи от восторга взвизгивает и произносит что-то невнятное на родном языке. Девушка-консультант ведет ее в примерочную, подает платье, помогает с застежками и шнуровкой. Джесси доливает в кофе еще коньяку.

Энджи выплывает из примерочной в зал, и розовый шелк на шоколадной коже смотрится непередаваемо – контрастно и экзотично. Эфиопка кружится перед зеркалом, элегантная, как черная Мэрилин Монро. Джесси опрокидывает остатки алкогольного кофе, поднимается с кресла, подходит и при всех целует Энджи в полные губы. Девушка-консультант вежливо опускает глаза, а Джесси говорит:

- Ты восхитительна. Как кукла, как модель. Да?

Энджи увлеченно кивает, сверкает белоснежными зубами. Не может поверить своему счастью. Кавалер ей достался шикарный – красавчик, обходительный, денег на наряды не жалеет. Это платье, ведь оно стоит как целый дом в Афаре. Не беда, что Энджи не знает языка – улыбка и глаза этого парня говорят о многом. Видели бы ее сейчас сестры и братья, что остались в Сомали. Умерли бы от зависти.

- Валентино поистине безупречен, - серьезно говорит ей Джесси. – Потрясающие лекала, смелые линии! Каждая жемчужина пришита вручную! Валентино Гаравани станет великим мастером. Платье, надетое на тебе сейчас, произвело настоящий фурор на показе во Флоренции, понимаешь? Ни черта ты не понимаешь, второсортная тупая сука.

Энджи не сводит с него влюбленного взгляда, он галантно целует ее в шею, расплачивается за платье и ведет эфиопку к выходу. Люди оборачиваются на эту странную, но прекрасную пару, и от внимания окружающих у девушки начинает кружиться голова. Джесси открывает перед ней дверцу сиреневого «Плимута», садится за руль, заводит мотор, закуривает. Говорит:

- А сейчас мы с тобой поедем в Солфорд. У меня там небольшой особняк, и там я буду отдыхать, а ты будешь отрабатывать по полной. Да, безмозглая тварь?

Он произносит это со счастливой, сияющей улыбкой, и Энджи кивает и улыбается ему в ответ.  Джесси выруливает на Регент-роуд, проскакивает на красный свет, едва не столкнувшись с молоковозом. Надевает солнцезащитные очки, выбрасывает окурок в окно, говорит:

- Я буду драть тебя, пока ты не вырубишься, а когда вырубишься, я продолжу, ведь так еще веселее, да? Понимаешь, милая, вы все мне так опротивели, что я уже с ума схожу, ей-богу. Но ты ведь ни черта не понимаешь, бестолковая овца. Ты совершенство.

Киннан тоже хотел в Солфорд, но Джесси заставил его ждать свою дурацкую лошадь. Сказал: «Кто-то же должен».

 Джесси всегда кто-то и что-то должен, а Киннан особенно. Должен выслушивать заумные речи о падении нравов в самый разгар наркотической оргии. Должен делать вид, что разбирается во всей той ереси, что Джесси несет, перепив абсента и нализавшись кислоты. Многозначительно кивать, поддерживая монолог о недоступных постижению началах мира и конгруэнтности человеческой природы. Джесси любуется собой на грани солипсизма, а Киннана не интересуют сложные слова. Ему важно знать, что он единственный в джессинном мире нарциссов и зеркал, кто действительно много значит. Все это лишь газетный стереотип – и Эмерсон по сути не так бездушен, и Дэллоуэй не так поверхностен. Эвфемизмы, как говорит Патрик Дамиен. Вы просто прикрываетесь костюмами, которые вам впору и к лицу. Один прячет от людей свои слабости, а другой – патологическую жажду власти.

Киннан ждет никому не нужную лошадь. Сидит на траве под раскидистой ивой в родительском имении, наблюдает за неторопливыми облаками и вспоминает, как Джесси Эмерсон впервые открыл ему свое несовершенство. Трудно было узнать его без циничной усмешки, ледяного взгляда и доминантной выправки. Странно было слушать его речь без пошлостей и малопонятных терминов. Невыносимо было смотреть в его влажные беспомощные глаза. Он говорил, что не может позволить себе привязанностей, не умеет видеть мир в красках и ничего, абсолютно ничего не чувствует. Тут же поправляет сам себя. Говорит: «Не чувствовал».

- Теперь что-то другое, - говорит. – Теперь что-то случилось, но я не могу этого объяснить. Я редко когда затрудняюсь что-то объяснить.

Много курит, совсем не пьет, обдумывает каждое слово, но чем дальше, тем сложнее. Говорит, это похоже на простудное недомогание, на наркотическую сонливость, когда, кажется, будто вот-вот отпустит, но нет. Держит и держит, он говорит. Остается только сдаться и провалиться. Остается довериться неизвестному, рассчитывать на милость и молиться, что не умрешь. Он говорит: «Я хочу довериться тебе, Кинни. Я не умею, но очень хочу».

Дамиен привозит чертову лошадь только к полудню, и скакун оказывается арабским, хотя и с белыми ногами. Киннану наплевать, а Джесси понятия не имеет, чем ахалтекинцы отличаются от арабов.

-Он тебя с дерьмом смешает, - говорит Патрику Киннан. - Ты перепутал породу, и он тебе не простит.

Патрик Дамиен несправедливо жалеет Киннана, тянется за газетными стереотипами. Спрашивает: “Боишься эту сволочь?”

Киннан подходит вплотную, так, что чувствуется запах его утренней зубной пасты.

- Я боюсь только бога. И я хочу, чтобы эта встреча была нашей последней. Если Джесси позвонит, ты будешь в отъезде. Если Джесси приедет, у тебя случится бубонная чума. Если Джесси войдет в твой дом, ты прикинешься мертвым. Ты понял меня, Куча Сраного Дерьма Патрик Дамиен?

Киннан Дэллоуэй не улыбается. Киннан Дэллоуэй сжимает в руке канцелярский нож.

- Ты думаешь, что у тебя есть яйца, - говорит Патрик. – Но, как по мне, ты ошибаешься. Коня оседлаешь сам, он диковатый, и может брыкаться. Мои наилучшие пожелания твоему… Кем бы он там тебе ни был. И впредь не смей мне угрожать.

Киннан летит на новом арабском скакуне сквозь влажный туман манчестерских предместий, глаза слезятся от встречного ветра, но дышать очень легко. Киннан не знает, что дышать ему осталось меньше года. Он открывается жизни в полной мере. Джесси назвал бы это атараксией, но Киннан не знает умных слов, он просто скачет вперед к дубовой роще и кричит в высоту.

Лошади гораздо приятнее людей - отвечают на малейшее прикосновение, реагируют на всякую интонацию. Конь понимает слово “стой”, а вот Эбби Филмор, которую Киннан любил в старших классах не понимала никаких человеческих слов - только купюры. Киннан скачет на новом джессином скакуне так быстро, что в ушах свистит. Вернее лошадей только сам Джесси, который просит, вымаливает, требует силы, пока никто не видит. Который любит смотреть снизу вверх, а потом притворяться, будто ничего не было. Киннан ударяет скакуна по бокам, улыбается встречному ветру, прикрывает глаза. Верховая езда - потрясающий эвфемизм к сексу. Все на свете - это эвфемизм к сексу. Киннан запрокидывает голову и дергает коня под уздцы. Черный араб храпит, замедляет ход, переходит с рыси на неспешный аллюр. Управлять кем-то, пусть даже чужим животным, это тоже эвфемизм к сексу, просто более грубый и очевидный. Киннан целует коня в холку и говорит: “Ты прекрасен. Пусть он сам придумает тебе имя”.

Киннан приезжает в Солфорд к вечеру. Останавливает свой белый «Бьюик» рядом с джессиным «Плимутом», осматривается, шагает к дому. У Эмерсонов уединенная усадьба – небольшой двухэтажный особняк, окруженный молодыми кленами, никаких соседей на ближайшую пару миль. Киннан все еще думает о своей верховой прогулке, улыбается, вспоминая красивые и печальные глаза нового скакуна. Во всех окнах горит свет, и Киннан предполагает, что Джесси устроил шумную вечеринку. Позвал дружков из Катерхема, подруг из Болтонской школы, хлещет виски и хвалится своим новым приобретением. Тяжелая входная дверь приоткрывается и Киннан, настроившись на веселье, скороговоркой произносит:

- Джес, я не стал брать с собой коня, подумал, что ты… Стоп. Что это?

Улыбка исчезает, потому что Джесси в дверном проеме слишком жуток для улыбок. На Джесси расстегнутая рубашка и штаны, и все это настолько окровавлено, что Киннана начинает мутить. У Джесси абсолютно безумные глаза, больные, блестящие, как черный пластик. На бледном лбу кровавые брызги, на пересохших губах белый порошок.

- Что ты сделал? – ошарашенно спрашивает Киннан. – Джесси, что ты натворил?

Эмерсон, кажется, с трудом осознает происходящее, шепчет: «Прости».

Киннан толкает его в грудь, входит в ярко освещенный холл, быстро запирает за собой дверь. У Джесси в руках арбалет и обрывок розовой шелковой ткани. Джесси ни на чем не может сфокусировать пустой, блуждающий взгляд. Киннан кричит:

- Что ты сделал, говна кусок?! Что ты сожрал?!

Джесси выпускает из рук арбалет, и тот с грохотом валится на дубовый пол. Джесси и сам вот-вот упадет, еле держится на ногах, в уголках его рта засыхает странная пена, на ресницах подрагивают слезы. Обрывком розового шелка он пытается вытереть лоб, но лишь размазывает кровь по лицу. Снова шепчет: «Прости». Сползает вниз по стене и тяжело укладывается на полу прямо у входной двери. Киннан снова орет:

- Что ты принял, ублюдок?!

Киннану страшно подниматься наверх, он знает - ничего хорошего там нет. Но одно дело, знать, другое – увидеть своими глазами. Киннан трясется от ужаса и негодования, в сотый раз пытается добиться ответа. Джесси, растянувшись на полу, бормочет:

- Что принял? Да все принял… Кислоту, амилнитрит, кокаин, виски… Что было, то и сожрал. Сколько – без понятия. Я ни черта не понимаю, Кинни, вообще ни черта. Вокруг лютый ад и скрежет зубовный. Прости. Здесь что-то случилось, что-то плохое, но я не понимаю…

Киннан сжимает кулаки, зажмуривается, делает глубокий вдох, считает до трех, чтобы не сорваться и, как следует, не отпинать бесчувственное тело на полу. Он набирается мужества и шагает по лестнице вверх. Внутри все холодеет, чем выше, тем хуже. С первого этажа свихнувшийся Джесси хрипло и истерично орет что-то о проклятой черной ведьме. Рыдает так, будто его раздирают изнутри, кричит: «Прости меня, Кинни, я не хотел». Киннан с дрожью в коленях ждет, пока Джесси вырубится и затихнет, а затем продолжает страшный путь наверх, в хозяйскую спальню.

Открывает дверь и в ужасе шепчет: «Господь всемогущий». Инстинктивно захлопывает дверь перед своим носом и тут же распахивает снова. Думает, вдруг оно само исчезнет? Не исчезает. То, что осталось от девчонки, лежит, распластанное на огромной кровати. Арбалетные стрелы повсюду: торчат из ее груди, живота, бедер. Стрелы в обеих ладонях, как стигматы. Стрелы в стенах, стрелы в дорогих гобеленах. Шикарное платье от Валентино разодрано в клочья, розовые жемчужины рассыпаны по полу, как конфеты-драже. Киннан оседает на полу и силится вспомнить хоть одну молитву, но не может.

Он не знает, сколько времени прошло с тех пор, как он замер без движения. Наконец, приходит мысль, что он – единственный в этом доме, кто способен хоть что-то предпринять. Киннан встает, тихо прикрывает дверь спальни и бредет по лестнице вниз. Джесси без сознания, но дышит, по-прежнему сжимая обрывок шелка в руке. Киннан сгребает его в охапку, бьет по лицу, пытается привести в чувства. Джесси с криком открывает глаза, хватается за арбалет, но Киннан коленом прижимает его запястье к полу.

- Тихо, - говорит. – Ничего не бойся. Где ключи от «Плимута»?

Свободной рукой Джесси шарит в кармане брюк, достает ключи, протягивает Киннану. Глядит растеряно, беспомощно, и, кажется, начинает вспоминать.

- Я… Ее… Да?

Киннан кивает: «Да».

- А может она еще…?

- Ты выпустил в нее десять стрел, неужели она может быть жива?

Киннан старается говорить спокойно, хотя внутри все клокочет. Уверенности ему придает лишь то, что у него есть план. Джесси бледнеет еще больше, прикрывает веки.

- Что ты будешь делать, Кинни?

Киннан не отвечает, поднимается на ноги, помогает встать Джесси, ведет его в ближайшую ванную, включает горячую воду. Говорит: «Снимай все это дерьмо и смывай с себя кровь. Я принесу чистую одежду». Возвращается с джемпером и брюками, находит Джесси рыдающим в ванной в луже розовой воды. Старается не поддаваться эмоциям, оставляет вещи на столике и отправляется в подвал. Когда Киннан приходит снова, Джесси уже одет, сидит на краю позолоченной ванны, сушит волосы полотенцем. Киннан говорит:

- А теперь выходи отсюда, садись в мою машину и жди там столько, сколько нужно.

Джесси поднимает на него протрезвевший и полный отчаяния взгляд.

-Что ты собираешься делать? Сдашь меня?

Киннан вздыхает: «В холле стоит дюжина канистр с бензином. Я не собираюсь тебя сдавать, я собираюсь сжечь Солфорд».

Оставляя позади трескучее марево, гибнущие картины и лопающееся в языках пламени богемское стекло, Киннан Дэллоуэй увозит прочь свое бесценное чудовище. Через час он устроит Джесси в президентском люксе отеля «Мидленд», накурит опием и уложит в кровать. Через два – вернется на такси за сиреневым «Плимутом» и будет долго смотреть на догорающий особняк. Через три – снова приедет в «Мидленд» и до рассвета просидит в глубоком кресле, не сомкнув глаз.

Киннан не читает умных книг,  но знает: есть люди, которым ты простишь все, ради спасения которых ты будешь лгать, сколько потребуется. Киннан не силен в религиях, но верит: поступать так не по-христиански, зато единственно верно. Киннану холодно, мерзко и страшно в одной комнате с тем, кто перешел черту, но завтра все снова будет хорошо. Утром Джесси очнется, не понимая, где он и почему. Спросит, что случилось, и Киннан ответит: «В поместье произошла утечка газа, дом сгорел дотла». Джесси усомнится: «И больше ничего?» А Киннан пожмет плечами: «Нет, ничего». И Джесси будет знать, что он лжет, но они похоронят события той ночи, как похоронили мертвую эфиопку под пеплом Солфорда. И Киннан заставит себя улыбнуться и сказать:

- Поехали домой, Джес. У нас есть чудесный конь, ты его полюбишь.




1964

Игроки

Гаденыш умудряется блефовать, даже не имея длинных рукавов и ловких пальцев. Из общей зоны возвращается с достойной заточкой и упаковкой перкодана. Шагает прочь от облапошенных нацистов, скалится и всех раздражает. Не успевает дойти до ненавистной сорок шестой, как путь ему преграждают. Долбаный Эд Калверт, рыжая скотина, сальный тюремный капитанишка, которому из-за ряби на лице жена не дает уже года два. А на завтрак он ест вчерашний ужин. А бреется таким тупым лезвием, что по всему подбородку болячки. И хлебом его не корми, дай только пошарить по камерам, вывернуть подушки, потрясти матрасы.

- Эмерсон, - говорит. - Сэр, ваше сраное высочество. На кофеек зайти не желаешь? На Шизанутого, к примеру, пожаловаться?

Джесси притормаживает и бегло осматривает свои штаны - не торчит ли чего лишнего из карманов. Этот не постесняется и обшмонает, ничего святого, ничего запретного.

- Ни малейшего желания, - отвечает. - Живу, как у Христа за пазухой, каждую ночь вас благодарю. Обязан чем или просто нравлюсь?

Эд Калверт поправляет форменный пиджак - всегда так делает, прежде чем что-то сообщить. Джесси изучил его повадки за полгода.

- Адвокат к тебе, - говорит. - Представляешь, твоей безнадегой еще кто-то интересуется. Собирайся.

Джесси хмурится и проталкивает заточку глубже в карман.

- Ты, - говорит. - Путаешься, капитан. У меня нет никаких адвокатов, я от защиты отказался.

- Теперь есть, - отвечает Калверт. - Некто Патрик Стюарт Дамиен. Мамка твоя не дремлет, я погляжу, только и успевает рассовывать деньги по разным карманам.

Джесси сжимает в кармане заточку так сильно, что режет ладонь. Произносит:

- Дамиен. К Дамиену я, пожалуй, загляну. Давай, веди.

Калверт с наслаждением отстегивает от ремня наручники, гремит ими, дразнится.

- Отведу лично, - говорит. - Но браслеты, уж прости, неизбежны.

Джесси пожимает плечами: “Что ж, напяливай. Только дай в камеру заглянуть, надо перед Томми отчитаться, а то он у меня строгий и нервный. Волноваться еще будет. Нехорошо”.

В камере Джесси говорит Шизанутому какую-то бессвязную чушь, а сам незаметно распихивает вновь приобретенные «запреты»: нож под матрас, таблетки в наволочку. Готово. Калверт нетерпеливо топчется в дверном проеме: “Хорош прощаться, ты на полчаса”.


Капитан заводит Джесси в комнату свиданий и под насмешливым взглядом адвоката усаживает за стол, продевает наручники через проушину, закрепленную на столе, фиксирует так плотно, что руками не пошевелишь. Говорит: «У вас тридцать минут», выходит и запирает за собой дверь на тяжелый засов. Джесси хочет привычно откинуться на стуле, но зажатые в тисках запястья не позволяют. Патрик улыбается со странным умилением. Он сегодня на редкость неприятен – одет вызывающе дорого, а вот побриться забыл. Джесси со злорадством отмечает про себя эту деталь: нет в Дамиене должного перфекционизма, и лоск у него не природный, а наносной. Пустышка. Красивый эвфемизм к слову «ничтожество».

- Адвокат, - заговорщицким шепотом произносит Джесси. – Не помню, чтобы я тебя нанимал.

- Быть твоим адвокатом, - отвечает Патрик. – Единственная возможность общаться без свидетелей и разделительного стекла. Так что, считай, ты меня нанял.

Джесси изображает улыбку, но получается издевательская гримаса.

- Боюсь, я не могу позволить себе такой роскоши.

- Предположим, что это акт доброй воли, - отвечает Дамиен. – Кстати, выглядишь потрясающе. Страдания тебе к лицу, я всегда это знал.

- А кто здесь страдает? – Джесси сверлит его испытующим взглядом. – Прекрасное место, дивные люди. Какие новости в мире?

Патрик ждал вопроса. Ждал хоть какого-то интереса к себе. Теперь его очередь демонстративно откинуться на спинку стула. Смотри, мол, в этом «дивном месте» даже такая мелочь тебе недоступна. Джесси оценил шпильку – одобрительно кивает. Продолжай.

- Родители Кинни Дэллоуэя просили тебе кое-что передать, - Патрик прищуривается, следит за реакцией.

На долю секунды Джесси оживляется, но тут же вспоминает, что не может позволить себе эмоций в присутствии этой сволочи. Безразлично приподнимает бровь: «Что же?»

- Сейчас вспомню точно, - Патрик деланно хмурится, будто задумавшись. – А, вот. «Будь ты проклят, избалованный психопат, гори в аду и сдохни в мучениях». Кажется, ничего не перепутал. Миленько, согласись.

На мгновение Джесси кажется, что он задохнулся. Теряется в эмоциях и словах, хочет кинуться на Дамиена через стол, наплевав на наручники, но только сжимает пальцы до боли. Патрик заметил, Патрик все замечает, качает головой, цокает: «Ай-ай, какая драма». Джесси делает пару глубоких вдохов, приводит мысли в порядок.

- Какого хера тебе здесь надо?

- Контролирую выполнение нашего договора, - спокойно отвечает Дамиен. – Раньше хотел приехать, да времени не было. То одно, то другое, знаешь… На правах адвоката прочел твое дело. Очень смело, Джесси. Признаться в одиннадцати нападениях, получить десятилетний срок и отказаться от денег семьи – это либо героизм, либо мазохизм.

Джесси пожимает плечами, почти равнодушно. Говорит:

- Либо я так увлекся нашей сделкой.

- Нет, не то, - Патрик мотает головой. – Ты можешь и дальше строить из себя дерьмо, но я чувствую, что дело тут в другом. Ты начинаешь входить во вкус. Понимаешь, что никакие игровые модели не заменят истинной радости искупления. Жизнь трахает так, как никто другой, да? Никакие извращения не дают того удовольствия, какое ты получаешь, оставшись один на один со своим страхом и совестью.

Джесси мрачно молчит, но взгляда не прячет. На лице ни эмоции, но внутри все вяжется морскими узлами.

- Когда ты один на краю, - продолжает Дамиен. – Это такой кайф. Самые жесткие наркотики – просто невинные конфетки в сравнении с этим. Ты кайфуешь, Эмерсон. Ты счастлив.

Джесси наклоняет голову вбок, губы подрагивают в едва заметной улыбке.

- Если попросишь, я вытащу тебя отсюда уже завтра, - произносит Патрик. - Ты получишь все, что причитается, и вернешься к прежней жизни. Молчишь? Правильно. Конечно. Тогда ты не сможешь в полной мере искупить его смерть. Ну, что ж, играем дальше?

- Играем дальше.

До конца встречи Джесси не издает больше ни звука, как бы Патрик не глумился. Он - Эмерсон, он все сказал, он не повторяет дважды и решений не меняет никогда.  Дамиен пришел сам, треплет ему нервы, давит на больные места, а, значит, уважает. Жалко он выглядит, когда сказать уже нечего, а время свидания еще не истекло. Жалко и недостойно – придумывать издевательства на ходу, говорить пошлости о Киннане, дразниться обещанными миллионами. Джесси выбирает достойное молчание и снисходительный взгляд. Когда все закончится, он испепелит патриковы дома, как когда-то Киннан сжег Солфорд. Он продаст все акции за бесценок. Он пожертвует все средства домам инвалидов, а что останется, прокутит, как в старые добрые времена. Он явится к Дамиену абсолютным банкротом, просто посмотрит в глаза, и тогда Патрик поймет: огромной ошибкой было сомневаться в эмерсоновской породе. Эмерсон играет до конца. Эмерсон последним уходит с поля боя.

- Эмерсон, пошли, - благословенный Эд Калверт, рыжий спаситель от циничной скуки, Джесси почти рад его видеть.

Капитан отстегивает наручники от стола, Джесси разминает руки, смотрит на Патрика, но обращается к Калверту:

- Если кто-то еще надумает прикинуться моим адвокатом, не верьте и не впускайте. Это мошенники и аферисты. Довольно низкопробные, к тому же.

Калверт говорит: «Как прикажете, сэр. Вы же тут босс».

Патрик улыбается: «Обожаю тебя. Не скучай».

Обратно в крыло Калверт ведет его другой дорогой, мимо прогулочного двора, который с самого утра засыпает снегом, мимо «отстойников», в которых орут и гогочут транзитные заключенные, мимо штрафных изоляторов, где всегда подозрительно тихо.

- Видел «одиночки», Эмерсон? – вдруг спрашивает капитан, притормаживая и дергая за цепь наручников.  Джесси мотает головой.

- Хочешь посмотреть?

- Желанием не горю, но подозреваю, что это не вопрос был.

- Догадливый.

Калверт снимает с пояса увесистую связку ключей, подтаскивает Джесси к невысокой двери с крошечным глазком, прикрытым с внешней стороны железной пластиной – из коридора смотреть можно, изнутри – никак. Звякает ключами, подбирает нужный. Дверь открывается тяжело и со скрипом, металлическая обшивка очень толстая и не пропускает звуков – вот, почему здесь такая тишина. Джесси инстинктивно напрягается. Свет в изоляторе еще не включен, а вот запах затхлого помещения и влажных стен заставляет его поежится. Воспоминания накатывают снежным комом, каменным градом. Грузовик врезается в «Плимут» на полном ходу. Голова Киннана гулко, как шар в боулинге, ударяется о бардачок. Темнота, ржавая клетка в подвале, сумасшедший польский механик с палкой в единственной руке. Чарли Миллер – офицер корыстной доблести, случайно застреленный по его, Джесси, вине. Все умирают, все, кто приближается к нему.

Джесси смаргивает слезы и опускает голову, чтобы капитан не заметил его слабости и страха. В таких местах все питаются слабостью и страхом, нельзя кормить зверей, нельзя доставлять им удовольствие. Калверт снова дергает цепочку наручников: «Заходи». С гудением и жужжанием, неровно мигая, включается свет, и Джесси ощущает, как потеют ладони. Каменный мешок, десять футов в длину, семь в ширину, окно под самым потолком, но толку от него чуть – наглухо забито листом фанеры. К стене приварена узкая металлическая скамья, а в углу стоит потертое оцинкованное ведро. Воспоминания о клетке почти осязаемо бьют под дых, и Джесси снова роняет голову на грудь. Калверт прикрывает дверь, выпрямляется у выхода, скрещивает руки на груди.

- Президентский люкс в вашем распоряжении, мистер Эмерсон. Можете осмотреться.

Джесси не хочет смотреть. Понимает, что выдает свой страх с потрохами, но глаз поднять не решается. Прошло чуть больше полугода с той ночи, как однорукий поляк отсек ему мизинец садовыми ножницами, но фантомные боли мучают по сей день. Он не будет смотреть, не будет, никто не заставит. Калверт подходит сзади, тянет за волосы на затылке.

- Если я говорю «осмотрись», значит надо смотреть.

Джесси сжимается, стискивает зубы, водит осторожным взглядом по обшарпанным, исписанным стенам. Кто-то неумелый нарисовал голую женщину с огромными круглыми грудями, а кто-то вытер об стену собственное дерьмо. Калверт тянет за волосы сильнее, говорит: «Нравится?»

Джесси будто зашили рот. Он так погружен в жуткие воспоминания, что не находит в себе сил острить и ерничать, эти гнетущие стены не прикроешь сарказмом. Джесси сдавленно произносит: «Нет».

Калверт не отпускает, так и стоит сзади, дышит в загривок.

- В этом здании я могу чего-то не знать, - произносит он вкрадчиво. – Но я все чувствую. Прямо сейчас от тебя несет страхом, но это неважно. Я чувствую, что ты задумал неладное. Твое развязное поведение, наглая ухмылочка, не сходящая с рожи, этот твой скользкий адвокат. Ты прогнившая маленькая дрянь, Эмерсон, и ты во что-то играешь. А я очень не люблю, когда в этих стенах играет кто-то, кроме меня. Это понятно?

Джесси сквозь зубы шипит: «Отвали». Калверт оттягивает его голову на себя, а потом с силой толкает вперед. Джесси летит в испещренную пошлятиной стену, руки скованны, схватиться не за что, и он падает на пол, больно ударившись щекой о металлическую скамью. Группируется, вскидывает голову и прямо у своих губ видит черную полицейскую дубинку. Замахнись Калверт, и зубы в крошево, но каков эвфемизм! Концом дубинки капитан поддевает его подбородок, заставляя посмотреть в глаза.

-  Ты мне не нравишься, Эмерсон. – говорит. – Я хочу, чтобы ты это запомнил. Если я приглашаю на беседу, значит, надо соглашаться. Если я предлагаю помощь, ее надо принимать. И прямо сейчас я предлагаю тебе помощь. Я даю тебе дружеский совет: не играть в подковерные игры, не плести интриг, не обзаводиться плохими знакомствами и, главное, не связываться со мной. Ты принимаешь?

Дубинка скользит по заживающим джессиным губам, а самообладание внезапно возвращается. Джесси с улыбкой шепчет:  «Ты сублимируешь. Это так очевидно, Господи». Калверт притворяется, что не слышал. Говорит:

- Знаешь, умник. Есть теория о жажде греха. Когда опасные, неправильные инстинкты наполняют человека под завязку, и он уже не отдает себе отчета, что автоматически движется к гибели. В такие моменты ты только думаешь, что свободен, но на самом деле, ты полностью подчинен своему бессмысленному бунту.

Джесси игнорирует и слова, и дубинку у своего рта, скалится.

- По тебе, капитан, - говорит. – Фрейд горькими слезами плачет. Ходячий букет комплексов. Очень забавно.

Калверт таки замахивается. Джесси изо всех зажмуривается, задерживает дыхание, но удара нет, и дубинка снова замирает в миллиметре от его губ. Недоуменно открыв глаза, он видит испещренное рубцами лицо Калверта, серьезное, без тени улыбки.

- Видишь, - говорит капитан. – Играю здесь я, а не со мной. Что бы ты ни задумал, помни: я всегда буду держать для тебя койку в лазарете и свободный изолятор. А теперь пошел нахер отсюда.





1962

Близняшки

Перед началом домашнего матча «Юнайтед» против «Саутгемптон» на стадионе Олд-Траффорд Патрик Дамиен торгует попперсами и дорожным мылом. Вся загвоздка в том, что попперс ты получаешь только при покупке трех воняющих псиной обмылков. Таковы правила – нет мыла, нет кайфа. Джесси скупает весь ящик смрадных мыльных брусков, выбрасывает его в ближайшую урну, а попперсы распихивает по карманам, своим и Киннана. Патрик Дамиен из любого события умудряется сделать цирк, и когда кончается мыло, он выворачивает наизнанку свой пиджак Гуччи и садится под мемориальной доской «малышей Басби» просить подаяния. Скоро ему становится скучно, он сворачивает деятельность и отправляется в комментаторскую рубку пить коньяк.

Джесси и Киннан, в белоснежных костюмах Прада и черных Вайфарерах, красуются у входа на стадион, настолько похожие, что не различишь. На то есть веская причина – двойное свидание с близняшками из лондонской школы Святой Екатерины. Лили и Скай Грейсток, кобылки аристократической крови, состояние на двоих свыше пятнадцати миллионов, плюс акции судоходной компании и две небольшие гостиницы в Бирмингеме. Познакомились они в прошлом году в Ковент-Гарден, на благотворительном вечере по сбору средств для сиротских приютов. Девочкам потребовалось некоторое время, чтобы выяснить: Эмерсон стоит тридцать миллионов, Дэллоуэй около пятидесяти, и мальчики, пожалуй, достойны внимания. Мальчиков материальная сторона вопроса волнует меньше всего, а вот групповушка с одинаковыми самочками – очень даже. И Патрик Дамиен со своими попперсами пришелся кстати. Стоит вспомнить о Дамиене, и он, как черт из табакерки, виснет на плечах у обоих, обдает коньячным духом.

- От вас ослепнуть можно, - говорит. – А бельишко тоже одинаковое?

- Убери лапы от пиджака, дерьмом измажешь, а он белый- говорит ему Киннан, не поворачивая головы.

- И морду свою убери подальше, - добавляет Джесси. - Здесь репортеры из лондонского “Миррор”, не дай бог еще снимут нас с таким убожеством, как ты.

- Эмерсон, детка, а ты не забываешься? - Патрик сжимает пальцы на джессином загривке, но тот не может пошевелиться и улыбается через силу, потому что фотокамера “Миррор” направлена прямо на него.

- Детка-Эмерсон не хочет сесть за сожжение своей усадьбы и открыть уже наш волшебный контракт? - мурлычет Дамиен, сжимая пальцы все сильнее.

- Не хочет, - натянуто отвечает Джесси и расслабляется, потому что корреспондент, наконец, отошел. Хватает Дамиена за запястье и заламывает его руку за спину. - А еще раз тронешь меня, я тебе глаза ложкой расковыряю и сожру.. Контракт вступит в силу тогда, когда я захочу, ясно?

- Воу, ясно, - тянет Дамиен. - А еще мне ясно, что кому-то сегодня не перепадет. Ваших протестанток подвезли.

Киннан хмурится: “Кого?”

Дамиен исчезает, как демон, только пахучего дымка не хватает, зато появляется длинный черный американский “Линкольн”, и из него выходят Лили и Скай Грейсток с…. родителями! Киннан плюется: “Гребаные моралисты”. Джесси незаметно касается его руки: “Прорвемся”.

- Не прорвемся, - констатирует Киннан. - Но бежать уже поздно.

Черт их разбери, кто из них Лили, а кто Скай. Зато понятно, что родители настроены серьезно - мама в костюме Шанель и шляпке с вуалью, отец в смокинге и с тростью. Девочки хороши, но уже не так хороши, как раньше. Волос в волос, родинка в родинку они повторяют друг друга, два идентичных платья от Кристабаль Баленсиага, две идентичные броши от Тиффани, два одинаково наивных взгляда и две головы, которые умеют просчитывать прибыль.

- Скай моя, имя нравится - выпаливает Джесси, пока Киннан поправляет пиджак.

- Ладно, мне то, что осталось, - вздыхает Дэллоуэй. - Но я отомщу, ты знаешь. Они правда религиозные?

- В этом Патрику можно верить, - кивает Джесси. - Миссис Грейсток, вы сияете. Позвольте…

- Леди Грейсток, - неприятно поправляет его мамаша в Шанель.

Иссохшая от раннего артрита, ручонка мамаши Грейсток оказывается в твердой руке юного Эмерсона, а ее накрашенные тонкие губы расплываются в дежурной улыбке. Жирный Саймон Грейсток осматривает кавалеров дочерей, как купец на рынке рабов. Киннан не любит, когда на него смотрят, как на вещь, а если так смотрят на Джесси, он вообще сатанеет. Киннан хватает первую попавшуюся близняшку, берет под руку и говорит: “Природа издевается над мужчинами, создавая таких прекрасных девушек в двойном экземпляре”. Близняшка рдеет, но отвечает, как завещано: “Господь не ошибается в мудрости своей”. Джесси слышал  это, и Киннану так стыдно, будто он сам это ляпнул. Говорит: “Конечно, милая, конечно. Неисповедимы пути, ага”.

Джесси прагматично уточняет имя своей дамы. Скай, леди Скай, ладно. Не забыть бы, после попперсов. Хрена с два он лорд, но зато каков мистер. Эвелин Грейсток просит закурить, Джесси ошибается карманом, вынимает косяк, но тут же прячет обратно. Шипит: “Кинни, сигарету”. Киннан протягивает без лишних комментариев, продолжая навешивать своей Лили комплименты. Во время матча девочки Грейсток будто мертвы: ни голы их не радуют, ни штрафные. Джесси роняет коробок спичек, тянется за ним вниз, щелкает пальцами, и Киннан сует ему в ноздрю попперс. Сам он употребил, притворяясь, что ищет часы во внутреннем кармане пиджака. До ресторана очков снимать нельзя - с глазами беда.

- Беда, - ноет Киннан. - Лучше бы я сходил на католическую мессу, там веселее.

- Хочешь мессу, сэр? - шепчет Джесси. - Дождись ресторана. У нас ведь заказано? Ты ведь не облажался?

“Юнайтед” забивают победный гол, под общий восторг болельщиков Джесси убирает второй попперс, и ведет свою Скай к выходу.

В “Манчестер Хауз” заказан лучший столик на веранде, достаточно далеко от оркестра, весьма прохладно и уединенно, россыпь крошечных фонариков над головами. Киннан заплатил сотню, чтобы встретиться с управляющим, и еще сорок фунтов, чтобы, при желании, столик можно было поменять. Близняшки элегантно садятся рядом, и парни окончательно путаются в них.  Лорд Грейсток ставит свою трость, отодвигает стул для своей леди и бдительно следит, чтобы мальчики Эмерсон-Дэллоуэй не забыли о безалкогольном меню. Заказывают сальтимбокка, пасту карбонара ,фаршированные шарики из ризотто и - боже - молочные коктейли с бельгийским шоколадным сиропом. Джесси извиняется, ссылается на срочный телефонный звонок, степенно движется к бару, просит телефон и огромный стакан виски. Безо льда, без колы. Просто виски, вашу гребаную мать, и с обожанием смотрите, как я его опрокину. Спасибо, свободны.

- Мои родители в браке с тридцать девятого года, - вещает Киннан, когда Джесси возвращается за столик. - Поженились еще во времена Черчилля. Отца контузило и парализовало на войне, но это не помешало им остаться вместе.

- Брак - священный союз, - вздыхает леди Грейсток, а ее пухлый лорд зачем-то поглаживает головку своей трости. Всюду чертовы эвфемизмы. - Неоспоримый и нерушимый.

Приносят шницель, все улыбаются аппетитному мясному дымку, хлопают накрахмаленными салфетками и сверкают столовым серебром. Молочные коктейли стоят нетронутыми, но Джесси уже порядком развезло.

- Брак неприкосновенен, - заявляет он чуть более пьяно и развязно, чем следовало. - А близость до брака я и вовсе считаю непростительной вольностью. Одно грехопадение непременно влечет за собой другое, и, едва ступив на скользкий путь, ты вряд ли вернешься обратно.

Высокородное семейство Грейсток, включая срисованных друг с друга дочек на мгновение замирает. Лорд перестает поглаживать трость, а леди теребить свою вуаль.

- А это правда, - обращается к Джесси одна из копий девочек. - Что у тебя был роман с Вики Салмон? Об этом много писали в бульварных газетах.

Джесси кивает грустно, тяжело, покаянно. Пытается не икнуть во всеуслышание. Говорит:

- Правда, Лили.

- Я Скай…

- Правда, Скай, - продолжает он без паузы и тени смущения. - Это был глубокий и тонкий платонический роман двух духовно близких людей. Я умею держать себя в руках, и считаю, что каждый человек  нашем обществе обязан.

Киннан решает, что время коктейля настало, нарочито обильно и громко высасывает тугую ванильную кашицу. Прекрати, мол, сейчас же. Звук настолько резок и неприятен, что пожилая пара за соседним столиком недоуменно оборачивается. Старшие Грейстоки заинтригованно молчат.

- А с Камиллой Александер? - не унимается Скай. - С ней правда?

- Сплетни и чушь. Простите, леди.

- А с Кейтлин Маркус? - вставляет Лили. - Была ведь целая статья в “Сан”. Писали, что вы проводили время на французской Ривьере.

- Репортерская утка, - сдержанно улыбается Джесси и тоже пробует коктейль.

- То есть, - вздыхает Скай. - Ты правда бережешь себя для той, единственной?

- Смиренно и терпеливо, - кивает Джесси, а Киннан опрокидывает коктейль на пол.

У старшей леди Грейсток поблескивают маленькие глазки, когда она смотрит на Киннана. Да, сегодня он необычайно хорош: белый пиджак подчеркивает скандинавскую синеву глаз и ирландскую рыжину волос. Идея с белыми костюмами была именно его - паршивец знает, в чем выглядит особенно сексуально. Киннан жестом подзывает официанта, просит убрать бокал и заменить коктейль. Пока парень возится с осколками, юный Дэллоуэй сует ему в карман двадцатку и одними губами произносит: “Плесни туда три унции скотча”. Киннану скучно в этом непорочном царстве и под столом он кладет Джесси руку на бедро. Эмерсон напрягается и просит у дам разрешения закурить. Никто не возражает, и он прикуривает сигарету, решая, что пора бы подбавить вечеринке газу.

- Кстати, - говорит он, - Мистер Дэллоуэй за последний год преуспел в банковском деле. Блестящий финансист. Ни дать, скажу я вам, ни взять.

- О, как любопытно, - произносит лорд Грейсток, Киннан до боли сжимает джессино бедро и обиженно убирает руку.

- В самом деле, - кивает Дэллоуэй. - Нет ничего достойнее семейных традиций, и отцовский банк тому подтверждение. Как вам известно, банки Дэллоуэй существуют с начала девятнадцатого века, но ни один наследник напрямую не занял места в правлении.

Девочки-леди переключают, наконец, внимание с девственного Джесси на делового - и, что греха таить - будоражаще красивого Киннана. Лорд Грейсток проглатывает кусок  шницеля и говорит: “Будьте добры, Киннан, расскажите подробнее”.

- Банковское дело - сложный и тонкий процесс, - говорит Киннан и сдержанно улыбается официанту, принесшему алкогольный молочный коктейль. - И если тебе повезло с родословной, и ты сын финансового гения, это ничего не значит. Ты сам должен доказать свою состоятельность.

Лорд Грейсток понимающе кивает, а его леди облизывает тонкие губы.

- В следующем году я намерен устроиться в отцовский банк простым клерком, - добивает слушателей Киннан и отпивает скотч-молоко. - В операционный отдел, знаете.

Лили Грейсток, распахивает восхищенные глаза и будто нечаянно роняет оливку в декольте. Киннан думает: да, детка, нет ничего эротичнее мужчины, который сделал себя сам. Джесси думает: оливка между грудей - грязный моветон. Эмерсон-Дэллоуэй обмениваются короткими взглядами и незаметно кивают. Джесси снова отлучается в бар, сославшись на очередной звонок. Глупо это, надо быть более изощренным. Ладно.

Бармен без разговоров наливает еще один бокал “Джеймисон”, Джесси без разговоров вливает его в себя и оставляет пятнадцать фунтов на стойке.

- Есть время бизнесу, - произносит он, плюхнувшись на стул и вновь обратив на себя внимание. - Но есть время и любви, и одно другому мешать не должно.

- Любовь долго терпит, - продолжает он. - Милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла.

- Послание Коринфянам, - выдыхает Скай Грейсток так томно, будто только что увидела Элвиса Пресли.

- Стих тринадцатый, - серьезно кивает ей Джесси. - Один из моих любимых.

- Знаете Писание? - строго и предвзято спрашивает лорд Грейсток.

- Не так, как вы, разумеется, но кое-что черпаю. Я больше думаю о футуризме.

Приносят десерт, банановый Баноффи. Киннан уже подзаправился молочным виски, Джесси и вовсе скользит в алкогольно-философских мирах. Девочки Грейсток слизывают сливки с серебряных ложек так наглядно, что мамаша делает им замечание.

- Футуризм, - задумчиво произносит Джесси, закуривая новую. - Он не только и не столько в технических достижениях. Он в инженерии человеческих душ.

- «Свингующий Лондон», сексуальная свобода, обмен партнерами и, прости Господи, гомосексуализм, - говорит он. - Все это издержки погибающего человечества.

- Развращение ума есть ничто иное, как лестница в преисподнюю, кратчайший путь ко греху. - рассуждает он, выпуская дым в искрящийся фонариками потолок и засовывая руку Киннану в штаны. - Однажды все поймут, как прав был мистер Оруэлл.

- Вы читали? - хмурится лорд.

- Вы прочувствовали? - вздыхает леди.

Девочки-копирки просто открывают рты.

- Видение Джорджа Оруэлла, - говорит Джесси, проталкивая пальцы все глубже под ширинку. - Резонируют с тем, что я наблюдаю сегодня. Когда я смотрю на людей. Знаете, простых людей на улицах. На коррумпированных чиновников,  друзей моей матери. На прихожан нашей церкви. Мне становится жутко. Экзистенциальный ужас и социальное негодование.

Киннана пробивает первая волна удовольствия, и он делает неуместно громкий выдох. Смотрит на Джесси умоляюще: перестань, сволочь, перестань!

- Я видел лучшие умы моего поколения разрушенные безумием, умирающие от голода истерически обнаженные, - продолжает Джесси. - Аллен Гинзберг, лирик нонконформизма. Но, дамы и господа, позвольте мне немного развить его мысль.

Киннан вот-вот кончит, и стихов он не знает, и дышать тихо не получается. Джесси не будет портить белоснежные штаны - вот, что отрезвляет надежду банка “Дэллоуэй”. Джесси пьян и заведен, но всегда ценит вещи Prada. Киннан сдавленно скулит, и Джесси убирает руку.

- Позвольте мне поспорить, - произносит Джесси, будто ничего не произошло. - Будет поколение страшнее. Будет поколение, прилюдно попирающее мораль, забывшее об интеллекте, живущее лишь звериными инстинктами. Поколение гнилое, грязное, разнузданное настолько, что нас они будут вспоминать, как святых праведников. Они будут захлебываться в собственном грехе. Они будут молиться, но их никто не услышит, потому что они убьют Бога. Будет хуже, гораздо хуже. Хуже, чем ваша вуаль, леди Грейсток. Хуже, чем этот дурацкий оркестр. Хуже, чем я...

Скай Грейсток идет в женскую уборную, дожидается кавалера и задирает перед ним юбку-колокольчик от Кристабаля. Джесси  без лишних нежностей заправляет ей, понимая, что невеста, пожалуй, даже опытнее его. Лицемерие - страшнейший из грехов, думает Джесси, толкаясь набухшим членом во влажную Скай Грейсток. Лицемерие искажает действительность, порождает чудовищ, создает пустые надежды, иссушает чувства. Лицемерие - первейший порок, дай мне пососать твой язык. Лицемерие, мать его, поправь платье, дура. Лицемерие.

- Лицемерие. - говорит Джесси за столом, закуривая пост-оргазменную сигарету. - Непростительная  маска прогнившей души. Что, если я сделаю вашей дочери предложение?

Лорд Грейсток сомневается, присматривается к мальчишке. Резкий, жесткий, наглый, горячий - может, такой дочку и устроит? Некрасивый в привычном смысле, но из тех, что очаровывают с первых минут. Скай приоткрывает рот от удивления, а Лили - от зависти. Лорд качает головой с коллекцией подбородков.

- Мистер Эмерсон, вы достойный кандидат. Я оставляю вам свою визитную карточку, мы встретимся снова и все обсудим.

Уже в «Плимуте» Джесси поджигает визитную карточку и прикуривает от нее сигарету, из бардачка буднично выпадает черный кожаный ошейник.

- Не проси меня быть твоим шафером, - холодно говорит Киннан, но Джесси чувствует добрую иронию. - Дальше что? Шлюхи? Стандартная схема?

Джесси снова смотрит на любимый ошейник, улыбается, спрашивает:

- А попперсы остались?

- Вагон и телега. До твоей свадьбы хватит.

Джесси заводит сиреневый «Плимут», смотрит на Киннана из-под ресниц, спрашивает: «У нас все хорошо?»

Киннан запрокидывает голову - сейчас ведь никто не фотографирует, он настоящий, он такой, каким его хотят.

- Я, - говорит. - Еще не решил, как у нас. Но то, как ты умничал с толпой Грейсток, и вообще… Я не доволен. Ты ведь знаешь, куда ехать?

Джесси опускает глаза и улыбается сам себе: «Да, сэр. Я знаю».

Одинаковые девочки Грейсток ложатся спать в поместье Пайндер, одинаковые мальчики не спят никогда. В аду ничего не меняется.




1964

Шелта

Ближе к зиме краски сгущаются, а суп становится жиже. Нацисты перерезали друг друга из-за подозрений в связях с мексиканским наркокартелем. Кое-кто из еврейских интеллигентов элегантно повесился, смазливый молодняк либо перетрахали в душевых и довели до тихого помешательства, либо перетащили в новые воинствующие группировки. Спецконтингент, однако, растет как грибы - гибнут одни, завозят новых.

Шизанутый Томми Мэнсфилд живет полноценной жизнью убийцы четырех человек. Под рукой всегда есть неглупый собеседник и безотказная боксерская груша. Во дворике всегда уступают место за карточным столом, рыжий капитан Калверт сам приносит сигареты. Джессину заточку Томми нашел в первый же день. Сначала отпинал Мелкого под ребра и испортил лицо, а потом вернул нож и спокойно сказал: «Подрастешь немного, покажу тебе свои тайники на этаже. А пока открути сифон в умывальнике и заныкай туда. Я нашел - полбеды. Рыжий найдет, из штрафного живым не выйдешь». Выигранный перкодан они, к слову, разделили пополам и мирно съели за ужином. Той ночью Томми рассказал, как убил парней из Глазго.

- Приехали друзья отца, - говорит. - Старички уже, участники британского экспедиционного корпуса. Не хрен собачий, тертые калачи, сам понимаешь, ветераны. Беда в том, что один почти слепой, другой без обеих ног, а у третьего в мозгу опухоль с яйцо. Приехали они на могилу моего отца, его в Глазго похоронили, на родине. Встретил я дедков этих, почтили память моего бати и, ясное дело, в бар.А там зависают молокососы, ни стыда, ни совести. Вроде тебя, знаешь. Деды мои орденами увешаны, а эти твари давай до них докапываться. Что уж говорили и делали, я сейчас не вспомню, только обидели они старичков нехило. Тогда у меня забрало и рухнуло - двоим головы свернул, как цыплятам, одному горло перерезал разбитой бутылкой, а четвертого ногами забил. Когда очнулся, кругом кровища и наряд полиции. Ветераны мои на суде заступались, что было сил, но закон есть закон - четыре трупа. Спросишь, жалею ли? А я тебе отвечу, Мелкий: ни черта. Ни черта я этих упырей не жалею, потому что надо уважать тех, кто творит историю и тех, кто освобождает свою страну. А теперь проваливай спать, надоел.

Когда выпадает первый снег, Томми начинает планировать бунт в крыле. Сближается с бывшими бойцами ИРА, каждый день собирает в сорок шестой советы. Джесси тогда выгоняют в коридор, как щенка, обидно и унизительно, но против таких акул не попрешь. Джесси выходит во двор и наблюдает за приезжающими автобусами с новенькими. Иногда он чувствует себя пятилетним мальчиком среди этой своры убийц и насильников. Будто не он когда-то расстрелял из арбалета ни в чем не повинную эфиопку, будто не он врывался в магазины и лавчонки с кольтом и бейсбольной битой.

Я в миллибиллионе миль от дома
Стою и жду звонка. Он позовет меня. (Куда?)
Я самый маленький на игровой площадке.
Вокруг кричат. Все страшно незнакомо.
А эти – будто в форме родились
И во дворе сто лет уже прожили,
Выдумывая игры! Но меня
Не пригласят играть. Ну и не надо!
Уж больно грубые они – и задаются.
Еще заборы.
Здесь везде заборы. *

Роджер МакГаф напишет это стихотворение только через двенадцать лет, в семьдесят шестом, и когда Джесси прочтет, то все вспомнит и привычно закусит губу. Привыкаешь ко всему, главное постоянно наращивать броню. Иногда помогает представлять, что все происходит не с тобой. Предположим, это какой-то эксперимент, или кто-то пишет о тебе книгу или снимает фильм. И он закончится, обязательно, надо только потерпеть. Иногда, правда, сбиваешься с толку и теряешь смысл. Какая разница, как ты выглядишь, чистая ли у тебя одежда, чем от тебя пахнет? Какой в этом смысл, когда впереди у тебя дни, недели, месяцы. Годы. Патрик Дамиен может остановить этот ужас в любой момент, но сдаться ему гораздо больнее, чем сдаться Шизанутому Томми. И Джесси бродит по двору, лепит снежки и ищет себе жертву.

В таких местах нельзя без жертв. Ты - чья-то жертва, а кто-то - твоя. Такова закономерность, таковы правила. Покажешь кому-то слезы, тебя растопчут ногами, покажешь кому-то слабость, тебя сотрут в порошок. В таких местах чувств не прощают. Здесь вообще ничего не прощают.

Шайенн Кларк родом из «шелта», ирландских цыган, коих в Манчестере увидишь нечасто. Порой они казались Джесси забавными: разноперые, шумные, говорящие на странном наречии, с кучей детей и побрякушек. Однажды они заявились в ресторан “Коттон”, сбили метрдотеля с ног и устроили балаган. Джесси и Киннан так развлеклись, что угостили каждого в таборе порцией скотча. Проблема Шайенна Кларка в том, что он, во-первых, очень молод и напуган, а во-вторых, до тошноты похож на Киннана Дэллоуэя. Так похож, что Джесси сует в рот снежок, дабы не закричать. Неотесанная, исхудавшая, грязная копия Киннана - это непростительно. Это возмутительно. И это чарующе.

Джесси отбрасывает снежок и подходит вплотную к  разделительной сетке. Смотрит, прищуривается. Гребанные цыгане. Мальчишка будто попал в аквариум с пираньями: всем вновь прибывшим под пятьдесят, испещренные морщинами и татуировками звери, и он один с распахнутыми от ужаса синими глазами и рыжинкой в отросших волосах. Джесси сжимает сетку всеми своими девятью пальцами.

Когда хоронили Кинни, Джесси не допустили на церемонию прощания. Миссис Дэллоуэй выставила охрану на десять ярдов, изгнала репортеров, полицию и Эмерсонов. Джесси стоял под столетним дубом, один, в молчании и скорби, в ужасе и непонимании. Никто тогда не положил руки на плечо, никто не сказал, что все это неправда. Все было правдой, и Джесси просто стоял без слез и звуков, просто дышал в то время, когда Кинни не дышит. Смотрел, как его единственный дорогой человек уходит под землю. Лет тридцать еще он отсидел бы в Стрейнджвейз, лишь бы забыть отблески дубового гроба и грохот земли о крышку. Лет пятьдесят - чтобы вернуть Киннана назад.

Ирландский шелта - Джесси еще не знает его имени - отодвигается от общей толпы вновь прибывших, и когда им приказывают назвать имена, он некоторое время молчит. «Киннан», шепчет Джесси, будто в подсказку. «Я Кинни Дэллоуэй, я не умер, я скитался и меня поймали. Ну же, мразь, говори». Пародия на Киннана скулит: «Шайенн Кларк, двадцать один год». Джесси бьет ладонями по разделительной сетке, хотя и сам понимает, как глупо это выглядит.

Цыганского «Киннана» выпускают во двор часа через два. Джесси все это время ждет, мерзнет, но терпит. Знает, что парнишку оформят, разденут, помоют, выдадут казенное тряпье, определят в камеру и выпустят на улицу до ужина. Ждет он не один, а со своей заточкой. Томми прикорнул после обеда, зачитавшись позапрошлогодним «Дэйли Мейл». Любит он эту протухшую, просроченную дрянь - новости о том, как Джесси Эмерсон покрасовался на первом показе Валентино Гаравани во Флоренции. Потом полдня издевается: хорошо, мол, жилось у мамочки за пазухой, Мелкий? А у Томми за пазухой как? На подобные выпады Джесси старается не реагировать, молчать и делать смиренный вид. Однажды взбрыкнул, приобрел трещину в берцовой кости. Томми неаккуратно заснул с газетой в руках, а Джесси открутил сифон умывальника и сунул заточку в карман штанов. Пригодится, думает. Целее будет.

Шайенн Кларк выходит во двор с видом домашнего котенка, которого внезапно выбросили за забор. Смотрит себе под ноги, боится поднять голову. Одежда не впору, криво заглаженные полосы на штанах, куртка, будто с барского плеча. Отчаянная, ломаная фигурка - расстающийся с надеждой и самообладанием человечек. Джесси помнит себя таким восемь месяцев назад. Наедине с Шизанутым он и сейчас выглядит примерно так же, но здесь, во дворике, где он с дюжину раз публично обставил эдинбургских мошенников в преферанс, плечи у него всегда расправлены, голова поднята, а глаза блестят. Пусть еще не король, но уже и не последняя шестерка. Томми не болтает - Томми любит, когда его питомцев уважают в общих зонах. Джесси на спортплощадке,  сидит на низкой перекладине, поигрывает заточкой в кармане и ждет неудачную репродукцию Киннана.

Мальчишка замер на краю двора, недалеко от сетки, стоит, вжав голову в плечи, боится вздохнуть. Аферисты из Эдинбурга заканчивают партию в лоуболл, кого-то пинают выжившие нацисты, охрана с вышек лениво наблюдает то за игрой, то за дракой, где-то слышны гогот и брань. Джесси спрыгивает с перекладины, неторопливо приближается к Шайенну Кларку, встает за его спиной на расстоянии дюйма. Знает, что такая близость некомфортна. Она пугает и сбивает с толку, ну, так и что ж?

- Пэйви, - полушепотом мурлычет Джесси. – Свободные путешественники. Очаровательная этногруппа. Жаль, что тебе подобных здесь нет.

Мальчишка не движется, не пытается отстраниться – веснушчатая ледяная скульптура посреди унылого тюремного двора. Джесси не намного крупнее Шайенна Кларка, но чувство превосходства над слабым возвращает его в былые времена. Будто он вновь отчитывает молоденького портье нью-йоркского отеля «Челси» за уроненный саквояж. Будто он многозначительно поднимает бровь, когда гардеробщица в Ковент-Гарден спутала его эксклюзивное пальто с чьей-то драповой дешевкой.

- В какое крыло тебя определили? – спрашивает Джесси, плавно переминаясь с ноги на ногу за спиной Шайенна и заглядывая тому то через одно, то через другое плечо.

Пэйви напряженно молчит. Может, немой? Или глухой? Джесси хмурится.

- Если умеешь говорить, то лучше отвечать, когда тебя спрашивают. Я разъясню тебе кое-что.

Джесси хватает парнишку за плечо и резко разворачивает к себе лицом. Никакого насилия, просто эффектный жест, который отрезвляет окоченевшего от страха ирландца.

- Ты пока не разобрался, что тут к чему, - говорит Джесси, разглядывая Шайенна.

Нет, это не Киннан – просто беспородная дворняга, которой, вероятно перепала капля благородной крови. И глаза какие-то пустые, глупые, даром что синие.

- Ты не знаешь, кто друзья, а кто враги, так ведь?

Пэйви кивает, не сводя с Эмерсона глаз. На вышке охранники радуются победе Эндрю Фултона в покер и делят ставки. Джесси улыбается – как это приятно, вспомнить старое, указать кому-то его место. Как это сладостно…

- Мелкий! Мелкий, ты где, сука, отираешься?

Ну вот, поиграли, и хватит, был охотник, да сплыл.  Джесси неохотно, но по привычке проворно поворачивает голову в сторону жилого корпуса. Томми стоит на ступеньках у самого входа, руки, как обычно, в карманах, сигарета в зубах. За его спиной маячит кто-то из бывших ирландских бойцов.

- Мелкий, оглох что ли? Живо сюда.

Джесси представляет, о чем пойдет речь, поэтому едва заметно дергает Шайенна Кларка за плечо: «Номер камеры. Говори быстрее». Цыганенок мямлит: «Пятидесятая», и провожает убегающего Эмерсона тоскливым взглядом.

Томми загоняет Джесси в корпус, отводит в угол, несколько раз озирается по сторонам и, убедившись, что никто не слушает, произносит:

- Сегодня перед отбоем грянет. У тебя есть время вывихнуть себе что-нибудь и улечься в лазарет, там тебя никто не тронет.

Джесси высвобождается из хватки, как школьник, ей богу, жмется в угол, мотает головой. Говорит: «Нет, Том, так не пойдет».

Шизанутый впадает в ступор, если ему говорят «нет». В Стренджвейз при нем никто не произносит этого слова. Томми озадачен: «В смысле?»

- В том смысле, - отвечает глупый Мелкий. - Что я буду драться. Я не стану прятаться, Томми. Мне здесь гнить еще девять лет, я не намерен прослыть крысой и девкой. Я буду драться, согласен ты или нет.

Шизанутый улыбается. На самом деле, черт его пойми, когда он улыбается, а когда это нервный тик. Но губы растянулись, и зубы видно. Джесси улыбается в ответ, хотя еще не знает, чему именно.

- Мне, Мелкий, некогда будет с тобой возиться и подтирать твое дерьмо.

- Не надо, - говорит Джесси. - Мое дерьмо - мои проблемы, ладно?

Джесси сияет. Боится до дрожи в запястьях и ломоты в костях, но сияет, как сиреневый “Плимут” после мойки. Сегодня он научит Шизанутого уважать себя. Томми Мэнсфилд больше не будет обращаться с ним, как с нашкодившим щенком. Не будет затыкать ему рот, оскорблять и отбивать почки. Не будет заставлять делать грязных, унизительных вещей и скулить в подушку по ночам. Больше никаких издевательств и слез. Томми будет смотреть на него, если не как на равного, то уж точно, как на достойного.

- Есть только одна вещь, - шепчет Джесси, глядя на Шизанутого из пыльного угла. - Раз уж будет бойня… Сегодня в пятидесятую заехал парнишка, сопливый совсем, шуганый.

Томми спокойно смотрит сверху вниз: «И что?»

- Его порешат сразу же. Надо бы его из жилой зоны вывести, понимаешь? Жалко ведь…

- Если тебе жалко, - отвечает Томми. - То иди и сделай, что надо. Будут проблемы, я впрягусь.

Джесси хочет сказать ненавистному Шизанутому «спасибо», но тот разворачивается и уходит в сторону охранного поста. Джесси поднимает воротник куртки, выбегает во двор, закуривает, смотрит. Шайенн Кларк так и стоит, как вкопанный у разделительной сетки, никем не замеченный, никому не нужный, но только до поры, до времени. Джесси шагает к нему, по дороге докуривает сигарету парой глубоких затяжек, швыряет окурок в снег, хватает цыгана за шиворот. Шипит ему на ухо:
«Пошли, шевели конечностями». Парнишка немного очухался, взгляд стал более осмысленным и - Джесси не показалось - насмешливым. Пусть попробует вякнуть про Томми, и Джесси уложит его прямо здесь, охране на радость. Молчит, перебирает по снегу казенными ботинками, все же побаивается.

Джесси вталкивает его в жилой корпус и кивает в сторону общественных сортиров на первом этаже.

- Пошел. Без разговоров.

Шайенн крутит головой из стороны в сторону, ищет хоть чьей-то поддержки, только кому он тут сдался? В туалетах пусто, и Джесси шваброй подпирает дверь  изнутри. Шайенн Кларк чует неладное, но на помощь не зовет - стыдно. Без лишних слов, Джесси хватает его за волосы на затылке, с силой швыряет лицом о край умывальника, и, не давая опомниться, еще раз. Цыган орет и ругается на родном наречии, кровь плещется на кафельный пол, пачкает новую тюремную куртку, Парень зажимает сломанный нос обеими руками, гундосит: «Тварь, за что? Что я тебе сделал?»

Джесси держится поодаль, чтобы не испачкаться в крови. Говорит:

- Сейчас я отведу тебя к фельдшеру, понял? Ты скажешь, что пошел поссать, споткнулся и упал. Скажешь, что тебя рвет, и голова кружится. Слабость, и идти не можешь. Тебе все понятно?

- Какого хрена? - огрызается ирландец. - Это же ты меня…

- Скажешь, что я ударил,  - отвечает Джесси. - Завтра тебе морду исполосую. Сегодня отлежишься в санчасти. Фельдшерица там нормальная, она тебя оставит без вопросов. Ты хорошо меня понял, Шайенн Кларк? Или повторить?

Шелта кивает, отплевываясь и отсмаркиваясь, вытирая распухающий нос рукавом. Джесси говорит: «Вот и славно. А впредь будь осторожнее, смотри под ноги и больше не падай».



1963

Черный Молексин

Черный, с обложкой из лакированной кожи, он остался у Джесси, после того, как Киннана не стало. Так случилось, что Кинни бросил его в спальне, на прикроватной тумбочке в Веллингтоне, да и позабыл о нем. А потом умер. Раздавленный в аварии, разбитый на осколки, размотанный по салону «Плимута», самый красивый на свете Киннан Дэллоуэй будто бы завещал секретную книгу своей чудом выжившей половине. В память, в назидание, в издевательство.

Джесси не откроет этой книги, пока не навестит барыг с Олдем-роуд. Не откроет, пока не выпьет достаточной порции «Столичной». Не откроет, пока в его спальню не явится Эмбер Эмерсон в одном белье.
 
Грязная сука противоречит всем законам природы и общества. Единоутробная младшая сестра получилась настолько вызывающей и безупречной, что Джесси не раз сомневался в их кровном родстве. Аморальна и похотлива эта дрянь до крайней степени, когда хуже просто некуда. Когда принимаешь в рот у постовых на дороге, когда, будучи аристократкой, обтираешь задницей перегородки клубных туалетов, когда не спрашиваешь разрешения, а просто берешь. Она и Киннана брала, Джесси это знает, она и половину его катерхемских друзей приручила. Эмбер Эмерсон он ненавидит и хочет лет с тринадцати. И черный Молексин он открывает только после того, как она навещает его в спальне.
 
Нет эвфемизма, чтобы замаскировать такую пошлость. Нет оправдания для подобного греха, но брат слишком пьян и убит потерей, а сестра слишком требовательна и красива. Джесси сбрасывает на пол драгоценную книгу своего драгоценного мальчика и, задохнувшись, наблюдает, как безукоризненная, жаркая, влажная девочка родной крови и плоти садится на него верхом. Она что-то шепчет ему в рот, что-то успокаивающее, и ниточка родной слюны тянется с его потрескавшихся губ на ее припухшие. Она обещает, что однажды сердце перестанет болеть, вот только что эта тварь знает о сердце? Джесси движется ей в такт, мощными, звериными рывками, запрокидывает голову и вдыхает аромат ее духов. Он не хочет смотреть. Если посмотрит, сказка разрушится. Перед ним снова возникнет Эмбер, его младшая, единокровная, порочная, желанная, сумасшедшая сестра. Тогда не останется ни одной мечты. Тогда можно будет смело прыгать в могилу к Киннану, ибо все пороки уже опробованы, стремиться больше не к чему. Конец.

В черном Молексине Киннан рвано пишет: «Айджен Гарденс, магазин индийских пряностей, владелец - Абхат Нараян, жена шотландка, Кэролайн Уиверс. Закрывают магазин в восемь вечера, охраны нет. Иногда Кэролайн возвращается после десяти, забирает деньги из сейфа. Детей нет. Воняет там, как у коровы в жопе». Джесси смотрит на неровные строчки, улыбается, вспоминает. Их первый налет чуть не сорвался, оружия еще не было, в руках только клюшки для гольфа. Лица едва не засветили – никаких масок, только Вайфареры. Но было весело, Нараян обделался по-взрослому. Индусы мирные люди, едва завидев насилие, прячут головы в песок пустыни Тар и начинают молиться своим многоруким статуэткам. Киннан тогда устроил целый курс страноведения. Принюхивался к приправам в склянках, морщился, спрашивал:

- Заговоренное козье говно, да?

А Нараян блеял: «Это куркума».
 
А Киннан открывает новую склянку со специями: «О, а это засохшая сперма какого-то махатма-что-у-вас-там». А индус ему: «Это карри». А Киннан давай откупоривать новую банку: «Джесси-кид, а вот так ты смердишь после пробежки». Все баночки, конечно же, переколотили, специи смешали в одну вонючую кучу. Из кассы забрали только мелочь и, как заведено, бросили ее у порога магазинчика.

Джесси читает: «Ангора-драйв, лавка сувениров Хайди Нортон, вдовы снайпера, который не вернулся с войны. Джес спит в машине. Вырубился за рулем и чуть не въехал в забор. Надо подождать».

Эмбер Эмерсон сует ему в рот шпильку от Стюарта Вайцмана, и, черт подери, она такая вкусная. Джесси лежит на полу в гостиной веллингтонского особняка, посасывает шпильку туфельки родной сестры и вспоминает.

Киннан пишет: «Лестрейд-сквер, полное дерьмо, куча охраны, больше не соваться». На Лестрейд были серьезные парни, чего уж скрывать. Пару богатых подонков с клюшками охранники уложили на раз-два. После этого Джесси вправляли челюсть, Киннан обращался к дантисту, и оба приобрели стволы.

Одиннадцать глав в его книге, одиннадцать раз они спина к спине творили бесчинства, и все сходило с рук. «Одиннадцать» кажется Джесси неким магическим числом. Он облизывает шпильку обнаженной сестры, рыдает по своей единственной мертвой любви и принимает окончательное решение. Здравствуй, Патрик Дамиен. Пора открывать твой контракт.

На суде все совсем не так, как в фильмах. Обвиняемые не выглядят очаровательными мерзавцами, а судьи вовсе не суровые сторонники Фемиды. Все уныло, угловато, черно-бело, пыльно и по-настоящему. Нет голливудской романтики в зале суда.  Нет эвфемизма к слову «преступник». Джесси теряет самообладание услышав «десять лет». Прилюдно плачет в клетке, вцепившись в прутья, жалеет обо всем. Но отступать некуда - Дамиен в зале, ухмыляется и показывает два больших пальца. Джесси вытирает слезы, публичные, позорные, и решает, что выживет вопреки. Из зала суда выходит в кандалах, но умудряется показать Дамиену средний палец. На той руке, на которой нет мизинца. Пусть запомнит его таким.



1964

Бунт

Томми Мэнсфилд даже не притрагивается к ужину. Закрывает дверь в камеру, Мелкого ставит на стреме. Откручивает заранее ослабленные болты на кровати, приподнимает оба яруса, и из полых труб на пол валится целый арсенал. Все сделано вручную, но настолько добросовестно, что Джесси остается только гадать, когда Шизанутый умудрился все смастерить и спрятать. Два кастета, изготовленных из обычных перчаток: в подкладки на месте костяшек пальцев вшиты монеты, болты и гайки. Томми проверяет швы на прочность, и швыряет один кастет Джесси. «Держи подарок, мне правый все равно не нужен». Джесси примеряет игрушку – увесистая, руку оттягивает, но уверенности придает. Дальше «приблуда» - велосипедная цепь, утяжеленная свинцовыми шариками, сложенная пополам и обмотанная по всей длине изолентой.

- Дорогая игрушка, - гордо поясняет Томми. – Обошлась мне почти в сорок фунтов, плюс доставка. Ну, и, конечно, почасовая оплата шлюхи, которая пронесла ее в себе. Это, Мелкий, тебе не зубочистки твои в матрасах прятать.
Заточек, впрочем, тоже хватает, всех размеров и мастей. Свою Джесси стыдливо прячет обратно в сифон умывальника и выпрашивает у Томми четырехдюймовую с деревянной рукояткой. Сообщает, что отправил новенького в лазарет, ждет ответа, но Шизанутый только коротко кивает.

Джесси так нервничает, что не может усидеть на месте - мечется от двери к окну, садится, встает, закуривает и тушит сигарету через пару затяжек. Томми говорит: «Уймись». Беззлобно, тихо, не грубо. Говорит:

- Раз уж решился, то не кипишуй. Все, что ты делаешь, Джесси, должно носить осознанный характер. Страшно будет. Всегда будет страшно, но если ты знаешь, за что воюешь, страх отойдет на второй план. Так же и с жизнью, пойми. Ты не можешь всегда делать только то, что нравится, иногда тебе придется задаться сложными вопросами и делать непростой выбор. И за каждый свой выбор ты должен отвечать головой.

Томми никогда прежде не говорил с ним так. Да что уж там, он имени-то его никогда не произносил. Джесси подпирает лопатками дверь и ощущает, как волнение и страх сменяются странной радостью и покоем. Он ничего не отвечает, улыбаетсяи  поправляет на руке кастет. Суть бунта Томми Мэнсфилда в социальном равенстве. Третий год подряд Шизанутый строчит петиции на имя начальника тюрьмы о том, что радиоприемники и телевизоры должны стоять в каждом крыле, а не только в привилегированном. Добровольно отказавшись от помощи богатой матери и поселившись в камере с жестоким ублюдком, Джесси Эмерсон сделал свой первый шаг к осознанности. Встав с этим ублюдком плечом к плечу во время кровавой бани, он предпринимает второй.

Последние каталки с грязной посудой покидают коридор. Томми стоит на галерее, второго этажа, опершись на перилла, смотрит вниз, курит, ждет. В дверных проемах всех камер маячат фигуры. До отбоя три часа, до начала бойни – минута. Из крайних камер с обеих сторон галереи на «продол» выезжают железные столы, подпирая входы и выходы для охраны. Джесси стоит за напряженной спиной Шизанутого, почти не дышит, сжимает в потной ладони деревянную рукоять ножа. Остаются секунды, Томми делает последнюю глубокую затяжку и неторопливо бросает окурок с галереи вниз, на первый этаж. Начинаем.
 
Огонек летит, по пути разбрасывая искры. Из каждой нечетной камеры в галерею выходят люди с пламенем в руках. Подожжённые подушки и матрасы, горящие полотенца и бесчисленные рулоны туалетной бумаги – все летит с балконов вниз, вслед за окурком Томми Мэнсфилда. Бывшие ирландские революционеры занимают позиции по краям галереи. В руках у каждого самодельная дубина – деревянная ножка стола или стула утыканная бритвенными лезвиями. Пламя и черный дым поднимаются, срабатывает пожарная сигнализация, и все крыло наполняется оглушительным звоном. На первом этаже уже полно охраны, в двери с обеих сторон ломятся, на улице надсадно воет сирена. Томми достает из кармана свою страшную «приблуду», разминает плечи, оглядывается на Джесси и говорит: «Начнут стрельбу – ложись. Не лезь под пули, Мелкий. Погнали».

Кровь начинает литься, едва персонал прорывает левую баррикаду. Ирландские бойцы режут неприкрытые лица молодых охранников, сбивают с ног, молотят свинчатками, Томми запрыгивает на стол и, орудуя «приблудой» как плетью, удерживает наступление полицейских.  Джесси стоит посередине крыла и видит, как отряд охраны сносит стол-баррикаду на противоположной стороне. Кое-кто из заключенных  там корчится под градом ударов резиновых дубинок, кто-то из охраны дергается в луже крови. Снизу поднимается едкий дым – «привелигированные» и тюремщики общими усилиями тушат объятый пламенем первый этаж. Джесси бросается в правый край крыла, в самую гущу.

Страха больше нет, есть только адреналин и сердце, рвущееся из груди. Джесси ныряет в месиво, как когда-то в теплые прибрежные волны Ниццы. Теряет счет времени, не чувствует боли, привыкает к соленому вкусу на губах. Джесси глубоко плевать на телевизоры и радиоприемники, но дерется он осознанно – в этом крошеве из человеческих тел он хочет убить в себе что-то больное, и мерзкое. Выдавить вонючий гнойный фурункул, настолько тошнотворный, что никакого эвфемизма не подберешь.

Стрелять начинают снизу, из дымовой завесы, и не по людям, а в воздух. Автоматная очередь в потолок заставляет большинство заключенных и охранников броситься на пол. Джесси лежит, прикрывая голову и пытаясь отдышаться, осторожно смотрит перед собой. Томми спрыгивает со стола, неспешно, будто все происходящее его не касается, бредет к краю галереи и, перегнувшись через перилла, кричит вниз:
- Чего тебе, капитан? Решил пообщаться?

Джесси на животе подползает к периллам, приподнимается, выглядывает через чугунные решетки. Рыжий Эд Калверт стоит в коридоре задымленного первого этажа с автоматом в руках, поправляет форменную фуражку, кричит в высоту:

- Мэнсфилд, отзови бойцов! Если прекратишь все сейчас же, обещаю, что кроме тебя в изоляторе не окажется никто.

Томми насмешливо молчит. Он все давно рассчитал, ему прекрасно известно, что ночная смена в пятницу, да еще и накануне Рождества – самая слабая и необученная. Никто не хочет работать перед праздниками, и на дежурство выводят сопливый молодняк.

- Если не остановишься, - кричит Калверт. – Через час здесь будет спецотряд национальной гвардии, и говорить мы будем уже по-взрослому.
 
Томми снова ничего не отвечает, отходит от края галереи, скрывается в первой попавшейся камере и возвращается в коридор с горящей подушкой в руках.

- Такой ответ тебя устроит? – орет он и швыряет подушку вниз на капитана. – Я буду стоять до тех пор, пока меня не услышит начальник тюрьмы. Либо подавай мне Бобба Шелли, либо свою нацгвардию. У меня все, Калверт, разговор окончен.

Британская национальная гвардия приезжает через сорок минут, но Джесси уже не видит, как винтят Томми Мэнсфилда. Как рассекают ему дубиной лицо, как скидывают его через периллы на первый этаж, обливают ледяной водой и, еле живого, тащат в изолятор. Джесси не видит, как расстреливают бойцов ИРА, как тушат пожар в «привилегированном» крыле, как запирают камеры. Джесси лежит в лазарете с проломленным черепом,  окровавленный, но довольный собой. В метре от ирландского цыгана и в неприличной близости от своей новой жизни. Джесси прикрывает глаза и впервые в жизни произносит шепотом неумелую молитву.

- Господи, - говорит он. – Сотвори чудо или что ты там делаешь. Пусть Томми не убьют. Он, конечно, тот еще мудак… Я хочу сказать, что он многого заслуживает, но… Короче, Господи, ты знаешь, у тебя там неисповедимые пути или как... И еще. Пусть у моего Кинни все будет хорошо. Вряд ли он на небесах, или что там у вас. Опять же, ты меня понял, Боже. Я не знаю, как правильно с тобой общаться, но я умею договариваться, я же все еще Эмерсон. Ну, аминь, да?


*
Джесси Эмерсон освобождается из тюрьмы Стрейнджвейз в семьдесят третьем году, пусть по-прежнему «золотым», но совсем уже не мальчиком. Заматеревший в лишениях, бунтах и изоляторах, тридцатитрехлетний, он уверенно и бесстрастно взирает на мир расклешенных джинсов и американских масл-каров.
 
Оправившись от сотрясения мозга во время бунта Томми Мэнсфилда, Джесси вызвал к себе адвоката, Патрика Стюарта Дамиена. Встреча была короткой, и Джесси потребовал аннулировать их контракт. Он сказал:
 
- Я остаюсь здесь и прекращаю игру. Свои дома сожги за меня сам и забери свою говенную лошадь. Все равно она не ахалтекинская.

Больше они никогда не виделись.

Все десять лет срока Джесси Эмерсон провел рядом с Шизанутым Томми, будучи уже не щенком, но взрослеющим другом, братом по оружию и борьбе за социальное равенство. В шестьдесят девятом Джесси, наконец, вышел на свидание к своей матери. Им разрешили обняться и несколько минут побыть наедине. Джесси попросил у нее прощения, от материальной помощи вновь отказался, но разрешил присылать ему рождественские открытки. Он прочел Достоевского и понял, наконец, как ошибался насчет взглядов русского писателя-гуманиста.

Все будет иначе, по-новому. Однажды в семьдесят шестом году Джесси Эмерсон будет заходить в кафе «Милый дом» вместе с Одри Каллен, своей будущей женой. У самых дверей девочка-бродяжка, закутанная в кучу тряпья, вдруг дернет его за штанину грязной рукой. Джесси улыбнется, подаст ей четвертак и совсем не расстроится из-за сального пятна.

Потому что это будет не Valentino, а всего лишь джинсы из H&M.