Образ Родины в историософской лирике Максимилиана Волошина.
Я не научился любить свою Родину с закрытыми глазами, со склонённой головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если хорошо понимает её; я думаю, что время слепых влюблённостей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны Родине истиной.
(П.Я.Чаадаев)
Очень разной предстаёт в стихах русских поэтов Россия. Горячо любимая, прекрасная, праздничная, торжественная, непобедимая и героическая – у Пушкина. Столь же любимая, «пламенно и нежно», хотя и «странною любовью», - у Лермонтова (но у него же – «страна рабов, страна господ»). Загадочная, непонятная уму, «Россия-сфинкс» - Тютчева. Страна боли, страданий и горечи – у Некрасова. Ковыльная, привольная, до боли родная – у Есенина. Россия Бунина, Россия Блока – всё это особые, непохожие друг на друга миры. Свою Россию создал в своём творчестве и М.А.Волошин.
«С Руси тянуло выстуженным ветром,// Над Карадагом сбились груды туч,// На берег опрокидывались волны,// Нечастые и тяжкие. Во сне// Как тяжело больной, вздыхало море,// Ворочаясь со стоном. Этой ночью// Со дна души вздувалось, нагрубало// Мучительно-бесформенное чувство - // Безмерное и смутное: Россия…»
Вот это ворочающееся со стоном, как тяжело больной во сне, море вызывает со дна души мучительно-бесформенное чувство – и это и есть Россия.
Несколькими строками поэт набрасывает панораму своей родины: «Как будто бы во мне самом легла// Бескрайняя и тусклая равнина <…> Остуженная жгучими ветрами.// В молчании вился морозный прах…// Ни выстрелов, ни зарев, ни пожаров. <…> Урал, Сибирь и Польша – всё молчало.// Лишь горький снег могилы заметал…// Но было так неизъяснимо томно,// Что старая всей пережитой кровью,// Усталая от ужаса душа// Всё вынесла бы, только не молчанье» (поэма «Россия»).
Это не место, где живут люди, а скорее кладбище. И душе здесь «томно», то есть мучительно тяжело, тягостно. Это жуткое, безмолвное кладбище – Россия.
В стихотворении «Северовосток» Россия – это ледяная равнина и «чёрный ветер». Сотни лет воет, веет этот ветер. «Сотни лет навстречу всем ветрам// Мы идём по ледяным пустыням…»
А в стихотворении «Китеж» «Вся Русь – костёр. Неугасимый пламень// Из края в край, из века в век// Гудит, ревёт… И трескается камень// И каждый факел – человек».
Три образа: костёр из живой плоти – сотни лет он жарко горит, так, что «трескается камень», и некуда спрятаться от этого пламени; ледяной ветер на бескрайней равнине, жгучий и беспощадный, как огонь, сотни лет он дует, и некуда спрятаться от него; и мёртвое, страшное, засыпанное «горьким снегом» кладбище.
Очень важны здесь слова: «бесформенное», «безмерное». В любой точке пространства горит этот костёр, везде воет этот ветер. Неважно, в какой это временной точке: «Ныне ль, даве ль – всё одно и то же» - ничего не меняется. Это какой-то морок вне пространства и времени.
Сердце России – Москва. Мозг России – Петербург. Мы помним пушкинскую Москву: «Перед нами// Уж белокаменной Москвы,// Как жар, крестами золотыми// Горят старинные главы», пушкинский Петербург, «Петра творенье», строгий, стройный, величественный.
Москва Волошина – «гнездо бояр, юродивых, смиренниц - // Дворец, тюрьма и монастырь». Москва, «как лютый крестовик-паук» «пряла при Тёмных и при Грозных// Свой тесный, безысходный круг».
Москва – мрачная, давящая сила: «неправдами, насильем, грабежами» она подчиняла себе Русь; как паук, душила всех, кто попался в её паутину. И вспоминается история московских князей: не благородством души, не отвагой и даже не умом стали они выше всех, а хитростью, коварством, дипломатической тонкостью, а где и подлостью, осторожностью, граничившей с трусостью, скопидомством, жестокостью, умением унижаться перед сильным и давить слабого. «Ломая кость, вытягивая жилы,// Московский строился престол…»
А Петербург у Волошина «…багровый, как гнойник,// Горячешный и триумфальный город,// Построенный на трупах, на костях…». И в стихотворении «Северовосток» проносится перед читателем видение «жутких Гатчин, страшных Петербургов».
Да и создатель этого города, русский царь, к имени которого мы привыкли прибавлять «Великий», - это совсем не тот страшный и прекрасный Пётр, герой и гений, труженик и воин, какого рисует Пушкин. Это мрачный изувер, безумец, кровавый деспот. Он одержим бредовой идеей «Россию перебросить,// Склонениям и нравам вопреки,// За сотни лет, к её грядущим далям». «Не то мясник, а может быть, ваятель - // Не в мраморе, а в мясе высекал// Он топором живую Галатею…»
Какой жуткий и странный образ: Пётр – сумасшедший ваятель, обращающийся с живой плотью как с камнем или деревом, высекающий то, что видится его больному воображению, «в мясе», а не в мраморе.
Мы чаще всего ставим в заслугу Петру I приобщение России к европейской культуре и науке. У Волошина же «Антихрист-Пётр распаренную глыбу// Собрал, стянул и раскачал,// Остриг, обрил и, вздёрнувши на дыбу,// Наукам книжным обучал…»
Галерея исторических персонажей в лирике Волошина – это своего рода паноптикум, собрание нравственных уродов, душевных калек, деспотов, безумцев, «неистовых хирургов», человекозверей.
Так, после смерти Петра «Волк Меншиков, стервятник Ягужинский,// Лиса Толстой, куница Остерман - // Клыками рвут российское наследство».
В период царствования императриц (XVIII век) «Россия задыхается под грудой// Распаренных грудей и животов» (поэма «Россия»). Какой омерзительный образ!
А в стихотворении «Китеж» об этом же историческом отрезке сказано: «Империя, оставив нору кротью,// Высиживалась из яиц,// Под жаркой коронованною плотью// Своих пяти императриц». Потом на престол восходит Николай I, «Десятки лет удавьими глазами// Медузивший засеченную Русь».
Тучные императрицы, восседающие на огромных яйцах, из которых высиживаются чиновники, городовые, палачи в красных рубахах; царь с медузьими глазами; другой царь, осатанело рубящий топором из живых тел статую Галатеи, - морок, страшный сон, царство безумия и абсурда. В русском искусстве трудно найти нечто подобное, но напрашивается сравнение с полотнами И.Босха и П.Брейгеля. Впрочем, удивительно ли это? Ведь М.Волошин – знаток европейской живописи, сам прекрасный художник.
Но Волошин не только рисует словом, он мыслит. Не случайно историософскими – осмысливающими историю – называют его стихотворения о России. Какие же наблюдения над русской историей сделал поэт?
Россия, по мнению М.Волошина, - это страна странных, мистических повторений: её история – это не развитие, не изменение, не путь, а нескончаемое повторение одного и того же, кружение на одном месте, как в страшном сне («Нас водит по болоту// Огней бесовская игра»). Меняются только «знаки и возглавья», только названия, только одежды – суть остаётся прежней.
Так, Пётра I поэт считает «первым большевиком», потому что, подобно большевикам, он хотел «Россию перебросить» сразу через сотни лет развития, в далёкое будущее, не считаясь с реальностью: «Он, как и мы, не знал иных путей,// Опричь указа, казни и застенка,// К осуществленью правды на земле».
В коммунистической революции поэт не видит ничего оригинального, нового – в сравнении с тем, что было в прошлые века: это всё тот же русский бунт, когда «Повоскресали из гробов// Мазепы, Разины и Пугачёвы - // Страшилища иных веков». Русским людям только кажется, что они движутся куда-то, что что-то с ними происходит, - это только обман, потому что «Все имена сменились на Руси…// Но выверты мышления всё те же». Поэтому «колёса вязнут в старой колее»: новое оказывается всё тем же старым.
Исторические персонажи и события разных эпох русской истории неотличимо схожи: «В комиссарах – дурь самодержавья,// Взрывы революции – в царях».
Россия М.Волошина – страна исторических миражей, фасадов, за которыми ничего нет: кажется, что что-то строится, меняется, но это только бутафорские домики из картона, только марево, только видимость, - исчезнет она – а там и нет ничего: всё та же голая мёртвая равнина.
И герои российской истории, её движущие силы, противоборствующие стороны, казалось бы, антагонистичные друг другу: самодержавие и революционеры-разночинцы, белые и красные – на самом деле неотличимо схожи. То, что отличает их друг от друга, - шелуха, а суть у них одна. Так, революционный русский интеллигент – это «…пасынок, изгой самодержавья// И кровь кровей, и кость его костей..» Поэт пишет, что «И белые, и красные Россию// Плечом к плечу взрывают, как волы, - // В одном ярме – сохой междуусобья… <…> Партийность и программы безразличны».
Какой-то рок тяготеет над Россией. «Не в первый раз, мечтая о свободе,// Мы строим новую тюрьму». Нам кажется, что мы идём вперёд, а мы кружимся, кружимся, кружимся – на одном и том же месте, бесконечно – и не можем вырваться из этого заколдованного круга. «Вне Москвы…// Вне медного Петра// Нам нет дорог…» Как будто и впрямь какой-то бес нас кружит по болоту.
Бесы, бесовская игра – любимые образы Волошина, когда он пишет о России. Это и традиционный для народного сознания образ («в поле бес нас водит, видно»), но в то же время он, видимо, восходит и к библейской (евангельской) традиции, согласно которой бес, вселяясь в человека, руководит им, а сам человек этого не замечает.
Что это такое – исконные российские пути, о которых говорит поэт, на которые мы неизменно вступаем, куда бы ни шли? Это насилие, произвол, рабство, травля наиболее достойных, подчинение самым недостойным, неуважение к себе и друг к другу, легкомыслие, безответственность, склонность во всём к крайностям, ширь души («У нас в душе некошеные степи»). Отсюда – удивительные противоречия русской истории: «При добродушьи русского народа, при сказочном терпенье мужика, - // Никто не делал более кровавой// И страшной революции, чем мы.// При всём упорстве Сергиевой веры// И Серафимовых молитв, - никто// С такой хулой не потрошил святыни».
То есть поэт видит причину наших бед в нас самих. И пока мы таковы, ничего не может измениться: всё равно рано или поздно «Вчерашний раб, усталый от свободы,// Возропщет, требуя цепей…»
Мрачная картина.
Но почему же человек, нарисовавший её, эстет, вскормленный Парижем, имевший возможность эмигрировать в спокойную цивилизованную Европу, подальше от бессудных расстрелов, тифа, крови, голода, - почему он не сделал этого?
Странный человек: он не отворачивается от жутких картин, разворачивающихся перед его взором. Приехав в 1918 году в Феодосию, он встречает мальчишку, радостно сообщившего: «А сегодня буржуев резать будут!» «Это меня настолько заинтересовало, что, приехав на два дня, я остался в городе полтора месяца». Почему не сбежал? Ведь в глазах резавших он тоже буржуй.
Ему нужно было увидеть и понять. Он должен быть узнать свою страну. Такова была любовь М.Волошина к родине: любить для него значило – понимать.
Заброшенный судьбой в самую пасть зверя, в самую гущу революционных безумий, этот мягкий интеллигент-мечтатель не отвёл глаз, не испугался. «Это ставит меня в эти годы (1919 – 1923), - писал Волошин в автобиографии, - лицом к лицу со всеми ликами и личинами русской усобицы и даёт мне обширнейший и драгоценный опыт. Из самых глубоких кругов преисподней Террора и Голода я вынес веру в человека…»
Всё то страшное, абсурдное, что происходило на его глазах в России, не заставило поэта отвернуться от Родины. Он верит в свою страну, любит её, хочет остаться с ней до конца. В 1918 г., в разгар революционных безумий, поэт пишет стихотворение «Из бездны», где есть такие строки: «Полночные вздулись воды,// И ярость взметённых толп// Шатает имперский столп// И древние рушит своды.// Ни выхода, ни огня…// Времён исполнилась мера.// Отчего же такая вера// Переполняет меня?// Для разума нет исхода,// Но дух ему вопреки// И в безднах чует ростки// Неведомого всхода».
И тот же мотив странной, мистической любви и веры в Россию звучит в похожем темой, содержанием, даже названием стихотворении 1922 года «На дне преисподней». И здесь сначала мрачная, безнадёжная картина преисподней; поэт совершенно ясно, трезво видит свою весьма вероятную судьбу: «И на дне твоих подвалов сгину// Иль в кровавой луже поскользнусь», - и здесь же удивительная строчка: «Горькая детоубийца – Русь!» А дальше поэт пишет: «Но твоей Голгофы не покину,// От твоих могил не отрекусь.// Доконает голод или злоба,// Но судьбы не изберу иной:// Умирать, так умирать с тобой// И с тобой, как Лазарь, встать из гроба!»
Какая сила горькой и вместе с тем светлой любви к родине в стихотворении поэта, которого часто называли рассудочным, неэмоциональным!
Как мог человек, видевший свою страну такой: ужасной, абсурдной, кровавой «детоубийцей», - всё-таки любить её, верить в неё? Если мы сможем это понять, то нам откроется не только духовный мир поэта, тайна его стихов, но и многое в нас самих.
То страшное, что происходит в России, для поэта не бессмысленно. В муках, страданиях есть смысл. Так, стихотворение «Северовосток» завершается следующими строками: «Нам ли весить замысел Господний?// Всё поймём, всё вынесем любя, -// Жгучий ветр полярной преисподней,// Божий бич, приветствую тебя!»
Похожий мотив есть и в более раннем (1917) стихотворении «Мир»: «О, Господи, разверзни, расточи,// Пошли на нас огнь, язвы и бичи <…> Чтоб искупить смиренно и глубоко// Иудин грех (речь идёт о Брестском мире, который Волошин считал предательством – В.С.) до Страшного Суда!»
Всё уродливое, страшное – это Божий бич, это искупление греха, это возмездие. Это справедливо и послано нам как знак, как сигнал того, что мы на неправедном пути. Мы не оставлены Богом, раз Бог нас наказывает. Нам нужно только понять, за что нам послано это наказание.
В своём отрицательном взгляде на Россию М.Волошин – европеец, мнение которого почти совпадает с мнением А. де Кюстина, автора знаменитой книги «Россия в 1839 году». Но положительный идеал поэта – не европейский. Он не хочет для своей страны сытой, благоустроенной, цивилизованной жизни, где торжествуют формальный закон и комфорт, но откуда изгнан человек, его душа, его дух. Он хочет для своей родины другого. «Из крови, пролитой в боях,// Из праха обращённых в прах, <…> Из преступлений, исступлений - // Возникнет праведная Русь.// Я за неё за всю молюсь// И верю замыслам предвечным <…> Она мостится на костях,// Она святится в ярых битвах,// На жгучих строится мощах,// В безумных плавится молитвах».
М.Волошин верит в праведную Русь, в особую миссию России, её особое предназначение – не такое, как у мещанской Европы. В этом М.Волошин близок Ф.Тютчеву.
В стихотворении «Китеж» поэт обыгрывает легенду о граде Китеже, древнерусском городе, погрузившемся на дно озера Светлояр и тем спасшемся от татарского поругания. Для Волошина Китеж – символ русской чистоты, совестливости. Хотя «Святая Русь покрыта Русью грешной (как Китеж водами озера – В.С.),// И нет в тот град путей…», хотя на поверхности видны лишь неправды, насилия, самокалечение, но «На дне души гудит подводный Китеж - // Наш неосуществимый сон».
В письме А.М.Петровой от 9.12.1917 года М.Волошин интересно рассуждает об имени «славяне». «Знаменательно имя «славяне». Для Запада оно звучит как имя рабов (esclavi). Раб и славянин по-латыни – синонимы… Но внутренний смысл славянства, то, что оно тайно несёт в себе, - это Слава, Слово: Право Славии». Для Запада – рабы, а для самих себя – тайные носители божественного Слова, нездешней Славы. В этом особое призвание России.
Вот почему человек, сказавший: «И в мире нет истории страшней,// Безумней, чем история России,» - всё-таки видит свет в, казалось бы, кромешной тьме. «У меня есть вера в Русь, но есть и отношение европейца к Российскому государству, и от него я не хочу и не могу отказаться,» - пишет М.Волошин. Русь и Российское государство здесь разделены. Государство –нечто преходящее; Русь – вечная сущность России, её тайная духовная миссия, которую М.Волошин ставил превыше всего. Так что, боюсь, то, что сейчас происходит с нами, ужаснуло бы поэта больше, чем все безумства коммунистической революции.
Русский народ для М. Волошина – не столько народ-преступник, сколько народ-дитя, он не зол, а скорее незрел. Значит, ему нужно взрослеть. А это значит научиться любить свою родину не по-детски, некритичной и слепой любовью, а так, как любят взрослые, - понимая её.
*Использованные произведения: «Россия» (1915), «Мир» (1917), «Из бездны» (1918), «Родина» (1918), «Неопалимая купина» (1919), «Китеж» (1919), «Заклинание» (1920), «Северовосток» (1920), «На дне преисподней» (1922), поэма «Россия» (1924).
Статья опубликована: газета «Литература», № 18, 2000.