( Итак, мы начинаем новый макси-фик. Я заранее прошу прощения у моих дорогих читателей за редкие обновления (а они, возможно, будут очень редкими), но не будем загадывать вперёд. Огромное спасибо всем, кому это интересно и добро пожаловать!)
Сразу поясню: "Аквариум" означает повествование от третьего лица - мы смотрим на героев снаружи. словно через прозрачные стёкла аквариума. При смене повествователя, я буду указывать, от чьего лица ведётся повествование или же снова возвращать "аквариум".
ПРИЮТ ОБРЕЧЁННЫХ
К ночи медленный снегопад превратился в вальс.
Он услышал скрипичный голос и такт поймал.
Я стоял у окна гостиной. Я слушал вас.
Я надеялся, что не всё ещё доломал.
Я надеялся. Вечер каплями в ночь стекал.
Словно воск, на пламени плавился стук часов.
Слишком часто всё начинается с пустяка -
я забыл об этом. Каюсь — сюжет не нов.
Я забыл о том, как легко расколоть хрусталь,
и осколки слезами брызнут из-под ресниц.
Я бы мог всё начать сначала, но я устал
снова складывать из бумаги бумажных птиц.
Я бы мог отменить всё сказанное. Но ночь
почему-то очень мешала так грубо лгать.
Я стоял неподвижно. Снег летел за окном.
Для того, чтобы завтра таять и исчезать.
Скрипка смолкла. Последний тон отдрожал и стих.
Я услышал, как скрипнул пол — одинокий звук.
Я хотел сказать: «Прошу вас меня простить»,
Только горло моё так перехватило вдруг.
Утопив фитиль, погасла, шипя, свеча.
И тепло дыханья тронуло мне висок.
Я ладони ваши ощутил на плечах.
И от облегченья слёзы сдержать не смог.
АКВАРИУМ
Официально санаторий назывался «Глубокое озеро», но чаще его фамильярно именовали «Тышланд» по названию горного плато, на котором и располагалось серое подковообразное здание. Название происходило от немецкого «стол», и, действительно, что-то в нём напоминало чуть наклонную столешницу, опирающуюся, как на массивные тумбы, с севера на Сант-Иланг, с юга – на вялый, разлапистый Шнеебальшнах. При южном ветре здесь всегда пахло мокрым снегом, и со Шнеебальшнаха сходили лавины, засыпая весь «стол» выше колена.
От подножия Иланга вверх к Розенлау взбегали маленькие похожие на спичечные коробки холодные – в одну доску – домики. Они сдавались в наём, и недостатка в желающих не было. Родные и близкие пациентов санатория стремились сюда, даже и рискуя собственным здоровьем, чтобы провести вместе последние дни.
Ибо в «Тышланд» приезжали умирать. Распадающиеся каверны, тяжёлая дыхательная недостаточность, коварная казеозная пневмония не были даже темой бесед – к ним привыкли, как привыкли к соседству небольшого кладбища на северном склоне Иланга. Разговаривали же совсем о другом – вдумчиво и серьёзно: о поэзии, о музыке, о боге. Неспешные беседы неспешных вечеров. В «Тышланде» никто никуда не спешил. Здесь быстро приучались жить сегодняшним днём, наслаждаясь каждым его часом, растягивая время от рассвета до заката до бесконечности, потому что никто не мог быть совершенно уверен в том, что доживёт и до следующего рассвета.
«Румяные мертвецы» - вот как их следовало бы называть; болезненно-хрупких, с почти слёзным блеском лихорадящих глаз, с длинными тонкими пальцами музыкантов, так и просящимися на клавиши рояля; с прекрасной задумчивостью, делающей лица одухотворённее и величественнее. Потому что задумчивость эта – о смерти.
Один из десяти, возможно, ещё вырвется отсюда обратно, в большой мир, с оставшейся кое-как дышать искорёженной половиной лёгких. Остальные девять останутся здесь, под аккуратными мраморными прямоугольниками – «Джон Эдвард Дэвис, 1859-1891». Да-да, большинство здешних пациентов англичане. Так повелось. Может быть, из-за соседства – в семи милях – с гостиницей «Англия», может быть, по какой-то ещё причине. И фамилии на кладбищенских плитах, в основном, английские, вот как эта...
И русоволосая женщина в сером жакете снова прочитала: «Джон Эдвард Дэвис». Она сосчитала, что прожил неведомый Джон Эдвард тридцать два года, и печально вздохнула.
- Не слишком подходящее чтение для молодой леди, - сказали за её спиной по-английски. Голос был необычный – высокий, но глуховатый и даже чуть трескучий. Так заговорил бы, наверное, деревянный щелкунчик, если бы он вообще мог заговорить.
Женщина обернулась. Человека, стоящего перед ней, на первый взгляд тоже можно было принять за пациента санатория – та же худоба, тот же неровный румянец и возбуждённый блеск глаз.
Однако, на нём был дорожный плащ, кепи-дистрокер и длинный кипенно белый шелковый шарф. В руке ковровый саквояж, на ногах короткие замшевые сапоги, присыпанные желтоватой дорожной пылью, у виска едва заметный чёрный мазок паровозной сажи. По всему, он только что сошёл с поезда.
Несколько мгновений молодая женщина внимательно разглядывала его, словно увидела впервые, но нет, не впервые, потому что тут же она сказала:
- Здравствуйте, мистер Холмс. Как вы оказались здесь?
- Случайно. Проездом. Но теперь, вероятно, задержусь, - и он поклонился с такой тонкой и замысловатой игрой лица, что сторонний наблюдатель остановился бы, заинтригованный.
Женщина смутилась и покраснела, но тут же постаралась напустить на себя равнодушный вид. Небрежно, словно только ради вежливости, спросила:
- Где же вы остановились?
Он качнул саквояжем.
- Пока нигде. Да это и всё равно. Я неприхотлив, вы же знаете. Остановлюсь где-нибудь поблизости, - и он протянул руку, предлагая ей опереться, что она охотно и сделала.
Они пошли рядом между могил, и женщина незаметно косилась на своего спутника – не то её взгляд притягивал его узкий профиль, не то измазанный сажей висок. Наверное, последнее, потому что, пройдя несколько шагов, она сказала:
- Вы запачкались.
Он остановился и повернул лицо к ней:
- Где?
- Вот, - она несмело коснулась пальцем.
- Не вижу. Помогите же, - и подал ей носовой платок. Его серые глаза при этом смеялись – здесь, в «Тышланде», она уже отвыкла от смеющихся глаз. Но, вытирая платком его висок, словно в продолжение когда-то прерванного разговора, она напомнила ему:
- Мистер Холмс, я всё ещё замужем.
Его глаза перестали смеяться.
- Я помню, миссис Уотсон.
- И вы не ждёте от этого никаких осложнений, явившись сюда?
- А какой у меня был выбор? – серьёзно спросил он, и глаза остро сверкнули почти гневом.
- Откуда вы узнали, где я?
- Мне написал об этом ваш муж.
- Зачем?
- В тайной надежде, что я приеду поддержать его в тяжёлую минуту.
- Нет, он не мог так вам написать, - покачала головой она.
- Я сказал: «в тайной», - повторил он с нажимом. – Боюсь, рассудок вашего мужа не всегда в согласии с его подсознанием.
Теперь разгневалась она:
- Зачем вы так говорите? Джон для меня всё, - оттолкнула его руку и пошла одна.
Он молча сделал за ней несколько шагов, подобрал с земли камешек, низко и резко швырнул его и только потом сказал:
- Едва ли это так. Слишком мелодраматичный оборот. Но, впрочем, я его тоже люблю.
Она оглянулась, ища насмешку, чтобы подпитать свой гнев, дающий ей силы. Насмешки не было. Холмс смотрел мимо неё задумчиво и даже печально. Тогда со вздохом миссис Уотсон снова приняла его руку.
- Так вы знаете, что Джон здесь?
- Да, знаю.
- Тогда почему бы вам не остановиться у него?
Холмс мотнул головой в сторону «спичечных коробков»:
- В этом карантинном посёлке?
- Да.
- При сильном ветре часть этих строений, должно быть, меняется местами...
- Возможно. Но кое-кто только что убеждал меня в своей неприхотливости.
Холмс передёрнул плечами:
- Там холодно.
- Да, холодно. Зато здесь, внизу, тепло. Вы любите контрасты? – теперь, кажется, она смеялась над ним.
- Люблю. Но вы верните мне платок.
Она не сразу поняла, и он пояснил:
- Не хочу стать действующим лицом апокрифа о венецианском мавре.
Миссис Уотсон снова вспыхнула:
- Вы невозможный человек!
- О, ваш супруг, бывало, повторял мне этот тезис тысячу раз на дню... – и вдруг совсем другим тоном. – Ну а как он... вообще?
Миссис Уотсон пожала плечами:
- Он понимает, что я скоро умру.
Похоже, эти слова смутили Холмса. Он потупился, и некоторое время так и шёл, молча глядя себе под ноги. Но вдруг вскинул голову. Глаза сверкнули острой сиреневой искрой.
- О, нет, мэм, ещё не так скоро! – слегка задыхаясь, быстро заговорил он. – Ещё будет вечерний чай, и приедет с визитом престарелая тётушка, и её пудель, конечно, испортит ковёр в гостиной так, что его не примут ни в какой прачечной, и мы будем травить тараканов, а потом наряжать ёлку, но ваш пудинг сгорит дотла, и мы пойдём по горам, злые и голодные, и будем любоваться на звёзды, и будет ещё много-много всего интересненького, клянусь моей старой шляпой, которую съем, если это не так!
Всё это он выпалил на одном дыхании, и, ошеломлённая поначалу, миссис Уотсон от души расхохоталась над его проделкой. Да он и сам хохотал, с силой прижимая к глазам отвоёванный платок.