Знала, что придётся ещё не раз возвращаться к тем дням и ночам, когда всё ещё было прежним. Ну, или почти прежним. Тогда можно было запросто колесить по всей когда-то огромной стране под названием Советский Союз. Большинство народа жило почти одинаково. Квартплата за хрущёвки была на уровне убогости самого жилья, а зарплата инженера, учителя и врача позволяла усредненно существовать от получки до получки.
Неужели когда-то я жила без Бога?
Помню, даже совсем крохой знала, что есть сила, которая хранит и ведёт меня к радости и пониманию. И если на этом пути мне не удавалось избежать боли, то всегда чувствовала — не напрасно.
Я была самым обычным советским ребёнком в семье атеистов. А мои родители — самыми обычными родителями, нежными и беспокойными.
Бабушек-дедушек почти не было. В том смысле, что вся папина родня погибла в войну: дед Зиновий Григорьевич — на фронте, защищая родной Ленинград, а бабушка Гeрда Александровна с двумя детьми — двухлетней Женечкой и пятилетним Гришей — на военных дорогах. Ещё один папин братишка, Рудик, умер до войны в Питере от скарлатины.
В детстве, рыдая вместе с папой каждое 9-е Мая и просто при воспоминаниях о погибших, страшно переживала, почему я никогда в жизни не могла выразить им свою любовь, обнять, приласкаться. Со старых портретов на меня с надеждой на счастье смотрели молодые лица с родными печальными глазами, милые и славные детские мордашки — так похожие на моего отца, на меня, на моих братьев и на наших детей.
Эти портреты мы притащили в нашем единственном чемодане в Германию.
Я обещала папе, что буду всегда держать их у себя. Пока жива. И уже предусмотрительно взяла такое же слово со старшего сына — Рудольфа.
Мамины родители пережили войну. Бабуля Соня мне запомнилась хорошо, хотя мы виделись с ней последний раз, когда мне шёл четвёртый год. Она умерла в пятьдесят девять — сердце.
Большая грудь и бесконечная нежность — бабуля носила меня за пазухой, надёжно застегивая вместе с тёплой шерстяной кофточкой. Бабуля потрясающе пахла — цветами и любовью. От бабули Сони я нахватась прибауток и фраз на идиш, с которыми купала Рудольфа, Амирану, а теперь и Александру, и которые приговариваю среди родных-друзей.
Дед Абрам — которого с рождением правнуков все называли Большой дед: из-за высокого роста, а также, в отличие от моего папы, просто деда в свои сорок с небольшим — прожил долгую жизнь и был для меня больше чем дед. Один из немногих людей, кого знала лично, совершивших эволюцию от человека нетерпимого, взрывного, резкого к человеку великодушному, уравновешенному, понимающему, полному тёплого юмора и внимательного отношения ко всем.
Большой дед. Почему в этой моей истории, которую я хотела посвятить одному очень дорогому для меня человеку — арабу, я не могу не рассказать о своем еврейском деде? Наверное, потому что эти люди, их судьбы были для меня не просто надеждой на счастье, но и примером возможного счастья.
Кто-то может возразить: "Какое там счастье!". А такое.
Абрам был сиротой, сначала жил с мачехой, которая, как в сказке, выгнала мальчишку из дома, потом скитался по детским домам. Попал на юридический рабфак. ЧК, борьба с басмачами... Было многое — и тюрьма НКВД, и допросы, и фронт, где пришлось продолжать путь воина в штрафбате, и окружение, и День Победы. И любовь, и дети. И предательство, и дружба, и успех, и искушения.
Но того Абрама — молодого и страстного, который в минуты гнева был способен выстрелить в двадцатилетнюю жену из табельного оружия, а в минуты ревности — перевернуть стол в ресторане на тех, кто бросал нескромные взгляды на его пятидесятилетнюю Соню — я никогда не знала.
Мой дед был другим — очень спокойным и ясным. С ним было интересно говорить обо всём: жаловаться на мальчиков и на маму, рассуждать о небывалом, о друзьях и врагах, об отношениях между мужчинами и женщинами, о животных и доисторических временах, о деньгах, об искусстве и дальних странах... Дед восхитительно слушал, еще более восхитительно рассказывал, кратко и метко отвечал на все вопросы и никогда никого не осуждал.
Мама до сих пор уверена, что он всегда был одного с нею мнения. Самое замечательное, что у всех, кто говорил с дедом, была такая вот неистребимая уверенность. А дед просто умел понять каждого и влезть в любую шкуру — отсюда то облегчение и радость, что он дарил людям своим общением и присутствием в их жизни.
Раньше я не могла себе представить, как может быть человек всем доволен в старости. Наверное, потому, что сама не была ничем довольна в юности. А дед Абрам был умиротворен и буквально лучился от благодушия и довольства. Именно благодаря деду я "въехала" в смысл понятия мудрость — это когда от человека исходит доброта, ум и радость одновременно.
Дед Абрам научился принимать жизнь с таким бескорыстным интересом и такой сердечной благодарностью, что жизнь щедро наградила его в ответ. Наградила встречами и любовью, редкостным разумом и силой духа. Оставшись ещё довольно молодым вдовцом — а Большой дед был красивый и сильный, высокий, синеглазый — он более двадцати лет жил памятью о Соне и воспитывал послевоенных дочерей, всего у них было пятеро детей.
Большой дед работал очень долго — пока глаза совсем не ослабели. И, как когда-то Соне, приносил зарплату своей младшей дочери. Пенсию дед откладывал — на подарки детям и внукам-правнукам, на поездки в Эстонию. И, надо отдать должное моей тёте Инне, она старалась во всём сохранять дух того дома, который так любил Большой дед: в убранстве, в ритуалах еды, приёма гостей. Один Инночкин муж сменил другого, а дед Абрам был как бы надо всеми — над событиями, над переменами.
Каждый день в любую погоду дед занимался спортом на улице, а потом принимал контрастный душ. Даже в свой последний день на этой земле он пытался сделать утренние упражнения, как привык — без чьей-либо помощи и поблажек, без скидок на возраст и немощь. Так за этим преодолением телесной слабости мой Большой дед и упал, чтобы никогда больше не подняться.
Спустя десять лет после ухода Большого деда, узнав Нину Жаворонкову-Галахову, второй раз поразилась, как лёгок и светел может быть человек очень солидного возраста.
Но Нина Петровна — это отдельная история, оставлю её на потом.
И уже в Германии, пару лет назад я узнала трех своих двоюродных бабушек-ветеранов войны — старших родных сестер бабули Сони, перебравшихся в Ганновер. Алла, в прошлом — редкая красавица, звезда театра Михоэлса, уже ушла; Риву я так и не видела, а Берта... Но и Берта — тоже история. А мне нельзя отвлекаться — а то никогда не закончу.
Итак, у деда Абрама было его настоящее еврейское счастье. И очень это еврейское счастье мне напоминало счастье моего друга-араба — не последовательностью событий, а отношением ко всему. Но пусть меня ругают антисемиты, сионисты, исламисты, атеисты, да кто угодно — все вместе взятые или поодиночке — счастье у всех, конечно, одинаковое. Простая у счастья формула и от крови, религии, цвета кожи не зависит: мир в твоей душе, мир на твоей земле, любимые люди рядом.
Я назову его Сын-своего-Отца, тем более, что почти так и звучит по-арабски его имя.
Защита докторской диссертации по ветеринарии на одной из кафедр одного из высших учебных заведений уже несуществующего государства.
А что до этого?
Конечно, можно рассказывать много, но почему-то все события кажутся не столь важными, однако кое-что все же следует сообщить. Двое маленьких детей, вдовец, преподаватель университета. Наше знакомство состоялось во время моей недолгой поездки к родным в 1989 году.
Меня позвали в гости в интернациональную семью, предупредив, что приглашены несколько арабов. Конечно же, это обстоятельство не могло быть причиной моего отказа прийти. Хотя, скажу честно, заставило задуматься. "В конце концов, я же всегда смогу уйти, если мне будет неприятно!"
Нас представили, все расселись за столом. Муж моей подруги много и смешно говорил о каждом госте — почти ни с кем я не была раньше знакома, атмосфера была славной. Иногда я ловила на себе взгляд сидящего напротив человека, хотя чаще, наверное, он мог поймать мой взгляд.
Через некоторое время я вышла на балкон покурить и услышала его голос:
— Можно мне постоять с вами?
Я кивнула.
— Вы так смотрите на меня, как будто хотите что-то спросить.
Я снова кивнула. Но что-то мешало мне продолжить разговор — неловкость или предубеждение. И то, и другое одновременно.
Я закурила вторую сигарету и решилась.
Он слушал меня очень внимательно и ни разу не попытался вставить хотя бы слово в мой поток эмоций-мыслей. Мы ещё много раз так и беседовали с Сыном-своего-Отца — я говорила-говорила-говорила, а он слушал-слушал-слушал. И — странное дело — постепенно мои речи становились все менее обличительными и гневными. Меня никто никуда не агитировал, никто ни в чём не разубеждал, но через неделю знакомства я почувствовала, что этот молчаливый человек — одной со мной крови и одной боли.
Это спустя время, когда мы стали уже разговаривать друг с другом, он рассказал мне о своей семье, о своих детях, о своём отце. Это потом, когда он приехал в гости в мою семью, мы уже доверяли друг другу сокровенное.
И еще позже — в письмах — раскрывали свои души.
Что произошло? Пытаюсь понять по сей день, а минуло более двенадцати лет. Я не влюбилась, ничего глобального не стряслось. Однако то, что моя жизнь стала богаче на любящее сердце, чувствую с тех пор всегда.
И всё больше и больше я стала думать о Боге. Какой Он, почему мы, Его дети, так беспомощны и безжалостны, так одиноки и слепы...
И чем больше я думала о Боге, тем больше понимала, что Божья Любовь не зависит от того, думаю ли я о ней. Всё зависит только от того, открыта ли я, принимаю ли я её.
Самонадеянно считала, что всегда была готова принять. И отдать. Свою любовь, свою преданность.
В двадцать семь лет я приняла крещение. Имя у меня оказалось подходящим, была такая православная великомученица. Поэтому и крещена я была Зинаидой. И с тех пор я помню Символ Веры, Отче наш, Богородице дево, радуйся...
Правда, путаю иногда, как правильно перекрестить уходящего, крещу его путь словно в сердце моё. Но это неважно, важно, что живу Божьей волей и Божьим замыслом.
Cын-своего-Отца говорил мне, что не понимает, почему люди убивают друг друга. Он сам не мог прихлопнуть насекомое и вспоминал, как ходит по земле его родной отец, наклонив голову, чтобы даже случайно не раздавить какую-нибудь живность.
Я представляла его старого отца, который стал его отцом почти в 70 лет, и мне было довольно странно думать, что незнакомый арабский старик ходит, согнувшись, лишь для того, чтобы не наступить случаем на муравья или букашку.
Во имя чего гибнут люди? Войны и голод, болезни и катастрофы?
Как-то раз я получила письмо, оно оказалось последним. В этом письме Сын-своего-Отца прощался со мной. Он писал, что утром ему предстоит пойти с теми, кто должен нести смерть. Что он не возьмет с собой оружия и верит, что его друзья поступят так же. Он писал мне, что не боится умереть, что ему страшно за тех, кто убивает. А ещё он написал, что он верит, его сыновья тоже не принесут смерть ни одному существу во вселенной.
Я читала его письмо спустя недели, как оно было написано — обычное бумажное письмо.
Больше я ничего от него не получала.
Что такое родина?
Святая земля, в которой прах наших родных – родных наших родных, дедов, прадедов... Но в нашей Земле перемешано много крови и праха. И Родина, получается, у всех одна.
В одной Земле лежит и Отец своего Сына, и Сын своего Отца, в эту землю лягут и все, кто живёт и будет жить после.
Вот и мои ушедшие. Кто-то остался в земле Ташкента, теперь страна Узбекистан, кто-то — в российской, кто-то — в эстонской...
Где моя родина?
Кто я?
Ответ на все вопросы — в каждом.
Верю.
Мы перестанем убивать и научимся не только ходить бережно по любой земле, но и беречь друг друга, мир в мире и любую землю, а не только ту, в которую мы похороним своих отцов и ляжем сами.
И наши сыновья проводят нас, а не мы их, в последний путь.
И война станет таким же малопонятным словом, как росстань.
Но главное, верю, неважно, мусульманин, христианин, иудей... как никто из нас не живёт без надежды, так никто не может жить без любви.
11.04.2003 – 25.05.2013