Сказочная история
Дни юности моей, хмельные сны земли,
мне в этот миг волшебно-звонкий
казались жалкими, как мошки, что ползли
в янтарном блеске по клеенке.
В. Набоков
Пролог
Зеркало хранило в себе лицо молодой, невероятно красивой девушки. Личико было воплощением совершенства – идеальные дуги бровей, глубокие синие глаза, прямой носик, ясно очерченный рот; ни единой морщинки, ни единой тени не было на этом лице. Оно светилось в глади зеркала, озаряя собой сумрачный спертый воздух комнаты. Сумрак был везде: он таился в многочисленных подушках и туалетных принадлежностях, в коврах и шторах, в тлеющих углях камина и в потемневших от времени подсвечниках. А самое главное, он был в женщине, обладающей неземной красотой. Пальцы женщины сжались в кулаки, она тяжело вздохнула. Затем личико дернулось в зеркале – раз, и еще, раздался всхлип, негромкий стук чего-то падающего. Секунда молчания, вторая, третья. А потом комната озарилась сорванным отчаянным криком, переходящим в вопль.
…
Амелия родилась красавицей. Обычно все новорожденные одинаково уродливы: сморщенное личико печеным яблоком, красное тельце, пустые глаза, невнятные жидкие прядки волос на маленьком черепе. Все дети таковы, но не такой была Амелия. Амелия вошла в этот мир спокойно и изящно, как и подобает истинной красавице. Ее первый крик был сдержан, личико аккуратно, волосы длинны, а глаза неприлично сини. Тельце у девочки было длинным, но пропорциональным, даже младенческая краснота у Амелии была скорее нежной жемчужной розовостью. Мать и отец пришли от своей маленькой дочери в восторг, конечно же. Отец без устали бегал от кровати жены к маленькой колыбели и радостно восклицал: «Красавица! Ну какая красавица!» А жена, умытая, причесанная и очень милая в новом чепчике, хоть и вымотанная родами, просила мужа рассказать ей, какие реснички у девочки, какой носик, какие пальчики на ручках, какая форма ушек. Муж, захлебываясь словами и эмоциями, пытался пересказать красоту дочери громким шепотом и оживленными жестикуляциями.
Родители долго не могли выбрать имя для такого сокровища.
- Она… она… она как цветочек! Давай так ее и назовем! Роза! – воскликнул счастливый отец.
- Роза звучит грубо, любовь моя, -- жена была чувствительной особою и придавала большое значение фонетике, хоть и не любила спорить с мужем, -- Может, Петуния или…
- Бегония?
- Бегония как будто она будет бегать у нас всю жизнь! Нет, недостаточно аристократично. Азалия*?
- Хм… Эта «з»… Недостаточно нежно… -- счастливый отец раздумывал, мял свой мозг непривычными мыслями, пыхтел и тужился. Счастливая мать с обожанием смотрела на своего умного и сильного мужа. Наконец его осенило:
- Амелия! Мы назовем ее Амелией.
…
Шло время, маленькая Амелия росла и красота ее росла вместе с ней. Из очаровательной малышки она превратилась в самую милую девочку, которую кто-то когда-либо видел. К двенадцати годам она вытянулась, похудела и стала очаровательным подростком – нечто среднее между Виолой и Джульеттой. Нежный овал лица, мальчишеская фигура, золотые локоны, летающая походка. В пятнадцать жизнь и походка Амелии круто изменились: ее отца и мать унесла в мир снов эпидемия тифа. Они были хрупки и слабы здоровьем, как все потомки хороших семей. Амелию уберег случай: за неделю до прихода тифа в ее родной город, девочку отправили гостить к кузине в горы, где у родственников находилось летнее шале на озере. Там и прожила она все три месяца, пока заболели и умерли ее родители, пока их похоронили, пока тиф ушел из города. Амелия рвалась вернуться, взглянуть на мать в последний раз, но родственники не пустили. Тем более что мать и отец все равно уже были в бреду и не узнали бы свою любимую единственную дочь. Амелии сшили черное платье, заказали черные шляпу, перчатки, чулки и туфли. Нарядившись в траур, Амелия подошла к зеркалу и даже сквозь искреннее горе не могла не заметить, насколько она сейчас хороша. От слез и страданий лицо ее вытянулось и стало более чистым, светлым, «как у богоматери», думала девочка. Синие глаза смотрели на мир с поволокой печали, темные ресницы жалобно дрожали, а бескровные щеки привлекали своей болезненностью. Золотые локоны оттенялись глубиной черного. Хотелось уберечь эту невероятную красоту, сохранить ее любой ценой. Амелия честно страдала, но одновременно наслаждалась собою в страдании: ах, если бы ее видели сейчас папа и мама.
Со смертью родителей Амелия в одночасье превратилась в завидную невесту: она была единственная дочь, завещание было толково составлено, поэтому нечего было опасаться неизвестных наследников мужского пола или каких-нибудь внезапных родственников. По завещанию жить и наблюдать за девочкой должна была незамужняя сестра матери, тетя Клара. Клара была старою девой, но хорошей женщиной: не озлобившейся, не нудной. Она искренне восхищалась юной племянницей и желала ей только самого лучшего (в ее понимании): красивого мужа, выводок детей. Прошел срок траура, Амелии исполнилось шестнадцать лет и в доме стали давать первые балы при новой хозяйке. А как же, Амелии нужно было знакомиться, танцевать, учиться флиртовать и вести себя в свете.
Для первого бала платье шили долго. Амелия все не могла выбрать цвет, определиться с фасоном: то ей казалось, будет слишком ярко, то наоборот, блекло, то рукава недостаточно подчеркивали хрупкость кистей Амелии, то ворот слишком закрывал точеную шейку. Тетя Клара, несколько влюбленная в свою хорошенькую племянницу, только усугубляла переполох: ни одно платье не казалось совершенным для ее Амелии. Местную портниху довели до слез, с треском уволили, затем вызвали портного из Столицы – с именем, с шикарным прононсом, с огромными запросами. Портной потребовал выделить себе штат прислуги, обеспечить специальную диету и полный покой в послеобеденные часы – для творческих размышлений. Амелия с интересом наблюдала за знаменитостью и потихоньку училась от него умению подавать себя и требовать к себе королевского отношения. Не то чтобы к Амелии когда-либо кто-то плохо относился, но диет специальных не было – повариха готовила, что умела, и покоя в послеполуденные часы тоже. Конечно, Амелию и без того никто не трогал, но теперь ей захотелось возвести свои капризы в ранг приказов.
Впрочем, капризы портного оказались вполне оправданны: он сшил Амелии самое чудесное платье, какое только можно было представить, хоть и кривил лицо, разговаривая с нею и ее теткой. «Да, конечно, девица красива, но боже мой, какая глухая провинция!» -- не скрывая раздражения в разговоре, думал про себя мастер.
--Тетя, тетя, это же… о господи! – Амелия вертелась перед зеркалом, не веря тому, что это она, шикарная красавица в божественном платье!
--Девочка моя, он, конечно, свое дело знает, но никто, кроме тебя, не смог бы носить это платье – оно бы просто ни на ком так совершенно не сидело. Ты… ты словно небесный цветок.
Светло-лиловое шелковое платье скрывало всю фигуру Амелии, но в то же время материя так обнимала девушку, что, казалось, ее кожа просвечивала через ткань. Верхняя часть платья была ненавязчиво отделана газом, так же как и манжеты – отчего шея и запястья выглядели совершенно прозрачными. Это платье-совершенство требовало идеальной фигуры и безупречной кожи от своей обладательницы – и нашло все это в Амелии. Так как верх платья плотно обхватывал шею девушки, а рукава доходили до самых запястий, Амелия ограничилась крупными серьгами с бледно-фиолетовыми аметистами. Бледно-золотые волосы были собраны в высокую прическу, открывая прелестные ушки.
…
На балу собрались лучшие семьи графства, в основном, большие и родовитые, со своими многочисленными сыновьями и дочерьми. Сыновья не могли отвести глаз от молодой хозяйки, девушки были так поражены, что даже не завидовали. Каждая мать хотела эту девушку в жены своему сыну: ведь Амелия была не только красива и богата, но еще и скромна, тиха, улыбчива. Никто никогда не слышал от нее ни дерзких замечаний, ни радикальных мнений, ни вообще собственных мыслей -- идеальная жена для любого, кто окажется достаточно богат и привлекателен.
Но завоевывать Амелию не надо было: она сама сдала свое сердце в вечный плен, когда молодой Тибо Морель переступил порог парадной залы. Тибо было семнадцать лет. У него были темные волосы, светло-карие глаза, короткий прямой нос, маленький капризный рот и фигура Адониса. Он был хорош собой, красивее, чем большинство приглашенных мужчин в тот день, но в его красоте было что-то слишком эгоистичное и женственное, чтобы привлекать всех барышень без разбору. Другими словами, Тибо не был благородным мужественным юношей. Он был почти добр, немного трусоват, не слишком умен, невероятно обаятелен, невыносимо бодр и активен. Едва он вошел, сердце Амелии сжалось в тугой комок, который затопило первым вздохом будущей горькой слепой привязанности к этому простому существу. Тибо уверенно прошагал по навощенному паркету и размашисто раскланялся сначала перед тетей Кларой, а затем перед самой Амелией. Тетя Клара, хорошо знакомая с семейством Морель, представила молодого человека замершей племяннице:
--Дорогая, позволь представить тебе юного Тибо Мореля. Этот молодой человек – гордость своих родителей, -- Тибо скромно склонился перед девушкой. Амелия смущенно сделала реверанс:
--Очень приятно, мсье Морель.
--Позвольте выразить вам, мадемуазель Дюбуа, мое глубочайшее восхищение. Простите мне мою дерзость, но мир не видал прежде такой красоты.
Амелия густо покраснела и еле слышно пробормотала:
--Благодарю, мсье, благодарю, -- как мы помним, она была еще так молода. Комплимент Мореля был, несомненно, фатовским, но когда это разочаровывало семнадцатилетних девочек?
Амелия буквально дрожала от присутствия Тибо, и он, по всей видимости, это заметил, поскольку продолжил свой медоточивый словесный поток:
--Бал обставлен с невероятным вкусом. Мадемуазель Дюбуа, -- кивнул от тете Кларе, -- Отчего вы так долго нас не навещали? Матушка все время сетует, что вы нас забыли. Кстати, она просила передать вам искренние извинения: у нее буквально вчера начался приступ сенной лихорадки и она в последнюю минуту была вынуждена отменить свой приход к вам. Не рассказать, как матушка огорчилась!
--О, какая жалость! А мы так ждали ее. Передайте ей, пожалуйста, мои пожелания о скорейшем выздоровлении.
--Обязательно. Она сегодня мне очень завидует. Она ведь так любит балы и празднества. Она поручила мне запомнить наряды дам с точностью, на какую я только способен. Боюсь, кроме наряда мадемуазель Дюбуа, я ничьих других описать матушке не смогу – я их просто не замечу.
--Вы так добры, мсье Морель, -- улыбнулась Амелия, не смея верить своему счастью и молясь богу о том, чтобы Морель пригласил ее танцевать. Тетя Клара, видя замешательство племянницы, улыбнулась Тибо:
--Мой милый Тибо, я сама напишу вашей дорогой матушке и подробно опишу все наряды на балу. Вы, мужчины, ведь так невнимательны.
--Это потому что мы смотрим даме в глаза, а не изучаем ее прическу; наслаждаемся звуком ее голоса, а не разглядываем оборочки на платье. Разве это так плохо, мадемуазель? – обратился Тибо к Амелии.
--О, вовсе нет, -- Амелия понемногу начала приходить в себя, -- Но ведь дамы так стараются, выбирая себе наряд, что обидно, если его не замечают.
--Уверяю вас, если бы вы принимали гостей в холщовой робе, вы все равно были бы царицей бала. Но дабы вы не расстраивались, я приложу все силы, чтобы запомнить, как выглядит ваше платье и о нем, а главное, о вас расскажу все-все матушке. Но вы должны мне помочь.
--Как?! – воскликнула Амелия.
--Потанцевать со мной, чтобы я лучше разглядел ваш наряд. Я ведь близорук. Ну как, вы отдаете мне свой первый танец?
--О! – только и смогла вымолвить девушка.
Амелия с Тибо открыли бал. Девушки завидовали Амелии: ее красоте, молодости, богатству и независимости. Юноши завидовали Тибо – за то, что он так быстро и ловко отхватил эту красавицу. Амелия не чувствовала ничьих взглядов – все, что она видела перед собою были глаза Тибо – ясные, ласковые – словно темный мед, когда его в банке поставишь на солнце. Да! Амелии впервые в жизни пришло в голову поэтическое сравнение и это было еще одно новое чувство, горячее и волнующее.
В тот вечер молодая хозяйка до неприличия много танцевала с Морелем. Люди уже начали перешептываться, но девушке не было дела ни до гостей, ни до сплетен, ни до всего мира – мир был только фоном, подчеркивающим замечательность Тибо.
Любовь подростка слепа и прекрасна в своей слепоте. Ни до, ни после люди не любят с такой страстью и самоотречением. В детстве мы заботимся лишь о собственных нуждах – раз мы центр вселенной для матери, то значит, и вся вселенная вращается вокруг нас. Вокруг наших игрушек, еды, прогулок, радостей, горестей. В зрелости мы разумнее смотрим на отношения, не ожидаем от любовников подвигов, знаем, что быть эгоистом нормально, не думаем, что несчастная любовь может окончиться только смертью. Понимаем, что очень часто она кончается просто разбитым сердцем. Мы строим продуманную судьбу с другими людьми, заключаем с ними негласные контракты, рожаем детей, прикидываем, принесет ли этот человек стакан воды и отправит ли нас в хороший дом престарелых. Привыкаем, привязываемся. Живем. Но только когда тебе шестнадцать, ты любишь так, что жизнь сама по себе становится не важна. Нет ничего, кроме возлюбленного. Нет ничего, кроме звука его голоса, его пошлостей, бессмысленных, но долгих разговоров, глупых ссор, приближения его шагов, робких поцелуев, переплетенных пальцев, бессонных ночей в мыслях о нем, чтения и перечитывания любовных стихов, до которых прежде дела не было, жалких попыток написать свои, жуткого волнения, всякий раз когда ждешь его прихода, ожидания – его – у окна, когда он перестает приходить. До рассвета. Днями, ночами, только бы пришел, только бы появился. Только бы тень его увидеть. Даже если будет проходить случайно. Не к тебе, а мимо тебя… У многих это чувство проходит, как весеннее затмение. Или вообще они счастливо его пропускают. У некоторых оно остается навсегда, губит душу, разрушает сердце. И когда прошлое умирает – а оно всегда умирает – не остается ничего, кроме потемневшей от отчаяния души и помутневших от бесконечных слез глаз.
…
Роман Амелии и Тибо продлился два с половиной месяца. Вернее, два месяца и двенадцать дней. Два месяца и двенадцать дней. Семьдесят два дня. С пятнадцатого мая по двадцать шестое июля. Семьдесят два дня счастья.
На другой день после знаменательного события – встречи с Тибо и упоительных танцев с ним, Амелии доставили букетик маргариток. «От Вашего верного поклонника» Маргаритки были несколько поникшие, но Амелия перецеловала цветы и велела поставить их на столик у изголовья кровати. И смотрела на скромный букетик пока пила горячий шоколад, пока кушала свежий круассан, пока ей вслух читали новый модный роман. Девушка смотрела на цветы и сочиняла письмо своему Возлюбленному. К пяти часам дня Амелия морально созрела и села за девственно чистый секретер сочинять первое в своей жизни любовное письмо.
Любовные письма страшная скука. Образы в них вторичны, чувства так безудержны, что звучат фальшиво, предложения корявы и убоги. А самое главное, все любовные письма по сути своей бессмысленны, потому что не несут никакой информации, кроме как отчета о чувствах их автора, которые на самом деле выразить можно двумя-тремя словами. «Я тебя люблю.» «Я тебя хочу.» Любовные письма интересны или когда вы адресат, который без памяти влюблен в отправителя, или когда вам попадает в руки письмо, написанное не вам, но тому, кого вы знаете тем, кого вы тоже знаете. Тогда это письмо превращается в сплетню и становится безумно интересным.
Вы, конечно, не влюблены в Амелию и не знаете ни ее, ни Тибо лично. И все равно я решаюсь привести здесь ее первую записочку. Для чего? Для истории. Для сохранения достоверности рассказа. Для завершения образа Амелии.
«Уважаемый г-н Морель,
Я очень Вам признательна за этот милый жест. Все утро смотрела на Ваш подарок и решила, что с сегодняшнего дня маргаритки – мои любимые цветы. Чем же мне ответить на Вашу любезность? Я теряюсь в догадках. Подскажите.
Искренне Ваша,
Амелия»
Амелия трудилась над этими тремя строчками долго и упорно. Множество раз переписала, закусала себе губы, даже пот выступил на лбу нежными бисеринками. Амелия боялась быть навязчивой и в то же время не хотела быть холодной. Не хотела отталкивать Тибо и страстно желала показать ему, как он ей понравился. Судя по окончательному варианту письма видно, конечно, что попытки Амелии скрыть чувство провалились, но сама Амелия запиской своей осталась очень довольна. Она гордо запечатала ее сургучом и с важным видом подала горничной, словно посылала не благодарственную записку, а тайную государственную бумагу.
Весь вечер того дня и ночь следующего Амелия провела в мучительном ожидании. Она то и дело подходила к зеркалу, чтобы взглянуть на свое отражение. Гладила свое лицо пальцами, словно пыталась понять, если Тибо понравится ее кожа. Подбегала к окну в тщетной надежде увидеть тень Тибо, переодетого в широкий капюшон: девушка тайно надеялась, что Тибо не вынесет и дня без нее, и придет тайком под ее окно. Раскладывала пасьянс «тройку» на желание: понятно, что у нее было за желание. Пасьянс не сошелся в первый раз. Тогда Амелия разложила еще раз, и еще, пока загаданное желание не сбылось уставшими картами. Потом Амелия снова подходила к зеркалу и разглядывала себя всю, пыталась увидеть себя со стороны, долго вертелась и наконец решила, что все-таки она неотразима. Не может Тибо совсем быть к ней равнодушен. И вообще, он цветы прислал! А разве это не знак? Ну, конечно, знак. Хотя, может, простая галантность? Тетка с глубокомысленными вздохами поглядывала на племянницу и молча качала головой. Она была старой девой, сохранившей в своем сердце священный трепет перед любовными тревогами. В ее душе не было места житейской вульгарной мудрости, которая учит пренебрегать нежностью юных чувств и ориентироваться на такие мещанские блага, как надежность, уверенность в завтрашнем дне, верность.
В качестве ответа на записку, Тибо приехал с визитом. При виде его сердце Амелии так забилось о грудную клетку, что девушке стало нехорошо. Она побелела, ноги подкосились. Чтобы скрыть замешательство, девушка поспешно села на низкорослый диванчик, схватила пяльцы с незаконченным вышиванием и уставилась на расплывающиеся перед глазами стежки. Повторяющиеся крестики разных цветов скакали в бешеном хороводе и то соединялись в бесконечные строчки, то разбегались кто куда. Амелия пыталась заставить себя поднять глаза на Тибо – ей смертельно этого хотелось, и в то же время было страшно, что если она еще раз взглянет на него, то сердце потрясения не выдержит и разорвется. Мученья длились не больше нескольких секунд, но девушке время ее нерешительности показалось вечностью. Ей так хотелось, чтобы в комнату вошла тетушка – и куда только она запропастилась – и заговорила с Тибо, помогла растворить словами и смехом эту стену неловкости и смущения между ними.
Когда Амелия наконец посмотрела на юношу, ее поразило, какой яркой была его улыбка. Девушка поняла, что смущение было только у нее. Тибо же чувствовал себя как дома. Он, ласково и нахально улыбаясь, раскланялся перед девушкой:
--Здравствуйте, моя дорогая мадемуазель. Маргаритки еще живы? Я не вижу их в вашей гостиной. Они оказались недостаточно хороши и вы их выбросили в окно?
--Н-нет, они… в другой комнате…
--В библиотеке?
--В… в… -- Амелии невыносимо было признаться, что маргаритки стоят в ее спальне. Это настолько неприлично! Девушка отважно решилась соврать, -- В столовой!
--Амелия, вы мне позволите? – Тибо сел на диванчик рядом с девушкой. Ласково коснулся пальцами стежков, ткани, тонких пальчиков Амелии, сжимающих пяльцы, -- Вы не представляете, как я страдал без вас эти два дня.
--Неужели? – Амелия попыталась засмеяться, но смешок застрял в горле, -- Отчего же вы страдали?
--От того, что не мог видеть вас, слышать ваш голос, дышать одним с вами воздухом, -- Тибо придвинулся чуть ближе. Его дыхание обожгло щеку девушки. Пальцы Амелии задрожали. Тибо резко наклонился и начал покрывать их поцелуями, -- Вы же видите, как я к вам… Как я вас…
--Прошу вас, перестаньте. Мы же совсем не знаем друг друга! Совсем-совсем. Ах, Тибо…
--Повторяйте мое имя, драгоценная… Повторяйте!
И так далее, и тому подобное продолжалось еще минут пять, пока тетя Клара наконец не вошла к молодым людям. Едва заскрипела дверь, Тибо вскочил с диванчика, а Амелия едва ли не вжалась лицом в свое вышиванье. Он был радостен и румян, она была чуть жива и бела как ноябрьский снег. Клара сверкнула глазами:
--Ну, детки мои, не скучали вы тут без меня?
--Сударыня, ваша племянница обворожительна. Она столько интересного рассказала мне о последних ею разученных пьесах.
--О, вы непременно должны сыграть дуэтом! Почему бы вам не остаться сегодня на обед? Надеюсь, ваша матушка не была бы против?
--Если Амелия не возражает, то я с величайшим удовольствием.
--Амелия, слово за тобой, -- Клара подсела к девушке и взяла из ее рук вышиванье, -- Какая рукодельница!
--Я согласна, конечно, -- прошелестела зардевшаяся Амелия.
В этот день Тибо остался на обед, в течение которого был мил и обворожителен как никогда. Амелия больше молчала и только время от времени поднимала синие глаза на возлюбленного. Тетка с интересом наблюдала за молодыми людьми. В Тибо она прямо-таки влюбилась, а вот племянницей была недовольна, и высказала ей это позже, перед сном.
--Ты, Амелия, будь живей, интересней! Молодые люди, конечно, ценят девушек скромных, но поговорить-то им тоже хочется. А ты сидишь и только глазами сверкаешь. Ни здорового кокетства, ни загадочных улыбок. Такого, как Тибо, надо не только завлечь, но и удержать. Хотя… Ты у меня такая куколка, что одного этого любому мужчине на весь век должно быть достаточно.
Всю ночь Амелия не сомкнула глаз из-за недобрых слов Клары. Она пыталась воображать будущие диалоги с Тибо, пыталась придумать, что она ему интересного расскажет, над чем заставит посмеяться. Долго думала, но на ум ничего не шло. Книг, кроме готических романов, Амелия не читала, светских новостей толком не знала, музыкой занималась из чувства приличия, этюды рисовала потому что знала, как привлекательно смотрится ее фигурка у холста и как идет ей кокетливый берет. Амелия была обескуражена. Она привыкла быть красивой, привыкла заниматься своей красотой, как самой серьезной работой и сейчас вдруг ее красота оказалась несколько обесцененной. Ничего, кроме своей красоты, Амелия не знала. Девушка расплакалась, сокрушаясь над своим незнанием, но потом вспомнила последние слова тетки, о том что одной внешности ее должно быть любому мужчине достаточно. И решила, что покорит Тибо своею нежностью, кротостью, прелестью и, конечно, привлекательностью. Где, когда он встретит такую, как она? Успокоившись, Амелия вызвала звонком горничную, поднялась с кровати, подошла к зеркалу и принялась рассматривать свое личико. Прибежала заспанная горничная:
--Чего изволите, барышня? Что-то случилось?
--Да! Случилось. У меня припухли глаза, а я не могу себе этого позволить. Завтра я должна выглядеть безупречно. Как, впрочем, и всегда. Поэтому ступай приготовь мне огуречную мазь – хочу снять отек. И еще – принеси розовой воды – хочу лицо перед мазью умыть.
Горничная, спрашивая про себя, на кой черт хозяйке в час ночи понадобилась огуречная мазь, впотьмах побежала вниз: искать в погребе огурцы, растирать их в стылой кухне, смешивать с медом, готовить розовую воду. Амелия, в ожиданиях огуречной мази, решила разложить пасьянс. На этот раз ее желание (вы уже, надеюсь, догадались, какое?) сбылось с первого раза, что привело Амелию в необычайно веселое расположение духа. Амелия напевала, разглядывая себя в маленькое зеркальце, которая всегда держала на прикроватном столике, накручивала на пальчик локончики, показывала самой себе язык. В общем, радовалась себе и жизни.
…
Роман развивался стремительно. На пятый день знакомства Амелия и Тибо уже гуляли в саду, нежась теплотой ласковых майских сумерек. Отяжелевшие кусты сирени склоняли свои белые, розовые, лиловые ветви к лицам молодых людей. А под пышной кроной старой черемухи и вовсе можно было спрятаться, закрыться купами белоснежных цветочных облаков и смотреть, смотреть, смотреть друг на друга. Именно там, на мраморной скамеечке, приставленной к стволу, Тибо впервые поцеловал Амелию.
Амелия и ждала, и боялась этого поцелуя. Книжек она, конечно, способных подготовить ее к этому волнующему событию, не читала, но смутно «все это» представляла: из отрывистых фраз и резких смешков прислуги, из мечтательных и неопределенных излияний тети Клары о поэтических романах, например, Абеляра и Элоизы, хотя сомнительно, чтобы у них было много времени на такие легкомысленные штучки; из собственных, скрываемых от самой себя, темных и сладких ощущений, воспитанных и выверенных природой; из взглядов Тибо – наглых и смущенных.
Поцелуй первый Амелии не очень понравился. Язык Тибо залез к ней в рот и шарил там, как свечкой в темноте – пугая и путая девушку. Губами парень раздвигал ей рот пошире, словно пытался всю ее захватить, облизывал Амелии зубы, язык, небо. Амелия сначала не могла приноровиться к этим странным движениям, но потом догадалась – инстинкт! – что, видимо, надо в этом деле соблюдать синхронность. Она зашевелила языком, подвигала губами: Тибо обрадовался отзывчивости партнерши и начал вылизывать ей рот еще настойчивей. Его рот пах поданным за ужином запеченным со шпиком перепелом и лафитом. Амелия пыталась забыть про этот запах, но вдруг совершенно бессмысленно девушке пришла в голову абсолютно неподходящая для обстоятельств мысль: «А перепел-то был жестковат. Ах, вечно нам подсовывают старую птицу.» Амелии тут же стало стыдно за свою отвлеченность и она еще раз попыталась втянуться в процесс не только губами и языком, но и душой. Весенний воздух дымился запахами сирени, черемухи и активной половой жизни всего живого. Платье Амелии измялось, потому что Тибо шарил по ней вспотевшими от возбуждения ладонями. Наконец он оторвался от ее рта. Оба резко смутились. Ведь теперь надо было разговаривать, а говорить о поцелуях нелегко. Да и что тут скажешь в самом деле? Амелия опустила глаза, а Тибо сорвал веточку черемухи и дал девушке: «Это тебе.» Она же тихо улыбнулась, засветившись от внимания: «Спасибо.»
В эту ночь она не могла уснуть. От пережитых волнений у Амелии начался жар, скрутило живот, а ближе к утру началась яростная рвота. Слишком противоречивые чувства раздирали юную душу надвое. Амелия то видела в мягкой ночной темноте лицо Тибо, без которого она не могла жить, и его яркие глаза, один взгляд которых раздирал ей сердце; то заново переживала первый поцелуй, его физические осязаемые составные, и тело ее содрогало от дрожи и невнятного, глухого отвращения.
Амелию рвало двадцать четыре часа. Тетя Клара перепугалась и без остановки лила слезы, пока держала у рта Амелии небольшой эмалированный таз. Тетка решила, что девочка заболела неизвестной болезнью и наверняка умрет. Вызвали врача. Врач пришел, велел промыть желудок. Амелии дали касторки. Это, естественно, лишь ухудшило положение. После этого решили помолиться высшим силам, так как больше ничего придумать не могли. Воды девушке давать никто не догадался и, не будь ее организм по-молодому живуч и крепок, Амелия бы умерла от банального обезвоживания.
Рвота прекратилась сама собой. Амелия уснула обморочным сном на пять часов, а проснувшись, сама попросила воды. Через три дня она уже могла встать на ноги. Тибо регулярно о ней справлялся, но цветы прислал только раз – снова букет маргариток. Амелия же как никогда стремилась выздороветь – ей казалось, что если Тибо не будет ее видеть, ее образ начнет стираться из его памяти, он забудет, какая она красивая и разлюбит ее. Ей не очень хотелось повторять поцелуи, но она готова была целоваться до бесконечности, только бы возлюбленный был рядом и она могла им любоваться и чувствовать как он, в свою очередь, наслаждается ее красотой. Первое, что сделала Амелия, когда смогла встать с постели был поход к большому, в полный рост зеркалу. Девушка стояла перед ним в тонкой ночной рубашке, сквозь которую просвечивали маленькие круглые груди. Девушка гладила себя по лицу, шее, груди, пытаясь понять, так же ли она привлекательна, как была, не испортила ли болезнь цвет лица, округлость щек, гладкость линий. Результат обследования Амелию расстроил: щеки упали и побледнели, под глазами пролегли голубоватые круги, плечи и грудь похудели. Амелия заплакала было над своей печалью, но вспомнила, что слезы портят цвет лица, а она никак не могла себе этого позволить. Амелия решила не падать духом, а восстановить былое очарование: первым делом она велела принести ей булочек с маслом, вареных яиц, сосисок, грудинки, блинчиков с кленовым сиропом и прочих вкусностей, которые дают лицу цвет и округляют щеки. Затем она приказала горничной приготовить ванну с розовым маслом – час в такой ванне делает кожу нежной и светящейся. Двадцать минут спустя Амелия лежала в теплой воде и кушала свой питательный завтрак. После в нее втирали кремы и лосьоны, полировали ногти, массажировали голову, пемзой осторожно скребли ступни. Целых семь дней, без единой остановки занималась Амелия своею красотой. Результат того стоил. Когда Амелия взглянула на себя снова, то увидела в полный рост девушку неописуемой приятности – с гладкой кожей, сквозь которую просвечивали вены, несущие благородную кровь ее предков, с яркими синими глазами, не обезображенными ни припухлостью, ни краснотою век, ни лопнувшими капиллярами, с мягкими округлыми щеками, с четко очерченными алыми губами, с густыми золотыми волосами, взбитыми в нарочито небрежную высокую прическу. Да, Амелия была так же прекрасна, как и до болезни. Теперь можно было и увидеться с Тибо.
Тибо справлялся о своей возлюбленной ежедневно. Узнав, что она по-прежнему больна, садился пить кофе и коньяк с тетей Кларой. Вдвоем они без устали беседовали, хохотали и, казалось, несколько забывали, по какой причине они радуются компании друг друга. Тибо был, конечно, огорчен тем, что лишен был возможности видеть Амелию, но тоски смертельной не испытывал. Не томился без дела, как полагалось бы влюбленному, не стоял под окнами, не изнывал от желания хотя бы тень девушки увидеть. Ему было немного скучно, но и то не из-за Амелии, а из-за того, что охотничий сезон начинался в августе, а сейчас был только июнь! Тетя Клара же знала, что Амелия давно уже выздоровела и не выходит к Тибо, лишь потому что без устали прихорашивается и потому развлекала себя обществом молодого повесы без чувства вины. Добрая женщина любила поболтать и повеселиться.
Наконец наступил день долгожданной встречи. Амелия встречала Тибо в маленькой гостиной. В три пополудни: освещение в это время было наиболее выгодным для Амелии – подчеркивало сливочную бархатность ее кожи и набрасывало яркость угасающего дня на густые и тонкие, словно позолоченные волосы. Амелия нарядилась в новое, палевого цвета льняное платье: в нем она выглядела словно бы несуществующей, как облачко паутины на свету – легкой и очень хрупкой. Тибо вошел с обычной своей живостью, поклонился почтительно тете Кларе и с едва заметной усмешкой – Амелии, тотчас смутив девушку. Подошел к ней, наклонился к ее протянутой руке, поцеловал, задержав губы на доли секунд позже, чем следовало, напомнив тем самым о значимости последней их встречи. Амелия зарделась. Тетя Клара довольно заерзала в кресле – ее восхищали юные романы.
--Моя дорогая мадемуазель Амелия, я уж думал, мне никогда больше вас не увидеть. Эта неделя без вас была невыносима!
--Десять дней, Тибо. Не неделя.
--Видите, я потерял счет времени! Какое счастье, что вы остались живы, что вы так же прекрасны, как и раньше. Амелия, моя матушка справлялась о вашем здоровье и передала вам через меня корзинку персиков.
--О, как мило с ее стороны! Передайте ей мою глубочайшую благодарность, а позже я ей напишу записочку.
--Она будет так рада: матушка от вас без ума.
--Ох, что вы, это такая честь, -- Амелия снова покраснела, ибо в голову ей пришла мысль, которая приходит всем без исключения молоденьким девушкам, когда мужчина, от которого они без ума, говорит о расположении к ним своей мамы. С годами восторг убавляется, конечно, но ведь, как мы помним, Амелии было всего семнадцать лет.
--Не скучали ли вы во время вашего отшельничества? Простите, я не передавал вам книг, но я не знал, что выбрать – боялся, что выбор мой или расстроит ваши нервы, или, наоборот, заставит вас скучать.
--Милый Тибо, но я вовсе не скучала. Когда больна, разве ж до скуки! Разве что мне не хватало вашего общества.
--Нам с вашей тетушкой тоже – сидим, бывало, и не знаем, о чем разговаривать. Все без вас теряет смысл.
--Да-да, моя дорогая, юный Тибо совершенно прав. Мы только и говорили, что о тебе, мой цветочек.
--Ах, тетушка, спасибо. Это дурно с моей стороны, конечно, но я все же рада, что обо мне скучали.
В таких вот пустых разговорах хозяйки и гость благополучно проводили день и встретили вечер. Тибо, конечно же, остался на обед. В тот день, чтобы отметить выздоровление Амелии, были заказаны три дюжины отборных жирных устриц «Граветт» и десять редких сортов сыра, и приготовлены: спаржевый суп-пюре, форель в сливочно-лимонном соусе, вульгарное, но любимое тетей Кларой бургундское жаркое, жареные фазаны, нашпигованные беконом и каштанами, молодой картофель с луком-пореем, ягодное мороженое и суфле. Ну, и вино, конечно же, к каждому блюду было подобрано отменное. Тибо и тетя Клара за обе щеки уплетали яства, а Амелия почти не ела, потому что глаз не могла оторвать от Тибо, обгладывающего по-свойски фазанью косточку или смакующего прохладное свежее шабли с причмокиванием и пощелкиванием. В провинции люди утонченностью отличаются редко, особенно молодые и здоровые, как Тибо. Утонченность – признак умственной или физической болезненности, иногда даже немощи. Тибо был груб, потому что он был полон жизненных соков. Для Амелии воздух вокруг него горел ярким ясным пламенем, потому что любовь не слепа, она просто видит по-другому: через призму ослепленности. Поэтому Амелия и видела жизнерадостность в обжорстве, изысканность в пошлости, ум в бессмысленности. Она мечтала выйти замуж за Тибо и всю жизнь смотреть на то, как Тибо сосет косточки и заливает в себя литры вина. Она мечтала родить от него здоровых детей и видеть, как они растут и тоже заполняются жизнью. Она мечтала умереть с ним в один день, не представляя себе, что до этого дня надо еще дожить. Амелия не могла представить себя постаревшей и подурневшей от забот и родов, а Тибо раздобревшим от вина, мяса и безделья.
В тот вечер они не пошли гулять: Тибо сказал, что боится за хрупкое здоровье Амелии, а на самом деле он объелся и едва мог двигаться без того, чтобы не рыгнуть. Амелия не стала с ним спорить – она и помыслить об этом не могла, но была разочарована: она-то мечтала еще раз поцеловаться, вдруг понравится. И лицо Тибо можно будет близко-близко разглядеть. Особенно маленькую родинку на правой щеке. После ужина переместились в гостиную, где Тибо потягивал коньяк, а дамы пили кофе. Разговаривали мало – переваривали.
В одиннадцать юноша засобирался домой. Он ведь должен был рассказать об ужине матушке, да и очаровательные хозяйки наверняка утомились. После его ухода Амелия и Клара тоже засиживаться не стали и поднялись к себе готовиться ко сну. В эту ночь Амелия не спала. Ее охватило странное лихорадочное состояние, которое сродни счастью, но все же им не является, поскольку у счастья одна из главных составных – уверенность, хотя бы минутная. А Амелия не была уверена ни в чем, кроме того, что она безумно любит Тибо. И вроде бы он тоже ее должен любить – приходит к ним каждый день, говорит ей приятные вещи, они даже целовались! – но что-то было не так, и оттого Амелию знобило. Она то ложилась в кровать, то снова вставала, раз сто разложила пасьянс, пытаясь выяснить свое будущее («если 51 раз сошлось, значит, любит»), звала горничную за глупостями вроде стакана молока, а потом с этим молоком прогоняла, открывала книжку с любовными стихами, пыталась прочесть хоть строчку, не могла, захлопывала книгу и выкидывала в дальний угол комнаты, чтобы потом пойти за ней и снова ее раскрыть. Амелия снова принялась себя рассматривать и пыталась убедить себя, что нервозность ее – результат расстроенных нервов. Запереживала, что неправильно в тот единственный раз целовалась. Училась целоваться на запястье. Лишь перед рассветом девушка забылась тревожным сном.
…
На следующий день опасения Амелии рассеялись, как свечной дым. Тибо пришел еще днем, долго гулял с нею, целовал ее и говорил комплименты. Амелия старательно отвечала на его поцелуи и была счастлива как никогда. Молодые люди между поцелуями говорили на интересные темы: о предстоящей охоте, о лошадях, о гончих. А потом Тибо положил руку Амелии на грудь – девушка задохнулась от избытка чувств и хотела было что-то возразить на этот жест, но Тибо тут же закрыл ей рот глубоким поцелуем и Амелия совершенно ему подчинилась. Нет-нет, непоправимого ничего не произошло. Тибо лишь едва расслабил шнуровку корсажа, проник рукою под него, и сжал упругую грудку. Затем он оторвался от рта девушки и приник к ложбинке между грудями. Ложбинка была прохладная и вкусно, по-детски пахла. Тибо потерял голову и, рассердившись на препятствие в виде корсажа, резко дернул шнуровку, отчего та порвалась. Тогда парень выпростал грудь девушки на солнечный свет, прислонил Амелию к дереву, и, придерживая ее за спину, начал истово вылизывать, кусать, сосать эти сгустки плоти – белые, свежие, сдобные. Он не мог остановиться, а Амелия впервые в жизни испытала чувственное наслаждение. Ей было больно, и в то же время так невыносимо хорошо; она чувствовала громкую пульсацию внизу живота и требовала больше, больше ласк от Тибо, подаваясь ему вперед. Он не разочаровывал ее, теребя соски, смазывая их слюной и затягивая ртом, кусая и полизывая кожу вокруг. Амелия стонала и дрожала под ним. Тибо прижимался к ней и она чувствовала его напряжение, доселе ей неведомое. Амелия ничего не знала о мужской эрекции. Рука юноши переместилась со спины девушки вниз, он попытался задрать ей платье, но наткнулся на неодолимую преграду из нижних юбок и штанишек с оборками. Тибо побоялся действовать более решительно – все-таки Амелия девушка его круга, она и так столько ему позволила, что он никогда не сможет на ней жениться. Да и в любой момент их могут найти. Тибо еще пуще занялся грудью девушки, сжал руками ее зад через множественные юбки, странно напрягся, затрясся, а затем вдруг ослабел и выпустил сосок Амелии из рта. Сосок больно ныл – в последние секунды Тибо с ним был безжалостен.
Тибо отпустил девушку, сел на траву подле нее. Амелия, еле живая от возбуждения, принялась зашнуровывать помятый корсаж. Волосы ее были растрепаны, лицо раскраснелось. От смущения она не могла взглянуть на возлюбленного. Возлюбленный молчал. Наконец Амелия робко спросила:
--Тибо, все в порядке?
--Да-да, -- ответил раздраженно юноша. Он не сдержался, а теперь переживал, что подштанники промокнут, дурная клейкая жидкость просочится до панталон и оставит на них отвратительное темное пятно. Надо ехать домой. Срочно. Прошмыгнуть незаметно к себе. Скинуть с себя одежду и броситься в кровать – отдохнуть до ужина. В своих заботах Тибо совсем позабыл об Амелии, а она сидела ни жива ни мертва от его невнимания. Молодой человек, приняв решение, вскочил: «Моя дорогая! Извините меня великодушно, но я только вспомнил, что матушка нынче ждет меня пораньше – я обещался помочь ей распутать пряжу до обеда. Поэтому я вынужден откланяться, вы уж извинитесь за меня перед драгоценнейшей тетей Кларой.» Амелия не успела опомниться, как Тибо чмокнул ей руку, откланялся и был таков. Девушка медленно поднялась, оправила платье, смахнула травинки и поплелась домой.
После этого случая отношения между Амелией и Тибо изменились. Парень продолжал навещать их с теткой, но оставаться наедине избегал, словно боялся, что чем-то скомпрометирует себя, если его увидят вдвоем с Амелией, а когда они все-таки гуляли, целовал ее без интереса, разговаривал неохотно. Амелия видела, что он переменился, но сделать ничего не могла: спросить напрямую боялась, признаться тетке в своих страхах стеснялась, да и что старая дева, думала Амелия, может ей посоветовать. Девушка старалась быть нежней, предупредительней, красивей, но ничего не помогало: Тибо охладевал к ней не по дням, а по часам и остановить это Амелия не могла. Она плакала каждую ночь, отчего портился цвет лица; услышав как-то оброненное Тибо замечание о том, что ему нравятся вещи тонкие и нежные, перестала есть обед и ужин, ограничиваясь легким завтраком; наряжалась в моднейшие туалеты, выписанные из самой столицы, даже тайком от тетки подкрашивала щеки и губы краской. Ничего не помогало. Наконец наступил вечер, когда Тибо пришел к Амелии в последний раз.
Амелия не знала, что больше Тибо не увидит. Как было заведено, они пообедали, выпили кофе и коньяк, отправились гулять. Тибо целовал Амелию – совершенно так же, как обычно. Амелии в тот вечер стало казаться, что у них все в порядке. Может, Тибо и не сделает предложение, но возможно, надеялась девушка, снова сделает с ней те странные волнующие вещи, настолько сладкие и стыдные, что Амелия даже наедине с собой стеснялась прямо вызывать их в памяти. Она пыталась вспомнить отголосок чувства, а не то, что его вызвало. Ее руки тянулись вниз, но копаться внизу собственного живота, в самых неприличных местах казалось неприемлемым. Амелия тогда еще не знала, что самоудовлетворение станет привычным занятием в последующие годы. Пока же она, завернувшись в пышное одеяло, приказав потушить свечи и распустив на подушке волосы, предавалась мечтам о Нем, вспоминала взгляды его и жесты, пыталась воссоздать картину событий без конкретных деталей и улетала в темную, покрытую дымком страну мечтаний, где была только нежность – привидевшаяся ли ей или реальная? – и не было потных ладоней, настойчивого языка, запаха изо рта. Фантазия Амелии отметала эти неудобные подробности и оставляла лишь сказочную радость. Может, это и есть способность любви – жить одной иллюзией? А может, то, что люди зовут любовью и есть одна иллюзия, часть которой – это убежденность в том, что чувство твое уникально и неповторимо, ценно и истинно.
Прощаясь с Амелией в последний раз, Тибо не выглядел ни уставшим, ни озабоченным. Вполне возможно, что он сам не знал о том, что собирается навсегда бросить девушку. Да, она наскучила ему, да, ему хотелось подальше уехать из провинции и забыть Амелию вместе с опостылевшими полотнами полей, лесов, декоративных садов, надзирательством матери и тоскливыми обедами, но сознательно юноша к подобному решению не приходил. Он в то время вообще не любил думать. Тибо был молод и ему до отчаяния хотелось жить, познавать женщин, покорять их, кутить, франтовски вышагивать по знаменитым аллеям и небрежно ловить восхищенные взгляды как богачек, так и девиц в перештопанных платьях; он мечтал завоевать Столицу – быть не провинциальным простачком, а светским львом, для которого выбросить состояние на женскую прихоть – ерунда, а дуэль из-за косого взгляда – приятное развлечение. Тибо хотел жить. Тибо хотел красиво жить. И когда к ним в гости приехал дальний родственник – назавтра после ставшего последним свидания с Амелией – и попросил матушку отпустить сына с ним в Столицу по важному и щекотливому делу, пообещав, что роль у Тибо будет самая безопасная и незначительная, Тибо не мог поверить своей удаче. Родственнику был нужен молодой мужчина из семьи, которому он мог доверять, чтобы тайно передать большой секретности пакет и поездка обещала занять не больше двух дней, но для Тибо это означало пропуск в будущее. Уехав, он не вернется. Об Амелии молодой мужчина и не вспомнил. Матушка завела было разговор о девушке и сын смутился на секунду и пробормотал: -- Ну да, я напишу ей, как вернусь, -- однако надо было собираться в дорогу и Амелия забылась, а после к разговору этому семья не возвращалась. Тибо уехал в тот же вечер – за приключениями, за интригами, за своей будущей женой.
Амелия осталась. Она, как обычно, ждала Тибо на следующий день. Он не пришел. Амелия почувствовала неладное, но пыталась убедить себя, что, по всей вероятности, он занят. Он же мужчина. Прошел еще один день. Затем третий, четвертый, пятый. Амелия часами стояла у окна, поджидая Тибо. Много раз за эти дни она порывалась написать ему, но скромность, генетическая и культивированная, мешала. К исходу недели без возлюбленного Амелия вообразила, что он непременно должен быть болен – ведь иначе не может быть причины, чтобы не появляться у нее, Амелии – а потому вполне прилично спросить, как он, что с ним. Придумав Тибо болезнь, девушка велела снарядить мальчика в усадьбу Морелей. Как ее дорогой Тибо? Не надо ли ему чего? Ведь у них столько снадобий. Не грозит ли его жизни опасность? Мальчик вернулся, держа в руке записочку от г-жи Морель с сокрушительными новостями. Прочитав записку, Амелия выронила ее из рук, закусила губу так, что из нее пошла кровь, отчетливо поблагодарила прислугу за известия, встала с диванчика, заявив, что нынче жара очень утомительная и ей надобно прилечь. Едва она вышла, Тетя Клара подобрала записку, пробежала глазами и бросилась за племянницей – новости были и вправду неприятны, а Амелия вела себя так, как никогда прежде.
Нагнав Амелию на лестнице, Клара молча проводила ее до спальни и только там решилась заговорить:
--Амелия, девочка моя, сейчас тебе надо лечь и отдохнуть. Хочешь выпить? Рюмочку настойки?
--Нет, тетя, спасибо. Ваши настойки портят цвет лица. А мне сейчас важен цвет лица, как никогда.
--Как скажешь, дорогая. Главное, ты ни о чем не думай. Возможно, мы все не так поняли. Он наверняка скоро вернется! Как же он мог бросить тебя, умницу, красавицу! Ты только, пожалуйста, не расстраивайся! Хочешь, поедем с визитами – ты хоть их и не любишь, но все развлечение. А то и бал закатим. Хочешь?
--Нет. Мне надо ждать Тибо.
--Амелия… Но он же уехал. Мать не знает, когда вернется. Ты ведь не хочешь отвернуться из-за него от знакомых и развлечений? Я не думаю, что он бросил тебя, но его поведение… его молчанье… навевает на мысли…
--Вы все ничего не понимаете. Он не бросал меня, -- с загадочной улыбкой ответила Амелия, -- Ведь я самая красивая. Где же он найдет красивее меня? Он уехал. Он хочет проверить меня на верность, а других на красоту. Но я уверена, что стоит ему посмотреть на всех остальных, как он вернется ко мне, той, которая будет его ждать.
--Он тебе так сказал?
--Зачем ему было это говорить? Я сама догадалась.
--Много ж ты догадалась, коли он уехал и слова не сказал, -- тетка осеклась. Ее напугало выражение лица Амелии – ни слез, ни гнева, только скрытая в углах покусанных губ смутная улыбка, да дикий, лихорадочный блеск глаз. Кларе показалось, что Амелия задумала хитрость, чтобы вернуть Тибо; хитрость, которую никому и никогда не расскажет. Тетка решила больше не говорить сегодня с племянницей на эту тему – пускай буря уляжется. Она вызвала горничную, чтобы Амелию раздели и уложили в постель. Амелия уснула не сразу: все твердила, что ей надо хорошенько выспаться, чтобы не было мешков под глазами, чтобы щеки были румяные. Тетя потрогала лоб девушки – он кипел. Амелия бредила. Срочно позвали доктора. Доктор пришел и сказал все то, что знала сама тетя Клара: налицо нервное потрясение, высокая температура, бред. Велел прикладывать холодные компрессы, чтобы сбить градус. И дал микстуру, которую Амелия еле проглотила.
Следующие две ночи тетя Клара только и делала что прикладывала компрессы, вливала микстуру, меняла мокрые от пота простыни (впрочем, она лишь велела менять простыни, занималась этим прислуга). Тетка боялась, что Амелия умрет от горячки, как ее родители и тот факт, что тифа у Амелии не было тетку не утешал. Девушка действительно была близка к смерти, но к исходу второй ночи температура спала. Кто знает, что ее спасло: микстура ли, компрессы, причитания Клары или надежда на возвращение Тибо.
Тетя Клара плакала от радости, когда Амелия устало и сладко уснула – бледная и исхудавшая. Она возносила молитвы богу, в которого верила механически, гладила руку племянницы и чувствовала, как в сердце ее поднимается глухая ненависть к Тибо, ведь это он бросил молоденькую девушку в самый разгар романа, в расцвете первой любви. Клара решила больше не давать Амелии скучать о Тибо, возить ее, как выздоровеет, по гостям и балам, а лучше всего, поскорее выдать замуж. План ее, однако, с треском провалился.
…
Амелия выздоравливала медленно. Плохо ела, тревожно спала. После болезни она сильно переменилась: не было в ней прежней живости, свежести. Она словно наполовину умерла и это было заметно всем домочадцам, хотя сама Амелия так не считала. Ей казалось, что она здорова и красива, как и прежде. Целыми днями Амелия смотрелась в небольшое зеркало, которое велела поставить себе на прикроватный столик. Гладила лицо – нет ли зарождающегося прыщика, проверяла морщинки у глаз – не появились ли за ночь, смазывала губы составом из меда и сливочного масла – для мягкости и эластичности, протирала шею розовой водой вместо воды обыкновенной – ведь кожа на шее так чувствительна. Амелия час за часом, день за днем готовилась к возвращению Тибо и боялась выглядеть хуже, чем в те дни, когда он пылко ее целовал. Амелия хотела встретить его во всем совершенстве своей красоты. Она бы с радостью усыпила себя на сотни лет, чтобы проснуться тогда, когда он придет за ней. Девушка боялась не быть дома, когда прибудет Тибо и потому отказывалась выезжать. Она боялась не быть готовой – не наряженной, не ухоженной – к его приезду и поэтому отказывалась гулять. Как же так – Тибо здесь, а она потная, ей надо идти переодеваться, а вдруг ему наскучит ждать и он обидится и уедет? Тетя Клара пыталась воспрепятствовать этому отторжению себя от здоровой жизни, но Амелия и слушать ее не хотела. В конце концов, она была так счастлива, встречая закаты и рассветы в своей кровати, мечтая о возлюбленном, напевая песенки в его честь, ухаживая за собой для его услады. Единственным расстройством Амелии было отсутствие фактов о ежедневной жизни Тибо. Ей так хотелось знать, чем он живет, чем дышит. Одним глазком на него поглядеть. Как Амелия сейчас жалела, что не догадалась заказать его портрет, когда он каждый день был с ними.
Подумав, Амелия нашла выход из этой ситуации. Во-первых, она решила нанять частного сыщика, чтобы тот докладывал ей о всех передвижениях Тибо. Во всех прочитанных ею романах герои нанимали сыщиков ради благородных затей –а чем желание следить за любимым не благородная затея? – и те, бесстрашные и мозговитые, не теряли следа своих подопечных и в улочках Бомбея, и на гондолах Венеции. Во-вторых, Амелия задумала правдами и неправдами заполучить портрет любимого. Задача была не из легких, поскольку Амелия не знала, если существует хотя бы один портрет Тибо, с которого можно было бы снять копию или, на худой конец, выкрасть его.
Слежку установили с помощью некоего мсье Бовуара – провинциального сыщика из города N. – муниципального центра округа. Установила связь между Бовуаром и Амелией ее предприимчивая горничная, получившая, естественно, мзду за сохранение приватности. Мсье Бовуар обычно промышлял тем, что собирал грязную информацию на одних членов местного парламента для других членов местного парламента. Он, конечно, не собирался идти работать на поехавшую мозгами богачку, но она предложила столько, что отказался бы лишь идиот. Более того, Бовуар и не собирался по-настоящему следить за Морелем. Чем таким особенным занимается молодой повеса в столице? Бовуар съездил на денек в столицу, проследил за юношей ровно один день, посмеялся про себя над бедной девушкой и стал готовиться к уходу на пенсию – Амелия согласилась платить ему ежемесячно столько, сколько старик и потратить не мог. Бовуар каждый день отсылал Амелии отчеты примерно следующего содержания: «20 декабря, 1*** года. 11 утра – подняли шторы в спальне. час дня – г-н М. вышел из дома, сел в коляску и поехал кататься. 5 часов вечера – обед в кафе «Буква Икс». 10 часов вечера – направился в «район артистов». 3 утра – вернулся домой, кажется, навеселе.» Время от времени Бовуар добавлял в свои отчеты какую-нибудь вымышленную Мими с «озорными глазами», поскольку вполне справедливо подразумевал, что у богатого красавца Мореля обязательно должны быть женщины. Определенного сорта, разумеется. Бовуар писал свои ежедневные отчеты не без определенного для себя удовлетворения – сначала он ограничивался кратким перечислением того, что якобы делал Морель, затем стал придумывать дополнительные детали, вроде масти запряженных в его карету лошадей, цвета нового плаща юноши, имен его друзей и подружек, списка блюд, подаваемых Морелю на гулянке. Отчеты писались в уютной гостиной новенького дома, у окна, выходящего в небольшой, но обаятельный палисадник. Бовуар, отправляя заказным письмом свои сочинения, всякий раз довольно потирал руки и улыбался. Прознать о его обмане Амелия никак не могла: во-первых, даже тетке ничего не рассказали, чтобы та разузнала о сыщике, во-вторых, они с Бовуаром вращались в слишком разных кругах, чтобы кто-то мог рассказать Амелии о том, что старый проходимец неожиданно ушел на покой.
Амелия смеялась и плакала душой, читая отчеты. Ей казалось, что она ходит вместе с Тибо по мощеным улицам, пьет с ним перно, глотает устриц, носит шляпки с кокетливыми перьями, шуршит платьем, усаживаясь в карету. Амелии временами казалось, что отчеты эти – письма Тибо. В такие минуты Амелия зажмуривала глаза и представляла, что же она ему ответит. Девушка сочиняла пространные, полные глупости и нежности любовные повести, рассказывала о себе и о том, как она его ждет, как хочет вместе с ним быть в Столице. Потом, конечно, Амелия приходила в себя и понимала, что отвечать ей, собственно, не на что. Странно, но несмотря на всю свою тягу к Морелю, Амелия не стремилась поехать в Столицу сама и увидеть Тибо собственными глазами. План этот в глазах Амелии отличался множеством недостатков и неудобств. Прежде всего, девушка панически боялась большого города – спешащих людей, кричащих кучеров, бездомных собак, ежедневно сталкивающихся друг с другом карет. Амелия не бывала в городе, но читала о нем и прочитанного оказалось достаточно, чтобы навсегда составить ее представление о том, что такое городское движение, городские жители, городская жизнь. Также Амелия переживала, что по приезде в город цвет лица ее неминуемо испортится – от копоти и грязи; что на лице у нее выскочат бородавки, а волосы потеряют свой волшебный золотистый цвет; что руки огрубеют, а зубы пожелтеют от жесткой воды.
…
Жить чужою жизнью, не участвуя в жизни непосредственно, оказалось легче всего. Амелия испытывала настоящие приступы счастья, воображая себя с возлюбленным. Для полноты чувств ей не хватало лишь портрета. Однако случай помог решить эту проблему. У горничной (той же самой, что участвовала в сделке со сыщиком) обнаружился дальний родственник, работающий в доме Морелей. Родственник засвидетельствовал, что собственными глазами видел у госпожи Морель миниатюру с изображением ее сына. Каким образом мужчина оказался в покоях хозяйки и почему он совал нос в ее личные вещи – это вопрос неуместный и Амелия предпочла его не задавать, понадеявшись лишь, что в ее спальне мужчин не бывает, поскольку там всегда присутствует она. После недолгих уговоров через ушлую горничную (и опять же с выделением ей комиссионных) родственник согласился выкрасть миниатюру. За умеренную плату, конечно. Управляющий делами Амелии только диву давался, на что девушке, которая никогда не выезжает, нужны такие суммы на булавки, но вопросов лишних не задавал: в конце концов, девица совершеннолетняя, пускай хоть все состояние проматывает на наряды, которых никто не видит.
Миниатюра и вправду оказалась портретом Тибо, причем неплохо выполненным. Амелия не могла насмотреться на изображение, целовала его, гладила, роняла на него слезы. На ночь положила к себе за лиф; засыпая, воображала, что губы Тибо целуют ее грудь, а ее грудь обнимает его своим теплом и сдобным, хлебным запахом.
Много ночей провела Амелия с портретом Тибо за пазухой. Много прожила надежд и слез, снов и мечтаний. А потом Тибо Морель женился. Это был удар, которого Амелия никак не ожидала. Почему-то ей не приходило в голову, что женитьба его – естественное, вполне предсказуемое событие. О венчании Амелия узнала не от своего сыщика (тот просто не мог об этом знать, сидя в деревне), а от тети Клары, которой в большой радости написала мать Мореля, попросив, впрочем, поосторожней предупредить Амелию. Невеста была молода – моложе Амелии, хороша собой и баснословно богата.
Узнав новость, Амелия не впала в горячечное забытье, как случалось прежде от поступков Мореля, но послала за портным: она решила заказать себе новых модных нарядов. Ожидая прибытия портного, Амелия сидела у окна и слышала звон колоколов – конечно, физически она не могла его слышать, так как венчание происходило в Столице, но ведь любящее сердце творит чудеса – и от всей души проклинала невесту. Амелия не верила, что Тибо по собственному желанию женился. Он просто физически не мог этого сделать. Его женили по расчету. Да, точно, по расчету, радовалась догадке Амелия, на время выкидывая из головы холодящее ступни чувство красоты и молодости невесты, поднимающуюся по горлу жирным холодцом отчаяния ревность и, конечно, это терзающее словно забытый, но не дающий покоя сон чувство, что Тибо ее разлюбил. Что, возможно, он никогда ее не любил. Перенести это ощущение было тяжелее, чем умереть, поэтому Амелия не позволяла этой мысли пускать ростки, обвивать тонкими длинными корнями остальные чувства – надежду, ожидание, радость – согревающие ее мягкую душу и пока еще упругое белое тело.
В этот раз Амелия заказала ультрасовременные платья и шляпы – она словно решила соревноваться в молодости с юной женой Тибо, забыв, что соревнования быть не может, потому что рядом они никогда не встанут. А если и встанут, что с того? Женившись, Морель не разведется. В мечтах Амелии жена умирала в родах, или от тифа, или просто так, без причины, и освобождала Тибо для нее.
Набив шкафы и сундуки запасами новых платьев, шейных платков, шляп, несессеров и ночных рубашек, Амелия вновь уселась в кровать, теперь придвинутую к окну: час в день девушка подставляла лицо солнцу – вычитала где-то, что свет наполняет кожу молодостью. Целыми днями просиживала молодая женщина у окна, наполненная мыслями о чужом муже. Отчетов о его жизни она больше не получала, так как разорвала контракт с Бовуаром, так жестоко разочаровавшим ее. Знать о жизни Тибо Амелии хотелось до колик, но где найти второго сыщика она не знала, да и не доверяла больше этой братии. С тетей Кларой Амелия не виделась иногда неделями. У дверей ее комнаты всегда стоял лакей, который не пропускал тетку без предварительного разрешения племянницы. Клара надоела Амелии со своими предложениями прогуляться, развеяться, съездить в гости. Все это предложения означали одно – предательство Тибо, а этого Амелия простить не могла. Да как Клара подумать могла, что она, его возлюбленная, будет без него где-то развлекаться? А вдруг именно тогда, когда она уедет, он решит их навестить?
Обиженная Клара больше не делала попыток воздействовать на подопечную. Тем более что подопечной давно уже перевалило за двадцать и, строго говоря, она могла позаботиться о себе сама. Тетка сначала даже хотела демонстративно уехать, чтобы показать силу обиды, но потом передумала: кто будет смотреть за домом и прислугой, если Амелия вечно сидит в кровати? Кто будет следить за тем, чтобы ей по первому зову приносили вкусную еду, купали в ванной с солями, переодевали на ночь в подогретую пижаму, втирали в тело бесконечные кремы? Кларе было одновременно жаль Амелию и большой просторный дом – с отречением хозяйки от мирской жизни Клара стала неофициальным владельцем наследства. Она продавала урожай с полей и садов, вела бухгалтерию, ездила к подругам в новеньком ландо, зорко следила за крестьянами и работниками при доме – Клара наслаждалась полной деятельности жизнью. Так они и жили: одна счастливая в своем бездействии на огромной кровати с перинами, другая бойкая и активная в двадцати с лишним комнатах.
…
Время шло. Амелия глядела на сменяющиеся времена года у себя за окном и не осознавала, что с каждой новой весной от нее все дальше и дальше отдаляется весна ее короткого цветения. Она словно бы застыла в коконе из снов и видений, мимо которого стремительно бежало время.
Жизнь Амелии разграничивалась огромными вехами: рождение, смерть родителей, встреча с Тибо, отъезд Тибо, его женитьба. Две следующие вехи случились практически одновременно. Новость о том, что у Тибо родились двойняшки пришла именно в тот момент, когда Амелия увидела у себя первую настоящую морщину – прямую, нестираемую, уродливую, прямо между глаз. Амелия не могла поверить, как она появилась за ночь, ведь еще вчера лицо было гладким и чистым. Пока горничная радостно рассказывала о матушке Мореля, помчавшейся в столицу посмотреть на внуков, Амелия не отрываясь смотрела в зеркало на свою морщину; она пыталась не отводить от нее взгляд, как будто морщина позволяла ей держать себя в руках, не рассыпаться от ощущения безнадежности, не сойти с ума от осознания того, что Тибо и жена его теперь родные люди, навсегда связанные рождением ребенка. Как все старые девы, Амелия переоценивала важность детей в жизни семейной пары. Ей казалось, что ребенок неминуемо рождает в родителях любовь и верность друг к другу. Вынести мысль о любви Мореля к жене, о том, что теперь есть реальное доказательство того, что он трогал свою жену, делал с ней то же самое, что и с Амелией (прежде ей удавалось себя уговорить, что Тибо не спит с женой), было невыносимо – мозг женщины горел, как от касаний раскаленного железа – удары были четкие, точечные, яркие. Амелия закричала. Пронзительно, горько, истово. Перепуганная горничная бросилась вот из комнаты за помощью.
И снова Амелия билась в горячке, звала к себе портного, просила закрыть ее от солнца, сыпала проклятья в адрес жены и детей Мореля, вопрошала сиделку, как она выглядит, кокетливо заигрывала с врачом, рвала на себе волосы, думая, что расчесывает их. Казалось, она совсем помутилась рассудком. Доктор уже ничего не обещал тете Кларе, залитой искренними слезами – ей больно было видеть красавицу-племянницу в состоянии буйного помешательства. Клара не могла спать, размышляя, как же она будет сдерживать Амелию от того, чтобы та не повредила самой себе. Неужели понадобится запереть ее в комнату со стенами, обитыми ватой и надеть на нее отвратительную рубашку, сдерживающую движения? Однако опасалась она напрасно. Горячка спустя несколько дней закончилась, а вместе с ней и безумства Амелии. Она успокоилась, много спала, послушно пила бульон, кушала гренки, ходила на горшок. Даже в платье не просилась – покорно лежала в простой фланелевой пижаме. К радости тети Клары Амелия пока не спрашивала, где ее ручное зеркальце и куда подевались ее огромные, в полный рост, зеркала? Клара боялась нового рецидива: за время болезни Амелия постарела на несколько лет. У злосчастной линии между глаз появилось много собратьев по всему лицу – и едва заметных, и достаточно глубоких. Волосы потускнели и как будто потеряли густоту.
Тетя Клара ошибалась, думая, что Амелия не знает об изменениях во внешности. Она трогала себя, когда оставалась одна и подушечками пальцев легко смогла найти новые морщины и почувствовать ломкость и сухость волос. Ведь Амелия годами ежедневно ощупывала себя, проверяла сохранность красоты. Амелия физически боялась взглянуть на себя в зеркало и была благодарна тетке за отсутствие зеркал. Она не могла смириться с тем, что красота ее исчезла навеки, трогала и трогала тонкими, всегда теперь трясущимися пальцами лицо, плакала долгими ночами и каждое утро просыпалась с пустой и бессмысленной надеждой: а вдруг за ночь исчезли морщины?
Каждую ночь, касаясь кожи вокруг глаз, Амелия часами думала о Тибо: пыталась подробно воссоздать в воображении его лицо – это было нелегко, прошло лет десять с тех пор, как они виделись, – подумав об этом, она начинала вспоминать все мелочи их свиданий и плакать; потом она воображала его разговоры с женой, пыталась представить себе, как когда-нибудь на балу они встретятся и он пригласит ее, Амелию, потанцевать и будет крепко обнимать сильными, но нежными руками, а жена будет сидеть и багроветь от ярости. От этих мыслей Амелия начинала тихо улыбаться в темноту, забывала о своих морщинах и засыпала. С пробуждением все начиналось заново.
Ощущение морщин под пальцами становилось нестерпимым. Амелии хотелось разодрать свои пальцы или, наоборот, натереть на них деревянные мозоли только чтобы не чувствовать эти складки в коже, которые неумолимо свидетельствовали о том, что жизнь уплывает через эти касания. Она так и видела, как морщины углубляются, как возраст без сожаления взрезает ее кожу, оставляя резкие шрамы, как Тибо, увидев их, отшатывается от нее в ужасе.
На рассвете очередного приступа мучений Амелии приняла решение. В шесть утра она позвонила горничной и безапелляционным тоном велела ей вызвать Клару. Спустя пять минут явилась взъерошенная заспанная тетка с округлившимися от испуга глазами.
--Амелия, что случилось? – с годами Клара перестала использовать нежные слова в адрес племянницы.
--Ах, да ничего не случилось! Просто мне нужна твоя помощь, -- глаза Амелии горели, она нервно сжимала и разжимала исхудавшими пальцами одеяло, -- Пожалуйста, сядь.
--В шесть утра? Какая помощь? – по взгляду тетки видно было, что она принимает поведение Амелии за рецидив.
--Какая разница который час! Мне нужно, чтобы ты достала мастера по фарфору и художника-портретиста.
--Господи, это еще зачем?
--А вот это, тетя, не твое дело, -- в последние годы от былой деликатности Амелии не осталось и следа. Мечты по Тибо забрали все ее человеческие ресурсы и отдали их на заклание тельцу болезненного обожания. В Тибо воплощалось человечество; люди на фоне его образа растворялись, становились картонными, словно декорации в кукольном театре. Амелии иногда казалось, что она сама картонная и дышит, пока думает о Тибо: его реальность придает реальность ее мыслям и, следовательно, ее существованию.
--Я постараюсь найти мастеров, конечно, -- растерявшись, ответствовала тетка, -- Но как я буду им объяснять, зачем они мне нужны?
--А ты им просто предложи сумму, которую никто и никогда не предлагал, да скажи, что я разъясню, что от них требуется уже здесь, в поместье.
--Когда тебе это нужно?
--Как можно скорее. У меня нет времени.
--Нет времени на что?
--На то, чтобы успеть. Ах, тетя, ну почему ты задаешь столько вопросов! Найди их и пришли ко мне! Неужели это так трудно сделать? Или мне все надо сделать самой? Или ты хочешь меня довести своими отказами?! – голос Амелии из тонкого стал визгливым.
--Да я вовсе не отказываюсь. Я все сделаю, Амелия, ты только не волнуйся, -- поспешно сказала Клара, -- Ты только не волнуйся, умоляю.
--Ну хорошо, я постараюсь, -- капризно протянула женщина, сложив костлявые руки на одеяле и откинув голову на подушки, -- А теперь я посплю. Ты можешь идти.
Тетя Клара молча вышла из комнаты. Внутри она бурлила от возмущения бесцеременностью и наглостью племянницы. От гнева ее не спасала даже мысль о том, что Амелия не в себе, что она нестабильна, что негоже на нее обижаться. Ей хотелось ударить Амелию, наговорить ей обидных и правдивых слов о том, что она никому не нужна, в первую очередь Тибо и что выглядит она в свои двадцать семь лет хуже, чем Клара в пятьдесят шесть. Худая сумасшедшая женщина. И зачем ей понадобились художник и мастер по фарфору? Небось собирается заказать свой портрет и отправить его по почте Морелю. То-то он испугается, с мрачным удовольствием подумала Клара. Да какая разница зачем ей это понадобилась – главное, чтобы от нее, Клары, отвязалась и сидела тихо в своей комнате, пускай хоть с десятью портретистами.
…
Обоих мастеров выписали из Столицы: оба были именитые и по-настоящему талантливые. Тетя Клара, несмотря на раздражение к Амелии, миссию свою выполнила добросовестно.
Почти сразу по прибытии художника и мастера по фарфору провели в покои Амелии, где она заперлась с ними на несколько часов. Кларе оставалось лишь гадать, что там происходит. Ближе к вечеру Амелия потребовала принести к ней в комнату ужин на троих. Тетя Клара пыталась подслушать, о чем они говорят, но расслышать ничего не смогла: то ли говорили тихо, то ли заперлись в самой дальней комнате. Только далеко за полночь обоих мастеров под конвоем лакея отпустили в отведенную им спальню.
На следующий день все повторилось: в девять утра лакей проводил обоих мужчин в покои Амелии. Туда же был заказан завтрак, а также часть багажа гостей – два небольших чемоданчика. Слуги в комнаты не допускались – еду оставляли у дверей, откуда ее подбирал или художник, или мастер. В час дня заказали обед. В девять вечера ужин. В двенадцать лакей проводил работников спать.
Ровно девятнадцать дней длилась бурная и таинственная деятельность за закрытыми дверями. Утром двадцатого дня оба мастера покинули дом Амелии – оба выглядели посеревшими и уставшими, но очень гордыми собой, как будто сделали нечто невозможное. В день двадцать первый Амелия позвала к себе тетку.
Та шла к ней с опаской и на всякий случай перед визитом выпила коньяку.
Когда Клара, постучав, вошла в спальню Амелии, она стояла у окна в ослепительном бирюзовом платье – одном из плеяды платьев, выписанных из Столицы по случаю женитьбы Мореля. Волосы женщины были тщательно уложены в замысловатую прическу: часть волос собрана на затылке в сложный узел, а две длинные пряди отпущены по бокам лица, скрывая уши. Амелия не обернулась на скрип двери, поэтому тетка решилась тихо позвать ее:
--Амелия.
Амелия обернулась и Клара застыла, потеряв под ногами пол от смешанного чувства изумления, страха и отвращения. Вместо Амелии на нее смотрело изображение Амелии семнадцатилетней, искусно нарисованное на фарфоровой маске, закрепленной, как догадалась Клара по свисающим прядям, за ушами. Маска наивно улыбалась, синие глаза были широко распахнуты, щеки цвели свежим румянцем и живот Клары скрутило от внезапно нахлынувших воспоминаний: первый бал, цветущая черемуха, ужины втроем. Она вдруг очень обрадовалась тому, что родители Амелии давно умерли – они бы не простили ей маски дочери. Амелия терла друг о дружку костлявые пальцы и нервно покачивала головой, Клара стояла как вкопанная. Наконец Амелия решилась спросить наигранно беспечным тоном:
--Как я тебе, тетя? Совсем как раньше, правда? Пора обратно нести мои зеркала.
«Господи, она не понимает, что творит», -- пронеслось в голове у тетки. Вслух же она сказала:
--Дорогая, ты… ты выглядишь изумительно!
Амелия счастливо дотронулась пальцами до лица:
--Лицо у меня такое гладкое – хочется трогать его вечность! Хочешь потрогать?
Клара невольно шагнула назад:
--Нет, дорогая, спасибо, -- «Амелией» племянницу она больше звать не могла. Амелии не было – была ее жуткой белизны и неестественной молодости улыбающаяся репродукция.
--А ты все-таки потрогай! Этот дурень, ну, мастер по фарфору, все не мог понять, что я от него хочу. Твердил про какую-то консистенцию. А я ему объясняла, что мне нужен фарфор как моя кожа – нежный, гладкий, чистый. Еле-еле меня понял! Потрогай! – она сделала пару шагов в направлении Клары и той ничего не оставалось, как протянуть руку и коснуться щеки из белой глины – касание это принесло Кларе такую боль, какой она от себя и не ожидала – не знала, что еще может подобное чувствовать. Щека была твердая, холодная – как камень. То, что с виду она была полной копией щеки Амелии в семнадцать лет усиливало первобытный ужас – казалось, трогаешь оживший и воплотившийся в камень призрак. Амелии больше нет, ее нет уже много лет – она умерла в тот день, когда поняла, что Тибо больше к ней не придет. Ведь она все поняла, пронзилась догадкой Клара, только не захотела признавать свое понимание. Она умерла тогда, умерла, а никто ничего не понял. Она приспособила свой бедный ум под исчезнувшую душу. Ее нет, есть завернутый в фарфор мертвец. Клара дрожала, а Амелия продолжала довольно щебетать:
--Представляешь, эту маску можно никогда не снимать – лишь прическу надо носить особую! Я навсегда, навсегда останусь молодой – как же удивится Тибо, когда он увидит, что я нисколечки не изменилась, не то что его жена, которая, я уверена, растолстела и подурнела от времени и двоих детей! Но что же ты ничего не говоришь, тетя! – к Амелии с маской будто вернулась ее прежняя манера речи, бодрая и веселая.
--Дорогая… дорогая… ты же молода. Зачем тебе… это? – Клара указала на маску пальцем.
--Я же объяснила тебе: быть всегда молодой! Знаешь, тебе бы тоже не помешало, вон цвет лица какой нездоровый, -- задумчиво проговорила племянница.
--Спасибо. Я как-нибудь обойдусь, -- выдавила тетка.
--Ах, я так себя чувствую замечательно, думаю, не помешало бы выпить чашку горячего шоколада. А что ты скажешь о круассане? Давай почаевничаем? – верещала маска, неподвижно улыбаясь. Клара сглотнула:
--Нет, у меня что-то аппетита нет.
Выйдя на негнущихся ногах из комнаты, Клара начала спрашивать себя, почему она не сорвала маску с лица Амелии, почему она ничего ей не сказала, почему не вызвала доктора. Ведь наверное это надо было сделать. Но почему надо? Почему, если маска – это единственное доступное Амелии счастье? Зачем лишать ее искусственной красоты, если она боится собственного отражения?
Увидев Амелию в ее новом обличье, слуги тоже испытали шок. В доме стали говорить тише, как будто там был покойник или тяжелый больной, что, впрочем, в определенном смысле было правдой. Слуги подсматривали в замочную скважину и докладывали Кларе, что Амелия часами стоит перед зеркалами и представляет, что говорит с Морелем: кокетничает, поправляет волосы, декламирует стихи. Чаще всего она касалась своего фарфорового лица и говорила своему отражению: «Да, дорогой, я и не знаю, как сохраняю эту свежесть. Время надо мной не властно. Она пролетает надо мной как бури над нежной травой. Красивые стихи? Ах, ты мне льстишь, но все равно приятно. Хи-хи.» Много лет назад Амелия ни за что не смогла бы так непринужденно говорить с Тибо. За все время их детского романа ее не отпускали робость и стеснение. Но теперь она словно заново переживала то лето.
Питалась она по-прежнему плохо: аппетита не было из-за отсутствия движения. Большую часть времени Амелия проводила в постели, раскладывая пасьянс или разглядывая себя в ручном зеркале. Теперь отсутствие питания никак на лице не отражалось, поэтому Амелия не переживала о том, что стремительно теряет в весе. Ее организм начал потихоньку выключаться, как свет в доме на ночь – время, как рачительная хозяйка, одну за другой выключало все лампы – день ото дня Амелия становилась слабее, худее, меньше. Клара посылала ей в комнаты огромное количество еды, но почти все возвращалось обратно. Амелия была жива одним сознанием своей больше не ускользающей красоты.
…
Ровно через тринадцать лет, три месяца и четыре дня после первого и последнего бала Амелии Тибо Морель умер. Глупо умер – шел с большой вечеринки «только для мужчин» и полез купаться пьяным в пруд возле дома. Пруд был неглубокий, но Морель был очень пьяный. Жена не сразу его хватилась: отсутствие мужа по несколько дней в последнее время перестало быть редкостью. Нашел его сын служителя парка, который пришел на пруд порыбачить. Тело Тибо как поплавок лежало в воде, невидящее лицо смотрело на солнце, глаза были широко раскрыты. Опознали его сразу по содержимому бумажника.
Клара сама решила сообщить эту весть Амелии, хоть сердце и бухало вниз, едва она думала о лице – настоящем лице! – Амелии, когда она это услышит. Негоже было, чтобы она узнала это от слуг, всегда немного злорадствующих над помешанной хозяйкой. Клару пугало то, что перед ней будет маска, которая не сможет ни исказиться от боли, ни заплакать.
Она вошла к племяннице, тихо постучав. Амелия, как обычно, сидела в кровати с зеркалом и разглядывала себя. Увидев Клару, отвлеклась от зеркала и сказала:
--Здравствуй, тетя. Что случилось?
--Здравствуй, дорогая. Просто… навестить тебя зашла. А почему что-то должно было случиться?
--Ну, ты ко мне никогда просто так не заходишь. Вот я и подумала.
--Как у тебя настроение? Как пообедала?
--Замечательно. Консомме был немного жирноват. Ты не могла бы сказать кухарке, чтобы она попостнее его готовила?
--Скажу обязательно. Дорогая, мне необходимо кое-что тебе рассказать.
--Что? – рассеянно спросила Амелия, уже потеряв интерес к тете, -- Что-то в доме случилось?
--Нет, в доме все в порядке, -- тетка мысленно перекрестилась, -- Я должна тебе сказать… только ты не волнуйся… Тибо Морель… в общем, его нашли сегодня. Он умер.
Маска в упор посмотрела на Клару. Та съежилась под ее невидящим взглядом – дырочки для глаз были проделаны в черных зрачках – и не могла себе представить, что скажет сейчас Амелия. А Амелия продолжала молчать. Так прошло не меньше пяти минут, дольше которых не было в жизни Клары.
--Как он умер? – спокойно спросила Амелия.
--Утонул. Возвращался от гостей, упал в пруд. В сегодняшних газетах напечатали.
--Я хочу эту газету.
--Тебе не надо.
--Это почему?
--Там… там много о жене его… как она справляется с горем и прочее.
--Немедленно вели принести мне газету.
Принесли газету. Амелия долго читала короткую заметку, неподвижное лицо продолжало счастливо улыбаться, а Клара не могла понять, почему Амелия не плачет, не кричит, не падает в обморок. Дочитав, Амелия сказала:
--Я хочу остаться одна.
--Дорогая, мне кажется, тебе пока не надо…
--Ах, тетя, я знаю, что ты думаешь. Я не сделаю этого. Обещаю. Мне надо остаться одной.
--Но дорогая…
--Мне! Надо! Остаться! Одной! – резко закричала маска, -- Убирайся отсюда! Убирайся! Не то я брошу в тебя сейчас этим зеркалом! Ненавижу! Ненавижу! Всех ненавижу!
Амелия и вправду замахнулась зеркалом, поэтому тетка вскочила и попятилась к двери.
--Дорогая, тебе прислать чего-нибудь? Кон-н-ньяку, напри… мер…
--Нет, ничего мне не надо, -- внезапно успокоившись, сказала племянница, -- Просто оставь меня. Оставь. Оставь.
Едва за теткой закрылась дверь, Амелия встала с кровати. Подошла к самому большому из своих зеркал. Долго смотрела на себя. Затем загасила все свечи, кроме двух, задернула шторы, подошла к платяному шкафу и достала из него большую коробку. В коробке лежал полный траурный наряд – Амелия заказала его давно, сразу после женитьбы Тибо и фасон успел устареть. Но ее это не волновало. Она медленно, не без труда облачилась в плотный креп, еле-еле дотянувшись крючком до пуговиц, расправила невероятное количество нижних юбок, натянула вдовий чепец, перчатки. Снова встала перед зеркалом. Юное улыбающееся лицо не вязалось с нарядом вдовы – это выглядело просто безвкусно. Да и какая теперь разница, подумала Амелия, улыбается ее лицо или нет. Ведь улыбаться больше не для кого. Увидев себя в трауре, она наконец осознала, что Тибо действительно больше нет – он никогда к ней не придет. Все прожитые без него годы превратились в череду бессмысленного ожидания – как он мог умереть, не увидевшись с ней? Почему? За что ей это? Сначала уехал, не попрощавшись, она столько его ждала, простила ему измену, а что теперь? Теперь она стоит, еще молодая женщина, из-за него облачившаяся в преждевременный черный, и улыбается, хотя ей не хочется улыбаться. Амелия вспомнила свой первый бальный наряд – то платье неземной красоты, и возненавидела Тибо за отнятое у нее время длиной в целую жизнь, за свою любовь, за боль, которую она пережила по его милости. Возненавидела свою маску. Зачем она прячется за ней? Ведь она и так красива, и так! Она всем покажет свое настоящее лицо, начнет жизнь по-новому, с чистого листа. Амелия вновь оглядела себя, внезапный страх перед будущим охватил ее; она поднесла руки к лицу – дотронулась гладких, никогда не меняющихся щек, неуверенно приподняла чепец, завела пальцы за уши. Замерла. Вгляделась внимательно в зеркало – в бессменного свидетеля своих дней и ночей. Вгляделась, как будто в первый раз, как будто не в себя, а в кого-то другого, во что-то другое. И увидела… Зеркало хранило в себе лицо молодой, невероятно красивой девушки. Личико было воплощением совершенства – идеальные дуги бровей, глубокие синие глаза, прямой носик, ясно очерченный рот; ни единой морщинки, ни единой тени не было на этом лице. Оно светилось в глади зеркала, озаряя собой сумрачный спертый воздух комнаты. Сумрак был везде: он таился в многочисленных подушках и туалетных принадлежностях, в коврах и шторах, в тлеющих углях камина и в потемневших от времени подсвечниках. А самое главное, он был в ней, в женщине, обладающей неземной красотой. Пальцы Амелии сжались в кулаки, она тяжело вздохнула. Затем личико ее дернулось в зеркале – раз, и еще, раздался всхлип, негромкий стук чего-то падающего. Секунда молчания, вторая, третья. А потом комната озарилась сорванным отчаянным криком, переходящим в вопль. Из зеркала на Амелию смотрела старуха – со впавшими морщинистыми щеками, с губами, прорезанными глубокими линиями, с носом, потерявшим свою идеальную форму и превратившимся в высохший отросток, а самое главное, глаза у старухи были выцветшие и мутные – Амелия обхватила свое лицо руками и кричала, кричала, кричала. Она раздирала себе щеки, тянула себя за нос, мяла губы – с яростью, с ожесточением. Она пыталась выдернуть из своего лица морщины, она ненавидела свою преждевременную, неправдоподобную старость, она ненавидела себя несемнадцатилетнюю. Отчаявшись снять с себя это гадкое чужое лицо, Амелия кинулась на пол и принялась кататься по полу, завывая и кляня умершего Тибо. Она разорвала на себе лиф платья, сдернула с шеи миниатюру, сжала ее так, что стекло хрустнуло и по пальцам потекла теплая кровь. В спальню ворвались Клара и горничная – они услышали дикие вопли. Они пытались поднять Амелию с пола, но та отказывалась – закрывала от них свое лицо, рыдала, плевалась, снова рыдала, судорожно смеялась, что-то бормотала, пиналась и кусалась. После получаса безуспешных попыток Клара и горничная переглянулись и обменялись одновременно принятым решением: вызвать врача с санитарами. Амелия была очевидно невменяема.
…
Амелию забрали в тот день навсегда. Врач признал ее душевнобольной, способной нанести вред себе и обществу. Амелию закрыли в престижном санатории за высокой каменной стеной. Держать ее приходилось в смирительной рубашке, иначе она постоянно драла себе щеки и пыталась выскрести у себя глаза. Есть больная отказывалась, да никто особенно и не заставлял, лекарства в нее вливали силой, бОльшую часть времени она проводила в забытье. Через год Амелия умерла от туберкулеза – по официальной версии. По неофициальной – от дистрофии. Тетя Клара организовала скромные, но торжественные похороны. В новом черном туалете она выглядела сногсшибательно. Пожилой нотариус, зачитывавший завещание, по которому все отходило Кларе, просто загляделся. Клара скромно привечала неловкие ухаживания нотариуса. Немолодая наследница значительного состояния должна быть совершенной дурой, чтобы упустить такой шанс.
Когда Клара прощалась с Амелией, она в последний раз вгляделась в восковое лицо, обрамленное бледным золотом волос и как будто очистившееся и омолодившееся смертью: на впалых щеках белели шрамы, глаза были закрыты, губы поджаты, но все равно была видна красота покойной – зрелая красота стареющей женщины. Клара подумала про себя: «Какая ж ты дура, Амелия, какая старость в тридцать лет – морщинка там, морщинка здесь – а ты себе лицо расцарапывать и по полу кататься. Вот уж правда – все в глазах смотрящего. Да если б я так переживала, мне давно было впору повеситься.»
Клара опустилась на колени перед гробом, стараясь не помять нарядного черного платья, не спеша, старательно помолилась. Встала, нежно поцеловала Амелию в лоб. Огляделась по сторонам, осталась довольна результатами: маленькая семейная часовня вся убрана пышными осенними цветами, свечи горят, в воздухе царит аромат благородной, чинной смерти девственницы. Через полгода – год им с нотариусом ждать некогда – она будет венчаться в этой же церкви, но тогда настроение будет совсем иным – будет поздняя весна и церковь завалить можно будет бледно-желтыми розами – а запах какой у них замечательный! – пригласить надо будет всех соседей, а после устроить уютное чаепитие в саду с яблочным пирогом, с мороженым. Ммм! Клара размечталась о будущем и уверенной походкой, едва ли не подпрыгивая от переполнявшего ее ожидания будущего счастья, пошагала к выходу.
___