Так начинается полярник
Хатанга встретила сорокаградусным морозом. Самолет, доставивший нас из Москвы, не мог долго ждать. Ему надо было быстро разгрузиться и лететь дальше, в Чокурдах. Обычно экспедиционники (или “наука”) сами разгружали и загружали свои вещи, так как большую часть груза составляла геофизическая аппаратура. Но во время предыдущей посадки самолета в Амдерме не все наши успели переодеться и поэтому в этот раз не вышли на разгрузку из теплого здания аэропорта, как обычно.
Разгружали наши вещи, как и остальную поклажу, местные грузчики. Не знаю, что меня дернуло выйти из аэропорта. Я впервые прилетел в Арктику и мне все было внове и интересно.
С таким морозом я встретился впервые и, старательно оберегая легкие от простуды, старался дышать только носом. Это было нетрудно, так как в молодости я где-то вычитал, что дышать носом полезно и приучил себя так дышать даже во время интенсивной физической работы или бега.
Грузчики довольно бесцеремонно кидали наши пожитки, и вдруг я увидел, что они взялись за гравиметры и уже собирались их перекидать так же, как весь остальной багаж, в грузовик. Это было бы катастрофой, потому что кварцевые пружинки гравиметра лопаются даже при самом легком ударе и сейчас всему нашему аппаратурному парку, а значит, и всей нашей работе и заработкам, грозила бесславная гибель. С истошным криком “стойте!” я взлетел в кузов грузовика, подогнанный к люку самолета, и успел поймать первый гравиметр.
- Ты что, чумной, что ли?
- Ребята, это так грузить нельзя.
- А как еще можно?
- Осторожнее.
- Да куда ж тут осторожнее, мы же их не сбрасываем на землю!
Грузчики явно не понимали, как надо обращаться с кварцем. Да и откуда им было знать это. Вот бутылка, особенно со спиртом, может разбиться. С ней надо поосторожнее. А тут какая-то кастрюля. “Темнит что-то пацан”, явно думали они.
- Ну и разгружай сам.
Все ушли и я, оставшись в гордом одиночестве, начал аккуратно вынимать гравиметры по одному из чрева самолета и так же аккуратно выставлять в кузове грузовика, перекладывая мягкими свертками, чтобы предохранить от падения. Когда почти все приборы были разгружены, я вдруг почувствовал, что задыхаюсь. Ничего не понимая, я все же закончил работу и уже почти в полубесчувственном состоянии ввалился в зал ожидания, где грелись мои коллеги и, с трудом выдохнув только одно слово “гравиметры”, грохнулся на скамейку, закинув голову и судорожно пытаясь вдохнуть. Воздуху не было.
В голове промелькнуло: хорошо, что успел. Я чувствовал себя героем, отдавшим жизнь, спасая социалистическую собственность, и уже мысленно прощался с севером, экспедицией и друзьями.
- Ты чего не дышишь-то? - послышалось сквозь шум в голове.
- Открой рот, посмотрим, что там у тебя.
Я послушно открыл рот и струя воздуха, пахнущего табачным дымом, ворвалась в мои легкие. Я глубоко вздохнул и раскрыл глаза. Потом потрогал свой нос пальцами. Нос был твердый, как камень. Ртом дышать могу, но что с носом? Опять потрогал, и из носа потекла тонкая струйка воды. Оказывается, весь нос был забит ледяными сосульками, которые просто растаяли в помещении и от тепла пальцев.
Героя из меня не получилось. На фоне моего конфуза даже достойный всеобщего одобрения поступок по спасению аппаратуры был начисто забыт. Но этот опыт помог мне, не изменяя своей привычки, дышать, справляясь с этими злосчастными сосульками.
Уже позже удалось познать и другие маленькие хитрости выживания при лютом морозе и ветре. Так, например, оказалось, что на ветру надо чаще показывать свою физиономию коллегам. Они должны определить, есть или нет белые пятна на лице. Если есть - надо немедленно отвернуться от ветра и осторожно попытаться растереть пораженный участок. Самому определить начало этого процесса практически невозможно. А если не определишь, то, вернувшись на базу, обязательно попадешь к доктору, а там, в зависимости от степени поражения, можно и загреметь в больницу, а это означало конец короткому полевому сезону.
Работа на арктическом льду начиналась в марте, а заканчивалась в начале мая с приходом туманов и оттепелей, которые делали лед рыхлым и не позволяли приземляться на него. Вот мы, работая на морозе, и красовались друг перед другом каждые 3-4 минуты.
Так начался мой первый арктический сезон, который принес мне и первую историю, происшедшую не со мной, а с моими друзьями, хорошо мне знакомыми и рассказавшими мне все в деталях.
Наша работа заключалась в проведении измерений по всему морю Лаптевых. Определение местоположения этих измерений дело довольно сложное. В море нет ориентиров, а в то время еще не было спутниковых средств навигации. Можно было, конечно, определять свое место, измеряя высоту светил - астрономическим способом. Наши доблестные “сусанины” умели это делать. Но “поймать” звезду на небе в яркий солнечный день трудно, так как небо не всегда бывает чистым, и найти в объективе теодолита маленькую блестящую точку, быстро бегущую вниз или вверх, было нелегко. Определяться можно и по Солнцу. Солнце всегда было. В облачную погоду просто не летали - запрещено, потому что без солнца садиться на льдину – на неподготовленную площадку - нельзя. В облачную погоду не отличить серый лед от белого. А это очень важно. Лед серый – значит, пропитан водой, то есть молодой и тонкий. Садиться нельзя - провалишься. Кроме того, надо определить с воздуха величину застругов. Если тени от солнца большие - заструги высокие и самолет может скапотировать или вообще развалиться от удара, если тени маленькие – значит, заструги небольшие, можно садиться. Для определения места только по солнцу надо иметь “два солнца”, то есть две линии. Солнце бежит по небосклону со скоростью пятнадцать градусов в час. Для того, чтобы получить более или менее точное место, необходимо, чтобы линии пересекались под углом минимум тридцать градусов. Вот и получается - надо ждать два часа. А оставаться на льду долго самолету нельзя, двигатель может замерзнуть, аккумулятор не раскрутит вал и… Последствия непредсказуемы.
Поэтому и придумали радиогеодезические средства координирования. Это были самые первые шаги радиогеодезии. Мы расставляли несколько передающих станций по берегу моря или на островах и ловили на самолетах их сигналы. Если сигнал был хороший, то место посадки определялось быстро и точно.
На этих станциях жили и работали, как правило, три специалиста: радист - он же старший, механик и рабочий. На основной станции - “передающей” - работали самые опытные. Радистом был уже немолодой инженер-электронщик. Человек он был мрачноватый, но добрый и порядочный. Он был специалистом экстра-класса. Мы часто в Питере привозили к нему на работу поломанные радиоприемники и телевизоры, и не было случая, чтобы он не справился с проблемами. Делал он все очень быстро и, в основном, не припаивал, а выдирал целыми пучками какие-то “лишние” провода и детали, постоянно приговаривая:
- Ну, накрутили, муд…рецы.
Механик же был молодой, добродушный парень, активист, непременный участник всяческих бюро, слетов и прочей белиберды тогдашних комсомольцев, которых мы теперь то ли с порицанием, то ли с пониманием называем “комсой”.
Перед вылетом на станцию вдруг заболел рабочий. Радист наотрез отказался лететь без рабочего, ибо кто будет ПЖТ топить, кашу варить?
А механик, наоборот, проявляет комсомольскую сознательность:
- О чем разговор, да мы, да я…
Одним словом - “партия приказала - комсомол ответил: “бу…сде…”.
Радист - свое, механик - свое. С одной стороны - “старшой”, с другой - “политработник”, хоть и младший. Естественно, дошло и до “буржуйской морды” и до “комсомольской морды”. Поскольку питерские запасы еще не кончились и говорили мы хоть и не при свечах, но при стаканах, радист перебрал и ткнул в “комсомольскую морду” окурком. Молодой парень за словом в карман не полез и двинул кулаком по носу “буржуйской морды”. Радист не дрогнул и с шипением: “вот тебе, большевичок”, профессионально нокаутировал Механика. Как потом выяснилось, он, по своей природной неразговорчивости, не рассказал нам, что в молодости “работал” по первому разряду.
Увидев, что натворил, Радист вмиг протрезвел и, как ошпаренный, выскочил из балка.
Механик быстро оклемался, попробовал челюсть. Все на месте. Сел на стул, попил водички со льдом и в полной тишине беззлобно сказал:
- Ну и силен, гад… Что-то у него накипело… Хоть бы сказал, молчун чертов.
На следующий день они молча собрали весь скарб, мы помогли им погрузиться в Ан-2 , а через сутки, как положено, станция вышла на связь. Через неделю завезли рабочего и весь сезон, как всегда, станция работала нормально. Мы были очень рады этому и только иногда шутили: “Ну, Радист теперь совсем разучится разговаривать”, - полагая, что после такой принципиальной стычки им и разговаривать-то не о чем. За Механика мы не беспокоились. Он был действительно хорошим человеком и, хотя мог устроить целый показательный “политический процесс”, с вмешательством дирекции и кое-кого повыше, ничего, конечно, делать не стал и простил эту выходку. А вот что еще мог “выкинуть” Радист, мы даже не могли предположить. Уж больно его выходка была грубой, а “морально-политический облик” по тем временам был не на высоте.
Каково же было наше удивление, когда эта пара вернулась не только в абсолютно нормальных отношениях, но и явно сблизившись и сдружившись.
Это было непонятно и любопытно, нам не терпелось спросить их, но все не было случая. То одно, то другое. После окончания полевого сезона ужасно хочется скорее домой.
Наверное, в этом и есть привлекательность геологической работы, что перед полем не дождаться посадки в самолет, чтобы лететь из дома, а после поля - не дождаться посадки, чтобы лететь домой.
Случай пришел сам, а рассказчиком неожиданно выступил немногословный Радист.
Мы вторые сутки сидели в аэропорту на своих баулах, ожидая застрявший где-то по погоде самолет. Спиртного, естественно, не было. К весне в Арктике выпивается все подчистую, и женщины запирают в сейфы свои духи от непрошеных гостей. “Травили” анекдоты, рассказывали всякие байки. Когда кто-то из нас окончательно заврался, рассказывая, как он охотился на белого мишку с двустволкой, Радист хлопнул его по спине и сказал:
- Ты что, какая двустволка! Хочешь, я тебе расскажу, какой он живучий? Сам видел. Слышь, Механик, не возражаешь?
Было не совсем понятно, почему он спрашивает разрешения у Механика, но тот кивнул:
- Давай.
- Мы с Механиком вдвоем полетели на станцию. Помните, небось. Он на меня зверем смотрит, я на него тоже не ангелом. Я ведь когда ему двинул, потом минут пятнадцать на морозе простоял. Думал, либо “стучать” пойдет, либо к врачу нести придется. В любом случае надо быть на месте. Оно хоть и обошлось, а все равно обида и злоба остались.
Ну, прилетели, КАПШ поставили, ПЖТ растопили. Летуны, как положено, улетели. Время светлое еще, движок запустили, антенну поставили, аппаратуру настраиваем. Завтра надо выходить на связь. Порядок знаем: не вышли через сутки на связь - гонят Ан-2. Готовимся. Все молчком. Друг на друга из-подо лбов. Притомились. Да и стемнело уже. Разобрали раскладушки, поставили на ящики, легли, карабины под правую руку. Все, как положено. Я быстро согрелся, заснул.
Вдруг что-то во сне дернуло. Проснулся. Луна в иллюминатор светит, в КАПШе, как днем, только свет лунный, как на кладбище, и на меня дуло карабина направлено. Механик сидит, как йог, на раскладушке, приклад, как положено, у щеки, и метит точно мне в лоб.
Я сначала подумал: вот ведь гад какой, не дамся, карабин рядом. Сейчас финт сделаю, кувыркнусь вниз, он - пацан, не сообразит, а я потом снизу и шарахну. А потом – да что же это я, зверь, что ли. Если кто-то такой…, то почему я должен…?.
- Пацан! – говорю, - ты чего, пацан? Она же стреляет, тут ведь за две сотни километров никого, кроме нас двоих, нет. Тебе же вышку дадут. А он мне - шепотом: “тише, молчи…”. Я немного в сторону, так аккуратненько двигаюсь от него. Может, он лунатик, - думаю, - хочет пострелять. А он карабином ведет за мной и опять прямо в голову целит. Я еще немного передвинулся, он опять меня карабином ведет. И только шипит: “тс-с-с”. А потом вдруг: “падай!” и выстрелил в меня. Я прямо в мешке свалился вместе с раскладушкой с ящиков и не могу понять, что со мной. Карабином с полутора метров любой попадет - значит, должен быть убит. Чувствую - жив. Только дышать трудно. Запутался в мешке. Стал распутываться, а Механик опять свое: “Тише ты!”. Тут я выпутался сел на корточки и увидел дыру в КАПШе. Здоровенную. Ну, думаю, разрывным стрелял, небось, а говорили, что разрывных не достали. Все у “них” для себя есть... А Механик опять карабином водит, только уже не в меня целит, а в дыру. Тут я все и понял.
Продолжал уже Механик.
- Мы когда спать легли, я все на луну любовался. Красиво больно. Да и как-то надо было отношения с Радистом наладить. Сычами жить нельзя. Тут и без того свихнуться можно. И работать одному за двоих трудно. Правда, Радист помогал заменять рабочего, но все молчком, а надо бы просто разделить дела. Вахты ведь скоро предстояло нести. Вы же иногда часов по двенадцать, тринадцать летаете. Тяжело одному. Да и дом вдруг вспомнился.
Вдруг слышу - кто-то топчется. Я и не думал ни о чем другом, сразу за карабин и затвор передернул. Понятно, что медведь. Страшно стало. Стреляю вроде бы и неплохо, но не охотник я. Притаился, сел поудобнее. А он вокруг палатки бродит. Я слышу шаги и туда дуло поворачиваю. Долго ходил. Круга три дал. Раза два за палатку задел. Я уже чуть не выстрелил, но сдержался. Тут не знаешь, что делать. Если он прыгнет, не успеешь и охнуть - вроде бы надо стрелять, чтобы напугать и отогнать. А если выстрелишь и его заденешь? Он от боли все вмиг разнесет. Да и не факт, что его выстрел напугает. Даже если и напугает – опять-таки не факт, что уйдет. Время самое голодное для них. Они звереют от голода.
А тут еще Радист проснулся. Глазищи, как блюдца, губы трясутся. Бормочет что-то. Мне и без него страшно. Лучше бы, думаю, из мешка вылез да карабин взял. Вдвоем-то вернее. А он все что-то лопочет. Медведь его и услышал. Голова Радиста как раз где-то на высоте головы медведя. Мишка и ткнулся на голос. Я не понял, лапа это или морда, и пальнул в то, что просунулось в палатку. Радист выкарабкался из мешка. Понял, что происходит, в руках уже карабин. Молчит. Потом сам оделся и мне знаками показывает – одевайся, мол, тоже, я на “стреме”. Я оделся. Сели мы с ним на стол в центре палатки. Спина к спине, карабины на “приготовь”. Так молчком часа три, пока не рассвело, и просидели.
Потом заговорили. Опять шепотом. Что делать? Выходить? Медведь ведь хитрый. Он тюленя часами караулит без движения. Вдруг он рядом? Не выходить - замерзнем. Все тепло в дыру выдулось, печка погасла. Надо идти за соляркой. Получается – вопрос один: кто первый пойдет? Я, конечно, полагал, что я должен, и без разговоров слезаю со стола, а Радист:
- Стой, пацан. Я старше.
А потом перед дверью еще:
- Тебе еще жить. Может, еще и женишься.
Шутки у него, вы же знаете. Но тут не до споров. Он дверцу откинул, высунул ствол, потом голову, осмотрелся. Я - “на товсь”, сзади, как в разведке. Он пригнулся и одним прыжком из КАПШа, и сразу на одно колено, приклад к плечу и крутится. А я в двери ворочаю головой и стволом в противоположные стороны. Прямо как “убойный отдел” на бандита охотится в кино. Ну, точь-в-точь. Смеялись потом.
В общем, повертелись мы так минуты две, и я тоже вылез. Спиной к спине, в два карабина обошли палатку. Около дыры несколько капель крови. Следы ведут в торосы.
Сходили за соляркой. Растопили печь, зашили дыру. Запустили движок, рацию. “Отзвонились”, что начали вахтить. Все делаем, как “сиамские близнецы”, да еще и с карабинами. А на душе неспокойно. Куда медведь делся? Взяли карабины и пошли по следу. Идем тихо, с остановками. Метрах в тридцати, за торосом, нашли большое пятно крови. Видимо, отлеживался наш мишка. Потом ушел.
Больше этот медведь не приходил, и другие не посещали. Похоже, хорошо ему досталось. Вернее всего – в голову. Если череп не пробило, а только поранило сильно - тогда отлежится и впредь будет осторожнее с человеком. А может - и череп пробило. Тогда он вряд ли выживет. Преследовать его нам и в голову не пришло. Ужас какие они живучие: в голову, с карабина, с двух метров и - не наповал! Так что с двустволкой на него идти…
Никто и не сомневался в этом. С белым мишкой шутки плохи. Хорошо, что все так кончилось.
- Слышь, Радист, а что это ты Механика-то двинул, тогда, в балке?
Радист, на удивление, не обиделся на бестактный вопрос. Стало очевидно, что проблема полностью исчерпана и этому помог злосчастный (или несчастный) мишка.
- Да у меня отца ни за что в пятидесятом забрали. А у него язва была хроническая. Он и полгода не протянул. Всю войну прошел, а тут… И без объяснений. Он врачом был, хирургом детским. Часто в Москву ездил, консультировал. Даже кремлевским врачам советы давал. Вот и додавался. Меня потом в Политех не взяли. Пришлось в Горный идти. Там почему-то взяли. Может, медаль выручила?
Мы удивились. Молодой ведь совсем наш Радист оказался.
- Я и боксом начал заниматься, потому что думал, что придется какому-нибудь обидчику дать по морде, если попрекнет отцом. Но так и не пришлось, к счастью. Вот только по пьянке черт попутал, да и то не по делу. Мы с Механиком много говорили на станции. Он у нас, оказывается, убежденный коммунист, а не большевик. Мой отец тоже был коммунистом. Не дай бог ему что-то плохое сказать про Сталина. Если бы ему кто-то рассказал тогда то, что сейчас пишут - не знаю, что бы он сделал… Откуда ему было знать, что нами бандиты правили, а не коммунисты, что был какой-то “культ личности”, что всех настоящих коммунистов этот самый “культ” пересажал или перестрелял? Вот и Механик наш – не большевик, а такой же “верующий”. Это, конечно, лучше, во что-то верить, чем вообще не верить ни во что. Он и слова все как мой отец говорит. Хорошо, что сейчас нет этого “культа”, а то его бы за одно посадили, а меня - за другое. Вот и сидели бы мы вместе, а не квасили бы друг другу морды. Правда, мы и так сидим. Куда уж дальше.
Шутки у Радиста, действительно…
Мы были очень рады, что инцидент исчерпан, а разбираться в этих политических тонкостях не стали, тем более что позвали на посадку.
Тогда мало кто в чем разбирался. В тюрьмы уже не сажали так “резво”. Лагерей не было. Но литературу запрещали, радиостанции глушили. В психушку можно было “загреметь”, или без работы остаться, или стать “невыездным” только за чтение самиздата, за песню, слушание “Голоса свободы”. В общем “дело было ясное, что дело было темное”. Оттепель тогда была в нашей политической жизни!
А оттепель - это много воды и луж. Вот одни и боялись угодить в лужу, а другие - ловили в этой воде “рыбку”.
Но это уже другая история.