Фантасмагории на темы эпохи

Андрей Ярославцев-Вахтанговский
     СОН   В   РУКУ.

     Иная ночь канет в лету и пролетит незаметно в глубоком безмятежном сне, порой безо всяких сновидений. Эта же была длинною в жизнь: бесконечные протяжные дрёмы, как тучи заволокли подсознание, а посреди ночи раздался реальный душераздирающий гром, возвестивший апофеоз природного стихийного шоу. Ливень и град пулемётными очередями расстреливали крыши, молнии, переплетались, словно новогодние фейерверки, сопровождаясь литаврами грома в поднебесном оркестре. Затем всё стало затихать, уходить и, казалось, что ночной кошмар не вернётся, но неожиданно финальный громовой раскат взорвал небо в такой близости, что затронул своим дыханием души автомобильных сигнализаций.
     На этом всё оборвалось, и резко «колом» стала тишина. Меня, утомлённого игрой стихий, накрыла волна глубочайшего сна.
     Я оказался в берёзовой  роще в  пору обильного листопада. Как заворожённый, разглядывал я верхушки деревьев, с которых облетали совсем зелёные, но уже сухие и ломкие листья. Они, шелестя, кружились, падали вокруг, образуя зелёный ковёр, шуршали под ногами, а вскоре и ноги стали утопать в этой густой сухой листве. Я опустил глаза и к величайшему изумлению заметил, что это не листья вовсе, а денежные купюры с хорошо знакомыми лицами. Листопад усилился вместе с ветром, ассигнации лепились на глаза, мешали дышать. Утопая в «зелени», я упал в денежный сугроб, не смог подняться, меня стало бурно заваливать сверху кошмарным гербарием, и я неистово закричал!.. На крик эхом откликнулся новый раскат грома, возвестивший о том, что ночь закончилась и наступило утро…
     Я долго не открывал глаза, выуживая из  ошарашенной  памяти всё новые и новые подробности увлекательного ночного «синематографа». Сознание уже по-хозяйски разгуливало в голове, но подсознание отступало медленно, прячась в тени закоулков и полумраков ещё сонного мозга. Чаще всего сны забываются быстро, и лишь немногие остаются в памяти, подобно шедеврам в музейной галерее. Этот же сон занял в ней почётное пророческое место, но в тот момент я и представить себе не мог, с каким вещим предзнаменованием я тогда столкнулся.
     Девяностые годы двадцатого столетия выглянули из-за горизонта кровавым закатом уходящего века, который обрушился на страну резко легализованными людскими пороками и братоубийственными демонстрациями. Многие полностью, как в порно-журналах, с гордостью обнажили себя, а некоторые предстали миру в негативе рентгеновского снимка, напоминая черепа с костями. И эта пластинка на «рёбрах» возвещала о долгожданном «высоконравственном» преобразовании общества.
     Захваченный этим пиратским воинством, бывший советский «Титаник» швыряло ветрами и штормами демократического моря, ослабевших пачками выбрасывало за борт, накрывало волнами и уносило в пучину. Разбой и мародёрство, вши и куриный грипп главенствовали на растерзанной палубе с обвисшими парусами. Самые «клыкастые» в пиратских разборках отвоёвывали трюм и капитанский мостик, от этого зависел делёж «острова сокровищ». Рождался мутант новой непредсказуемой эпохи.
     Как-то дождливым демократическим вечером я снял трубку давно так не разрывавшегося телефона.
     - Сашок, - послышался голос моего давнего приятеля. - Есть возможность подзаработать.
     - Каким образом? - я оживился, денег оставалось на пару дней.
     - Найди покупателя на новенький компьютер, оформи сделку и получишь сказочный процент. В заключении он озвучил сумму, которая никак не укладывалась в моём трёхзначном финансовом спидометре.
     Заинтересовавшись новой для себя темой, я разыскал фирмы и компании по продаже компьютеров, в которых за посредничество в реализации товара полагалось вознаграждение,  вдвое превышающее предложенное приятелем. Погружаясь в новую для себя стихию, я так вошел в раж, что за короткий срок туго набил карманы двух пиджаков в своём гардеробе. Войдя во вкус и раскрутив своим пытливым умом схему продаж, я перешел на другой уровень реализации и существенно увеличил обороты. Деньги потекли рекой… Никто не знал, сколько компьютерных точек я «окучиваю», что давало мне возможность оставаться в тени. Вечерами я пересчитывал доходы, но вскоре бросил это занятие из-за нехватки времени: надо, же было и отдыхать…
     Этот прииск напоминал мне бешеный клёв на две-три удочки, которые не успевают справляться с голодной рыбой, хватающей крючок без долгих раздумий. Моя машина по легальному печатанию российских купюр была неостановима, бизнес процветал, спрос на компьютеры удваивался, утраивался, а занятая мною ниша и кучерявая борода личных связей добавляли свои коэффициенты. Всё это работало безотказно, и я стал походить на мультимиллионера с карикатур Кукрыниксов.
     В моей скромной двухкомнатной квартирке неподалеку от ВДНХ, подробный адрес я опущу во избежание наводки, на давно не циклёванном полу, словно овеществлённые « три толстяка», стояли три постиранных мешка из под картошки, под завязку заполненные пачками денег. Урожай превышал все ожидания!..
     Но вот что интересно! Обилие денег не приводило меня в бешеный восторг, меня увлекал сам процесс, в котором я, как азартный игрок, самозабвенно передёргивал кисть однорукого бандита, разоряя своей беспроигрышной серией некий бездонный банкомат. Я был похож на денежного коллекционера, который? подобно филателисту или нумизмату? бережно складировал результаты своего неистового собирательства. Разница была лишь в том, что все эти бумажки были на одно лицо и ничем не отличались друг от друга, нежели марки, монеты или значки.
     На меня стал неотвратимо надвигаться главный вопрос: во что вложить эту « капусту» в картофельных мешках? Как распорядиться такими деньгами, не привлекая к себе внимания? Как выйти с ними на улицу? В предшествии нового года пришла колоритная мысль… А что, если купить костюм деда Мороза, нанять тройку лошадей и под этим наивным новогодним прикрытием перевезти свой багаж « мешки с подарками» в нужное место, не привлекая внимания любителей лёгкой наживы и бандитов из правоохранительных органов? Но что это за нужное место? Куда вложить деньги, не попав в радары цепких глаз многоокой бандитской столицы? Деньги были ни краденными, ни отмытыми, да и не взятками в конце концов. Да, это были посреднические деньги, полученные по договорам за оказание поддельных услуг, не возбраняющихся сводом законов. Мало того, «три толстяка» уверенно занимали дальний угол комнаты, невольно привлекая к себе внимание, и чувствовали там себя комфортно. Я же постоянно нервничал, оглядывался на лестничной площадке, отпирая дверь, и никого не мог оставить в квартире в своё отсутствие, даже на несколько минут.
     На сложившуюся сумму денег можно было купить два-три десятка шикарных московских квартир, но это означало крупно засветиться в определённых кругах, да, во что, ни вложи этот капитал, он, легализовавшись, делал меня лёгкой мишенью для снайперов с соседней крыши. Вот поэтому я всё оттягивал и оттягивал решение главных задач и, подобно страусу, закапывал свою голову в песок всё глубже и глубже.
     Решение пришло неожиданно, как и всё в заботливом государстве. Распахнув утреннюю газету, я понял, что все эти вопросы отпадают сами собой, как хвост у ящерицы. Денежная реформа, будто собака Павлова, дико ощерилась своей зубастой пастью и заглянула в самую глубь моей души и карманов. Душа съёжилась, а карманы стали обвисать. Огромный капитал, с лёгкой руки министра финансов страны превращался в ничто, в раритетные бумажки для будущих коллекционеров денежных знаков. По неукоснительному указу правительства Российской Федерации любой гражданин страны в течение достаточно ограниченного срока имел право поменять в сбербанке строго определённую кем-то сумму денег. В моих мешках таких сумм было многократное количество. И, если бы я теоретически договорился и разложил денежное содержимое на всех жильцов нашего пятиподъездного, многоэтажного дома, то остатком можно было бы ещё и растопить русскую печь.
     Сначала я задёргался. Обзванивал, упрашивал, уговаривал и умолял: друзей, родственников, приятелей и знакомых. Пытаясь спасти хоть что-то, я заламывал руки, взывал к высшим силам, но всё безрезультатно. Буквально все либо сами спасали своё, либо были ангажированы кем-то из своего близкого окружения. Я нашёл лишь несколько пожилых людей, пообещав им солидный процент с проделанного обмена.
     Набатные дни реформы были в самом разгаре. В магазинах скупалось всё на корню, не доходя до прилавков. В эти безрассудные дни я разгуливал по Москве с полными карманами умирающих властелинов в слепой надежде найти им применение.
     Напоив в одном из алкогольных баров пару сотен алчущих, я отправлялся в другой бар, потом в третий, а дальше я терял им счёт. На « бровях» добравшись домой, на следующее утро я снова оказывался в злачных местах и так пролетели весёлые деньки денежного базара. Прозвучал последний удар колокола, и сбербанки были закрыты для подобных денежных операций. Начиналась новая финансовая весна старого финансового года…
     Велик Господь! Он снова открыл мои глаза на следующий день после денежной реформы, на 15377 утро в моей жизни.
     Резко встав с кровати, я выглянул в окно. Был обычный, ничем не привлекательный день. Люди, забыв о прошедшем буме, как о страшном сне, понурив головы, брели по своим делам, машины толпились на перекрёстке в ожидании зелёного света светофора. И эта серая обыденность неудержимо подстегнула меня на безумные шаги. Вытряхнув на пол содержимое «трёх толстяков», я включил на полную катушку два мощных вентилятора, направив их на пол, и широко распахнул окно. Красочный денежный листопад неистово обрушился на тусклый город. Вентиляторы воздушными струями подталкивали купюры к окну и, поднимая их через подоконник, выталкивали на улицу. Брошенные в небо ассигнации, осмотрев напоследок безумную столицу, словно экскурсанты с находящегося по близости «чёртова» колеса, устремлялись вниз, множась и множась в своём количестве, покрывая мостовые и тротуары. Прохожие с интересом наблюдали за происходящим, поднимали головы вверх, удивлённо улыбались и продолжали свой путь в неясное туманное будущее. А деньги, как новогодняя мишура, всё плодились и плодились, они прилипали к автомобильным колёсам и стёклам, рекламным щитам и витринам магазинов. Безликие дворники с упругими мётлами сметали их в холщёвые мешки вместе с опавшей листвой. И у содержимого этих мешков уже не было отличий – всё это было прошедшими листками календаря, персонажами моего яркого вещего сна.
     Какой-то чудак-голубятник выпустил в ответ своих ослепительно белых почтарей, и те, страстно выписывая круги над «чёртовой каруселью», ничем не выказывая своего превосходства, были неоспоримо выше всего земного и суетного. Вентиляторы, эти турбины будущего, гнали и гнали из дому бумажки, утратившие своё значение. Всё новые и новые косяки некогда всемогущих птиц выпархивали из открытого оконного гнезда и обессиленными укладывались на землю.
     А высоко в небе, кружась над всем этим «чёртовым колесом», подбадривающе махала мне крыльями стайка московских белоснежных голубей, живых и непорочных, как нечто вечное и никогда не падающее в цене.
     Р. S.  Говорят, что такое «деньгоизвержение» наблюдалось во многих районах столицы.
                А. Ярославцев  2009 год.
               

ПЕЙЗАЖ С ЛЕСНЫМ ОЗЕРОМ.
            
                «На камень мой, бесчувственно холодный,
                Быть может чья-то, скатится слеза…»
      
     Муромцев шёл по живописному берегу небольшого торфяного озерца. Ноги его утопали в мягкой, шелковистой траве, вокруг буйно цвела лесная земляника. В озёрной осоке хлёстко бил по воде крупный золотой карась, он метал икру и ни на кого не обращал внимания.
     Илья Алексеевич бывал здесь каждый день, всегда присаживаясь на большом, разогретом солнцем валуне и подолгу смотрел на тихую, притягательную водную гладь. Кувшинки мирно плавали вдоль осочьих окраин, а исстрадавшаяся от мучительного икромёта рыба громко, с хрюканьем, сосала подводную зелень, страстно утоляя изнурительный голод. В камышах остервенело крякали утки, бурно выясняя отношения, а где-то далеко фатально пророчествовала кукушка. Муромцев задал ей традиционный вопрос и стал прислушиваться, но ведьма в оперении жутковато промолчала в ответ. Озноб прошёл у него по телу.  Он отвлёкся от любимого пейзажа, мысленно вернулся в столовую и перевёл взгляд на домочадцев.   
     Все они были поглощены обеденными блюдами и смотрели вглубь сервизных тарелок, докапываясь до гастрономической истины. Старшая дочь Вероника, дородная и пышная, ела вкусно, с неукротимым аппетитом, а её муж Алик, казалось, залез в тарелку по уши, работая ложкой, как экскаваторщик ковшом. Лишь младшая дочь, Сашенька, худенькая и изящная, обедала не спеша, не придавая особого значения еде и, как всегда, оставляя тарелку полупустой. Жена Татьяна хлопотала у плиты, раскладывая второе.
     Этот пейзаж с лесным озером, висевший на видном месте в столовой, достался Муромцеву по наследству от бабушки, и никто толком не знал его автора. Картина провисела над обеденным столом много лет, каждый раз вызывая в хозяине девственные и неутолимые чувства. Илья Алексеевич на подсознательном уровне ощущал, что это место и есть его родина, его райская обитель, пристанище его души. Казалось, он знал в этом природном интерьере всё, каждую былинку, каждого муравья. Ежедневно улетая туда сознанием и фантазиями, он исследовал здесь все уголки. Неведомый художник околдовал и подчинил себе его душу силой своей кисти и таланта. Муромцев всегда с неохотой возвращался с берега лесного озера, как сладко спящий не желает прерывать своего глубокого и притягательного сна.
     Тем временем жена Татьяна стала подавать второе, и Илья усилием воли возвратил себя в реальность. Взяв суповую ложку, он без особого желания перебирал гущу остывшего супа. Из головы не выходило молчание лесной гадалки. « Неужели так скоро?» - спокойно подумал он, нисколько ни убоявшись своего вопроса.
     Последнее время с ним происходило нечто необычное. Он как будто жил и не жил одновременно. Душа часто отрывалась от всего земного и суетного, видимо, готовилась уже к дальнему и главному перелёту. Цепь его мыслей была прервана приятным голосом жены.
     - Опять витаешь в облаках,- заметила она, кивнув на картину и предложила подогреть содержимое тарелки, но Муромцев, поблагодарив, поднялся из за стола.
     - Ну, съешь хотя бы второе, -  нахмурилась жена. - Котлеты  с гречневой кашей, твои любимые.
     -  Спасибо, но мне что-то не по себе, - ответил он - поем позже.
     Все члены семьи, дружно оторвавшись от трапезы, с недоумением посмотрели на него, только зять Алик, большой ценитель поварского искусства, продолжал наяривать всеми столовыми приборами. «Его мог бы отвлечь только ядерный взрыв», - подумал Илья -  « И то ненадолго».
     Муромцев зашёл в свою комнату и опустился на кровать. Он был в том возрасте, когда жизнь подводит первые серьёзные итоги, ему было за пятьдесят. Вместе с женой они построили солидный дом, вырастили густой сад и воспитали двух красивых, и очень разных по характеру дочерей. Всё это было его гордостью, и можно было подумать, что все высшие указания были им выполнены. Муромцев почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Из угла строго смотрел на него образ святителя Николая, привезённый им в прошлом году из сербского монастыря. Илья застенчиво опустил глаза.
     Многое в его жизни не состоялось. Профессия, которой он владел, была творческой, и Илья умело отдавался ей, талантливо и органично. Его актёрская служба была с юности связана с именитой сценой одного культового, марочного театра, на которой он, по молодости, сыграл немало ярких и сочных образов, привлекая к себе внимание разношёрстной театральной публики. Но на сломе эпох, с приходом новой актёрской братвы, он невольно стал создавать помехи тем, кто не хотел с этим считаться, и его стали « выпаривать» из репертуара, определив ему место среди рядового состава. В этой области искусства, как, впрочем, и в других, далеко не всем воздается по заслугам. И, порой, не самых даровитых купают в главных партиях и прочат в премьеры.
Не умея дружить с кем нужно и толкаться за первые места, в середине   «девяностых» Муромцев вынырнул из закулисной сутолоки и оказался на берегу, не слишком засиженном серостью и безликими « звёздами». Из заграницы в те дни хлынул поток непереведённой кинопродукции и прочей информации. Страну, как дымом в курительной комнате, заволокло рекламным некатином всех видов и мастей. Это была закадровая работа, в которой Илья Муромцев быстро сориентировался, освоился, стал востребован, превратившись в невидимый и узнаваемый голос. Он, как таинственный Гудвин, великий и ужасный, меняя характеры и жанры, оставался одним из первых в своей закадровой « деревне», чтобы не остаться одним из последних театральных « горожан».
     Он прилёг и закрыл глаза. Вошла жена поинтересоваться его самочувствием.
     -  Благодарю, немного лучше. - сказал он, поддержав семейную дипломатию. Дверь закрылась, и снова растревоженные мысли стремительно затолкались в голове…               
     Прожили они с женой двадцать пять лет, но в их отношениях не было тихой нежности. Они как бы стеснялись её и жили в постоянных заботах, а не друг для друга. Муромцеву казалось, что они, как заводные игрушки, что-то всё время делают, крутятся, кружатся, а на самом деле стоят на месте, словно « белка в колесе». И невольно проходят мимо самого важного взаимной чуткости и душевного покоя. Ведь главное это не ощущение себя в этом мире, а жизнь ради близкого человека. Развития их отношений не состоялось, то один нападал, а другой уходил в глухую защиту, то наоборот. И так прошла вся их жизнь. Они остановились на уровне протянутой руки, так и не коснувшись друг друга. « И как часто люди бегут, бегут, заполняют «важной» чепухой свои драгоценные дни, так и не испытав и не познав может быть самого важного и простого: тёплого прикосновения и неподдельной заботы»,- сделал свой вывод Илья.
     Его не стали будить к ужину, и он проспал до полуночи. Пролежав недолго с закрытыми глазами, Муромцев встал и прошёл в столовую в надежде услышать лесную кукушку, снова задать ей мучавший его вопрос и мгновенно улетел на своё озеро. Там заливался сумасшедший влюблённый соловей, вытворяя такие вокальные «рулады», что Муромцев задохнулся, упал навзничь в пахучий зелёный ковёр разнотрав и забылся.
     Проснулся он в своей кровати, но как попал туда не помнил. Солнце беззвучно стучало шаловливыми лучами в окно комнаты, призывая спящего вернуться в реальность, а соловьиные серенады томным послевкусием тащили его назад. Илья почувствовал, что руки его заняты. Разжав пальцы, он с изумлением разглядывал две горсти свежего и сочного лугового клевера…   
     После утреннего чая Муромцев задержался за столом. Солнце светило прямо в лицо, и он зажмурился. Открыв глаза, Илья уже был на своём валуне и покорно наблюдал за непринуждённо плещущейся в бурой воде грациозной рыбой. Она, словно дрессированная, с акробатической гибкостью выпрыгивала из тёмной торфяной воды и, самодовольно плюхнувшись назад, как истинная артистка, ждала аплодисментов.   
     Этот пейзаж напоминал ему те места, где он в детстве каждый год проводил летние каникулы. Их дом стоял на берегу живописного озера, в котором он, мальчишкой, ловил рыбу зачастую на пустой крючок. На лодке он переплывал на островные гряды и собирал там красные бархатные подосиновики, усыпавшие острова, как опята старый берёзовый пень. Дамба, удерживающая озеро, была засажена берёзовой аллеей, а тропинка, бежавшая между рядами деревьев, частенько уносила его на велосипеде в полуразрушенную барскую усадьбу, лежавшую на вершине холма. Там жил и творил когда-то великий учёный и историк Петровской эпохи. Но само имение за неимением крепких законов и настоящих русских хозяев, пришло в полный упадок и, дожидаясь момента с песенным определением «до основанья, а затем», летом погружалось в гигантские сорняковые чащи, весной и осенью в непролазные бездонные лужи, а зимой в непроходимые безразмерные снеговые завалы. Вспомнился Муромцеву и экзотический щучий коряжник на нижнем пруду, торчавший из воды самыми причудливыми и замысловатыми поворотами и формами корней, как из дремучей русской сказки. И курган, зияющий глубокой ямой в самом центре. Из этого «кратера» после войны извлекли закопанный советский танк, непонятно как оказавшийся на этой небольшой высотке.
     Старинные часы своим мелодичным боем невольно прервали ход ностальгических воспоминаний. Муромцев поднялся, выключив подсознательный монитор, и вышел из дома.
     День прошёл в трудах и хлопотах. Лишь поздно вечером Илья Муромцев подъехал к дому и выключил двигатель. Кое-где в доме ещё горели окна, но, по всему было видно, что уже готовились ко сну. Приветственно залаял пёс, возле ног прошуршала, ластясь, кошка. Вечер был тёплый, умиротворённый  и не предвещал никаких беспокойств. Но зайдя в дом, Муромцев встал, как вкопанный, и обомлел. На привычном месте, перед обеденным столом, вместо привычного талантливого полотна висела какая-то современная «байда», изображающая не то красный квадрат, не то жёлтый круг, не то голубой овал.
     У Ильи потемнело в глазах. Кому пришло в голову забить это удивительное окно в гармонию и повесить вместо него сальную и пошлую занавеску? Он задохнулся, теряя дар речи.
     - Кто? - прогремел он известным на всю страну голосом. Ярость застилала ему глаза. На крик выскочила старшая дочь.
     - Что случилось? - испуганно выпалила она.
     - Кто? - повторил он, глядя на немыслимую подмену.
     - Ну что ты, папа, это репродукция картины модной художницы «Разноцветные лошадки». Алик купил её сегодня в салоне. Надо менять экспозицию…- замялась она.
     - Где? - преодолевая резкую слабость, успел спросить Муромцев.
     - На чердаке - услышал он в ответ. Илья вступил было на лестницу, но схватившись за перила, стал оседать и проваливаться. «Вот оно, лесное предзнаменование», -  успел подумать Илья Муромцев. На шум выбежали все остальные, оторопевшая Татьяна, растерянный зять и бледная Сашенька. Его подхватили под руки и уложили на мягкий ворсистый ковёр. Он, как под наркозом, видел их, копошившихся вокруг него, охающих, плачущих, причитающих, заламывающих руки. В воздухе резко запахло валокордином, нашатырём и прочими лекарственными пряностями. Изображение стало терять резкость, мутнеть, удаляться, пока не исчезло окончательно и всё погрузилось в приятную вязкую тьму. Затем вдруг резко в его сознании вспыхнул хорошо знакомый пейзаж. Он сидел на валуне и вслушивался в тишину, ожидая услышать знакомую кукушку и снова задать ей извечный вопрос. Ощущение времени потерялось, оно просто ушло… Был только он посреди любимого пейзажа.
     Утро в доме Муромцевых наступило с традиционной для последнего времени процедуры. Жена с дочерьми собирались в больницу. Вот уже несколько дней их муж и отец лежал в реанимации городской больницы под усиленным присмотром здешнего медицинского персонала, и все эти дни шла борьба за его жизнь. Каждое утро близкие приезжали к нему, привозили всё новые и новые лекарства в надежде, что он выйдет из состояния комы. Но каждое утро надежды угасали на время, лишь пульс мерно озвучивался реанимационной медтехникой и давал понять, что надежды, хоть и не бессрочны, но умирают последними.
     Прошло две недели, три… Лишь однажды затаилась робкая радость, когда из больницы позвонили и отметили значительные поползновения к пробуждению.
     На следующее утро семья в полном сборе стояла у входа в реанимацию. У жены подкосились ноги, на кровати никого не было. Постель была аккуратно и тщательно застелена. «Всё»-  мелькнуло у неё в голове. К ним навстречу выбежала молоденькая медсестра и затараторила:
     - Только сейчас собиралась вам звонить. Ваш муж пропал… Час назад я зашла к нему, а в палате пусто. Подумала: он ведь вчера стал открывать глаза, может, пришёл в себя, смог встать и пошёл по больнице. Бегала, искала, но его нигде нет! Ужасно! Какое-то недоразумение! - и она разрыдалась.
     Дальше всё было, как в страшном сне. Подняты на ноги: горбольница, морг, милиция, частные детективы, но всё безрезультатно. Тело исчезло. Ни человека, ни трупа - никаких следов. Отчаяние приковало семью Муромцевых к телефону. Звонили они, звонили им, подавались заявления о розыске. Но следствие топталось на месте: Муромцев, муж и отец, исчез. Прошли десять дней, двадцать, месяц…
     Вечером очередного дня измученная и истерзанная поисками семья Муромцевых распласталась за обеденным столом, а измождённая, непохожая на себя жена Муромцева, Татьяна попросила детей вернуть на место любимый пейзаж отца. Зять уныло отправился на чердак. Наверху послышался скрип редко открываемой чердачной двери, затем глухой стук и страшный, нечеловеческий крик обезумевшего Алика.  Все, как один, пробкой взлетели наверх. Зять трясущейся рукой указывал на старинный бабушкин пейзаж.
     На хорошо знакомом фрагменте природы, на пустом ранее большом валуне сидел их отец со спокойным и умиротворённым выражением лица. Вся семья в оцепенении смотрела на него… А он пристально, как строгий образ, разглядывал их…            
                А. Ярославцев  2009 год.


МЕЖ  ДВУХ  СТОЛИЦ.

                «В жизни есть все…
                Нет только самой жизни».
                Преслав Мишев - болгарский мальчик, 8 лет.
               
               
ГЛАВА ПЕРВАЯ.   «Скоротово».

     Деревня Скоротово, что меж двух столиц российских, как и бесчисленное множество подобных поселений, наводнило бездорожные, беспутные просторы безразмерных русских земель. Судьба этих деревень незавидная, извечно скудная, на подножном корме, от пенсии до пенсии, от рюмки до рюмки, от неурожая до неурожая. Рассыпались в беспорядке чудом оставшиеся девять дворов из былых двадцати семи по берегу живописного пруда, поросшего острой осокой, с тёмной торфяной водой и одиноким островом с такой же одинокой плакучей ивой. Оплакивает она своими лиственными слезами всю никчёмность и неприкаянность душ русских, окаменевших снаружи и исстрадавшихся изнутри. Раздолье вокруг такое, что сердце сжимается, словно стая уток в густых камышах сбивается перед дальним перелётом, не в силах более выдерживать бездонной осенней тоски. Что-то несёт их покинуть сей захватывающий дух неуёмный пейзаж, что бы снова оголтело примчаться сюда из надоевшего заграничного турне, с той же остервенелой тоской по бедовой своей сторонке. Да, что бы птенцов высиживать не на чужбине, а в родном болоте, среди родных лягушек и родных комаров-кровососов. И так будет всегда…
     Названия русских деревень не с потолка взяты. Какова жизнь, таковы и названия. «Чёрная грязь», «Ржавки», «Похмелки», «Некудыхино», «Отбросовка», «Потеряевка», «Сивухино» и даже «Голодоморовка». То ли дело «Скоротово». Оптимист, живущий здесь, на вопрос о происхождении названия деревни с гордостью скажет: «Скоро таво… это… Жизнь станет лучше!», а пессимист: «Скоро таво… Таво скоро… Помрём… Вымрем скоро…» Вообщем: «Скоро таво…» А чего «таво»? Разные мнения…
     Девять дворов в «Скоротово», да жилых только шесть. Митька Косой в прошлом году в своей избе дотла сгорел. Машина пожарная только на следующий день приехала вместе с участковым. Походили по пепелищу, головешки ногами попинали, составили документацию, и на этом процесс освидетельствования происшествия закончился. Так вместо Митьки кусок обгоревшего полена и похоронили. Кладбище-то в ста метрах, в старом березняке на красивом пригорке солнечном, лучшее место в деревне. Весной всё в ландышах, соловьи души русские все ночи напролёт отпевают – рай земной. А в этом году на крещенские морозы, под конец бескрайних и мутных зимних попоек Матвей Горлопанов деда Игната Прозоровского застрелил из охотничьего ружья. Семеро суток искали Матвея, а на восьмые он сам в райцентре в органы сдался. Так и стоят ещё две избы пустые. Один хозяин к Митьке Косому под бочёк улёгся соловьёв весной слушать, а другой, ходят слухи, на каторге дни наматывает.
     Стоят избы, будто зубы неровные, одна левым боком в землю ушла, другая правым, третья на зад уселась, четвёртая огороду в пояс кланяется, а пятая и вовсе по окна в землю зарылась.

ГЛАВА ВТОРАЯ. «Пашка «рупь двадцать».

     В крайней избе живёт Пашка –« Рупь двадцать». У него на все вопросы один ответ. «Паш, как дела?» «На рупь двадцать!» «Паш, а как жизнь?» «На рупь двадцать…» «Пашка, как сам?» «Да, на рупь двадцать». «А почему на рупь двадцать?» «Да потому что не больше».
     Лучезарный он, Пашка «Рупь двадцать», беззащитной детской улыбкой светится, белёсый, чуть в рыжину, кучерявый и весь на распашку. Не зря его Пашкой-то и кличут.
     Мать при родах Пашкиных умерла, а отца его никто никогда не видел. Бабка одинокая, Лукерья его выходила, на козьем молоке выпестовала, к труду приучила. Прикипел Пашка к совхозу с измальства. Летом на конных граблях по полям вышивал, ровненькие валки сена в линеечку выкладывал, потом с бабами валки эти в копны собирал, а копны в стога выстраивал. Очередной осенью провожала Лукерья своего Пашку в армию. Боялась не дождаться, да Господь помог. Как увидела его в лейтенантских погонах, да с букетом медалей на груди, так крынку с молоком из рук и выпустила. Ноги у неё подкосились, будто ватные, да сознание стало уплывать. Подхватил её Пашка, обнял, да так и простояли они, вцепившись друг в друга немеренно.
     Наслушалась Лукерья Пашкиных рассказов, налюбовалась на ненаглядного, уяснив как будто для себя нечто самое важное, да через несколько деньков и преставилась - царствие ей небесное.
     Схоронил Пашка единственного близкого человека, да так в слезах в контору совхозную и подался. Люд совхозный ему и родню заменил и в передовики вывел. Правление трактор ему доверило. А два года спустя, за безотказность и азарт в работе, да за показатели несравненные, его мотоциклом с коляской премировали. Так уж и совхоза нет давно, а мотоцикл всё как новенький.  И Пашка от него ни на шаг: разбирает, промазывает, собирает и снова промазывает. Он ведь единственный «таксист» в деревне. Кого в райцентр по необходимости, кого в магазин в соседнюю деревню отовариться, а кого в церковь по большим праздникам в единственный храм на двенадцать деревень окрест. Кого в долг повезёт, кого за наличные, а кого просто так, от души. Он в деревне всем цену знает. А к нему всяк с уважением. Поднесут с подмигиванием и говорят, шутя: «Вот тебе, Паша, твои заработанные рупь двадцать!» А Пашка и отвечает: «Ну, спасибочки…значит, скоро таво… заживём. Жизнь то налаживается». И улыбнётся, застенчиво так, тепло, как солнышко из-за тучек покажется…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. «Бабка  Матрона «угодница».

     Рядом с Пашкиным двором избушка бабки Матроны приютилась. Схоронилась она, манюня, между раскидистыми яблонями, вишнями и сливами. Летом её и вовсе в зелени не видать.
     Матроне восемьдесят семь. Сухопарая, подвижная, вечно на ногах. В шесть утра юркнет со двора, упорхнет, и след её простыл. А часам к десяти, глядь, ползёт живёхонькая, да в обеих руках тару полную тащит и туесок за спиной с горкой. Где грибы, где травы, а где ягоды чащобные. И следом, до вечера, трофеи перерабатывает: сушит, варит, солит – к зиме готовится. Зимы-то в Скоротово тяжкие, длинные, запойные, люди от тоски головы теряют. Занесёт избы по шею, и податься-то некуда: ни клуба, ни филармонии, ни тебе картинной галереи. Одна картина – заснеженные поля и леса бескрайние. И некуда податься. Ощущение гигантской берлоги и, если помрешь, то никто и не узнает. Но баба Матрона каждое утро откапывает себя, да ещё и другим помогает. Помогать другим это её смысл жизни, угодница она. Захворает кто, а она тут как тут – с травами, вареньем, настойками. Глядишь и хвори как небывало. Вечера долгие все напролёт с Николаем Чудотворцем разговаривает: рассказывает, советуется, вымаливает и просит, просит за всех нас сердешных. Крестится, да молится, душу отводит, да кается слезами чистыми, как вода родниковая. Слова да молитвы волшебные баба знает, да и прибаутки тоже: «Бабка Матрона, как жизнь? – Хоть спать не ложись!» или «Как жизнь? Да только держись!» И держится, да других поддерживает. Благодаря таким весь мир держится. Во славу божью!
 
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. «Кузьминична – «пенсионный фонд».

     Следом изба побогаче свежевыкрашенная с резными наличниками, да с яркими петухом на коньке. Это хоромы местной элиты Кузьминичны. В совхозное время была Кузьминична заведующей «Сельпо» в Райцентре. Машина даже за ней в «Скоротово» приезжала, совхозная администрация с ней на равных была. А как захирел совхоз, Кузьминична и тут не растерялась, стала самогон гнать для всей округи.  Из разных деревень к ней съезжались и бывшие партработники  и нынешние. Россия-то в этом деле единая. Все к ней с почтением, а от неё с «запотевшим». Так и нарекли её «Кузьминична – пенсионный фонд» потому как всякий у неё пенсию свою  оставляет, да приговаривает: «С наслаждением, Кузьминична, в хорошие руки и пенсию не жаль передать». Ведь без нее, где взять? Негде…  Раз в месяц садится Пашка «рупь двадцать» на свой мотоцикл, Кузьминичну в коляску и с ветерком в райцентр за тридцать километров. А уж назад едут в обнимку. Пашка за рулём, а Кузьминична прижмется к нему бережно так, как царевна на картине Васнецова «Иван царевич, на сером волке», а в коляске, на почётном месте два мешка сахара. «Дорогу Олигарху!» весело кричит Пашка, разбегающейся в стороны домашней птице. Кудахчет и крякает птичий переполох. А процесс пошёл… Пошёл процесс-то! Скоро… Таво… Будет чаво…

ГЛАВА ПЯТАЯ «Толик «Дойлар».

     В соседней избе живёт Толик «Дойлар» коренастый, коротко стриженный и очень серьезный. На лице его при рождении видно, улыбке места совсем не нашлось. Каждое утро он интерес к курсу доллара проявляет. Лишь глаза продерёт, окно распахивает и орёт: «Кузьминична, почём нынче дойлар?» А, узнав «почём», обречённо или с надеждой венчает: «Ну, значит скоро… таво…»
     Толику пятьдесят семь, он в совхозе бухгалтером работал, советские рубли подсчитывал и трудодни начислял. Надевал длинные чёрные нарукавники на резинках и счёты деревянные туда-сюда гонял, рубли  туда, рубли обратно. И кроме рублей, ни о каких других деньгах и не слыхивал. А тут вдруг «дойлар мериканский» объявился, и с этим Толик смириться никак не смог. Почернел весь, как обуглился. Из карты мира территорию Соединённых штатов бритвой вырезал. А тут как-то курс доллара подскочил шибко, так Толик неделю не спал, переживал за родной рубль, запил даже. Ели его из запоя вывели, так страдал человек, убивался. «Какой-то дойлар паршивый наш кровный рубль кроет» - захлёбываясь слезами, рыдая, выдавливал он. «Успокойся, сердешный, не убивайся так! Травки успокоительной испей. Помоги, Господи, душе бедной…» - причитала бабка Матрона, крестясь на образ Николая Угодника. «Патриот я, Матрона Семёновна, патриот я рубля нашенского! Зачем деньгу чужую на Русь нагнали, как жука колорадезного?.. Не могу больше, душа болит. Скоро, наверное, таво… Скоро…» Вздрагивая и всхлипывая, засыпал Толик Дойлар от душистого травяного настоя, собранного в глухих лесах и давно не паханых полях, там, где уже давно не ступала нога человека, кроме стареньких лапотков бабы Матроны, врачующей всю деревню своей щедрой душой и глубокой мудростью. «Спи, спи, сынок» - закрывая дверь и уходя, бубнит убаюкивая старуха, - «Скоро таво, может и дойлар ентот обвалится… Спи, спи, сынок…» Глубокий сон обволакивает Толика. И снится ему, как на боксёрском ринге красный запыхавшийся червонец бьётся с американской зеленью и размашисто нокаутирует её. Лежит поверженный дойлар, а победителя несут на руках в длинных чёрных нарукавниках и победно гремят на трибунах надёжные деревянные счёты…

ГЛАВА ШЕСТАЯ. «Стёпка «бобыль».

     Хозяин следующей избы Стёпка- бобыль. Долговязый, жилистый, с длинными породистыми руками и пальцами, да волосами нестрижеными. Подвяжет с утречка русые беспорядочные волосы чёрной тесьмой, косоворотку «концертную» накинет, балалайку в руки и к Кузьминичне под окно на колядки. Голос у Стёпки хрустально чистый, ему бы в Большом театре рулады выводить, а не на опохмел зарабатывать. И перемежая частушки со страданиями, держит вахту вокальную, пока верный спонсор Кузьминична не сжалится. И всегда всё неизменно происходит. Сначала даром поёт, распевается. А как затянет коронную « Меж высоких хлебов затерялося небогатое наше село…», так у «пенсионного фонда» башку сносит и олигарх поплыл… Зашевелится тюль в распахнутом резном окошке, задышит, и важно выплывет из-за занавеса под всхлипывания хозяйки главный персонаж мелодрамы гранёный стакан самогона и присоленного хлебца кусок в придачу. Это вместо цветов.  Степенно подойдёт Стёпка к окну, поклонится в пояс растроганному зрителю, скажет на выдохе: «Спасибо матушка спасительница, не дала певчему погибнуть!» И запрокинет стакан махом в талантливое горло. А хлеб чёрный нюхает, нюхает, не ест – днём пригодится.
     Стёпке сорок восьмой год пошёл. С молодых лет Степан Прохорович несколько раз женился. По-первости в соседнем селе себе зазнобу нашёл, потом в райцентре кралю отхватил, а в последний раз аж в Москву укатил к какой-то столичной «диве», да каждый раз домой возвращался непокорённый кенарь со своим маленьким чемоданчиком с металлическими углами в одной руке, да с балалайкой в другой. Отопрёт избу, окно настежь распахнёт и спит несколько суток, отдыхает от супружеской кабалы, привыкает к холостой жизни.   

ГЛАВА СЕДЬМАЯ. «Иван да Марья».

     Любящая пара живет в последней избе. Молчаливые и скромные живут они тихо, как будто тайну какую знают и за зубами держат. И такое спокойствие разлилось на их лицах, что ни одной морщинки не видать, всё любовь разгладила.
     Как познакомились, как судьба занесла их сюда никому неведомо. Появились они здесь лет тридцать назад. Пустовавшую избу на краю Скоротово у сельсовета выкупили и поселились в ней.
     Ходят слухи, что с Афганской Иван вернулся наркоманом законченным, а она, Марья, жизнь на него положила, от всего отреклась, выходила его, у Бога вымолила и в глухомань увезла. Детей у них не случилось незнамо почему, очень хотели, но не вышло. Так и живут они друг для друга. И друг без друга никуда, словно разлуки боятся больше всего на свете. Выйдут вечером после трудов праведных на пруд, сядут на скамеечку и молчат. И смотрит Марья на Ваню своего так глубоко, словно потерять боится даже из виду, не то что на несколько минут. И всегда рука об руку идут, связь потерять не смеют. Иван большой и крепкий, а Марья хрупкая и прозрачная, как мимоза счастьем и любовью светится. Такие рождаются друг для друга и умирают в один день.
     Вот и весь контингент деревенский. Небогат числом, зато какой люд, какие лица! Ни завистью, ни жадностью не искажены, ни пустотой внутренней не зияют. Теплые люди, чистые, ничем не избалованные и закаленные. Такова забытая всеми деревня Скоротово, селение из нескольких дворов. А таких селений на Руси, как рыб в море…
               
ГЛАВА ВОСЬМАЯ. «Зловещий сон».

     Эту ночь бабка Матрона проворочалась с боку на бок. Было душно, тяжело было дышать. Назойливые комары лезли в лицо, отгоняя сон всё дальше и дальше.  Намазавшись особой травяной мазью, Матрона снова улеглась на свой осиновый топчан, сбитый ещё покойным мужем. Комары умолкли, а в окне появилась двурогая серебристая луна в каком-то необыкновенном сиянии. Матрона подошла к окну и увидела, что сноп света, в который попал месяц, стремительно удаляется. Затем, озарив сосновый бор, луч вспыхнул, как огромная необъятная электролампа.
     «Свят, свят, свят» - прошептала Матрона и, перекрестившись на святой угол, засеменила к лежаку. Сон навалился внезапно, придавив её к осиновой кровати, и сковав все её движения. Видит Матрона, как закачался месяц, как стали одна за другой гаснуть звёзды. Заволокло небо над Скоротовым и поднялся такой ветер, какого баба сызмальства не видала. Потащил ветрило избу в поле. Матрона  в ужасе силится встать, а не может. Руки и ноги как свинцом налились, стали огромными не пропорциональными, голова не подъёмною. Хочет крикнуть бабка, а не может, рот застыл. Видит она себя искажённую со стороны, видит, что несёт ветер избы скоротовские, как коробки спичешные, все постройки с корнем вывернул и уносит их силища несусветная в пучину воздушную, в тёмный водоворот небесный.
     Тут прорвался крик Матронин, с ним и сон в лету канул. Лежит Матрона, но ни рукой, ни ногой пошевельнуть не может. Только через несколько минут прошло оцепенение. Задвигала правой рукой Матрона Семёновна. Крестится, крестится да слёзы текут по чистому лику её «свят, свят, свят» – с трудом пробивается старушечий голосок «свят, свят, свят» - за что же напасть-то такая? Чем прогневали мы, горемычные, бога нашего, вседержителя? Прости, Господи, нас грешных!
     Не пошла в тот день баба Матрона на промысел, а вышла перед избами вся в слезах. Села на скамеечку у пруда под двумя ивами плакучими и подобно им свои льёт слёзы горькие стариковские да причитает. Сбежался люд честной, стали бабушку успокаивать. Пашка даже за валидолом сбегал и воды принёс: «Накось, водички-то выпей. Матрона Семеновна, да сказывай, что это на тебя нашло».
     Обступили односельчане бабушку и выжидают.
     - «Ой, миленькие, за что ж напасть-то такая? Снится мне, будто заволокло небо над нашим Скоротово и поднялся такой ветер, какого я  с измальства не видала. Поднял ветер избы наши, закружил вихрем и потащил в темное небо, как коробки спичешные».
     Молчал народ деревенский, словно оцепенел.
     «А ведь нынче же пятница» - сквозь слёзы пролепетала Матрона и аж привстала в отчаянии, - а с четверга на пятницу сны знамо часто сбываются…»
     Даже начинающийся дождь не разогнал собора. Небо резко сковала беспробудная серость, дождь холодный и безутешный забарабанил всё сильнее по водной глади пруда. Казалось, заплакало всё в этом мире.
     Промокший люд медленно потянулся к своим дворам, продрогшие избы накрепко запахнули свои двери. Стали неспешно раскуриваться печные дымоходы и Скоротово, под занавес злосчастной пятницы, погрузилось в безутешную и глухую тоску.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. «Час от часу не легче»

     Очередное утро было таким же серым, моросил дождь, а после обеда он и вовсе усилился. Издалека деревня услышала тарахтение мотоциклетное. Пашкин-то трехколёсник под навесом стоит, стало быть участковый наведался, кому ещё-то в непогоду Скоротово понадобилось. Оно и в хорошую погоду не курорт, не то, что в ненастье. Уж не случилось ли чего? Высыпали скоротовцы на крылечки и точно, Семён Глазастый подкатил в брезентовом плаще с капюшоном и у Пашкиной избы встал, как вкопанный.
     - Собирай, Пашка, деревню  новости есть – невесело кинул участковый.
     - Сразу видать хорошие? – на ходу настороженно кинул Пашка.
     - Да уж, лучше не бывает! – пробубнил в густые усы Семён, «распрягая» мотоцикл.  Через несколько минут весь деревенский «гарнизон» расположился в Пашкиной избе.
     - «Вот, что народ, - растягивая слова,  начал участковый - утверждённый план будущей дороги Москва - Санкт-Петербург вчера из Министерства прислали. Долго томить не стану, деревня ваша сносу подлежит, так как трасса пройдет прямиком через неё».
     Вот, что значит обухом по голове! Вот он сон-то каким боком вышел -мелькнуло в голове у Матроны.
     Оцепенение прервал Толик «дойлар». Он по мальчишески завыл, зажмурив глаза, как от пронзительной боли. Запричитала Кузьминична, кротко молилась бабка Матрона и только бледный Пашка сидел, словно вкопанный, уставившись в одну точку.
     Участковый с пониманием выждал паузу: «Государство о вас позаботится, без помощи не оставит» - сказал он – «поставят вам избы в Пустобрюхове или в Невезёмах».
     - «Неуж-то нельзя дорогу в обход проложить?» - заныл «дойлар».
     - «Нельзя, видать трасса прямая будет, скоростная - поведал участковый и, подняв палец вверх, уважительно добавил – платная! Говорят, что подмосковный Химкинский лес и тот не устоял.
     - «Всё, всё сметут бульдозером – подвывал Толик – и избы, и родник, и пруд, и кладбище наше соловьиное… ничего не оставят».
     - «Да не ной ты, Толян – встрял певчий – может еще передумают, у них семь пятниц на неделе».
     - «Не передумают – мрачно  ………….Иван – коли думать нечем».
     - «Что ж это деется? – хрипло протянула Кузьминична – тогда надоть писать в Кремль».
     - «Ишь хватанула, в Кремль – завёлся «дойлар» - там так и ждут твоего заявления, когда это Кузьминична нам свой автограф вышлет? В глухой глубинке русскому человеку и то покоя нет, найдут его и там. Даже с заброшенного болота и то выдварят, в тяжёлом раздумье, с широко раскрытыми глазами стал философствовать «дойлар». Ведь у нас на двести вёрст окрест ни одного чужеземца не сыщешь, потому что поживиться им здесь нечем. Так мы и тут помешали! Да уж… - обреченно продолжил он – видать скоро… того» - и заплакал, как малое дитя.
     - «А ведь верно – обреченно размышлял, уставившись в одну точку Паша – кому жаловаться-то? И кому до всего до этого дело? До одной столицы далеко, да и до другой не близко… - и голос его дрогнул.
     - «Ну, будя, будя вам, - с комком в горле, подавляя чувственность, сказал сентиментальный милиционер – всё перемелется – мука будет». И, смахнув «скупую мужскую» слезу вышел из избы. Послышались звуки запускаемого мотора, с третьего раза «лошадка» завелась и унесла лихого наездника по будущей межстоличной трассе… пока бесплатно.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. «Чудесное свечение».

     В избе в это время баба Матрона вспоминала в подробностях свой страшный сон и заикнулась было односельчанам о странном ночном свечении. Так, оказывается волшебный луч, видели из своих окон и все остальные.
     - «А может это уже работы ведутся, проектные?» – предположил Бобыль.
     - «Отчего же ночью?» – поинтересовалась Марья.
     - «А может сроки авральные – не уступал Степка – сейчас по ночам и многоэтажки собирают, людям спать не дают. Осветят площадку прожекторами, да так,  что в соседних домах день-деньской - белые ночи!»
     - «Навидался ты Степка столичной жизни, - вздохнула Кузьминична – да видать в Скоротово лучше…»
     - «Везде хорошо, где нас нет, матушка – заключил Степан Прохорович».
     - «Нет, нет сынки – прозорливо прошептала баба Матрона – чует моё сердце не земное это свечение, берите выше!»
     Все притихли и погрузились в полумрак, а в нем стал чётко заметен тот сказочный луч, похожий на безразмерный фонарик из кармана великана. Он переметнулся с избы на избу и остановился на Пашкиных окнах, залив ярким светом горницу, осветив даже угол за печкой. Скоротовцы сначала онемели, затем дружно высыпали на крыльцо.
     То, что предстало их вниманию, напоминало коллективный мираж в пустыне Сахара. Над небольшим деревенским прудом  висел НЛО и ярким лучом протягивал руку для знакомства. Сколько так простояли скоротовцы, никому неизвестно. А когда стали приходить в себя, обнаружили на крыльце лист бумаги, на котором на чистой русской грамоте было изложено:
     «Люди добрые! Мы посланники древней цивилизации, находящейся далеко отсюда,  давно наблюдаем за Вами и признаем стойкость духа Вашего в созданных для  Вас нечеловеческих условиях существования. Вы не одни, но все Вы находитесь в глубокой резервации, обреченные на вымирание. Предлагаем Вам, захватив с собой самое дорогое и важное для Вас, подняться на наш борт, что бы взять курс на нашу планету. Мы приглашаем Вас в нашу цивилизацию. Не бойтесь мы Ваши друзья и Вы скоро в этом убедитесь. Обдумайте наше предложение и завтра мы прибудем на это же место».
     Внизу вместо подписи было изображение в виде детского рисунка: несколько взявшихся за руки маленьких человечков, состоящих из палочек, кружочков и черточек.
     Когда невероятное явление, поднявшись строго вертикально, исчезло в сумеречной пучине к скоротовцам стала возвращаться речь.
     - «Люди добрые! Надо же… это как в сказке - чуть слышно прошептала баба Матрона – мне уже терять нечего, была не была…»
     - «Но ведь страшно же» – выдавил из себя Толик.
     - «Куда уж страшнее нашего-то» - отрезал Иван.
     - «Утро вечера мудренее» – подытожила опытная Кузьминична.
И только светлый Пашка пребывал в состоянии глубокой задумчивости.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. «Утро туманное».

     Туман следующего дня можно было резать ножом, как густую сметану. И только мощный луч в назначенное время рассеивал его, словно прожектор в зале кинотеатра. Процессия отверженных землян спокойно и торжественно двигалась по широкому магическому лучу, приближающемуся к ним из межзвездного айсберга.
     Первой шла с образом бабка Матрона. За ней следом на мотоцикле медленно ехал Пашка рупь двадцать. В соседнем седле, держась за Пашкину талию, величественно двигалась Кузьминична. А в коляске торжественно покоился самогонный аппарат и оставшиеся пол мешка сахара. За сахаром с балалайкой в руках и в косоворотке вышагивал Степа Бобыль. За ним, держась за руки, вели друг друга, как самое дорогое Иван да Марья. Замыкал процессию Толик «дойлар» в неизменных нарукавниках и с огромными деревянными счетами в руках.
     Удобный пандус доброжелательно принял их. Входное отверстие интригующе раскрылось, приняв на борт семерых смелых. Затем глухо закрылось, не оставив ни малейшей щёлки для проникновения чего-либо лишнего земного и корабль стал уверенно подниматься строго вертикально вверх.
     НЛО уходил плавно и легко, оставляя деревушку Скоротово в тумане, словно в парном молоке.
     Стоял конец ноября. Климатические рекорды были убедительно побиты в эти дни. Температура превышала нормы на десять градусов, но глухая и безнадежная осень брала своё. И в этой мутной российской измороси НЛО чувствовал себя в своей тарелке. Его огни прошивали мутный сгусток насквозь и он, как воздушный айсберг протыкал туманные турусы и уходил всё выше и выше, оставляя позади всю безысходность и тоску, ненаглядную красоту и неизмеримое раздолье…
     … А внизу, на бренной земле, на будущей межстоличной трассе участковый милиционер Семен Глазастый неистово шарил в глухом тумане по незапертым избам, аукая, как в лесу и, не понимая, куда могла пропасть хоть и небольшая, но целая деревня. И даже, если бы служитель порядка задрал вверх голову, то вряд ли разглядел бы истинную причину своего недоумения: космического великана, который стремительно удаляясь уносил прочь жителей маленькой деревушки Скоротово…
     С минуту его огни еще мерцали, а потом растворились в безнадежно спустившемся тумане.
     Стало даже неясным, было ли всё это на самом деле