В карманах продранных я руки грел свои:
Наряд мой был убог, пальто – одно названье.
Артюр Рембо
Старый, в лохмотьях бомж сидел на бордюре, попыхивал «Примой». Звали его Орест Кужиль, но уже давно он привык отзываться на «Эй, ты!» Так к нему обращались те, кто давал ему заработать на кусок хлеба, и кому от него была нужна лишь физическая сила, которой с каждым годом в его изношенном тощем теле становилось все меньше. Уже шестой год он обитал на авторынке, таская от контейнеров на прилавки и обратно тяжелые тележки с товаром торгашей и вынося мусор из кафе «Гордый кавказец». Спал он на ветхом матрасе, брошенном на пол кладовой, что за вагончиком сторожей, где те держали лопаты, ржавые дорожные знаки, огнетушители и прочий редко используемый инвентарь.
Он был из тех, кого в этой части Украины называют «вуйками», вкладывая в это слово всё: выходец из Закарпатья, мужлан, человек второго сорта, дешёвая рабочая сила. Дешёвая рабочая сила…
Когда в начале 90-х, сразу после развала Великого и Нерушимого, страну захлестнула волна быстрообразующихся – и так же быстроисчезающих – крупных, и не очень, строительных фирм, он оказался в числе тех искателей «лучшей жизни», которых десятками тысяч вывозили из бедных закарпатских земель в центральные и восточные области Украины; нужны были каменщики, маляры, штукатуры, нужны были те, кому в радость любая работа, кто неприхотлив и хотел большего, чем имел. Их селили в дощатые бараки по двадцать человек; каждое утро на автобусах развозили по строительным объектам, а перед сумерками свозили обратно в бараки. Было время инфляции, и платили им вермишелью, консервами, турецкими шмотками.
В Карпатах, в его милой Личихе – старинной, с «журавлями» и шевченковскими хатами, окруженной высокими соснами и еще более высокими и более древними горами, - где-то в его теперь такой далекой Личихе у него была жена и две дочери. Он их не видел уже десять лет. Или больше? Больше десяти? Боже, как долго он не был дома! Сколько же ему теперь? Орест Кужиль попытался вспомнить, но не смог. Водка и неудачи сделали свое, всё истерли из его памяти, всё, что так ему было дорого.
После того, как распалась их «процветающая» строительная фирма, такая массивная и незыблемая, где платили вермишелью, консервами и турецкими шмотками, да еще обещаниями, он и некоторые такие же искатели «лучшей жизни», решив домой без денег не возвращаться, несколько лет бродяжничали по стране, перебиваясь случайными заработками. Кое-кто завел новую семью, жил легче. А он не смог забыть ласковых глаз жены, ее заботливых рук, и теперь, без денег, косматый, оборванный, без своего угла, совсем опустившийся, - погибал.
Он сидел на бордюре, смотрел на прохожих, попыхивал цигаркой, ему было парко в его отсыревшей за долгую зиму фуфайке, но на задорном весеннем солнышке было хорошо, и он прикрыл веки. Уже погружаясь в свою привычную полудрему, он почувствовал, как солнышко вдруг исчезло. Он открыл глаза.
Перед ним стоял высокий полный мужчина с усами, высокими залысинами, солидно одетый. Он владел на авторынке несколькими ларьками и был одним из немногих, кто знал по имени оборванного бездомного, таскающего на их рынке тележки.
-- На вот, возьми, - сказал мужчина и протянул бездомному пять гривень. – Купи себе беляш.
Бездомный робко протянул руку за пятеркой.
-- Спасибо.
Вручив пятерку, мужчина пошел дальше, но через несколько шагов обернулся и посмотрел на бездомного.
-- Надеюсь, ты купишь беляш, - сказал он.
Орест посмотрел на пятерку в своей грязной руке. Пять гривень. Грязная, дрожащая рука.
Слезы потекли у него из глаз, но его морщинистое, заросшее дремучей бородой лицо их совсем не ощущало. Орест хотел сказать, что купит беляш, не стопку, но мужчина уже был далеко.
Пятерку Орест сунул в карман. В него он уже неделю складывал то, что никогда больше не сможет потратить. Уже неделя, как его желудок отказывался принимать пищу, неделя, как он не мог толкать груженные железом тележки.
Он еще подумал, что солнце перестало греть, и медленно, боком, стал заваливаться на тротуар. Цигарка выпала из его грязных, заскорузлых пальцев. Он слышал, как проходившие мимо люди останавливались возле него, что-то говорили, голоса сменялись голосами; потом он почувствовал, что кто-то трогает его за плечо. Он приоткрыл глаза. Два здоровенных санитара «скорой» в белых одеждах пытались положить его на носилки.
Последним, что он услышал, прежде чем опустился занавес, были слова одного из санитаров:
-- Черт! Ну и воняет от этой скотины!