Эта давняя история возникла в хранилище памяти совершенно случайно – вынырнула из прошлого и заставила удивиться единственной на всю жизнь любви.
С утра читал в интернете на одном из литературных сайтов рассказ о любовной страсти, а глаз кольнула трижды повторённая метафора – «разбитое сердце».
Ах, как любезны нам привычные штампы! Мы их повторяем и не задумываемся, что тот сочинитель, кто первым придумал такое сравнение, был далеко не бездарен, коль влюблённое сердце сравнил с обронённым сосудом, наполненным счастьем. О любви уже тонны книг написаны, а всякий раз хочется это дивное чувство нарисовать не усохшими, а свежими и незабываемыми красками.
«Разбитое сердце» - это, конечно, штамп, причём очень старый, захватанный. А как можно ещё сказать? Стал придумывать, сравнивать трагедию пылкого сердца с чем-то необычным, а в голову лезли лишь какие-то болезненные сравнения.
А что тут поделаешь, коль иногда любовь дарит не райское блаженство и не пожизненную радость, а до волдырей ошпаривает сердце. Потом такой ожог долго не может зажить, и нет волшебного лекарства, чтоб рана раньше срока отболела. Остаётся лишь спасительная надежда – на время да на крепость стержня, который твою душу держит. Вот только потом на сердце рубцы остаются, но они уже не болят. По себе это знаю – случалось обжигаться.
Любовь – это болезнь? несчастье? или всё же великая награда?
Всякое бывает. Кто чего достоин… Одно можно сказать вполне определённо: каждый из нас желает изловить синюю птицу настоящего и неизбывного счастья.
И всё же любовь – это сама жизнь. Прилетит синяя птица, совьёт гнездо на сердце и сделает кладку яиц. А потом терпеливо греет своим телом зреющую жизнь. Под тонкой скорлупой необъяснимым образом возникает продолжение рода.
У любви тоже слишком хрупкая скорлупа – грубости не терпит, но отваги требует.
В 1980 году довелось мне побывать в Северобайкальске. Однажды с командировочным удостоверением в кармане зимним солнечным утром я прилетел в этот молодой городок на БАМе и явился в местную школу искусств, где обучались в том числе и юные художники. Надо было поделиться опытом преподавания, оказать методическую помощь. Обычное и привычное вообще-то дело – не впервые туда наведывался.
В тот же вечер к себе на квартиру меня пригласил преподаватель музыки Юрий Лебедев – замечательный гитарист и балагур отменный. Ну как можно отказаться, коль обещан байкальский двухкилограммовый сиг, запечённый в фольге, которого он самолично на подлёдном лове подсёк недавно! А ещё нас ждала строганина из огромного окуня. Если учесть, что в этом случае не могла не звучать живая музыка, зимний долгий вечер сулил подарить истинное удовольствие.
Гитару я люблю давно и преданно, с тех юных лет, когда однажды в Комсомольске-на-Амуре мне посчастливилось побывать на концерте Александра Михайловича Иванова-Крамского – самого известного на то время советского гитариста. После столь памятного концерта всегда жалел измученный инструмент в руках молодых ребят, умеющих лишь под хриплое петушиное пение бренчать да бацать незамысловатые ритмы. Встреча с хорошим исполнителем – редкое счастье и великое наслаждение.
Юрий Лебедев являлся именно таким исполнителем. Мой ровесник, он в середине шестидесятых, сразу после окончания школы, поступил учиться в класс шестиструнной гитары в музыкальном училище при Московской консерватории, а после его окончания стал студентом института культуры, опять же по классу гитары. Иванов- Крамской для него оставался не только педагогом, но и богом.
Жил Юрий на третьем этаже в новом девятиэтажном доме в двухкомнатной квартире. С женой не развёлся, но она от него однажды упорхнула в Москву к родителям, а назад так и не вернулась. Что меж ними произошло, я не выпытывал, но очень похоже, что молодой и красивой женщине не пришёлся по вкусу сибирский мороз и комсомольская романтика строителей магистрали века. Мостик, соединявший два сердца, вдруг в одночасье рухнул. Оно и понятно: ей, родившейся в белокаменной столице, до хрипа и воя души не хватало блеска московских театров, выставок и добрых давних друзей. А ещё она ужасно скучала по родителям и по своей любимой работе в институте культуры.
Сига Юрий извлёк из холодильника, отчистил чешую, распотрошил и помыл. Посолил, натёр специями и, плотно упаковав в фольгу, уложил на противень в духовку электроплиты. А пока рыба запекалась, мы скоренько сгоношили на кухонном столе закуску: нарезали хлеб, малосольного омуля, репчатый лук с уксусом поставили, баночку шибающей по мозгам ядрёной горчицы открыли, а перед тем, как принять по сто грамм, настрогали тонкими ломтиками промороженного окуня, который ждал своего часа на балконе. Славный рыбный стол получился.
Проголодались за день, обильное выделение слюны измучило. Всё наконец-то готово! Чокнулись за знакомство, выпили и закусили.
Что такое вкус строганины – пересказать не берусь, ибо моего живописания и писательского дарования не хватит. Должен только заметить, что употреблять её без водки нет смысла – результат обнаружится иной. В этом случае ни заморские вина, ни коньяк не пригодны, нужна только русская водка.
Ещё по рюмке выпили, и наконец-то Юрий принёс из комнаты свою любимицу-гитару. Тронул чуткие струны, прислушался. Чуть подкрутил колки, опять прислушался к звучанию инструмента. Уселся удобно на стуле.
– Предлагаю вот что для начала, – сказал, глядя в украшенное морозным узором окно. – Есть у меня «Фантазия» на тему романса «Я встретил вас». Ты как к романсам относишься?
– Я к ним не просто отношусь – я возношусь. Давай договоримся: ты играй всё, что пожелаешь, а я буду твоим благодарным слушателем. «Мурку» заказывать не обещаю.
Он играл, а я со счастливым замиранием души слушал и слушал… Звучала музыка из партитуры Русских народных песен и романсов, написанной самим Ивановым-Крамским. Запомнились «Арабеска», «Выхожу один я на дорогу». А потом звучали «Тарантелла», «Каталонские пьесы», «Аргентинское танго».
Уже стемнело за окном, мы включили свет. Пришло время достать из печи запеченного сига. По квартире поплыл замечательный запах.
Налили под горячую рыбу ещё по одной рюмке и выпили.
– Вот что, дружище, я больше пить не должен. Моя гитара пьяных мужиков не терпит. Ты закусывай, а я сейчас поставлю на магнитофон бобину с записью концерта Пако де Лусия. Ты услышишь настоящее испанское фламенко. Три бобины мне прислал друг из Москвы, мой однокурсник по институту. Он был в Испании, ему посчастливилось слышать и видеть Пако на концерте в Барселоне. Там же он приобрёл эти записи. Раньше я его исполнение не слышал, только знал, что он – гений. Да, именно так о нём отозвался наш Крамской: «Он – гений, он – чародей!» Пако де Лусия играет так, как никто другой не умеет. Он даже сидит, как никто другой – посадка нога на ногу. Техника – фантастика! Сейчас убедишься. Он сам сочиняет музыку, и всё ему подчиняется: классика, джаз, поп-музыка.
Юрий заправил ленту в магнитофон, включил, и я понял, что восторг моего нового друга стал и моим блаженством. Что в его музыке – словами трудно передать. Огонь, страсть, стихия и… абсолютная свобода. Да, именно абсолютная свобода непостижимого таланта.
Умолкла гитара, а мы сидели и молчали – такова сила потрясения. Наконец Юрий встал и прошёлся по кухне
– А ты главное ещё не знаешь, – сказал с улыбкой. – Трудно поверить, но Пако не знаком с нотной грамотой. Представляешь!.. Уже несколько альбомов записал и даже музыку сочиняет – всё на слух. Вот так-то!..
Ко мне по осени часто захаживал в гости один твой коллега. Приходил слушать Пако. Слушал и плакал. Здоровый мужик, а плакал. Говорил, у него в сердце этот огонь.
– А почему перестал ходить? Позвони, пригласи его.
– Уехал он. Несчастная любовь у него случилась, вот и уехал. А на прощание подарил мне картину. Пойдём, я покажу. В спальне она висит.
Юрий включил свет – и я увидел пейзаж. На холсте почти метрового размера легко узнавался причал на Байкале, с оранжевым портовым краном и мощным буксирным катером, пришвартованным у стенки, тот самый причал, мимо которого не раз приходилось проезжать по дороге в аэропорт Нижнеангарска. Язык живописной манеры и авторский вензель в правом нижнем углу показались знакомыми.
– Кто автор? – спросил я и услышал:
– Вряд ли ты его знаешь. Ты учился в Москве, а он в Иркутске училище закончил. Это Колпин Геннадий.
– Ошибаешься! Гену я знаю. Даже очень хорошо знаю, потому как ещё до института учился с ним в училище на одном курсе и в одной группе. А что за история про несчастную любовь? Мне не припоминается ни одного случая, когда бы он с женщинами общался. Монашескую жизнь вёл.
– О, это слишком печальная история! – воскликнул Юрий. – Шагай к столу на кухню – расскажу про твоего однокурсника.
Мы налили по чуть-чуть, выпили.
– Хороший он человечище, Генка, чистый, как ребёнок! – начал он свой рассказ. – Мужику далеко за тридцать, а влюбился в первый раз и поломался. Психика нежная, греха не выдержала.
– А какой же тут грех? Любовь – это святое.
– Подруга его, Маринка, замужней была. Я бы ничего о них не знал, но однажды он сам рассказал. Плохо ему было. Сидел и слушал Пако. Плакал молча. Слёзы текут, а лицо каменное. Чувствую, гитара душу сжигает. И не только гитара, но ещё что-то. Спрашиваю: «Выпить хочешь?». «Наливай!» – отвечает. Достал я из холодильника водку, закуску на стол поставил, а когда закончилась запись, он мне признался, что подал заявление на увольнение, что уехать собрался к себе на родину.
Я сразу припомнил, что мой однокурсник родом из Пермской области. О себе он в студенческие годы рассказывал мало. Знаю, что служил в таких воинских подразделениях, которые принимали участие в испытательных взрывах ядерного оружия в самом начале шестидесятых годов. Довелось ему видеть атомный гриб, и не раз. Страшное зрелище… А ещё знаю про голод сорок седьмого, про то, что ел он лебеду и отсевки. Отец погиб в сорок третьем под Ленинградом, а мать в том голодном году умерла, и увезли его, полуживого и от голодухи опухшего, в детский дом.
– Ему бы давно пора жениться и собственных детишек нянчить, а он дичится, от девок шарахается, – продолжил Юрий. – Не случайно всё это… С чего вдруг решил уехать? – спрашиваю у него. – Обжёгся я, – отвечает. – Волдыри на сердце вздулись. Измучился…
Выпили ещё. Бутылку в тот вечер до дна «приговорили».
– Он вообще-то слыл непьющим человеком, а тут… Рассказал про свои любовные похождения. Впрочем, случилась не пошлость, а первая в жизни большая любовь – в этом сам признался. Скорее всего, она же стала и последней.
«Кто знает, вполне вероятно, эта Марина вообще была единственной на всю жизнь страстью. Только сердце вины не имеет, ведь ему, как известно, не прикажешь. Вот и вступают в конфликт сердце и совесть. Что-то Геннадию мешало быть таким, как все, что-то мучило его многие годы. Невозможно стеснительный он человек, совестливый на редкость. Видимо, случился в юные годы неудачный сексуальный опыт, чего-то испугался, и «механизм» не сработал. Такое бывает… Вынес сам себе приговор, потом долго страдал, вот и получил психическую травму. Скрывал свою беду, никому не раскрывал тайну, чтоб не обрадовался враг и не огорчился друг. А эта чужая, замужняя женщина распознала в нём старую боль и, так сказать, расколдовала ложный страх, «вылечила» его, бедолагу. Он был романтиком и идеалистом, а потому не жил, а существовал и жадно ждал настоящей жизни. И дождался, и ужаснулся греха, и спасовал… Не распознал приглашения к счастью.», – предположил я.
– Ты знаешь эту Марину?
– И её знаю, и Николая – мужа Марины. Он работает на Северо-Муйском тоннеле проходчиком и приезжает домой не часто. Детей у них нет. Почти пять лет прожили, а родить не получалось. Но как выяснилось, рожать она может. Летом забеременела от Геннадия, одновременно обрадовалась и испугалась очень. Генке бы проявить настойчивость да уговорить её уехать куда-нибудь подальше, так нет же… Время упустил, а тут и Николай заявился.
У неё выбора не осталось. Покаялась, рассказала мужу про всё. Нетрудно представить, какая ужасная сцена разыгралась. Он напился, янычаром налетел и Маринку избил. Ну, и, конечно, случился выкидыш. Очень она переживала. Обвинила Геннадия в трусости, в нерешительности, в гибели их будущего ребёнка. Сказала, что презирает его, что мужиком не считает и видеть не желает. А когда муж опять на свою стройку укатил, срочно уволилась и исчезла. Куда улетела – никто не знает. Вот такая драма случилась. Семейные войны всегда заканчиваются поражениями. Победителей нет, зато судей хватает с избытком – по себе знаю.
– А где Марина работала? – полюбопытствовал я.
– В библиотеке. Там они и познакомились, когда Геннадию поручили в читальном зале сделать настенную роспись. Он ведь как привык питаться: то не вовремя, то всухомятку. Диковатый мужик. Она его подкармливала, ну и… приручила. Маринка, она очень хороший, душевный человек. Такую встретишь на улице – невольно глаз зацепится. Не раскрасавица, но есть в ней редкое женское очарование. Иные красавицы на самом-то деле бывают затасканными крысавицами, а она… она внутри вся светлая. Похоже, своего Николая терпела, но не любила. А вот Гену полюбила крепко. Жалеючи, приросла к нему. Знаешь, такое у женщин бывает… Не зря на Руси наши предки именно так признавались в любви: «Я жалею тебя». И он её жалел. У них могла получиться счастливая семья, но… И в самом деле слишком нерешительный мужик. Не орёл. Вот так…
«Всё верно: Геннадию отваги действительно не хватало во всём», – заключил я и припомнил слова нашего однокурсника, Бориса Девятова. Когда мы на четвёртом курсе писали обнажённую натуру, посмотрел он на внешне благополучную живопись Колпина и спрашивает:
– Слышь, Генчик, а у тебя сколько яиц в штанах висит?
– Ничего себе вопросик!.. Неужели думаешь, будто одно?
– В том-то и дело, что всего два.
– А разве мало? Два, и оба – свежие.
– Ты не прав. Чтоб гением стать, – ужасно мало! Нет в тебе, Гена, творческой наглости.
– Извини, у меня и любой другой наглости нет, – слегка обиделся Колпин.
Мы тогда посмеялись над грубой шуткой, но потом всё подтвердила сама жизнь: без творческой дерзости в искусстве выделиться невозможно. Тут особая энергия необходима, которой нет у людей обычных. Геннадий Колпин – человек не глупый, но мощного воображения, жажды новизны и крепкой воли в него природа не заложила.
– А когда в последний раз он пришёл ко мне слушать неистового Пако, Маринка уже уехала, – продолжил Юрий. – Ему бы вдогонку кинуться, разыскать её, в ноги повалиться, а он расклеился, талдычит одно: «Волдыри на сердце… Грех смертный… Это я, кот шкодливый, во всём виноват…» В глазах - испепеляющее одиночество. Того и гляди: сдуру в петлю залезет. А я так считаю: настоящая любовь всё же безгрешна. Любовь всегда права. В тот вечер в подарок он эту картину принёс: «Это тебе за Пако. Если хочешь знать, его музыка меня спасала, когда жить уже не мог. Нет, она меня не излечила, но дышать заставила». Вот такую лирику выдал на прощание…
С той поры прошло много лет. В самом начале декабря 2002 года на выставке Клода Моне в музее А.С.Пушкина на Волхонке я встретил бывшего однокурсника по Иркутскому художественному училищу. Разговорились. От него-то и узнал, что Геннадий Колпин ушёл в мужской монастырь, принял постриг, стал монахом-иконописцем.