Щучий Остров

Петр Крестников
 Официальный сайт  http://www.petr-krestnikov.ru/

В прошлом веке небось молодым был наш Батюшка Лес. И наивным. Доверял людям все свои сказки, без кОрысти ради, как маленьким деткам. Отдавал им себя до последней росинки. И в заботе Его растворялись все наши тревоги. А любовь токма вовсе не слово, - поступок. Вот из этих поступков и деется дело, как мурашник из палок, да сора.

Слышишь?

Ели Великие…

Помнят начало.

Стояли тогда малолетками, словно мой дух, покрывали всю Красную Гору бескрайним пушистым ковром. Всё, как есть впопыхах, призрачным полотном. Под Горой текла речка Сабуровка, тоже живая. В речке в энтой водилось великое множество разного чуда, о котором таперь и вещать – неравён засмеют. А под речкой стояла избушка и в ей… Жил старик. Такой ветхий, что, сколько ему тогда было годов, не сказал бы, наверно, никто. Старика звали дедом Ермолой. Он знал толк всякой вещи и кажная пыль с ём имела беседу.

Я был юн в ту далёкую пору. Мы были другими. Эка невидаль, правда! Не тось. Дюже гложно на нонче смотреть. Одинокие вы. Хоть в толпе. Нет у вас ничего.

Молодое дело нехитрое, полюбилась мне красная девица, круглая сиротинушка с чудным именем Ия. Так уж сделалось зараз, посмотрел на девчушку и понял, что прожить без неё не cумею. Смысла нет, без неё – пустота. Шибко в сердце запала, кручина. Приглянулся я тоже зазнобе своей, парень видный – не промах, природу томить не обучен, жизнь пошла слаще бортного мёду. Свадеб в наших краях не играют, свадьба – дикий обычай. Там, где двое в одном, для толпы места праведно нет. А внутри – того боле, не счесть, много-много причин, семья – копище, храм. Никому туда пуску не право. Порешили на том. Подрядился я складно на бестер, оханить в артель. Заселились в уютной землянке, согрели очаг. А Сабуровка кормит прилежно, так всего сталось вдоволь. Эк… Живи, стало быть, не тужи. Токма радость и всё.

Хозяин артели лихой человек был, жестокий и своенравный, Арцебашев Игнат, столичный начальник железнодорожных путьёв. Завсегда приезжал на огромной военной машине «Аш-Хаммер», аль на катере в роскоши, ежли по водам, не один знамо, всё в окружении свиты – отпетые головорезы. Никогда не ругался хозяин, за проступки наказывал сразу без шуму, примерно, конкретно и… Люто.

Однажды, вот помню, как шшась, попришёл к нам терпильник, простой  человек с ближней пасеки, пчеловод Глебка. Спорынью у него, стало быть, отщипнули, пол фляги. А людьёв, кроме нас, здеся – кыш. Арцебашев всех осмотрел, нашёл на одном в рукаве пятнышко от перги, так судачить не стал.

-Клади паклю на пень, - приказал.

И отсёк вору руку топориком. Прямо тута, у всех на глазах. Дажь при бабах и детях.
Опосля вор, когда зацелился, попал под проценты, работал за долг до конца своих дней. Эвон как, верным стал, яко пёс, вот те – «вольному воля». Уважают пройдохи свирепую силу. Круто? Круто. Но правильно… Верно. Суть - иначить по делу нельзя. Пропадёшь. Смерды сядут на шею.

Баловство Игнат выжил на корне.

Покой дорогой.

А зарплата? Ну, что ты, родной! Где ж ты видел такое? Чтоб буржуи народу платили? На «покушать» хватало и тось. Завсегда благодарные в пояс. Босяки не о жире пекутся. День прошёл – ляпота, будет новый – и славно. Как птички. Мы «курносую» валом таскали, богатущая жила на Яре. Изобилие, м… Да. Токма нам оно рядом, да около, барский стол далеко. Игнат чах над своими деньгами.

А рыбалили ж в ночь! Почему? Потому…  Незаконная тема. Власти бестера жарко пасут. За него и по тем временам – неминуемый срок, ежли пулю не словишь, конечно. Силовые серчали без меры. Рисковали мы с брАтками жутко. Всяка ночь – натурально война. Бестер – помесь, осётр и стерлядь, вот тебе и «курносая» рыба. По цене – точно золото, у-у-у…

Дорогой он…

Покой дорогой.

И харчи непростые – Рассея.

А в России всяк – исподтишкович.

Но об этом позжее, не суть. Нонче будет сердешная сказка.
 
Как-то с промысла раньше обычного ночью вернулся, случилось. Зорька не занялась, тишь ащё, темнотень – глаз коли, Луна спряталась в туч. Костерок запогас, угли сели в золу, дым прибила роса. В аккурат подокрался к землянке, как мышь. Всё пошкерно, на цыпках – боюсь… Жёнку жалко будить. День-то долгий, длиннее, чем ночь, знать, намаялась засветло девка. Проползаю в жилище, а там, на тебе – никого! И постелька холодная, с вечера, даже не смята. Ох, тревожно мне сталось! Как быть? Ажо искры из глаз! Што таперь за напасть? Рвётся там, где не ждёшь. Скрипнул зубом, решил проследить, вышел вон, да забрался под куст. Сижу трепетно, бьёт.  Недалече. Слышу… Точно шаги!
 
К тому сроку глаза с мраком, стало быть, спелись, различки пошли, вижу тось что, да как. Ия мимо меня, словно тень проплыла, яко призрак. Нагая! Очи звёздами яркими хищно горят, кожа влажная, будто из бани, а в руках веник трав. Благовонных, из тайного мира. Проплыла мимо мужа в кусте, зашла в дом, осушила себя полотенцем, надела рубашку на голое тело, да устроилась в люльку супружью, тать сподручно и без суеты, весьма грамотно – дело привычки. Пролетел дюжий миг, чую – спит, как младенец невинный. Не решился я выйти тогда из укромы, сковала нервота – треклятая немощь, проторчал до рассвета пень пнём. Даже жилкой не дёрнул – трагедь. Мала-мала, глядь, забрезжило утро.

Петухи заорали, дождался. Зрю в почень. Как ни в чём ни бывало выходит моя разлюбезная на околодку… Вся потягушки, солнышку лыба, лебедица, румяная – страсть. Ни приметы засонства, ни зги. Никакого намёка на слабость. Нет истомины – чудь! В просаке затвердел, не смерещилось ли? Верно, хохмы ночами шалят. А женьё костерок оживило, самоварчик варганит, а тось. Ишь, ушица бузит закрома в котелке. Лад по правилам мужа с работы встречать. Девка путная – честь и хвала. Чёй не так-то, зануда кустовый? Оробел я уклюже. Срамно. Исхожу из засады и к ёй.

А она счастьем пышет, ишь, чё! Мне в объятия бросилась сразу, словно век не видала – ждала. Простодушно, доверчиво, искренне… Лицедейство – великая вещь. Только так не сыграет артист! Ложь – она ж ремесло. Али вирус? Бабье сердце – не цирк. Видно всё… Изнутри.

-Здравствуй, милый, родной мой, скучала.

-Ия, солнышко, ты?

-Всё потом. Будем кушать, любимый. Сегодня… Такое прекрасное утро! Устал?

-Очень сильно устал, дорогая.

-Ах, Акимка… Акимка… Какой ты хороший.

Яко ащё, да прищур, сяк токма обчались, сие… Мужуки, али бабы другия, артельския не спринимали, чинили потешки над нами. «Сюси-пусями» наше общенье  дразнили. Множко мягкости, нежности между собой, в ляпоте – вражья чуждь. Это всих напрягало! На немоге народ суетился. Ан с немогой душа, словно булка, от внешних наветов черствеет. Паки тело обчается, таки душа, она ж – семячко малое. Зреет… А какие слова тело выдаст наружу, вот таков будет голод и плод. Опосля. Душа дома, в словах полюбовных. Там, где дом у души, там и Родина-Мать. Нече диво в потьме.
 
До полднЯ разлагался – дремота. Так уж, сон и не сон, неприкаянный быш. Мысли разные лезут, шальные. Всё верчусь, да кручусь, места в люльке не нать. Стать, як прорва дурная, волчком. Это тяжба. Шо на блудные мысли управу искать? Нет яё в голове…

По хозяйству супруга ушла. Я собрался и – в лес, к деду, знамо, Ермоле. Пробирался мудрово, что цельную вечность, сквозняком через ветки густые непролазной акации с ивой, ноги в кровь о шиповник издёр. По болоту, по шкерам, да по буреслому. Схоронился старик в саму глушь. Я заблудил малёха – конфуз. Уж в обратку решил. Глядь – избушка сама, словно из-под земли, шасть и туточки… Бед.
 
Туман выпал на травы какой-то. В это время на редкость.

-Дланью ширше маши! Здравствуй, мил человек. ЗацапАют пчелухи! – Бачу голос.

Приветливый, добрый хозяин встречает меня с дымарём наизвес, надоть, пасеку робит. Борода до штанов, волос лёгкий, как пух, сЕдый в точности снег.

-Здравствуй, дедушка. Не прогони. Я к тебе за советом.

-Вижу. Слыш-ка, коль так, подмогни мне «окрошку» собрать? Одному здесь трудов до темна, а с тобой вмиг решим. За делОм-то и думка весельше. Справим нУжду твою, коли есмь.

-Я не прочь подмогнуть. Завсегда. Только вот, что такое «окрошка» не ведаю, не разумею. Как её промышлять?

-Сие камни такие в пчелиных ячейках, як пыль, мелкие – крохота, энтим матки маёи червят. По волшебным словам. Камень – чистый алмаз. Ты мне дыму поддашь, ну а я разберу. Будет прок.

-Диво… Чистый… Да, как это, чистый алмаз? Пчёлы – чистый алмаз?!.

-Шо скажу, то и будут червить. По волшебным словам можно всё. Я, ишь, слову глава. Живу долго. Умем. Драгоценные камушки в падь.

-Хорошо.

-Вот и славно. Пойдём. Одевай сарафан. Нонче жалят. Озлоб.

Урожай егда вышел обаче отменный, за лукно не скажу, врать не гоже, - агвИцу словили. ЛЕпше камушков ономо мне и не снилось. Чище всякой росы, адаманты – нырища! С такой гобью,  очина тебе – маестат, а не ладина – мрежь, всем князьям на завИсть. Цельный город купить – не проблем.  Леть. Раскудесная навь, прелесть – темнь. Реснота, яко есмь. Ай, да пчёлки! Лихва…

Сели чаить.

-Деда… Как же такое возможно? Ты ж богаче Царя! – Спрашиваю Ермолу.

-Отпыхни, молодЕц. Что ты знаешь о Них? Мне богатство не нать, - отвечает старик. – Я в достатке итак. Ишь, на месте душа, не брыкаюсь – живу. Не ищу я… Нашёл. В том и радость, и знань. По убогим путям не ведусь. А деньжищи нужны, чаю, нищим бродягам. Вот ты токмишь: «Царя»… У Царей денег нет. Это деньги имеют Царей. В чём залаз? Хочешь… Камушки эти… Возьми. Будь «окрошка» твоей. Купишь с прачей Игната?

Я подумал тогда и ответил ему:

-Нет, отец, не хочу. Мне другая нужда.

-За жену изрекаешь?

-Да. Не пОнялось. Что было ночью?

-«Нет истомины – чудь!» Ты ответил ужо. За меня. Чудь она. Чуди дщерь. Так и ведь. Николиже она человеком не яти. Кровь змеиная в бабе твоей. Род её под землёй. В мутных водах печаль. В скупе – мара. Те – гроб без креста. Под колючей купиной. Кароста.

-Брешешь, старый! Замятна в башке! На раздряги казатель? Ия – хоть моя!.. Люба! А ты… Етерь, Леший и желвь. Ты – израдец лесной. Ложь – не вирус… Твоё ремесло!

-Гавран хает над ёй. Слеп? Прозреешь, коль так. Будь оно по сему. Прощевай.
 
Побежал я отсель опромЕтью. Докамест бесом стал, осерчал. Тать – лесино сменился окрест, страшно поприще – плищ, неказисто. Ноги в травах, в корягах стреЮт, необытный ортьма. Всё яруги вокруг, да болота.

Слышу голос. Чу…

Блажити женский. Рядом, тута си речь. Ладно, сладко поёт, мелодично. Перепал я, споткнулся башкой, точно в дуб, мшица трежью из глаз. Больно – страсть наляцати!
 
Вижу дело – поляна…

На поляне – избушка, одрина. А с избушкой – чудовища, лютые сыти. Яко звери, но токма быш люди. Волосатые, в стень обезьяны -  мамоны, большерослые – по два чела, на ногах мускулистых. Сими хвост ящерИный…

Хвост, як третья ножища – упор. Морды мерзкие дико, в морщинах. Слышь, а лик-то! Чернущие в срам! Рожи, как у мунгитов косые. Жуть, гарипы вельми. Между ними баскак. Беспроротица вем.

Мясо Едят с кровищей сырое, тушка тёлочки тща. Я спознал эту тёлочку – наших, протозанщик ошую. А поёт мастрота, девка в теле людском, мелкий ящур по накрам стучит, а она, словно лань, або бяху не песни – молитвы. Заклинания – кобь…

И от коби такой Мать Сырая Земля превращается в злато. Аже злато Баскак и варити. У чертей этих ямы в корнях, туда злато и прут. На закланье Екзарху егоже. Ём без куны нельзя – топливо колесниц. Колесницы все бачат ничтоже. Глядь, из ямы Игнат вылезает…

В княжьей  милоти, важный крылшан. Хает тось к мастроте без препятства. Обнимает, лобзает дивчИну. А дивчИна смеётся, играет. Кроме зря белый свет обадить. И дошло до меня, буди голая правь… Девка та, в теле – Ия… Моя!

Красный Яр – дивно мест! Обошёл всю Рассею я вдоль, поперёк, покружило меня в ветроградах, наюзИл страни век, а такой палестинки магической больше не видел. Старики говорили, что здесь Белозерье, центр мира. Да не просто «планеты», ишь как. «Мира» - значит, «Вселенной». Центр –  ось мироздания. Земля полая наша внутри, яко мяч, жизь под коркой кипит. Там невиданные города, для которых Москва – сю… Глухая дерёвня.

Там такие заводы, которые нашим механикам даже не снились!

Там движуха, а здесь – скорлупа. Токма видимость цивилизаций. На поверхности разумов – тень. Просто дым, ну а мы возомнились сё пач, дальше носа сваиго не зрим. Потому что всё делим.

Делим…

Делим…

И делим.

А делить-то нельзя, мир един, цифр нет. Цифра вемо – пустышка, «зирроу». Повелись на лукавые книги. Бог – не дед в облаках. Бог – есьмь ты, человече.

Ан Сабуровка, знай, - Шабала. Входа нету под Землю, всё здесь. Это, братко, Латырь. Слово сим управляет. Знаешь слово такое – пройдёшь, а не знаешь – останешься дурой. Алконост? Али возгри с аракой? Смекай…

Буди дышля бельмесу.
 
Зазвенел колокольчик в овраге. Глум спотух от извета такого. Все яруги окрест – буераки в кокорах с древних пор балвохвальством шалят, спасу нет от наветов нечистых. Оглянулся на звук колдовской – вмиг исчезла забава. Або с нею и чуди, попрятались в дупла, таки сон, всё накрыло зловещим туманом. Вижу я, что стою на опушке знакомой, возле стана родного. А вокруг - мнити навь, да очина – моё! Шасть на поприще – грудью в народ, вот тебе и посад. Супостаты – болезь, правды нету в стезях, правда в Родине. Выхожу на деревню. Приязнь.

День под вечор покляпло. Добрый люд суетится чегой-то, не стряслось ли хмары, на станице тревожно. Мя ж ночвой в саму гущь. Вопрошаю…

Бабки чешут:

-Зверьё завелось. Упыри – волосатики – вепри. Тёлку нонче зарезали, твари, у чеботаря. Чеботарь бирюков этих бачил своими глазами. Токмит: «цельная стая етерь». С ёми ведьма – красавая девка и Белий. Белий – дикий, дремучий ведун.  Эти можут яхой лик примерить, с образАми играют, деют мысли внушать. Мужики собираются бить. Послух верный – раздряга, тать известь треба быстро. На синглите артель. Поспешай!

Не пошёл я, конечно, тудысь. Знаем эти синглиты… Там, где думают ваще двоих, толку – нуль.

Один человек – человек.

Два человека – два человека.

Трое – стадо баранов.

Голова – хорошо, две – ортьма, хает токма усё.

Малость передохнул, набил брюхо юхОй, ества – жбан, а стемнело – побрёл на работу.

МовОго напарника звали Бормой, отрок, лет девятнадцать. Бых здоровый детина, но туп, яки слон-елефант, и от этого дряхл, расторопию не подлежал. Кроме зря на него ересь тратить. Кой надёжный был парубок, дюже спокойный, беспроблемный, как дуб… Баобаб. С ём работать – одна ляпота, никаких замятней. Дело знат, остальное – по бубну. Подружился ён мне.
 
Лодку вывели в лов на охоту, загрузили охан, место требное в юзах. Луна вышла из вод, огромедная нань, здох парун, с ём тревожная мыть. Голытьба! Опрометчивы наши минуты.

-Знаю мазу! -  Вещает Борма. – Щучий Остров! В разречье Сабуры. Сокровенная старь. Земснаряд гравий рыл, сорок метров до дна. Сто пудов, там «курносой», как грязи! В теме нет никого, кроме нас. Словим фишку, пока замятня? Щай они бесов мутят, юроды! А мы делом займёмся – бабла настрижём. Покамест диких глючит… Ты как?

-Интересный расклад, - говорю. – Сорок метров – хорошая яма. Бестер любит такие. Может быть, и прокатит.

-Прокатит. Пруха нонче со мной. Мне последнее время везёт.

Тихотня…

Мысь по лунной дорожке пошли. Прям до острова… Гладью за час.
 
Щучий Остров – такой пятачок на реке нашей Матушке-Каме, локтей с тыщу от края до краю всего-лишь, не сразу приметишь. Густо вербой порос, тальником, ни зверья, ни людёв, отщепенец – изгой, но красивый, зараза. С песка. Песок крупный без пыли, имати его на ладонь – кожа кышит, словно бусинки сквозь пятерню, купно вем. Желви нету ничуть, лишь камыш, да и то только так, под клочками. Неотрадная тща. Земснаряд рыл там точно, старался изрядно, я, ишь, сам его видел, ан вот – не смекнул, стало быть, мой напарник Борма ушлый дюж. Кум железный нам экую нырь накопал, токма в короб, сё чахнем, умёты! Ленища… Рыбы – темь, а согнуться в ломы, вот такие си – русские люди. Спим, да бисов изводим, чем робить. Молодёжь шабутней. Сору в мыслях нимет.

Так сошли мы на брег.

Полнолуние – жуть! Луна сытая… Бдит. Як аркуда – залаз.

Иногда час аркуды становится ветром внутри. Поиск в тысячу лет, а иголочка в стоге торчит прямо перед глазами. Этот ветер не стоит бранить, он приходит извне, наша цель – лишь его обуздать. В нём нет истины жизни, он – ложь. Ну а ложь и является Духом Вселенной, без неё нет движения – смерть. Цель любого пути – остановка.

Остановка – Щучий Остров.

Вышли, бросили вятель на всяк, развели костерок, побрехали на звёзды бакланом, да влеготку попёрли на пробь, типа – просто в разведку. Я за вёслами, ён на корме, на корме – на снастях, стало быть, недалече судьбина.  Ты не знаешь, конечно, откель… Что такое охан?

Охан – сиречь железка согнУтая в три-пять обхватов у нас, у других-то поболе, ан тут повеслухам, без моторов мы ходим в секрет, дабы не запалить промысляк. Незаконная мзда. На железке – мрежа, то бишь сеть. Чтой-то вроде сачка, токма очень большого. Опускают такое чудило на дно и тащАт за собой, лодкой в силу тащАт. Забирает охан всё, что есть у реки без разбору. А «курносая», вестно сё, - донная рыба. Вот и есьмь  хитрота – наш живот.

Лепший год так небЫло. Отошли метров сто в глыбину, погрузили мрежу в самый желоб, там зараз по веслАм, от луны по стезе на костёр. Вышел цельный кендарь! Добрый бестер – лихва! Подфортилось нам, чу… Не припомню такой лёгкой живы. Это ж сколько за ночь? Миллионщики чтоль? Ярый блазн – палестинка.

А тем временем вятель забрёл. Мы такого зазору и в мЕчтах не ждали, просто также, на шару его, а он ишь… Поглянули – битком! Редкий красный карась. Пруха точно, как пить.

-Слышь, Аким, ятерь чё… Кабы нам не делиться с Игнатом? Кровопивца с возОв? Может, в тАйник уйдём? В порожняк? Сами в город свезём втихаря, ан ему – фуфел в дых! Это ж наша елань. Братко, здеся – свобода! Эка мазушка раз в жисти бышь. А другого не нать, - предлагает Борма.

Деликатный крамол.

-Закопает Игнат… - Лебежу.

-Не узнат. Ты по сути… Глаголь. Вольный тать, али барский прислужник?

Забеседили мы баче тему до бед, бедность – это беда. И покась ковыряли куткИ, - жесть, - вода забурлила, живое. Яко сила така – пчельный рой, аж трясца пробрала до костей. Мы попадали ниц, чресла чаю в удоле. Слышу пение, то, что в лесу, будто куш из песка, мастрота вЕдит толк. Костерок пыхнул тунь. Бачу в свете егось. А Борма поседел, белый стал, словно пепел. Постарел негожЕ, отрок-отрок, а жмур. И ползёт прямо в Каму, в бурлИво. А из Камы, тихонечко так, появляются головы бесов. Вижу их, как тебя! Описать не смогу, страшно – смерть, в ёх глазах – пустота, срань повсюду смердит.

Борма к ним, как телок… На заклан.

Зашёл в воду по голень, не свой – под гипнозом, рекл еси точно зомби, и… К лодке. В лодке рыбы кутьё. Берёт рыбу одну за одной, ять си в Каму её отпускат, чуйка плачет при нём, бесы дело ведут.

Ну, а я шевельнуться не мОжу, засковало мои телеса, в юзах надысь – бусурман.
Свободил мой Борма весь улов, посмотрел на меня, в глазах слышу: «прощай», попытался казать, да утоп. Лишь круги от него по верхам. Супостаты надменные… Ждут. Смерть простая, як дебрь.

Тут ям дышло поспел, отпустил паралич, замог двигаться сталось – чудно, ишь, какая истома. Сзади слышу – шаги. Краем зрила смотрю – это Ия… С Игнатом. С ними дряхлый Ермола и Глеб. Чуть поодаль. Вси тут.

Оробел я в конец, потерял всякий смысл, сам не знаю, что правда, что сон. Будто явь, а внутри сердца нет, душа в пятки ушла. Плоть моя незаметна, ничтожна, недостойна внимания… Их.

Говорят про себя, делят злато, и камни, и мир.

Бесы вышли из вод. Бьют опАшами твердь, стать поклепло в заман. Сиречь – злая тоска.
В полный рост поднимаюсь, иду прямо к ним. Резво, яро иду, яка на бой, а они… Словно нету… Меня.

Извелось.

Подхожу по закону к жене. Дык она, знай, лобзает Игната, сё смеётся, нать – лёгкая нимф. Вкруг сирены визжат, с нёба падают звёзды, пьяной сталась луна. Кровожадная, хищная хмурь.

И ТОГДА Я УБИЛ ЕЁ, ИЮ!

Придушил, что котёнка слепого.

Своими руками.

Крошка даже мигнуть не успела. Всё случилось быстрее.

Вот и прыщ – моя жизнь. Долготь ям не кутил. Скрючил рак. Ну а ты читай, братко, мои…
Письма прямо из гроба.

По началу в гробу дико холодно было, продрог, одиноко, тоскливо и страшно. Погодя попривык. Ко всему привыкаешь, зараза. Аж оно, токма кажется, ишь, что местов мало в ящике том. Там чУдные просторы!  Оно ёть опосля понимашь. Аки мыслей мятнулся и будь, ся полянушка под лычаницей. Кой керста - не конец, энто зрети - короста. Пути идеже исповедимы. Благо шшась я к тебе протоптал, в твою голову вмиг проникаю. Голова у писАков дырява. А в твоей так и вовсе - сквозняк. Заходи и бери, яко хошь. Буди плища в челе. Ты пиши без ошибок, я сверю! Рекл еси люди будут читать. Мне - забава, тебе - гонорар. Эко шустро мы сладили раку! Любо-дорого челядь шугать.
 
Быш однажды лежу себе смирно. Чу, отрада аз есьмь – слышу стук. Кто бы это мог быть? Жутко, братко, итак, а с ортьмой – язва в чресл! Открываю любезно, Бог Свят… На пороге могилы супруга стоит. В брачном платье красивая, словно звезда, ляпотой обожгло до измог. Сё пытаюсь казать, токма тща. Будто дышля… Нутром. Вечор хмурится, пасмурный шмар.

-Милый, плохо тебе? – Слышу голос жены.

А уста не отверсты. Глаголит без слов. Нас никто не услышит. Извне.

СобралсЯ. Изрекаю вопросы. Один за другим. Аж внутри всё трясцой:

-Ия, кто ты? Ответь! Что со мной происходит?

-Не спеши, - сповещает супруга.

Выхожу… Лёгкий ветр-тенОта по мареву струйкой влачит непонятки. Ну а страхи уходят, и кажется, словно трепещет душа, невзирая на смрад черноты. Будто птица в сердцах пробудилась, хай хочется петь, только так, чтобы Дьяволу в уши. Воздух лечит печаль.

-Почему ты целуешь его? Я – твой муж!

-Можно я не отвечу? Мне больно.

-Скажи, Солнышко, это неправда? Я, наверное, болен, и я… Вижу то, чего нет?

-Зрети то, чего нет, буди зря.

Женский кОлых – начало начал, бачишь чудо – не спи, хоть упрут – не успеешь моргнуть. Энто деля такая, як нить, тоньче выти занеже. Девки тока на ощупь простые, а калитку откроешь в глазах… Почитай, что пропал ни за грошь. Там селение зги.
 
-В чём же я виноват?

А она, стало быть, изрекат:

-Родилась я у Вас на Земле по ошибке, - говорит Ия мыслью. Со мной, - Моя Вотчина в нёдрах планеты. Мой Отец – Сентовит, он – судья. Моя Матушка – Макош, хозяйка. Род мой любит меня. Аз в светлице людей поблазнила меня яти скупь, сердце девки – толма, рассиляжилась на человече. Это странно, проказа, ведь люди – изгои. Ирий скрыт от подобных тебе.

-Почему?

-Мои братья и сестры слабее. Днесь они уязвимы. Вяще чувствуют. Тоньше. Нежнее. На поверхности им жизни нет. Человек приспособлен, а мы… Человек стал опасным для нас. Жедать власти яго нет ограды. Он стремился баскачить. Гой уничтожал! Наляцал чтожевелие в навь. Так случилась война. В результате Вы здесь.

-Бесы страшные, Ия, чудовищны, етерь, ужасны!

-Только если находятся долго снаружи планеты. Их уродует Аер – среда. В своём мире подземном, они – совершенство. Раньше люди их звали Богами. Были Бесы и были Небесы. Теперь те, что Небесы – небеса. Кроме зря крылошане истуют. Небеса правят видом, у них – скорлупа. Всё, что глубже – смертельно, родной.

-Так аркучи, как мы не пускаем скот в дом. Точно так же и Вы не пускаете нас в Царский Ирий?

-Промолчу. Правь твоя. Ежли Вас пустить в Рай… Рай тотчас станет Адом.

-Ты считаешь меня недостойным животным?

-Я люблю тебя.

-Лепо, катуна! Як котёнка? А могет, щенка?

-Детель трудно признать. Я люблю тебя, как ЧелоВека.

Бесы водные были – сирены. Топырями их звали, сирен. Когда лес был ещё молодым и наивным, те сирены не прятались в дупла деревьев и норы, жили вольно, открыто, вблизи человека, слыли чистыми, идеже детка. Зла не ведал народ. Всим хватало добра, реснота в ляпоте отношений. Понимали великий и малый: «друг без друга большая печаль». Дебрь не деяти больно истое. Страх – онуду лука. Ихте – гажая свара… Внутри.

А внутри всё-ё живёт, ты смекай, пока думка на месте. Мы такие, как есьмь, як вода, принимаем израдные формы. Можем паром стезить, можем льдом каменеть, и другого не нать, энто, братко, - файда. Мыслить нам не дано, мысль сама по себе. Епанча на умёт, да чекан. Я на крайности слаб, не можу отказать, ежли блАзнит меня в жилах сласть. И по жёнке скучаю в позор. Иногда, слышь, так скрючит, прям дикось – не в мочь, хоть бяги, да гори на кострах. Ну, а тут, полежал во гробе, Мать-Земля, она, знаешь, не пряность. В ёй страстям буя нет. Ся нутро – во, смотри, - наизнан. Кожу дральник заел.
 
Я ужо говорил за глаза?

Глаза девичьи – омут. В этом омуте точии зга. Но не згинуть в такой лихорадке – всё равно, что напраслиной жить. В глазах девичьих – свАрга. В эту свАргу меня и снесло. Не кладбИще вокруг, а отрада!

Ия смотрит в меня, яко в мутную дебрь, пьёт меня изнутри, гладит ручкой так нежно, что хоть… Прямо шшась в трибунал. И никто не пожалится тунь. Алатырь, чую, рядом совсим. В сице чёрная ночь, паки звёздная сыпь, млечный путь – катастроф.

Речка томно течёт, Мари – Сабу, Сабура. Да избушка на ёй… Старика.

Пчёлки в древних колодах алмазы стяжают. Гавран хает, как впредь, ничего не сменилось в отчИне.

Арцебашев Игнат пьёт из комки народную кровь. А народ ему правит младенца.
 
Праснесловие – не ипостась, кто сильней, тот и жбан справедливость. До крамолы ли в этой яруге?

Челядь любит свои кандалы. Лепший пряник здесь – кнут, а раздряга – игра, шпарят в кости на куны – хай лек, Позвизд нЕсти такую дрезину.

Борма с Глебкой дерутся в картишки.

Затрави спорынью коли в девке, в глазах:

«Клади паклю на пень»…

А под паклей – курносая рыба.

-Всё, как прежде, родной, смерти нет, - говорит мне жена. – Наше счастье при нас, его имя – Любовь. Сё, как быша, так будет во веки.

Тут, братушка, хандра налегла. Мне в тоске толковати занеже. Блюнуть бесте на смысл. Покумекал на том, дал ответ:

-Ты прости, я домой, не серчай. Мне в гробу веселее.

А «любовь» токма вовсе не слово, - поступок, вот из этих поступков и деется дело, как мурашник из палок, да сора. Нет у Вас ничего…

Нась, дерзай, словоблуд, безвозмездная длань, епистолия в мозг – «Щучий Остров».

 Официальный сайт  http://www.petr-krestnikov.ru/