- Так вот я и говорю, бл*ть, что эта курва меня спецом изводит!
- Да ну! Как?
- Грызёт, падла, изнутри, черти бы её заломали! Я, бл*ть, пашу, как грёбанный бурлак, колымом не брезгую, а она никак не уймётся, стерва старая.
- Дык вы бы того… свалили от неё!
- Куды, на хрен? При моей зарплате мне даже съёмную берлогу не потянуть. Людка-то не работает, с малыми сидит. Только и жду, бл*ть, когда эта карга околеет!
- Да… Сергеич, паскудно живёшь… может, перетрёшь с главным, поднимет тебе оклад?
- Да я у него на столе краковяк бы зах*уячил, если б это помогло!
Такой высококультурный, исконно русский диалог был вынужден выслушивать Соломон Модестович Залежавшийся в курилке родного Министерства Культуры. Единственный довод в оправдание столь откровенных и выразительных форм проявления родного языка Соломон Модестович определил, как парадоксальные издержки профессии всех работников культуры и искусства. Но сам Соломон Модестович не причислял себя к большинству и не злоупотреблял общепринятыми издержками.
Соломон Модестович Залежавшийся трудился в Министерстве Культуры вот уже двадцать пять лет, медленно и скрупулёзно проходя свой путь от скромного сотрудника архива до его руководителя. Его карьерные движения были так робки и неторопливы, что странно, что даже через двадцать пять лет их кто-то заметил и оценил. Скорее всего, как считали многие, Соломона Модестовича просто пожалели и выдвинули на должность руководителя за неимением других кандидатур. Впрочем, Соломона Модестовича такой расклад вполне удовлетворил.
Невзрачным и посредственным сотрудником Министерства Культуры Соломон Модестович был лишь на первый взгляд, так сказать, фактически. На самом же деле Соломон Модестович Залежавшийся был величайшим и талантливейшим деятелем в области искусства, а в частности литературы. Настолько выдающимся, что, пожалуй, было бы непростительной дерзостью сравнить его гений с каким-либо другим выдающимся деятелем. Талант Соломона Модестовича был уникален, самостен и неисчерпаем, а так же многолик и непредсказуем.
Его литературные шедевры были способны удивить своей оригинальностью и смелостью идей весь культурный мир. Он необычайно тонко находил органичный унисон формы и содержания, что придавало его нетленным литературным шедеврам особый колорит и художественную ценность. Человек редкого дарования, сын искусства, Зевс на Олимпе литературы – все эти определения были совершенно и бесспорно справедливы для Соломона Модестовича Залежавшегося. Но об этом знал только сам Соломон Модестович. О своём величии, о своей далеко не последней роли в искусстве он, в силу своей природной скромности, предпочитал умалчивать. Бахвальство и тщеславие, как он считал, и есть верная погибель для творца. Именно по этой причине, никто кроме него самого, не имел представления об истинном величии его словотворчества. Конечно, немногочисленные приятели и сослуживцы Соломона Модестовича знали, что он «пописывает на досуге», но относились снисходительно к этой его милой склонности, не подозревая о том, что в непосредственной близости от них притаился такой уникальный самородок.
Соломон Модестович был неутомим в своём литературном труде, он писал денно и нощно, и каждое его произведение, по его скромному мнению, было достойно как минимум Пулитцеровской премии (да, да, он серьёзно намеревался поделиться своим творчеством и за пределами родной страны), но вообще он рассчитывал на Нобелевскую.
Свою карьеру в Министерстве Культуры он и запрограммировал исключительно в качестве трамплина с последующим молниеносным прыжком в мир литературы. Прототипами его персонажей за многие годы явились многочисленные коллеги его родного министерства, делегаты, профессоры. Каждому мало-мальски самобытному человеку было найдено достойное место на страницах бессмертных в перспективе творений маэстро Залежавшегося.
Соломон Модестович не упускал возможности участвовать в различных литературных конкурсах и викторинах. Пожалуй, это был единственный способ донести свои творения публике, до которого он снизошёл. Соломон Модестович был человеком честным и верил в честность литературных конкурсов. Разве можно судить литературу несправедливо?
Газетами он брезговал, высмеивая обывательскую политику редакторов. Интернет не признавал, считая его гнилостной клоакой, затягивающей в свои сточные воды всех без разбору. Творил он под псевдонимом, а регистрация на всевозможных литературных конкурсах не носила официальный характер, следовательно, о судьбе своих конкурсных работ Соломон Модестович мог только догадываться. Когда требовалось, он нехотя оставлял свои контактные данные, всякий раз указывая с ошибкой то номер дома, то название улицы, то индекс. Его намерения не были даже в малейшей степени тщеславными, он не ждал признания и поощрения критиков, он услады собственной творческой души ради подкармливал своим творчеством нуждающееся в прекрасном общество.
Всю свою сознательную жизнь Соломон Модестович был истинно предан лишь одному стремлению – обогатить литературный мир плодами своего редкостного таланта, произрастающего в стенах Министерства Культуры. Соломон Модестович ни разу не пытался открыто заявить о своей творческой плодовитости обществу. Он просто сочинял, творил, работал как бесперебойный творческий конвейер, выдавая шедевр за шедевром, один грандиознее другого. Его инкогнито и творческая обособленность нисколько его не беспокоили. При желании, он мог запросто издаться благодаря своим собственным средствам, а средства у Соломона Модестовича были: он организовал себе вполне скромный и непритязательный быт, и большую часть заработанных честным трудом денег, присовокупив многочисленные премии и бонусы, бережно откладывал. Этих сбережений хватило бы на то, чтобы издать внушительный многотомник своих лучших работ, не отказывая себе в отменном качестве переплёта, грамотной редактуре и широкой рекламной кампании. Но упаси Бог печататься за собственные средства! По разумению Соломона Модестовича, этим не гнушаются лишь бездарные графоманы, жаждущие славы и общественного признания. Деньги можно и нужно вкладывать в развитие своих бизнес-идей, а никак не в литературу! Это высокие материи, они непременно отыщут путь к признанию без сомнительной помощи унизительного товарно-денежного взаимодействия. Он лучше испишет себя всего без остатка, его воображение испражнится на бумагу всей своей широтой и глубиной, и он похоронит себя под ворохом своих собственных, не увидевших свет творений, но никогда, никогда не проплатит свою популярность и востребованность!
"Я - Создатель! Зиждитель! Творец! А не задолобызатель, не коммерсант и не втюхиватель" - драматично, но с естественным надрывом, вещал Соломон Модестович, подняв вверх указательный перст, обращаясь к медному бюсту Горького. Последний не возражал. Заручаясь молчаливым согласием великого коллеги, Соломон Модестович, удовлетворённо хмыкал и вздёргивал головой, приумножая и без того непомерную веру в свою путеводную звезду, которая вот-вот вспыхнет над его одарённой головой и осветит прямую дорогу к успеху и признанию.
Ещё одним несуразным табу великого писателя был принципиальный отказ от общения со своими братьями по перу. Он не посещал литературных вечеров, куда слеталась чванливая творческая богема, не регистрировался на писательских форумах, где высокопарно и лицемерно нахваливали друг друга рифмоплёты и второсортные писаки, превращаясь в кукушек и петухов. А уж тем более он не нуждался в отзывах и мнениях на свои шедевры. Разве услышишь искреннее восхищение от других писателей? По его мнению, все писатели, прежде всего, конкуренты, рьяно трясущиеся за своё первенство на творческом пьедестале. Написать положительный или восторженный отзыв может только тот, кто, прочитав произведение "конкурента", облегчённо перевёл дух, убедившись, что его собственные творения куда более профессиональны и самобытны. А вот отсутствие отзывов - и есть настоящее доказательство таланта, ведь, по мнению Соломона Модестовича, жгучая зависть не позволит свершиться искренней похвале.
Обивать пороги издательств, навязываться, канючить и доказывать прохвостам-редакторам наличие у себя таланта Соломон Модестович так же был не намерен. Наверно в глубине души он полагал, что истинный талант непременным образом откроется миру сам по себе, как, бывает, случаются неожиданные и аномальные природные явления, а лихорадочно пробивать себе дорогу в мир литературы могут только посредственные бумагомаратели. На его домашний адрес периодически приходили конверты и телеграммы, но он пренебрежительно избавлялся от них, как будто в них могла содержаться сибирская язва.
Одним словом, Соломон Модестович ждал знака свыше. Он был убеждён, что тотчас же приметит этот знак, который возвестит всё мировое сообщество о рождении нового гения. Мысли о знаке и о приходе «особого» времени грели душу Соломона Модестовича, разжигали в нём творческий азарт и желание не останавливаться в своём высоком стремлении содрогнуть мировую культуру.
Соломон Модестович был холостяком и проживал со своей матушкой. Он не был принципиальным противником брачных уз, но его единственная, не выдерживающая конкуренции ни с кем другим страсть – литература, не оставляла ему иного выбора. Последний раз, когда он пытался завести роман с девушкой, окончился для него печальным разочарованием. Соломон Модестович при первой же возможности в разговоре оседлал своего любимого «конька» и поскакал на нём так лихо и стремительно, что его потенциальная дама сердца была изрядно сконфужена и обескуражена. С девушкой он познакомился в литературном кафе, чтобы уже наверняка заручиться уверенностью в высоком уровне её интеллектуального развития. Но первая проверка на начитанность от Соломона Модестовича показала весьма неутешительные результаты. Он, едва сдержал пренебрежительную ухмылку, услышав, сколь примитивны и посредственны оказались литературные пристрастия и пространные рассуждения его новой знакомой. Панически боясь очередного подобного разочарования, Соломон Модестович и вовсе пресёк любые попытки положить начало продолжению рода Залежавшихся.
Его мать, добрая и простодушная женщина, Евдокия Илларионовна, терзалась душой, глядя на безвозвратно уходящие годы своего любимого сына, заколачивая гвозди в крышку гроба своих нереализованных надежд на внуков. "Моня, ну зачем тебе начитанная девушка? Чтобы стать тебе хорошей женой, вовсе не обязательно отличать Пруста от Сартра!" - внимала несчастная мать к придирчивому сыну. "У Демиурга не может быть в жёнах Митрофанушка!" - холодно чеканил в ответ Соломон Модестович и важно удалялся в свою комнату, где его встречал одобряющий взгляд "Горького".
К литературным пристрастиям сына Евдокия Илларионовна относилась с восхищением, так как в молодости сама увлекалась чтением и даже пописывала милые женские стихи в периоды влюблённости. Она старалась сама относить конкурсные письма на почту, чтобы, во-первых, убедиться в правильности указания обратного адреса, а во-вторых, исключить вероятность того, что её вечно колеблющийся гений-сын просто передумает отправлять письмо по дороге к почтовому ящику.
Один из её однокурсников работал в одном из крупнейших издательств города, и к определённому моменту прочно обосновался в кресле главного редактора. Евдокия Илларионовна ностальгически поддерживала связь с большинством из своих одноклассников и однокурсников и как-то раз даже, собравшись с духом, втайне от сына-гордеца отправила одну из его рукописей своему однокурснику-редактору. Она не таила особых надежд, но в память о прошлых весёлых студенческих годах рассчитывала хотя бы получить профессиональную критику в ответ. Каково же было её удивление, когда её приятель связался с ней по телефону, заявив о своём намерении лично встретиться с её даровитым отпрыском. Весь день она не находила себе места от радостного нетерпения, ожидая сына с работы, к его возвращению она своими скромными силами организовала торжественный семейный ужин с шампанским. Когда изумлённый такой встречей Соломон Модестович узнал, по какому случаю банкет, он был вне себя от ярости!
Этот кроткий и добродушный человек рвал на себе волосы в истерике, метался по квартире в поисках выхода из такого, на его взгляд, унизительного положения. Евдокия Илларионовна, вжавшись в кресло, боялась вымолвить слово, в отчаянии наблюдая за столь несвойственными её сыну приступами гнева. Обессилив от злости, Соломон Модестович тщился понять причины, побудившие его мать на такое «предательство». Евдокия Илларионовна, поражённая, умоляла его поверить, что она лишь хотела как лучше, стремившись помочь сыну заявить миру о себе. Оскорблённая гордость Соломона Модестовича негодовала. «Как? Какое ещё издательство? Они всё искорёжат, опошлят, принудят плясать под их обывательскую дудку, замарают настоящее искусство! Превратят любой шедевр в вульгарное жалкое чтиво!» - негодовал он. Евдокия Илларионовна ждала любых аргументов, но только не таких. «Но, позволь тебя спросить, Моня, чьего благоволения ты ждёшь? Кто, как ни редактор способен познакомить общество с твоими произведениями? Или, быть может, ты ждёшь, что небеса разверзнутся, и оттуда к тебе протянется рука с контрактом?" Неожиданный сарказм матери поразил Соломона Модестовича и разъярил ещё больше. Чтобы не сорваться, он лишь раздражённо махнул рукой и отвернулся к окну. Он всегда так делал, когда чувство безвыходности и злости брали над ним верх. "Ты настолько безраздельно любишь литературу, что готов уничтожить её, только бы ни с кем не делиться!» - сказала она ему в отчаянии. Больше попыток прославить имя сына она не предпринимала.
Спустя некоторое время, новый удар обрушился на бедную голову Соломона Модестовича. Поздно вечером, когда он редактировал очередной свой бессмертный опус, в их квартире раздался неожиданный телефонный звонок. Человек, назвавшийся персональным агентом Бернардо Бертолуччи выразил своё искреннее нетерпение пообщаться на тему возможного сотрудничества с синьором Залежавшимся. Дескать, синьору Бертолуччи попала в руки одна из конкурсных работ Соломона Модестовича, и он хотел бы экранизировать его повесть на взаимовыгодных для обеих сторон условиях. От такой наглости, от такой беспощадной жестокости Соломон Модестович бессознательно прибегнул к тем самым парадоксальным издержкам своей профессии, выпалив единой тирадой все известные ему сквернословия в адрес знаменитого режиссёра и его агента. Он яростно швырнул трубку и выдернул телефонный провод из розетки, дабы больше никакие псевдо-Спилберги, Михалковы и иже с ними не посмели надругаться над его святым призванием. «Это же каким нужно быть человеком, чтоб додуматься до подобных оскорбительных шуток!?» - кричал он в исступлении. Всю ночь он не сомкнул глаз, размышляя, кто из его знакомых мог так жестоко над ним подшутить. Он грешил даже на редактора – приятеля своей матери, который будто бы в отместку за то, что Соломон Модестович манкировал его приглашением, решил отплатить ему таким образом, задев его ранимую творческую душу. Он лихорадочно вспоминал, кто ещё мог знать об этой повести, за какие такие грехи на него ополчилось жюри конкурса, чтобы решиться на такой розыгрыш. Так и не нашёл он козла отпущения, посчитав случившееся дурным предзнаменованием. «Вероятно это знак! Вероятно общество не готово принять мою литературу, я буду осмеян, унижен и растоптан. Моё творчество несвоевременно, оно не найдёт отклика в душах читателей. Значит, оно и не нужно вовсе…» - к такому немыслимому и кощунственному выводу пришёл великий писатель всех времён и народов. Оставшиеся до начала нового рабочего дня часы он провёл за уничтожением своих творений. Когда от многолетней плодотворной работы не осталось ни следа, он, удовлетворённо вздохнул и отправился на кухню готовить себе кофе уже в качестве обычного человека, не отягощённого непосильным бременем таланта. За стенкой тихо плакала его мать, Евдокия Илларионовна, не в силах смириться с тем, как быстро сбылось её пророчество.
- Коньяк отменный, заходи, пока весь не выжрали!
- Сергеич вечно плакался от безденежья, по какому случаю он коньяк приволок?
- А ты не в курсах? Он же книгу написал! Крупное издательство заключило с ним контракт на х*еву тучу экземпляров! Кто бы мог подумать!
- Калаш мне в зад! Наш Сергеич?
- Ну да! Наши все в шоке! Говорит, так его скрутило, что муза ему явилась, вот он и разродился!
- Ну пи*дец, что творится! Какого сотрудника скрывали наши стены! Что за книга-то?
- Название ваще чума – «Исповедь отчаявшегося академика или 101 способ как избавиться от тёщи»
- ?????!!!!! Зае*ись! Не промахнулся он с актуальностью темы!
- А то! Ладно, бросай бычок, пошли нашего Пушкина чествовать.
Оцепеневший Соломон Модестович даже не почувствовал, как окурок обжёг ему пальцы. Дерзость Сергеича оглушила его подобно ядерному взрыву. Грубым приступом, как смачным водянистым плевком в курилке, Сергеич выгрыз себе место на литературном олимпе, в то время, как Соломон Модестович безжалостно и нелепо попрал свою самую большую любовь.
Неспособный вынести открывшуюся ему жестокую истину, он, ни секунды не раздумывая, лунатично подошёл к широкому подоконнику, уверенно перешагнул через него и выбросился из окна своего родного Министерства Культуры. Шмякнувшись на асфальт, несчастное тело Соломона Модестовича разлетелось на миллиарды крохотных непризнанных кусочков, каждый из которых норовил оторваться от других таких же, словно отторгая себе подобного, опротивевшего и никчёмного горемыку.
Может статься, что только после трагической и пафосной кончины несостоявшегося писателя С.М.Залежавшегося, мир таки узнает и восхищённо задрожит от многолетних и уникальных трудов этого в высшей мере талантливейшего человека.