ТРЕТЬЕ КОМАНДНОЕ МЕСТО В КОНКУРСЕ "КОМАНДА"
ДА НЕ ПРЕРВЁТСЯ ЦЕПЬ
(роман от первого лица)
Отрывок
В десятом классе я влюбился в девушку по имени Бэла. Нельзя сказать, что любовные увлечения не бывали у меня и раньше. Ещё в садике я подговаривал свою детскую любовь - Людку Короткову, и мы с ней убегали в туалет, пока все остальные дети, не торопясь, уплетали свой обед. Там мы снимали трусики и с любопытством рассматривали друг у дружки то, что они прикрывали, благо, оно было разным, и это усиливало наш интерес. Значительно позже, прочитав у Фрейда о детской сексуальности, я вспомнил детсад и Людку. Не знаю, как ей, а мне это наша детская шалость дала некоторые представления об отличии женщин от мужчин.
С Людкой мы вместе пошли в первый класс, и здесь моя любовь к ней усилилась до такой степени, что, когда она предложила после уроков зайти к ней за чем-то, я кивнул, но сказал, что зайду позже. Только через час борьбы со своей стеснительностью подошёл к её дому, и долго собирался с силами, чтобы зайти в подъезд, где она жила на первом этаже. А потом топтался перед дверью, прежде чем осмелился позвонить. В прихожей она отдала мне какую-то тетрадку, и я постарался поскорее ретироваться. Но мне и этого короткого пребывания в её квартире хватило, чтобы выйти оттуда мокрым и с пересохшим ртом.
Через два года, глядя на неё, удивлялся: и что я мог найти такого необыкновенного в этой конопатой, с простоватым лицом девчонке.
В четырнадцать лет мы устроили первую новогоднюю вечеринку. У Светки Красновой родители ушли в гости и после долгих уговоров разрешили ей встретить Новый год с друзьями. При условии, что в квартире будет порядок, и мы обойдёмся без крепких спиртных напитков. На столе стояло только шампанское и сухое вино на случай неожиданного прихода родителей, но мы, мальчики, бегали на кухню, где тайно принимали мужской напиток – водку, бутылку которой захватил с собой кто-то из ребят.
Последствия этого «храброго действа» были печальны. Сначала мы танцевали, обнимались и даже целовались с девчонками в соседней комнате, где был выключен свет. Однако вскоре нам стало не до девочек. Неокрепшие желудки взбунтовались, и «нашим дамам» пришлось заниматься совсем другим делом, чем романтические поцелуи.
Конечно, были у нас и ребята, продвинутые в сексуальных вопросах. Они спали с девочками, или, во всяком случае, утверждали это. И о девчонках распускали различные слухи. Но я, по причине природной застенчивости, от девчонок держался в стороне.
Бэла училась в параллельном классе, и до поры я не обращал на неё никакого внимания. И тогда она прибегла к популярному в нашей школьной среде способу, чтобы это внимание к своей особе привлечь.
Я не раз наблюдал, как она входит и выходит из подъезда, поскольку жила в доме напротив.
Однажды я обнаружил в кармане моего пальто записку, написанную аккуратным девчоночьим почерком: «Ты мне нравишься, приходи сегодня в семь - в парк». Записка была не подписана, и сердце моё отчаянно забилось.
Кто бы это мог быть? Пальто висели в общей раздевалке, где раздевались и одевались все ученики школы.
С этого момента мысли мои крутились только вокруг этой записки. Девчонки часто писали ребятам, даже на уроках. Никто не придавал этим писулькам серьёзного значения, так – баловство. Но в этот раз я почему-то сильно заволновался.
Особенно интриговала неизвестность отправителя.
Ни о каких уроках в этот день не могло быть и речи, время до семи часов тянулось страшно медленно. Я то вставал, то садился, то бродил по квартире, то бежал в магазин, то пробовал читать какую-то книгу, но всё равно не мог найти себе места.
Без пятнадцати семь был уже у входа в парк. Меряя шагами поскрипывающую снегом, утоптанную площадку перед входом, внимательно вглядывался в каждую проходящую девочку: «Эта, а может быть эта. Нет, она мне совсем не нравится».
Бэла прошла мимо меня с независимым видом, развернулась и двинулась обратно. Равнодушно скользнув по ней взглядом, я переключил внимание на какого-то прохожего. И тут, видимо, решившись, она направилась ко мне. По мере того, как она приближалась, лицо моё вытягивалось в гримасе разочарования.
«Неужели она?» - промелькнула неожиданная мысль. С Бэлой мы встречались изредка на переменах, а чаще на улице, но никогда не заговаривали и даже здоровались не всегда. Она не была красавицей, и ничем особенным не выделялась из девочек. Другие были намного симпатичнее и раскованнее, активные общественницы, или, наоборот, - героини улицы, по которой вечерами гуляла вся молодёжь, и которую мы называли «Бродом», сокращённо от Нью-Йоркского Бродвея.
- Ну, здравствуй.
- Это ты?
- Да, это я. – Бэла глядела на меня с вызовом, нервно теребя кисть шарфика, большим узлом завязанного на шее.
От неожиданности я растерялся, замолчал и лишь таращился на неё пустыми глазами.
- Ты разочарован? Ты ожидал увидеть другую?
- Да нет, что ты… я не ожидал, я не ожидал никого увидеть… сам не знаю кого, - бормотал я несуразицу, не находя слов.
- Если ты ожидал увидеть кого-то другого, могу уйти.
Бела повернулась, пожала плечиком и медленно пошла.
- Подожди, Бэла, не уходи, - неожиданно вырвалось у меня.
Я, кажется, впервые за всё время знакомства, назвал её по имени. Случилось так, что я вообще никого не называл по имени, мальчишек - кличками, а девчонок – никак: «Ты. Послушай. Погляди». Мне казалось унизительным называть все эти девчоночьи имена. Боязнь унижения – с тех пор, когда я начал взрослеть, стала моим «пунктиком».
Бела вернулась, подошла ко мне и ненароком, легко, по-женски, смахнула снежинки с лацкана моего пальто. И сразу - куда-то подевалась напряжённость, мне стало легко и свободно.
И Бэла показалась даже симпатичной, хотя я избегал смотреть ей в глаза.
- Пойдём, прогуляемся, - наконец, выдавил я из себя, не представляя, что нужно говорить девушке, когда остаёшься с ней наедине.
Мы медленно пошли по заснеженной аллее парка, держась друг от друга на «комсомольском расстоянии».
- А ты чем будешь заниматься летом? – спросила Бэла, чтобы прервать наше затянувшееся молчание.
- Не думал ещё, может, поеду куда, - ответил я, хотя знал прекрасно, что мне надо будет пойти работать, денег у родителей вечно не хватало.
Через полчаса мы уже болтали вовсю о чём угодно, исчезла напряжённость.
На небольшом взгорке, где дорожка была утоптана и накатана мальчишками, съезжающими на портфелях после школы, девушка поскользнулась. Реакция у меня была отменной, я ловко подхватил её за руку. Бэла кивнула в знак благодарности, а я не знал: взять её под руку - как-то неудобно, по-взрослому, а за руку – мы ещё не так близко знакомы. И всё-таки я взял её за руку. Положение спасли красивые голубые варежки, они послужили границей между руками, хоть и небольшая преграда, но всё не к обнажённой руке прикасаешься.
Мы стали встречаться, и с каждым разом Бэла нравилась мне всё больше. В один из дней, расставаясь, я, как обычно, держал её за руку и вдруг безотчётно притянул к себе и чмокнул куда-то в уголок рта. Она, как будто давно ждала этого, закинула руки мне за шею и прильнула к моим губам. Мы целовались самозабвенно, не думая ни о чём.
Оказалось, что это так восхитительно, так волнующе и горячо. Я снял шапку на морозе, от головы моей шёл пар, волосы взмокли. В тот вечер мы едва смогли расстаться.
Каждый день, едва дождавшись вечера и наскоро сделав уроки, мы бежали друг к другу, предвкушая сладость от того, что будем рядом, сладость от поцелуев. Занятия в школе стали досадным препятствием для наших встреч. Если бы не они, мы могли бы проводить вместе на несколько часов больше.
Нет, мы не пропускали школу, но уроки делали кое-как, лишь бы побыстрее отвязаться от них. Родители уже интересовались, где это я постоянно пропадаю, но я никогда не откровенничал по поводу своих личных дел и считал себя уже самостоятельным и взрослым.
Отец Бэлы занимал какую-то ответственную должность в спецотделе по приёмке оборонной продукции: танков и ракетных тягачей. Дочерью интересоваться ему было некогда, он считал, что этим должна заниматься мать, а та баловала дочку и многое ей позволяла. Я бывал у них в доме.
Чувствовалось, что семья, в которой растёт единственная дочь, живёт в достатке, и мне было там не по себе – мои родители жили не так. Но со временем привык и не обращал внимания.
Днём уже припекало солнышко, а вечером, когда мы выходили на прогулку, становилось прохладно. Растаявшие за день сугробы превращались в грязноватые, подёрнутые ледком лужицы, и мы скользили по ним, держась друг за друга, чтобы не упасть, и хохотали, когда поскальзывались и смешно взмахивали руками.
Уходили подальше или уезжали на трамвае в другой район, чтобы не попасть на глаза одноклассникам. Знали, какой страшной разрушительной силой обладают сплетни. Стоило кому-то увидеть нас - и назавтра вся школа знала бы, что мы вместе. Насмешек, расспросов и вопросов с подковырками было бы трудно избежать.
- Пойдём в кино? – предложил я.
- А что это за фильм?
- Не знаю, заодно и посмотрим.
Мы стояли перед огромной афишей кинотеатра, на которой были нарисованы обнимающиеся мужчина и женщина.
Внутри оказалось тепло и уютно после сырого и промозглого весеннего вечера, можно было посидеть в фойе, угоститься мороженым и выпить газировки. Билеты предусмотрительно взяли на последний ряд и целовались бесконечно, мало обращая внимания на экран.
Важнее фильма было то, что мы сидели рядом, близко-близко, могли дотрагиваться друг до друга и даже шаловливо залезать рукой под куртку. И эта дрожь прикосновений, волна нежности накрывала нас с головой и рождала необыкновенное чувство восторга и радости.
Потом мы повторяли этот опыт с кинотеатром неоднократно.
Я провожал Бэлу до подъезда, а потом бежал домой, предвкушая увидеть свою маленькую тайну.
Из моего окна хорошо было видно окно спальни девушки.
Вот зажигается свет, и на лёгких занавесках, как на экране, вырисовывается милый изящный силуэт. Бэла раздевается, и я вынимаю из футляра старый отцовский бинокль.
Боже, я представляю себя там, рядом с ней, протягиваю руку и трогаю её, такую манящую и желанную… мне становится жарко.
Иногда занавески на её окне отдернуты, и я разглядываю совершенную, прекрасную девичью фигурку. Руки у меня дрожат, прохладные стёкла окуляров покрываются туманом.
Свет в окне гаснет. Я усилием воли отрываю бинокль от глаз, вытираю пот со лба и говорю себе: «Всё, спектакль окончен, пора идти спать».
Но уснуть мне долго не удаётся.
Ночью, после этого, мне снились эротические сны, окрашенные в разные цвета моей буйной фантазией.
Весна полноправной хозяйкой вступила в свои права и горячила, будоражила юную кровь. Рано утром, с восходом солнца, я убегал в лес и набирал букетик подснежников. Мне доставляло огромное удовольствие чувствовать себя мужчиной когда я, дождавшись Бэлу, выходящую из своего подъезда со школьным портфелем, "торжественно преподносил» ей цветы. Бэла смущалась, краснела, потом зарывалась лицом в небесную голубизну лепестков, лишь изредка бросая оттуда на меня благодарный взгляд.
Ещё осенью я увлёкся туризмом, и даже зимой мы ходили в семидневные походы. Ночевали в спортзалах сельских школ, которые пустовали на каникулах и в праздники. А когда ночь заставала в лесу, разводили костёр побольше, назначали дежурных, а сами залезали в спальные мешки в палатках, поставленных открытым входом к пламени.
Романтика туризма, новых открытий и встреч, интересных историй, близость к природе постепенно проникли в душу и определили мою дальнейшую судьбу.
Но в последнее время я в походах не участвовал, не мог заставить себя хоть на день оставить девушку, которая стала мне дороже всех.
Однажды мы слушали музыку у Бэлы дома. У неё был большой выбор пластинок, и даже магнитофон - совсем недавно появившееся чудо техники. Рабочий день в субботу закончился рано, родители ушли куда-то в гости, и мы чувствовали себя совсем взрослыми, оставшись одни в квартире.
Сидели, обнявшись, на широком диване, и нам было тепло и уютно там.
- Хочешь пива?
- Давай.
Бэла принесла из холодильника бутылку, стаканы и какие-то солоноватые бублики.
Мы чокнулись стаканами, и я огласил свой любимый тост:
- За нас!
Бэла присела на диван и начала рассказывать что-то интересное, но слушал я вполуха. Любовался её правильным овалом лица с нежной девичьей кожей, которую совсем не портили маленькие прыщики. Наоборот, от этого оно становилось каким-то своим, домашним, ещё более милым и родным.
Слегка вьющиеся чёрные волосы спускались по шее и спине широкой волной. Она изредка поглядывала на меня зеленоватыми, как бездонный омут глазами, и я тонул в них, отчаянно пытаясь выбраться на берег.
Какой болван! Как же это я не замечал раньше, что она такая красивая, как мог заглядываться на других девчонок, когда здесь рядом со мной живёт такое чудо. И вот сейчас это чудо - моя Белочка сидит рядом со мной.
Моя рука непроизвольно поднялась и погладила густые, с необыкновенным запахом волосы.
Бэла запнулась на секунду, но сейчас же продолжила свой рассказ. Тогда мне захотелось подержать эти волосы в руке. Тяжёлые волны стекали у меня меж пальцев, и я прижался к ним лицом. Бэла замолчала, повернула голову ко мне, и наши губы встретились.
Стало жарко. Бэла высвободилась из моих рук, подошла к проигрывателю и поставила какую-то мелодию:
- Я, как хозяйка, объявляю «белый танец», - нарочито торжественным голосом заявила она, - и приглашаю вас, сеньор.
Мы медленно кружились, обнявшись, чарующие звуки музыки вливались в наши души и в наши сердца, губы мои скользили по её шее, по щеке и находили её дрожащие податливые губы.
- Белочка, Белочка, - шептал я на ухо, называя её именем, которое ей очень нравилось, - я люблю тебя.
- И я тебя, - отвечала она почти беззвучно, касаясь губами моей щеки и зарываясь руками в мои волосы.
Моя рука нащупала сзади молнию её платья и чуть расстегнула её. Пальцы скользнули в разрез, и я почувствовал атласную нежность кожи. Бэла прильнула ко мне, её упругая грудь прижалась к моей, голова моя кружилась.
- Нет, нет, Вадик, родной, не надо.
Мы оба знали, что сейчас должно произойти, знали и боялись этого.
- Почему, Белочка, ведь мы любим друг друга?
- Я боюсь, Вадик, я очень боюсь, я столько слышала об этом плохого.
- У нас не будет плохое, у тех, кто любит, плохого не бывает, - уже смелее заявил я, почувствовав себя мужчиной, ответственным и за эту нежную, доверившуюся мне девочку.
Я крепко сжал её в объятьях и, осмелев, торопливо расстегнул молнию платья.
Мы были неопытны, у нас это было в первый раз, все мои познания происходили из рассказов знакомых мальчишек на улице, где я проводил большую часть своего времени. Мальчишки хвастались тем, что проделывали с девочками. Но эти рассказы были всегда мне неприятны своей циничностью и каким-то презрением к девочке. И я всё пытался понять, где же здесь любовь, о которой столько читал в книжках.
Но сейчас с Бэлой всё было по-другому. Мы ласкали друг друга, трогали и гладили, и от этого радость и нежность вливались в душу. Я знал, что лучше этой девочки нет на свете.
- Вадик, Вадик, хороший мой, - задыхаясь, шептала Бэла, когда я коснулся её обнажённого тела.
Наши тела сплелись, и какая-то неодолимая сила несла и вздымала меня на волнах восторга. Я позабыл о времени, да и вообще обо всём кроме той сладостной девчонки, которая обнимала меня. Лишь чувствовал, что и она испытывает ту же любовь и нежность.
Вдруг Бэла вскрикнула:
- Ой, ой, мне больно! Вадик погоди!
Я с трудом отодвинулся от Бэлы и прислонился к спинке дивана, руки мои дрожали.
Значительно позже, когда я узнал о подготовке, о прелюдии и прочих вещах, понял, какую боль причинил Бэле, но тогда... Потом я лежал рядом с ней, обессиленный и опустошённый. Мне не хотелось уже ничего.
- Прости меня, Белочка, - она молчала, закрыв глаза и прикрыв обнажённое тело поднятым с пола платьем, - мы никогда не будем больше этого делать.
- Глупенький, так всегда бывает у девочек, если в первый раз.
Она выпростала руку из-под платья и положила её мне на грудь. Это было знаком прощения.
Насколько могли, мы скрывали свои отношения. В нашей среде не было принято выставлять напоказ дружбу мальчика с девочкой. Родители знали, что мы встречаемся, но не предполагали, что это может зайти так далеко.
Больше всего мы боялись насмешек своих одноклассников, подростки бывают злы и жестоки. Мы пытались сохранить своё чувство, оберегали его, холили и лелеяли, как могли.
Как-то она призналась, что очень любит белые астры. И после этого я рыскал по городу, как оглашенный, искал астры у всех цветочниц, не предполагая, что они расцветают только осенью.
Наши прогулки не прекращались, мы не могли ни одного дня прожить друг без друга, но старались уединиться от людей, очень боялись, что кто-то может грубым словом нарушить то хрупкое и нежное, что соединяло нас.
Недалёкий лес манил бледно-зеленой весенней листвой. Мы устремлялись туда при первой возможности, стараясь оставаться незамеченными.
На «нашей» лесной полянке мы давали волю своим чувствам. Окаймляющие её высокие сосны с зелёными иголками и стройные берёзы, слушающие ток рвущегося к набухшим почкам сока, казалось, понимали и поддерживали нас. Мы уже не стеснялись друг друга и со всей силой и страстью отдавались тому неведомому - сильному и нежному, которое соединило нас навеки. Ласкали, целовали, мяли и тискали друг друга, получая от этого невыразимое наслаждение.
Я собирал на лесной поляне охапки весенних цветов и осыпал ими Бэлу. Она лежала, раскинувшись, на мягкой, нежно-зелёной травке, жмурясь от солнышка и наслаждаясь пахучими цветами на своей груди, и казалось мне, что в мире никого нет, и не будет лучше этой девчонки и чувствовал я, насколько глубоко проникла она в душу мою и в сердце.
В мае мы окончили десятый класс, перешли в одиннадцатый и стали совсем взрослыми, нам исполнилось по семнадцать.
А в начале июня состоялся разговор, значение которого я понял намного позже.
- Бэла, меня приглашают в поход – сплавляться на плотах по горной реке. Я очень хочу поехать, но и с тобой расстаться не могу. Как ты скажешь, так и будет.
- А сколько времени это займёт?
- Недели две.
- Поезжай, я буду тебя ждать. Я хотела сообщить тебе кое-что важное, но пока, думаю, потерпит, надо ещё уточнить.
- А в чём дело, что-то случилось?
- Не буду говорить, ещё не всё ясно. Вернёшься, тогда и скажу.
- Договорились.
И я отправился в турпоход. Мы собирались сплавляться на плотах по горной уральской реке Сылве. Приехали на лесосплавный причал, собрали там два плота из брёвен, приготовленных для сплава, и поплыли. По берегам стояла нетронутая тайга, вода была чистая, но река изобиловала порогами. Изредка на высоком берегу виднелись коми-пермяцкие селения. Я очень сожалел, что Бэла не смогла путешествовать вместе с нами. «Ну, ничего, - думал я, - мы с ней ещё поездим, мир посмотрим. Это будет не менее интересно».
Две недели пролетели быстро, я соскучился по Бэле и торопил время, желая поскорее увидеть её.
Приехав, сразу же позвонил, ожидая услышать в трубке знакомый голос, чтобы сказать: «Здравствуй, моя любимая, я очень скучал без тебя». Но трубку никто не поднял, и на следующий день я пошёл к ней домой. Вечерело, и можно было быть уверенным, что все дома.
Дверь открыл отец.
- Можно Бэлу?
Он как-то странно посмотрел на меня и резко ответил:
- Её нет, она уехала с матерью в Ленинград.
- А когда она приедет?
- Когда бы она ни приехала, ты больше с ней встречаться не будешь. Ясно?
- Нет, не ясно.
- Всё, иди, я не хочу разговаривать с тобой.
Дверь захлопнулась, как будто разделив мою жизнь на две половины: радостную и счастливую, которая осталась где-то позади, и непонятную и тревожную, ожидающую меня. Я постоял в глубоком недоумении перед закрытой дверью, но позвонить ещё раз не решился. Тогда я так и не узнал в чём причина такой резкой перемены отношения ко мне её отца. Разные мысли лезли в голову, но все они были далеки от реальности.
Бэла приехала, когда учебный год уже начался. Она изменилась, волосы теперь заплетала в косы, после уроков со всех ног спешила домой. Я понял, что она не хочет со мной даже разговаривать. Но разве я мог просто так отказаться от девушки, которая стала для меня дороже всех?
Я встретил её после уроков, специально уйдя с последнего пораньше. Она, как обычно, хотела обогнуть меня, но я загородил ей дорогу.
- Бэла, прекрати меня мучить, скажи, в чём виноват перед тобой? - и добавил тише, - ты разлюбила меня?
Бэла отрицательно покачала головой:
- Нет… я не могу тебе сказать… мне нельзя с тобой теперь... мне надо идти.
- Я тебя никуда не отпущу, пока не скажешь. Что-то изменилось, произошло такое, что мы больше не нужны друг другу?
И тут она решилась:
- Пойдём в спортзал, там сейчас никого нет, нас не должны видеть вместе.
Мы отправились в спортзал и присели на маты, сложенные стопкой возле стенки. Бэла молчала некоторое время, и я не нарушил её молчания. Потом тихо произнесла:
- Я была беременна и сделала аборт.
"Гром загремел раскатами, пол заходил ходуном под ногами, стены рухнули на мою голову".
- Как, как же это? Зачем ты это сделала, почему мне ничего не сказала?
- Не хотела тебе говорить перед походом, ты бы не поехал, а до конца ещё не было ясно. Да и что бы изменилось, если бы и сказала?
Я тупо глядел в пол:
- Многое бы изменилось. Мы могли бы пожениться.
Она посмотрела на меня с грустью:
- Нам ещё восемнадцати нет, нам ещё год учиться, школу надо окончить, потом в университет поступать. Как бы мы всё это смогли, если б родился маленький?
Лицо у неё вдруг скривилось, и она заплакала, закрыв глаза ладонями. Я обнял её за плечи, чтобы успокоить, но она резким движением сбросила мою руку.
- Родители запретили мне с тобой встречаться. Ты, пожалуйста, не тревожь меня, не трогай, я столько пережила за эти месяцы.
Плечи её снова затряслись. Комок подступил к горлу, впору было и мне зареветь, но я – мужчина, и не мог себе этого позволить.
- Я поговорю с твоими родителями, мы поженимся!
Бэла покачала головой:
- Они не станут с тобой разговаривать, а отец ещё и с лестницы спустить может.
Я проводил Бэлу до дому, нам всё равно было по пути, хотя она возражала против этого. И всё время оглядывалась по сторонам, пока шли. Перед своим подъездом она мне тихо сказала:
- Прощай.
И даже руки не подала.
«Отказаться, забыть, бросить всё и уехать? Что делать, что? Нет, я не оставлю её». Тяжёлые мысли сверлили мне мозг.
Целый месяц я ходил вокруг да около, пытаясь хоть издали посмотреть на Бэлу, коль разговаривать со мной она не хочет. Через месяц решился прийти к ней домой. Это был жест отчаяния, я понимал, что назад уже ничего вернуть невозможно. Дверь отворила мать, испуганно посмотрела на меня и зашептала:
- Иди, иди скорее отсюда, пока отец не прознал, что ты здесь. Зашибёт.
- Я не боюсь, я люблю Бэлу и хочу на ней жениться! – выпалил я.
Мать посмотрела на меня, как на сумасшедшего. Сзади неё выросла крупная фигура отца.
- А, вот кто к нам пожаловал. Что, пришёл прощенья просить, негодяй?
- Я не негодяй, я пришёл просить руки вашей дочери.
Эту фразу я выучил заранее и совсем не почувствовал, что она звучит картинно – театрально. Попросту – смешно.
- Так ты ещё издеваешься, щенок, сейчас я тебе шею сверну. Нет, я лучше подам на тебя в суд. Твои родители никогда со мной не рассчитаются.
И добавил перед тем, как захлопнуть дверь:
- Пошёл вон, мерзавец!
Я повернулся и ушёл, но даже после этого отказаться от Бэлы не мог. Я всегда подстраивал так, чтобы оказаться у неё на пути. Но она обходила меня, а если мы встречались лицом к лицу, качала головой и говорила:
- Вадик, ну не надо, прошу тебя, ты же знаешь…. Будет только хуже.
А однажды она сама меня остановила:
- Я уезжаю в Ленинград, там тётка - сестра отца, у неё пока буду жить.
- Белочка, родная моя, не уезжай. Давай сбежим куда-нибудь. Если мы будем вместе, нам ничего уже не страшно. Выживем!
- Нет, я не могу идти против воли родителей, они меня очень любят.
- А я?
Бэла промолчала, и это её молчание прозвучало как смертный приговор тому, что было между нами.
- Когда?
- Я предупрежу тебя.
Через пару недель я обнаружил в кармане пальто записку, и с волнением рассматривал знакомый почерк.
«Как раньше», - подумал я, - «совсем немного времени прошло, а как будто целую жизнь прожили. И повзрослели сразу».
В записке были дата и время отправления поезда.
Я приехал на вокзал вовремя с букетом астр, непонятно зачем купленных. Может быть, надеялся, что удастся вручить Бэле перед отъездом. Однако прятался за углом, не хотел, чтобы меня увидели родители, которые провожали Бэлу. И только перед самым отправлением поезда бросился к вагону. Бэла махала через окно рукой провожающим, она заметила меня, я это понял по её жесту, которым она меня раньше частенько передразнивала. Боже, как давно это было.
Вагон тронулся, сердце у меня упало, тяжёлое предчувствие вползло туда змеёй и свернулось калачиком.
Отец Бэлы заметил меня, когда поезд уже ушёл, и люди стали расходиться. Он был какой-то усталый и сразу постаревший.
- А тебе что здесь надо, ты уже сделал своё подлое дело. Больше ты её не увидишь.
Я оглянулся в последний раз на то место, где только что стоял вагон с такой дорогой мне девчонкой, уже потерянной навсегда. И лишь белые астры, разбросанные по перрону, бросились мне в глаза.
Месяца два, до самого Нового года я ходил, как в воду опущенный, скучал по своей Белочке. Представлял её всю так явственно, как будто она была тут рядом и я в любой момент могу до неё дотронуться.
Вовка Устинов, мой лучший друг, бывший в курсе всего этого дела, советовал:
- Заведи себе другую, это самое верное средство.
Но я не мог, все девчонки казались мне пресными и глупыми.
От одной только мысли, что я с какой-нибудь из них буду так же близок, как с Бэлой, мне становилось тошно.
Тогда-то, перед новогодним праздником я и написал стихи. По прошествии многих лет я нашёл их случайно в старой тетради и хотел уничтожить эти слезливо – сентиментальные строки подростка. Но что было, то было.
Мне не нужно теперь ни игрушек, ни ёлок пушистых,
Ни подарков, когда-то заманчивых так для меня.
Я бокал поднимаю, как будто на что-то решившись,
Пью за наше, навечно ушедшее детство, друзья.
Пусть пластинка играет, мелькают весёлые лица,
И гостей угощают за праздничным пышным столом.
Мне сегодняшней ночью, конечно, не это приснится,
Мне приснится девчонка с веснушчатым милым лицом.
Нет, не встретиться нам никогда, и она это знала,
Помню, как на вокзал прибежал я её провожать,
Против воли своей от меня навсегда уезжала.
Только глаз от неё я не мог ни на миг оторвать.
А когда застучали по рельсам стальные колеса,
Словно с грохотом что-то в душе оборвалось моей,
Да в окне лишь мелькнули тяжёлые чёрные косы,
Как последняя память умчавшихся в прошлое дней.
Патефон завывай, я теперь ко всему равнодушен,
И девчонке любой посмотрю я спокойно в глаза,
Только в горле першит, от вина мне, наверное, душно,
По небритой щеке покатилась скупая слеза.
С Бэлой мы встретились через два года, когда уже были студентами. Мы приехали на каникулы в родной город. К тому времени у меня была девушка, и прошлое лишь осталось в памяти какой-то лёгкой и светлой грустью.
Я шёл за ней по улице, не решаясь приблизиться, потом догнал.
- Здравствуй, Белочка!
Она обернулась резко, как будто её ударили, несколько секунд удивлённо смотрела на меня.
- Здравствуй.
- Не узнаёшь, неужели я так сильно изменился?
И тут она улыбнулась:
- Конечно, изменился, мы все меняемся с годами.
Это её философски - грустное заключение сразу поставило жирную точку на прошлом.
Мы присели на какую-то лавочку и говорили об учёбе, о студенческих делах, не касаясь того, что было в нашей жизни раньше. Потом она заторопилась:
- Мне надо идти, ты уж извини, встретимся в другой раз.
Но другого раза не случилось. Больше я её не видел.
Она уехала в Ленинград, где училась в университете, а я - в Свердловск. В последующие годы я редко навещал город детства.
Прошло несколько лет, и я узнал от своей сестры, которая по-прежнему жила в нашем городе, что Бэла окончила университет, вышла замуж и умерла при родах. Вскоре от инфаркта умер и её отец.
Менялись города, где я жил, пролетали годы, жизнь закружила меня, но однажды, приехав в отпуск в родной город, я купил букет пышных астр и направился в знакомый подъезд. Дверь мне открыла маленькая сухонькая старушка. Она, конечно же, меня не узнала. Когда я назвал себя и напомнил ей о Бэле, она засуетилась:
- Ой, как же это, проходите, проходите.
Мы сидели на кухне, пили чай. Перед нами стоял букет, который я принёс. Мать Бэлы всё старалась погладить рукою тонкие белые игольчатые лепестки и плакала, как только мы заговаривали о дочери. Мне кажется, она знала, что астры - любимые цветы Бэлы. Я не стал бередить прошлого и поспешил поскорее уйти.
Всю жизнь потом чувствовал какую-то свою вину в её смерти.
Вот я живу, смеюсь и плачу, радуюсь и печалюсь, а Бэлы давно уже нет на этом свете.