"Мы все – войны шальные дети"
Булат Окуджава
Война ещё не кончилась. В Москве мы живём в доме № 13 по Нагорной улице. Правда, это только потом, после войны, её назовут Нагорной улицей, а сейчас она пока ещё называется Катуаровским шоссе. Потому что идёт это шоссе от Большой Серпуховской улицы к текстильной фабрике "Красная крутильщица", которую ещё до революции построил здесь французский предприниматель Катуар – потому и шоссе Катуаровское.
Наш дом – самый высокий на улице: в нём аж шесть этажей. Лифта нет, да он и не нужен, потому что я живу на первом этаже и, когда мне надо гулять, выхожу не через дверь, а вылезаю через окно – за это, правда, ругают, ну и пусть – зато удобно и быстро.
В большой двадцатиметровой комнате нас семеро, две семьи: трое взрослых и четверо детей. Мужчин нет: отец погиб на фронте, и, значит, мы с братом – сироты, а дядя Илюша – в плену у немцев. Спим в одной постели, "валетом" – это значит, головами в разные стороны, а ногами навстречу друг другу. А бабушка так та вообще спит не на кровати, а на сундуке с полукруглой крышкой – а мне всё хочется знать: "Почему же она ночью не скатывается на пол со своего покатого сундука?".
Взрослые работают на фабрике, по десять часов в сутки, и так шесть дней в неделю. У них нет времени для "призора" за нами, за беспризорными детьми: война. Поэтому мы, дети войны, воспитываемся двором.
"Ах, война, что ж ты сделала, подлая?
Стали тихими наши дворы.
Наши мальчики головы подняли,
повзрослели они до поры.
На пороге едва помаячили
и ушли за солдатом солдат.
До свидания, мальчики. Мальчики,
постарайтесь вернуться назад".
А вот и фотография ребят нашего двора, сделанная в войну: тридцать шесть мальчишек и девчонок. Но не найти на ней парней среднего возраста – только мы, "мелкие". А ребята постарше "ушли за солдатом солдат" – вот и "стали тихими наши дворы". Война.
Немцы уже далеко от Москвы. Из "чёрной тарелки", то есть репродуктора, висящего на стене за гардеробом, уже не услышишь жуткое: "Граждане! Воздушная тревога! Граждане! Воздушная тревога!", и бомбоубежище в нашем доме уже закрыто, но затемнение почему-то ещё действует. Затемнение – это такие чёрные шторы из плотной бумаги, которые на всех окнах опускают на ночь, чтобы освещённые окна не стали мишенями для немецких бомбардировщиков – всё-таки война.
Все радиоприёмники сданы – да они и были-то далеко не в каждой семье – в Фонд обороны. Потому что "Всё – для фронта! Всё – для победы!". А телевидение ещё не изобретено, поэтому о событиях на фронтах узнаём из сообщений "чёрной тарелки": "Вчера на Минском направлении продолжались бои местного значения. В ходе ожесточённых боёв уничтожено столько-то самолётов, столько-то танков, столько-то тяжёлых орудий и другой артиллерийской техники противника …". Это сколько же у немцев этих орудий, если каждый день мы уничтожаем и уничтожаем их тысячами, а они у них всё никак не кончаются?
А порой из "чёрной тарелки" услышишь: "Вчера после тяжёлых и продолжительных боёв наши войска оставили…" и дальше – перечень незнакомых названий населённых пунктов. После таких сообщений приставать к взрослым со своими детскими вопросами нелепо – война.
Почтовых ящиков нет – письма приносят почтальоны прямо в комнаты и вручают их лично. Почтальонов – с длинной сумкой на ремне – и ждут, и боятся. Ждут потому, что они приносят треугольные письма без почтовой марки – эти долгожданные весточки с фронта, на каждой странице которых штамп "Проверено военной цензурой". Боятся потому, что они же приносят похоронки – маленькие такие листочки, на которых: "… геройски погиб, защищая Отечество". Однажды такую похоронку почтальон принёс и в нашу комнату:
Извещение.
Ваш муж старший лейтенант Кузнецов Василий Георгиевич, уроженец Каширского района Московской области, находясь на фронте, пропал без вести 25 августа 1941 года.
Настоящее извещение является документом для возбуждения ходатайства о пенсии (Приказ НКО № 138).
Районный военный комиссар
капитан административной службы Мазур
Печать:
Тяжинский районный военный комиссариат
А дед не смог пережить сообщение о смерти своего сына: потеря речи, паралич правой руки и левой ноги.
"Ах, война, что ж ты, подлая, сделала?"