В школе был джаз–оркестр — это так гордо мы себя называли, хотя на самом деле это был никакой не джаз и, уж конечно, не оркестр, скорее — плохонький эстрадный ансамбль, позднее такое стали называть группой. И правильно, потому что это было по большей части групповое изнасилование слушателей дилетантским пением.
Наш ансамбль, как водится, состоял из нескольких акустических гитар, одного фортепьяно и барабана. Барабан тоже был один — пионерский и тарелка одна. Репертуар был немудрящий: несколько песен Муслима Магомаева, а еще Чатануга–Чуча и “When the Saints go marsching in” — “Когда святые марширу–ют ” — шлягеры планетарного масштаба. Солистами были тот самый Женя Биньковский (с настольной книгой Лермонтова о любви) и Вова. По барабану бил флегматичный розовощекий юноша Костя Дмитриев, а за фортепьяно сидел Юра Зюзюкин — будущий врач и гражданин США .
Теперь он изредка звонит из самой глубины штата Техас и говорит одно и то же: “Знаешь, что я сейчас делаю? Я принял сегодня кучу тупоголовых американских пациентов, приехал домой (ну дом — это большая вилла с бассейном, это само собой, да и приехал тоже не на велосипеде: Юра там весьма состоятельный человек), поставил твой компакт–диск, пью мартини, сижу и плачу. Знаешь, на какой песне я больше всего плачу?.. “ Прогулка с другом ” на стихи Дидурова. “ Мой друг, я сам не знаю, что со мной, я вдруг тоской настигнут, как войной, виной, предощущением разлук — с тобой, мой старый друг ”. Ты слышишь себя сейчас, как ты поешь мне тут, в Америке?! ” — рыдая, кричит Юра в трубку, и я понимаю, что в нем навсегда поселился русский микроб, от которого он изо всех сил старался избавиться, но так и не сумел.
Он сделал все для того, чтобы абсолютно порвать с Россией и натурализоваться в Америке: женился на американке, поселился не на Брайтон–Бич, а в самой глубине страны, где никто ни звука не знает по–русски, достиг “ американской мечты ” — стал богатым человеком — и все равно не смог. Сидит, пьет мартини, слушает песни школьного друга и плачет.
Когда мы с театром оказались на гастролях в Америке, одним из городов, где предстояло сыграть спектакль “А чой–то ты во фраке? ” , был Сан–Франциско, и Юра с женой прилетел туда со мной повидаться . Жена оказалась похожей на повзрослевшую и располневшую куклу Барби; мелкие светлые кудряшки спадали на тонкую стрелку выщипанных бровей и радостно распахнутые круглые голубые глазки. Она все время щебетала тонким и нежным голоском, что–то я улавливал сам, что–то Юра переводил. Он просил ее немного помолчать — времени у нас было в обрез, а поговорить хотелось о многом, но она все щебетала, щебетала...
Юра потом рассказал мне, что именно она помогла ему подняться и встать на ноги в Америке, что она очень добра и очень его любит. Мы пили легкое калифорнийское вино, беседа же наша шла, напротив, тяжеловато; мы не знали на чем, самом важном, остановиться . И пришло время прощаться . Юра встал из–за стола, и я увидел на его техасских джинсах техасский же ремень с неправдоподобно огромной серебряной пряжкой. Юра поймал мой взгляд и стал гордиться — поправил ремень и прошел вперед, чтобы я еще увидел его фантастические сапожки на высоком каблуке, с острыми носами и металлической отделкой. Я из вежливости поцокал языком и показал ему большой палец, Юра довольно улыбнулся .
— А что у тебя, кстати, с волосами? — спросил я .— На фотографиях, которые ты мне прислал, ты был почти лысым. А сейчас — ну точно как в школе было.
— Вот так, — отвечает, — тут это можно сделать, пересадка, — с гордостью за высокие технологии своей новой родины говорит Юра. — Хочешь, и тебе сделаем. Приезжай ко мне в Техас недели на две.
— А сколько стоит? — спрашиваю.
Юра с усмешкой называет сумму, которую я не потяну до конца своих дней.
— Да не бойся ,— смеется он, — я оплачу!
— Нет, не нужно, — отказываюсь я ,— вон Задорнов мне недавно комплимент сделал, что я красиво лысею.
Мы втроем в школе дружили, Юра, я и Миша Задорнов.
— Ну как хочешь, — говорит Юра. — Да, я ведь тебе подарков привез, они там, в апартаментах, — добавляет небрежно, но я ведь и так понимаю, что не в одноместном номере он живет. — Пойдем возьмем.
Мы поднимаемся в лифте, заходим в Юрины апартаменты, но ожидаемой оторопи бомжа, попавшего случайно во дворец арабского шейха, Юра не замечает и слегка разочарован. Он достает из шкафа огромный полиэтиленовый мешок, в котором содержится несметное количество джинсовой одежды.
— Это рефлекс, наверное, — замечает Юра не без юмора, — мы ведь в школе с ума сходили по этим джинсам. А сейчас у вас, наверное, есть?
— Есть, — говорю, — да я и сам тут купить могу.
— А зачем покупать? — радуется он. — Я ведь тебе все привез.
Спускаемся . Ко входу в гостиницу подкатывает длинный лимузин — это Юра заказал, чтобы ехать в аэропорт. Он озабоченно оборачивается .
— Что ты? — спрашиваю я .
— Да я тут нашел одну коллекцию фарфора, мы с женой собираем.
Из дверей выкатывают на тележке несколько больших коробок, Юра, оставив меня стоять, бросается с распоряжениями, как их уложить в лимузин. Потом возвращается .
— Слушай, а у тебя там, в Москве, есть чего кушать–то? — спрашивает он полушутя, но все–таки полушутя .
— А если нет, ты что, будешь присылать? — тоже полушутя говорю я .
— А что, буду! — уже без юмора отвечает Юра.
— Да есть, конечно. Ты что же думаешь, что мы там совсем?..
— Ну ладно, — смущается он.
Из дамской комнаты возвращается Барби, кудряшки уложены еще лучше, и круглые глазки сейчас еще приветливее: сейчас они улетят обратно в Техас, русский синдром пройдет, и все пойдет по–прежнему хорошо, спокойно и размеренно.
— Пора, — говорю я .
— Пора, — отзывается Юра и смотрит куда–то в сторону.
Держится прямо и напряженно. Глаза его начинают поблескивать.
— Да ладно, — говорю я ,— это тогда, пятнадцать лет назад, при социализме, мы с тобой прощались навсегда, а теперь ведь всегда можно приехать, и это не так сложно.
Мы обнимаемся . И стоим так секунд десять, изо всех сил стискивая друг друга и пытаясь вложить в это судорожное объятие все то, что не успели сказать, но что и так между нами ясно. Потом он быстро идет к лимузину, вытирает глаза платком, оборачивается, поднимает руку в прощальном приветствии; я целую Барби в матовую щечку. “Гудбай, — говорю, — увидимся позже ”. Но когда говорю — еще в этом не уверен. И тут вижу — Юра бежит обратно. Уже не вытирая слез, он вдруг хватает меня за плечи и яростно шепчет:
— Ты знаешь, какие они тупые, эти американцы? Они такие идиоты! Вот здесь, в гостинице, они меня знаешь за кого приняли? За китайца!.. А я похож?! Скажи, похож я хоть капельку? Они тут мою фамилию пишут через черточку: “Зю–зю–кин ”. Я им говорю: “Джордж Зюзюкин ” , а они: “Yes, I know, china”,— и пишут: “ Зю–зю–кин! ”
Юра от всего сердца, с наслаждением выговаривая все матерные русские слова, которые сейчас вспомнил, кроет американцев оптом и персонально — портье, и, отведя таким образом свою русскую душу, опять обнимает меня и бежит обратно к лимузину. Лимузин плавно трогается . Я гляжу ему вслед и машу рукой, долго машу, хотя и не вижу Юру — стекла в лимузине темные, — но уверен, что он смотрит сейчас назад, смотрит и тоже машет рукой, машет, пока не перестает меня видеть...