Я видела этот каштан, когда он цвел…
Еще раньше я видела, когда он только одевался в листву…
Теперь он готовится опадать… листья желтеют и…
Толстая кожура колючих плодов дает трещину.
Трещина
Каждую ночь он ложился спать, говоря себе «Хватит! Я не буду пить!» Но, проснувшись утром, неумытый брел во двор, садился у клетки с цыплятами и разговаривал сам с собой. Люди проходили мимо, машины проезжали… тоже мимо него. Он продолжал беседовать внутри себя, делясь с самим собой обидой и болью одиночества. Даже эти желторотые в клетке его не слышали. Никто не слышал его и раньше. Всю жизнь свою слабость он топил в спиртном. Когда-то не смог принять нужного решения - утолил обиду вином. Не смог стать авторитетным строителем на работе - бегом в магазин за чувственным напитком. Не смог стать настоящим отцом для своих детей. Не смог сильным и надежным мужчиной стать для жены своей. Как и не смог стать настоящим хозяином своей судьбы. Так с тех пор и повелось, что единственными его собеседниками были водка, вино или самогон. Только в них он находил все, что не мог найти в тех, кто окружал его. Хотя сердце его было добрым, но воля слабой.
Комок подкатил к горлу. Обида задушила. Он не сдержался и побрел. К ближайшему магазину. Купил бутылку. Домой не пошел. Решил распить на месте. Всё ж люди вокруг – приятней будет. Но никто к нему не подходил. Пил он один. Пил и закусывал красный портвейн колбасой. Уже приучил себя к такому рациону. На это уходила вся пенсия. Вскоре бутылка была осушена, а ощущения радости все не приходило. Ему так нужно было почувствовать себя живым… и он заговорил.
- Дайте-ка мне еще вина.
- Какого? – недовольно спросила продавщица.
- Такого же, - поднял пустую бутылку из-под портвейна он. - И колбасы нарежь, - попросил ее почтительно.
Это был тот самый момент, когда он чувствовал, что жив. Он говорил и слышал себя, свой голос, голос женщины за прилавком.
- Шел бы ты, дед, домой, - получил неожиданно он, когда в его душе радужными лучами начинало играть ощущение жития. Он виновато провел рукой по седым вискам.
- Да, я еще тут… немного посижу и пойду, - попросился он.
- 48.60, - щелкнули по калькулятору пальцы молодой продавщицы.
Он снова сел за стол… и снова ждал – может, кто подойдет и заговорит с ним. Ведь всю жизнь, можно сказать, прожил в этом селе, с 1959 года. Приехал из России сразу после Армии, полон сил, красавцем с вихрастым чубом. Водителем в колхоз пошел. И встретил ее. Молодая, спелая вся, работа в руках кипит. Полюбил я ее и стали дети у нас рождаться…
Вот так всегда начинался его монолог.
Он прокручивал и прокручивал его сотню, тысячу раз, но жизнь не менялась. Точнее, он ее не менял. Напиваясь, он уходил в другой мир – мир забытья, отрешенности от праздной жизни, в которой он все никак не мог стать тем, кем себя воображал в мечтаниях. Вдруг он отвлекся от разговора с самим собой. За соседний столик уселся парень с девушкой. Ей лет 15, ему 18. Затянули по пиву, залепетали о своем.
Эх, почему она меня не любила… почему не любит меня – вернулся он к себе. Дурак я, что не поступил на зоотехника. Боялся, как я оставлю ее. Может, жизнь сложилась бы по-другому. А так, дети разъехались, остались жить вдвоем, а видеть друг друга не можем. С глаз потекли слезы. Он обтер их рукавом грязного пиджака. Допил последнее вино в бутылке. Оставшуюся колбасу запихнул в карман брюк и побрел. Дошел до двора, присел на клетку с цыплятами. К дому напротив подъехала машина. Молодые люди, что вышли из нее, о чем-то весело разговаривали с хозяином - местным магнатом дизельного топлива. Из соседнего двора на детских велосипедах выкатили ребятишки. Он поднялся с клетки и побрел в дом.
Дом с виду был большой и новый. Там у него была своя комната. Это была одна из спален. Некогда дети дрались за эту комнату. Она была самой нарядной в доме. А после того, как родители поставили туда спальный гарнитур, интерес к ней возрос вдвое. Но дети давно уже разъехались... Он открыл дверь. Ободранные обои возле окна и по краям у дверей. У стенки стоял старый шифоньер. Напротив него диван с обвисшей пружиной. Грязная куртка лежала на нем. Посредине комнаты стояла табуретка с хлебными крошками. На ее крашеной в синий цвет поверхности стояла сковорода и старая закопченная кружка. Он достал из кармана недоеденную колбасу и стал жевать. Смел с табуретки крошки хлеба, вкинул в рот, запил водой из кружки, и в чем был, улегся на диван…
Дверь скрипнула, и разразился крик.
- Ах, ты охламон! Все дрыхнешь? Цыплят не покормил, воды не налил. Только спать знаешь. Уже два цыпленка издохло.
- А, это ты, горлопанка, - промолвил он, слегка повернувшись в сторону к вошедшей в комнату женщине. – Все орешь. Та иди ты... Спать мешаешь.
Женщина покричала, покричала, и, не добившись своего, вышла из комнаты.
Он проснулся. Солнце уже палило в окно. Часов десять – подумал он. Вот и новый день. Надо бы заняться чем-то полезным. Вот встану и пойду на огород. Голод подгонял его. Однако хотелось еще полежать. Но голод задавил в немощь. Он встал и пошел в курятник. Куры выбежали с криками, завидя его на пороге. Он обшарил все насиженные курами места, но яиц негде не было. Повернулся и увидел жену. Она чистила сапкой в соседнем сарае, откуда доносилось похрюкивание.
- Дай яйцо, есть хотца.
- Пойди, да купи. Ты мне деньги даешь? Огород вспахала за свои. Зерна купила. Ты не подумал чем курей кормить. А яйца, они что, голодными нести будут?!
- Ах, ты, стерва такая. Ты чего голодом меня моришь?
- А ты мне пенсию отдаешь? За какие деньги я тебя кормить буду?
- У меня нет денег. Вот получу и отдам.
- Как пить, так у тебя деньги есть? Не думал, что на еду надо, все горло заливал!
- Да будь же ты человеком, дай пожрать! – с плачем закричал он вдогонку, удаляющейся к дому жене.
Он остался сидеть в курятнике среди куриного помета. Он плакал. Ему казалось, что никто его не любит, и он не мог понять, почему… Ему всего лишь хочется есть. Неужели никого не найдется, кто бы накормил его. Он вспомнил свою мать, которая водила его в детстве на жнива. Она, только она, его любила…
Он пошарил в карманах, в одном нашел завалявшийся кусок колбасы. Подбежала курица и попыталась клюнуть.
- У, подлючая, пошла отсюда! Все ей мало!!! - замахнулся рукой на курицу. Обтер от мусора надгрызенный кусок, вкинул в беззубый рот и стал жевать.
В курятник вошла жена.
- Иди… бери… ешь… Последний раз кормлю, больше не буду. А то пенсию не отдает, а есть ему подавай.
- Та бестолковка ты, успокойся. Не ори! Сказал же – отдам, когда получу.
Он зашел в свою комнату и немытыми руками накинулся на суп, что был в сковородке, заедая куснем хлеба. Когда доел, крошки не выбросил, струсил на ладонь и высыпал в вылизанную им сковородку. Кажется, желудок немного успокоился. Но голова… она безумствовала. Мозг не знал чем заняться, кроме как гнать черные мысли к исполнению. Он провел пальцами по волосам… но мысли не отстали. Пить… хотца выпить… расслабиться… забыть всю эту жизнь… дрянную жизнь, чтоб не видеть, как люди живут… не слышать их… не хочу… они меня не достойны…
Открыл дверь и вышел на улицу. Жена кричать уже не стала, надоело, лишь глянула вслед уходящему мужу. Он шел, хромая на одну ногу. Она уже лет пятнадцать его беспокоила. Тромб лопнул и нога начала гнить, еще когда он на олейнице работал. Он ее не лечил. Только любил сидеть у телевизора вечером, поднимая брючину до колена, потирать ладонью по разъедавшей ногу ране. Жена несколько раз пробовала лечить его, покупала мази и таблетки, но он не мог удержаться без выпивки. От этого не было и никакого эффекта. И жена перестала реагировать на его пухшую ногу.
- Мне вина дайте бутылку… в долг, под запись, - вот только тут он расцепил из-за спины свои огромные руки. А так всю дорогу от дома и к магазину ходил, сцепив их в замок.
- Дед, у тебя уже итак 150 гривен долгу,- громко ответила продавщица.
- Так, я это… пенсию пятого числа получу и принесу. Все до копеечки принесу, - почти белыми, неголубыми глазами глянул он на нее.
Продавщица достала тетрадь, чиркнула ручкой и подала с полки портвейн.
- Только, дед,- нагнулась ближе к нему она. – Здесь не пей. Иди домой. А то воняет… от тебя сильно.
- Хорошо… домой, домой пойду… Спасибо. Все принесу… все до копеечки,- раскланивался до самых дверей. Сунул бутылку в полу пиджака и вышел.
За окном шелестел каштан… такой могучий, входил в сок после цветности. Завязывались плоды. Зеленые шапки едва виднелись… Ветка тронула стекло окна. Он вздрогнул спросонья. Глянул в окно – дерево. А, это ты… Че, ты-то еще в мою жизнь лезешь? Итак, противно на душе... Потянулся до сковородки, нащупал пальцами хлебные крошки, закинул в рот. Проглотнул, хлебнул красного из бутылки и повернулся на бок.
Не засыпалось. Очень хотелось на двор… но как-то лень было вставать. Он повертелся, повертелся. Пузырь не унимался.
Сильно придавило.
Поднялся. Присел на диван. Начал вставать и… передумал идти на улицу. Ленца верх взяла. Струя хлынула по штанам на пол, в ногах потеплело…
Пузырь угомонился. И он на радостях лег спать. Теперь сон пришел быстрее.