1.
В холодном мрачном узилище за тяжелым дубовым столом сидел человек. Он выглядел измученным и изможденным, и некогда привлекательное лицо словно почернело от перенесенных страданий. Порванная шелковая рубашка, еще недавно стоящая столько, сколько ни его отец, ни дед не заработали бы и за год праведных и не слишком трудов, сейчас эта рубашка не спасала от холода.
Узник встал, чтобы взять рваное, изъеденное паразитами одеяло, и накинул его на плечи, чтобы хоть как-то согреться. Даже спустя две недели с начала его заключения он так и не привык к исходящему от рванины запаху, оставшемуся от его несчастных предшественников. Сколько их умерло здесь, не дождавшись казни: от холода, потери крови после перенесенной пытки или болевого шока?
Томас предположил, что не так уж и много, ведь палачи Тауэра были мастерами своего дела и никак не могли допустить,чтобы приговоренный получил меньше мучений, чем ему было предписано законом Англии. Его законом. Его и короля Генриха 8.
Он всегда выполнял волю короля, все его прихоти, предвосхищал все даже еще не возникшие желания, он стремился сделать своего властелина самым могущественным из ныне живущих правителей…Было ли хоть что-то от него самого в этих законопроектах, чтобы шло бы в разрез королевскому желанию?
Томас задумался о том, когда именно его стремления и воля короля слились в один общий поток. И когда его собственная воля начала теснить королевскую..
«Я наказан за мою гордыню, - подумал Кромвель. – Кто я такой, что осмелился вершить свою волю, выдавая ее за монаршую? Я пытался убедить Его Величество в необходимости того пути, который наметил я сам, и убедить его в том, будто он сам этого желает».
Так же когда-то поступал кардинал (его кардинал, улыбнулся Томас, вспоминая приветливое широкое лицо Уолси, его прежнего хозяина и благодетеля), подменял неопытные глупые попытки править страной тогда еще юного Тюдора своими мудрыми решениями. И делал это Уолси так мастерски, что Генрих долгие годы мог только ухмыляться на то, каким разумным и успешным было начало его царствования.
Уолси получил сполна за все свои труды, как только молодой лев почувствовал свою силу, и ему в этом помогли.
Анна. Она явилась ко двору и одним движением рукава смахнула все двадцатилетние заслуги кардинала. А Генрих не помнил добра, он и не понял, чем был обязан сыну мясника, наоборот, поверив жестокому наговору Болейнов, почувствовал себя оскорбленным и преданным.
«И я тоже предал своего кардинала», - подумал Кромвель, вспоминая свои обещания, данные Уолси, так и не сдержанные. Вспомнил тот мрачный вечер, когда получил от опального канцлера письмо, в котором тот называл его «возлюбленным, дорогим Томасом» и просил походатайствовать перед королем… Вспомнил боль, сжимающую сердце, и слезы, которым он не позволил перелиться через край. Он порвал то письмо и, стискивая зубы, убеждал себя в том, что не в силах ничем помочь кардиналу. Что единственное, что в его силах – благородно пойти на дно следом за Уолси.
Да только откуда взяться благородству у сына трактирщика-дебощира Уолтера, внука кузнеца? Нет, благородству его не учили, не прививали добрых привычек, не подавали счастливого примера. Все те качества, при помощи которых он пробивался сквозь эту жизнь, были даны ему при рождении: упорство, целеустремленность, острый и пытливый ум, смекалка, деловая хватка. Да, и еще способности к языкам.
А потом сама жизнь поработала над ним, причудливо обтесав природные черты: сначала подарила ему отменную реакцию и способность выживать в любых обстоятельствах, потом научила тому, как нравиться людям, как искать к каждой душе свой ключик, и как пользоваться всем этим себе во благо…Подумать только, битый голодный мальчишка из Путни, сбежавший из дома в 16 лет, и так преуспел в этом жестоком мире.
Сердце Томаса наполнилось радостью и даже гордостью за свой головокружительный взлет, и на какое-то мгновение он забыл, где и по какой причине находится, перестал чувствовать холод, сковывающий суставы, и боль от грубого обращения тюремщиков.
За дверью послышались чьи-то шаги. Кто-то подошел к двери, постоял и ушел обратно. Кто это мог быть?
Его уже давно никто не навещал: ни родные (им запретили), ни друзья. Последние, даже если и сочувствовали ему, не пытались открыто поддержать его и поспешили спрятаться в тень. Томас их прекрасно понимал: поддерживать опального Лорда-Хранителя малой печати в эти дни было равносильно тому, чтобы добровольно положить свою голову на плаху.
«Все возвращается, все возвращается, - подумал Томас, стискивая виски руками и пытаясь облегчить мучившую его головную боль. Раньше ему неплохо помогали справится с болезнью пилюли, которые готовил лично для него аптекарь-итальянец, но теперь у него не было возможности ими воспользоваться.
«Мог ли я помочь ему, своему кардиналу?» – рассуждал Кромвель.
Нет, никому не под силу было вернуть Уолси его былое могущество и любовь короля, которая так неожиданно испарилась и обернулась холодной подозрительностью и мелкой мстительностью. Генрих обобрал кардинала до нитки, вспоминал Кромвель, представляя, как Уолси покидал свои владения, не имея возможности взять с собой даже самое необходимое.
Что он, Кромвель, мог сделать для него? Как мог облегчить его горькую земную юдоль?
Томас знал, как. Он мог. Мог хотя бы попрощаться, увидеться напоследок. Как юрист он мог попытаться опровергнуть большинство обвинений против канцлера, которые, если разобраться, не выдерживали никакой критики. Он мог, мог попытаться.. .Но здравый смысл, правильное понимание ситуации и инстинкт самосохранения остановили его. И еще его дерзкие планы, надежды на будущее. Они сыграли важную роль в его выборе.
Уже совсем стемнело, и Томас с трудом различал очертания пергамента и чернильницы, находившихся на столе.
А ведь он хотел написать письмо сыну, Грегори. Хотел сказать ему, чтобы тот не унывал и не тревожился за его судьбу. Он долго думал, какие слова подобрать, чтобы сын не почувствовал его страха, почти панического ужаса, охватывающего его порой. Не страха смерти, нет, он понимал, что рано или поздно это случится, и теперь уже очевидно, что это случится куда раньше, чем он ожидал и ему хотелось бы.
Страх был иррациональным, безотчетным. Он наполнял его душу ледяным холодом и сосущей пустотой, как только в камеру входили сумерки. Он слышал крики и стоны узников, шуршание крыс в стенах, скрежет их зубов, каркающие переговоры воронья со двора, и все эти звуки, обостренный ночным временем и становящиеся почти оглушающими, разъедали его мозг, подобно кислоте.
Томас пытался молиться. Он вставал на колени возле своей убогой лежанки и пытался взывать к Создателю. Он не просил Бога спасти его от смерти, от Тауэра – нет, не молил Его отпустить ему его грехи, коих было немало…Нет. Он молил, он умолял Всевышнего избавить его от этого мучительного страха. Молился долго, бесконечно, пока само тело не отзывалось на его молитвы и не накрывало сознание пеленой, унося в краткое забытье…
****
«Как, должно быть, хорошо сейчас там, за этой кованой решеткой, - думал Томас, подставив лицо под теплые ласковые лучи солнца, которые внезапно пробились сквозь вековечные тучи серого лондонского неба. .. Июнь залит дождями. Только сегодня – первый солнечный день за весь месяц.
Кромвель внезапно подумал, что за последние 10 лет он почти не видел солнца, не радовался его восходам, не любовался красотой закатов. Он, наивный, полагал, что попал в самую гущу событий, деятельности, но при этом сама жизнь незаметно проходила мимо него. Он сильно изменился за эти 10 лет? Похудел, постарел, и даже его некогда буйные черные кудри словно успокоились, легли смирными, дисциплинированными волнами.
Все эти десять лет на службе у государя он жил по строгому, даже жесткому расписанию. Его день начинался еже затемно, а заканчивался ближе к утру. Сколько раз он засыпал, сидя за рабочим столом, сморенный подсчетами, чтением биллей, петиций, доносов; продумывая новые законы. Это стало его жизнью, заменив все остальное…Или почти заменив?
Сколько он не успел, сколько законопроектов осталось незавершенными. Тот проект закона, над которым он работал последний год, о социальной защите самых неблагополучных, нищих слоев английского общества, о предоставлении нуждающимся рабочих мест – этот закон ему приходилось снова и снова переделывать, заменяя одни слова на другие, чтобы осталась лазейка для самого главного, для сути.
Томас нахмурился, вспоминая упертость и почти демоническую проницательность монарха, который снова и снова рвал его наработки. Как тот ругался на Кромвеля, почти крича: «Сдались Вам, мистер Кромвель, эти нищие, эта шваль! Что тебе до них? Пусть подыхают в своей канаве! Что ты задумал? Какая тебе корысть от этого? Где это слыхано, чтобы королевская казна шла на содержание каких-то голодранцев??»
Снова и снова Томас правил свой желанный законопроект, снова изменял формулировки, чтобы (да-да, улыбнулся он) запутать Генриха, чтобы тот не смог опять раскусить его, и дожидался подходящего момента, когда Величество будет в хорошем расположении духа, чтобы снова подсунуть ему нужную бумагу.
С каждым годом уговаривать, утихомиривать стареющего короля становилось все труднее и труднее. Он становился все раздражительней, практически неуправляемым. Особенно последние годы, после смерти третьей жены, Джейн Сеймур.
Томас отлично знал, как Его величество мучает гниющая рана на ноге. Она отравляла характер Генриха, его душу, она уже и для Кромвеля стала личным врагом, люто ненавидимым, потому что именно она, больная нога короля, диктовала правила, решала, будет ли Тюдор сегодня в духе или опять начнет кричать на своего Лорда-хранителя малой печати, запугивать страшными карами и даже бить.
Томас вздрогнул, услышав скрежет отпираемых засовов.
Открылась дверь, и в его мрачную обитель вошел счастливый и блистательный герцог Саффолк.
- Наслаждаетесь солнечными ваннами, господин секретарь? Ой, простите, господин бывший секретарь, - съязвил герцог.
Томас вежливо склонил голову.
«Тупица, хоть не так яро показывай свою радость. Или у тебя нет в жизни других удовольствий, кроме как созерцать меня в заключении?» - подумал Кромвель, но при этом достаточно учтиво поприветствовал посетителя:
- Милорд…
- Мило у вас тут, - проговорил Брендон, осматриваясь. – Однако я по делу.
- Что угодно Его Светлости?
- Его Величество король послал меня к Вам с поручением. Вы должны как можно скорее
подготовить все документы, чтобы аннулировать этот смехотворных брак с Анной Клевской. Также государь желает, чтобы Вы как можно подробнее изложили все события, предшествующие бракосочетанию Его величества, само торжество венчания и все последующие …неудачные действия… Государь намерен жениться снова, - Саффолк сделал акцент на слове «намерен». – И он не желает, чтобы его снова расстраивали.
- Я сделаю все, как пожелает Его Величество, - ответил Томас и послушно склонил голову.
А герцог подошел к зарешеченному окошку.
- Чудесный вид из окна, - улыбаясь, сказал этот придворный остряк. – Тюремный двор так живописен. Как жаль, что Вы, мистер Кромвель, не можете отсюда видеть свой дом.
Сказав это, герцог громко рассмеялся, потом сделал притворно сочувствующий взгляд и добавил:
- Все дело в том, мистер Кромвель, что в тот самый день, когда ..Вас препроводили в Ваши новые апартаменты, спустя буквально пару часов в Ваш дом отправились верные слуги Его Величества, дабы описать все Ваше имущество. Все, нажитое непосильным трудом.
Он снов засмеялся и довольный пошел к двери.
«Грегори, - печально подумал Томас, чувствую, что не в силах сдержать предательских слез.- Сын, я оставил тебя нищим».
Кромвель быстро вытер мокрые глаза грязным рукавом рубашки, но отчаяние уже сдавило горло, затрудняя дыхание.
«Я разрушил будущее своего мальчика. Как он будет жить, как содержать семью и новорожденного сына. И что, если…Генрих на этом не остановится? Что, если он обрушит свой гнев на Грегори?»
Кромвель вытер лицо, а потом буквально вцепился зубами в кулак, чтобы не завыть от отчаяния.
«Я должен что-то придумать, чтобы избавить сына от гнева Его величества, вызванного моими неосторожными поступками. Я должен попытаться вернуть Грегори хотя бы часть состояния…У него вся жизнь впереди, а я свое уже пожил…».
Он сел за стол, достал пергамент, окунул перо чернила и начал писать. Он выполнял волю короля, описывая недавние события именно так, как их предпочитал видеть Тюдор, а не такими, какими они были в реальности….
Выполнил все требования государя, он обратился к нему с нижайшей просьбой быть милосердным к его несчастным детям, ни в чем не провинившимся перед Его величеством…
****
«Враги, однако, не забывают меня…Мои верные враги», - усмехнулся Томас, вспоминая недавний визит Стивена Гардинера.
Тот явился к Кромвелю с обычным благочестиво - постным выражением на лице, чтобы донести до него известие о прошедшем над ним суде. Кромвель был признал виновным по всем пунктам: как предатель, государственный изменник, еретик т т.д. Все подробности судилища Гардинер все описал в подробностях, он прекрасный рассказчик, и Томас словно сам побывал там…
- Я пришел Вам помочь, мистер Кромвель, - заявил Гардинер.
«Неужели?» – удивленно поднял бровь Томас.
- По старой памяти, - продолжал Гардинер. – У нас много общих воспоминаний. Моя душа плачет по Вашей душе, которая давно в руках лукавого, погибает в пучине ереси…
«ОО, пень-мочало, вот только этого не надо, - мысленно вздохнул Томас. – Это даже не
смешно».
- Покайтесь, Томас, - не унимался Гардинер. – Признайте свою вину, свои ошибки, и Господь с радостью примет Вас в свои милостивые объятия.
«Я признаю, что угодно, если это поможет мне спасти будущее моего сына, - подумал Кромвель. – Я готов продаться. Но душу мою не трогайте. У меня свой путь и свои способы договориться с Творцом».
- Что же Вы молчите, Кромвель? – сказал Гардинер. – Скажите хоть что-нибудь.
- Это Ваша личная инициатива, Стивен, или Вы тут по распоряжению государя? – спросил его Томас.
- Исключительно по душевной необходимости. Как я уже сказал, меня очень тревожит Ваше будущее…
- Мое будущее после казни? – уточнил Кромвель.
- Несомненно. Признаюсь Вам, меня весьма печалит тот факт, мистер Кромвель, что Ваша душа может не достучаться до Святого Петра, и он не откроет Вам врата рая… Мое сердце вопиет от боли…
- Меня больше волнует сама казнь, - признал поток красноречия епископа Винчестерского опальный лорд. – Ее способ.
- Квалифицированная казнь…
Итак, то, чего он опасался, состоится. Суд назначил ему самый жуткий способ отправиться в небытие – страшную, мучительно – долгую казнь государственного преступника.
А он надеялся, что это будет все-таки топор…
****
Пять лет назад он сидел в похожей камере напротив заключенного в ту пору Томаса Мора и в очередной раз пытался убедить этого несносного идеалиста и правдолюба подписать акт о супрематии.
Он ходил к Мору день за днем, неделю за неделей, меняя тактику в достижении своей цели: от убеждения до угроз, от почти дружеского совета пойти на уступку королю, пойти ему навстречу в столь простом вопросе, как признание Его Величества главой английской церкви, до устрашения живописными рассказами и подробностями пыток и казней.
Кромвель вовсе не был живодером и удовольствия от созерцания подобного не испытывал, скорее, наоборот, относился с отвращением к излишней жестокости по отношению в слабой человеческой плоти, не понимал фанатической жертвенности и стремления некоторых (особо одаренных) к мукам ради каких-то эфемерных целей, и с радостью, будь на то его воля, отменил бы большинство видом казней, да и само наказание в виде лишения жизни применял бы лишь в редких случаях.
Кромвель не верил в мученичество, считая, что Англии нужны живые люди, чтобы видеть перемены, направленные на улучшение жизни общества, чтобы они могли жить по новым, усовершенствованным законам.
Он ненавидел пытки, каждый раз мучился, испытывая банальное сострадание в пытаемым, когда ему приходилось присутствовать при допросах.
Однако, когда он в очередной раз приходил к Мору, то намеренно сгущал краски, расписывая ученому всякие ужасы Тауэра в подробностях, надеясь на то, что гуманист напугается и подпишет акт.
Но Томас Мор слушал его рассказы со снисходительной улыбкой и однажды резко прервал поток его красноречия меткой фразой, над которой Кромвель долго размышлял впоследствии.
Томас Мор сказал ему тогда:
- Мистер Кромвель, на самом деле между нами нет никакой разницы. Просто я умру сегодня, а Вы – завтра.
Мудрый, хитроумный, проницательный Мор как в воду глядел…
Кромвель никогда не хотел его смерти, испытывая к гуманисту нечто похожее на симпатию, уважение. Он многого не понимал в этом непостижимом для его практичного земного ума человеке: его идеализм, его неистовую тягу к правде любой ценой, его совесть… Его невероятно эгоистичную, тошнотворную, с точки зрения Кромвеля, совесть. Иначе как по-другому, как ни эгоизмом чистейшей воды, можно объяснить то, что Мор ради своего бесценного сокровища души обрек свою семью на нищету, лишил своих девочек приданого, тем самым обрек на участь полуголодных старых дев, ведь пристроить девушек без приданого практически нереально. И даже их латынь и греческий, которые они знали в совершенстве, не помогут им найти мужей. Мор оставил свою несчастную жену Алису влачить жалкое существование нищей вдовы государственного преступника…. Кромвель не мог смотреть на это без содрогания и немного позднее выделил семье казненного Мора небольшую пенсию…
И сейчас, находясь на месте Мора, он по-прежнему не понимал ученого. Кроме того, они и сейчас были в разных условиях заключения. Мору стоило лишь подписать этот проклятый документ, чтобы уже через полчаса выйти из камеры и отправиться домой. К своей семье. Кромвель же мог исписать все акты, все признания и отречения в мире, но это не подарило бы ему возможности тоже уйти домой…
«И тем не менее конец у нас один», - с тоской подумал Томас, вспоминая, как побелело лицо его предшественника, когда тогда, 5 лет назад, на суде ему огласили приговор».
«Его Величество любил тебя, Томас, - с горечью и почти ревностно подумал Кромвель. – Он любил тебя и не хотел твоей смерти. Тебе лишь надо было пойти на столь ничтожную уступку…И даже не смотря ни на что, государь тебя помиловал. Твоя смерть была легкой. Думаю, теперь ты счастлив. Ты там, куда стремился».
В порыве отчаяния и малодушия Кромвель снова принялся писать Его Величеству, в жалкой надежде убедить Генриха в своей невиновности.
«Если бы это было в моей власти, - писал он. – Я наделил бы Его величество вечной жизнью… Я стремился сделать его самым богатым и могущественным монархом на Земле…. Его Величество всегда был добр ко мне, куда милостивее, чем родной отец»…
В конце этого отчаянного послания Томас приписал: «Всемилостивый государь! Я умоляю о пощаде, о пощаде»…
Закончив фразу, он обхватил руками голову и долго сидел так, не шевелясь. Он уже не представлял во всех красках свою предстоящую мучительную смерть, он словно достиг предела в своих душевных волнениях и переживаниях, и на смену им пришла опустошенность и апатия.
2.
Ему снилась Анна. Тот прекрасный солнечный день, почти вечность тому назад, праздник весны. Нарядные юные фрейлины и придворные дамы гуляют по зеленым лужайкам, расфуфыренные господа показывают свою удаль в состязаниях по стрельбе из лука, с азартом наблюдают за петушиными боями.
Она подобна солнцу в своем золотом платье и причудливой шляпке, и она торжествует. Что-то рассказывает отцу и улыбается ему своими лукавыми губами. Тот тоже радуется, случая ее…Болейны что-то затевают.
Томас бродит между придворными, улыбаясь и кланяясь одним, заговаривая с другими, но при этом он наблюдает за ней, стараясь разгадать причину ее воодушевления… Неужели? Неужели?
Умная, дерзкая, стервозная, она захотела самого короля Англии – и она получила его.
Тщеславная, целеустремленная, высокомерная, она пожелала стать королевой Англии – и стала ею. Что с того, что спустя лишь короткие три года она отправилась на плаху, чтобы расплатиться своей кровью за чужие ошибки?
«Милая, очаровательная, прекрасная, прости меня… Потому что сам я никогда себя не прощу»…
Он не хотел становится ей врагом, он и сам не понял, в какой именно момент все так резко переменилось между ними.
Она была его надеждой, будущая королева – протестантка, молодая дерзкая лошадка, на которую он поставил все, что имел. Она в два счета обскакала выдыхающуюся кобылу из Испании и старого одышливого мерина – кардинала…Нет, все не так. Все длилось долго, бесконечно долго. Многие не верили, что Генрих Тюдор все-таки получит развод и сделает королевой розу из Хейвера.
Но только не он. Он знал, он был уверен в успехе еще тогда, когда явился к ней и отдал ей книгу Тиндейла. Он давно наблюдал за ней и, когда окончательно убедился в ее реформаторских взглядах и воле к победе любой ценой, то решил стать ее союзником, помочь ей в достижении ее заветной цели, чтобы она, в свою очередь, помогла ему.
Баш на баш, дашь на дашь… В начале все именно так и было, они были нужны друг другу, у них была общая цель – Генрих. А кто владеет Генрихом – тот владеет Англией.
Они мило кланялись друг другу при встрече, и в их приветливых улыбках сквозила их общая тайна: Генрих и Реформация. Предполагалось поделить выигрыш поровну: ему – Реформация, ей – любовь короля и блеск короны Туманного Альбиона. Все четко и ясно.
Вот только когда он начал заглядываться на нее чуть чаще, смотреть ей в глаза чуть дольше, чем это позволял придворный этикет, и почти бессознательно искать с ней встреч даже тогда, когда у них не оставалось нерешенных вопросов?
Когда она ему приснилась впервые, и тот сон не шел у него из головы, а при встрече с ней он не знал, куда спрятать глаза от неловких, неправильных мыслей?
В те моменты он намеренно взывал к жизни давно ушедшую в небытие Лиз, ища утешения и успокоения в своей ставшей такой привычной тоске по умершей жене. Но воспоминания о Лиз поблекли, как кусты хризантем, припорошенных первым октябрьским снежком.
Анна разрушала все вокруг себя: человеческие судьбы, надежды, душевный покой. Она внушала любовь и ненависть в удивительно равных пропорциях…
Кромвель вспомнил тот зимний вечер, когда Анна навестила его в его апартаментах при дворе. В каком году это было: в 31-м, 32-м? Он забыл.
Она зашла в его кабинет без предупреждения, вслед за ней вбежал перепуганный слуга, который провозгласил за ее спиной:
- Мистер секретарь, леди Анна Болейн.
Он сделал жест слуге, чтобы тот удалился, и поклонился своей посетительнице с самой приветливой улыбкой на лице.
- Леди Анна, - сказал он.
- Мистер Кромвель, - так же любезно произнесла она. – Нам надо поговорить.
- Конечно. Угодно ли Вам присесть?
- Да, спасибо.
Подождав, пока Анна устроится в кресле, он тоже сел и спросил ее:
- Чем могу … служить? Так неожиданно, в столь поздний час…
- Посмотрите на это, - сказала Анна и, достав из складок пышной юбки некий предмет, положила его на стол перед ним. Это оказалась стопка из нескольких игральных карт.
Кромвель непонимающе улыбнулся ей, а она объяснила:
- Взгляните получше.
Это были три карты: король и две дамы, но они были не совсем обычными: на карте короля вместо обычной буквы «K» стояла «Г», а на дамских картах были «К» и «А». Карта дамы «А» была перерезана надвое.
Кромвель разложил три эти карты на своем столе и посмотрел на Анну.
- Я обнаружила это сегодня в своей комнате на туалетном столике, - объяснила она. – Кто это принес, я не знаю. И Нэн тоже ничего не видела.
- Чья-то злая шутка, - предположил Томас. – Вы же, знаете, леди Анна, что у Вас …немало недоброжелателей.
- Ненавистников, завистников, мечтающих уничтожить меня, - почти прошипела она.- Это предупреждение. Генрих, Катерина и я, Анна. И моя карта обезглавлена.
Девушка подняла руку и провела себя по шее.
- Это предупреждение, чтобы я знала, что могу остаться без головы, - добавила она. – Анна без головы, - пробормотала она, и в одно короткое мгновение Томас уловил страх в ее прекрасных черных глазах. Но он исчез так же быстро, как и появился, и Кромвель не мог поклясться, что ему это не показалось.
- Кто бы это не сделал, у него кишка тонка, - дерзко заявила Анна и встала.
- Безусловно, - ответил он. – Его Величество принадлежит Вам, леди Анна, Вам нечего опасаться. А я, в свою очередь, прослежу, чтобы шутники были найдены и наказаны.
Анна повернулась к нему и посмотрела в глаза. Подошла ближе и легонько провела ладонью по его шеке.
- Вы мой друг, мистер Кромвель, мой лучший друг, - прошептала она, а он словно забыл, как дышать…
****
Когда она возненавидела его? И что стало настоящей причиной того, что Анна изменила к нему свое отношение?
Кромвель долго пытался понять, тщательно анализировал каждый свой поступок, слово, жест, но постичь странную, метущуюся натуру Анны так и не смог.
Кроме всего прочего, в последние три года Анну словно подменили. Ясный ум, проницательность, доброжелательность, жизнерадостность…Куда все это делось? Им на смену пришел беспричинный гнев, подозрительность, опасливость и эти бесконечные истерики. Словно весь запас сокровищ ее глубокой натуры она исчерпала за эти годы борьбы за Генриха, за корону, исчерпала все до самого дна. И тот мутный осадок, что остался на этом дне, поднялся вверх, затмил ей разум, отравил душу…
Томас пытался вразумить ее, деликатно намекая на то, что ее поведение не совсем правильное и несет в себе серьезную опасность, отвечал на ее резкие выпады учтивыми словами и примирительной улыбкой. Но Анна уже видела в нем своего врага, и ничто уже не могло изменить ее отношения. Она видела в нем третьего канцлера, пытающегося, как ей казалось, настраивать против нее ее Генриха, и от этого очередного опасного врага она должна была снова избавиться.
В его стратегических переговорах с Шапуи она видела предательское по отношению к ней заигрывание с католической Испанией, изменнические действия, имеющие цель возвращения Катерины и леди Марии, как законных королевы и принцессы Уэльской, и уничтожение ее, Анны, и маленькой Елизаветы.
А потом Его Величество увлекся этой смиренной Джейн Сеймур, и Кромвель, поняв его красноречивые намеки, уступил новой фаворитке свои апартаменты, расположенные поблизости от королевских.
Наверное, именно это и стало последней каплей в чаше благоразумия Анны, и тогда она заявила ему, что теперь полностью убедилась в том, то он ее главный, опаснейший враг, с которым она намерена отчаянно бороться.
- Мадам, Вы ошибаетесь, - искренне отвечал он ей.
Но Анна не внимала его словам.
- Вы мой враг, мистер Кромвель, - сказа она. – Теперь Вы мой главный враг. И я знаю, что нам обоим нет места рядом с королем. .. Вы слишком возомнили о себе, низкородный выскочка, сын грязного кузнеца, решив, что способны побороть меня. И не таких отправляли на плаху. Помните Уолси, мистер Кромвель? А Мора, Вы помните Мора? Считайте, что скоро Вы с ними встретитесь! Потому что, клянусь Вам, я стану Вашей погибелью, Вашим ангелом смерти…. Или Вы станете моей, если сумеете...
Те отчаянные слова, полные боли измученной души, до сих пор стоят в его ушах, словно были произнесены всего мгновение назад. Однако в тот момент они что-то изменили в его сознании. Он понял, что не пустые угрозы, это ее реальная цель – избавиться от него, как раньше она уже избавилась от кардинала Уолси и Томаса Мора. И никакими словами, поступками этого не изменить.
Женщина, к которой он уже несколько лет относился со странной для него нежностью, внезапно стала для него врагом № 1. Она бросила ему вызов, и он вынужден был его принять. Был ли у него выбор?
И словно насмешкой судьбы стало то, что буквально через пару дней после ссоры с Анной Его Величество вызвал Кромвеля к себе и сказал:
- Теперь я знаю, мистер Кромвель, что я возьму себе новую жену, чистую и непорочную, и она даст мне сыновей.
- Но у Вас уже есть жена, Ваше Величество, - робко возразил Кромвель.
- У меня есть жена? Мистер Кромвель, у меня есть ведьма, сатанинское отродье, которая своими черными делами и с дьявольской помощью завлекла меня в свои бесовские объятия. Я долго был одурманен этими чарами, но Господь мне помог, и я прозрел.
- Однако…
- Однако я даю Вам задание, мистер Кромвель. Избавьте меня от нее. Любым способом, какой сочтете … эффективным. Избавьте меня от нее, или я избавлюсь от Вас.
Больше всего Томаса поразило то число придворных, готовых свидетельствовать против королевы Анны. Если Нэн Савилл молчала, заливаясь слезами, перепуганная одним его резким словом, а Мэдж Шелтон какое-то время пыталась убедить членов Тайного Совета в абсолютной невинности своей госпожи и только под определенным нажимом вспомнила и перечислила имена тех господ, которые посещали долгими вечерами Ее Величество, то леди Рочфорд с самого начала шла на контакт. Она передала все слухи, все грязные сплетни, которые только могла подслушать или подсмотреть в замочную скважину…
Томаса и теперь передергивало о чувства гадливости, когда он вспоминал допрос Джейн Паркер, жены, а в последствии, вдовы Джорджа Болейна.
Он, Кромвель, не поверил ей ни на минуту, не засомневался в правдивости ее рассказов, он слишком хорошо, слишком много знал о Анне, чтобы опровергнуть любую небылицы леди Рочфорд. Но ему пришлось сделать вид, что он ей поверил…. Эту нелепую байку про 100 любовников Анны он был вынужден подтвердить перед Его Величеством, когда Рич и Ризли уже поведали Тюдору об данной информации, полученной от леди Рочфорд. И Кромвелю пришлось подтвердить то, что он присутствовал на том допросе и слышал, как Джейн Паркер поведала о …чрезмерной чувственности подсудимой королевы.
Томас вспомнил ту ярость, которую едва не обрушил на жену Болейна, на мгновение забыв о цели всех этих допросов. А ведь она дала ему то, что и требовалось, и в последствии ждала от него какой-то благодарности. И еще искренне удивлялась тому, что он всячески избегает ее, не отвечая на ее отчаянные письма.
Однако не одна только Паркер свидетельствовала против королевы Анны. Нашлось немало дам и господ, которые что-то видели и слышали. Всех их выслушали и наградили за верность Его Величеству.
А Бриртон, тихоня Бриртон, как он удивил всех на том допросе! Так как его имя было в списке тех, кого перечислила Мэдж Шелтон, Бриртона подвергли обычной процедуре допроса, чтобы услышать от него обычное для всех обвиняемых (Норриса, Болейна, Смитона) отрицания вины. Никто из членов Тайного Совета и не ждал от него покаяния, им уже с лихвой хватало показаний Паркер, Шелтон и других откровенных дам, а также признания Марка Смитона, данного им под пыткой. И каково было удивление Томас, граничащее с шоком, когда Уильям Бриртон с глупой и непонятно по какой причине радостной улыбкой на лице вдруг объявил, что был любовником королевы Анны…Его признание до сих пор было загадкой для Томаса, который был уверен, что тот лжет, но с какой целью Бриртон это делает, он не знал.
В чем просчитался Кромвель, в чем оказался чудовищно-наивным, так это в том, что сразу не распознал истинных намерений Генриха. Он, Кромвель, циник и прагматик, рассудительный и проницательный, не сразу понял того, что Его Величество не собирается разводиться с Анной. Не собирается аннулировать этот брак, из безумно желаемого в прошлом ставший в одночасье отчаянно ненавидимым. Тюдор с самого начала замыслил убрать Анну физически, уничтожить ее, отправить на плаху.
Казнить коронованную королеву Англии.
Когда Кромвель осознал это, было уже слишком поздно, и не оставалось никаких путей к отступлению. Анна была обречена.
Томас вспомнил холод и почти могильную тишину той церкви, куда он, под внезапным импульсом, пришел тем далеким вечером. Как упал на колени перед распятием Спасителя, забыв, что это лишь атрибут ненавистного папизма, и попытался молиться. И как слова молитвы застревали в горле, сдавленном беззвучными рыданиями, ужасом от того, что он натворил, пониманием, что уже ничего нельзя исправить.
Он стал ее смертью, как она и предположила однажды, когда допустила и такой исход их конфликта. Он, а не она, победил в их безумной битве, которой он не желал. Это он убил Анну свой слепотой и неспособностью вовремя заметить искры разгорающейся трагедии.
«Прости меня, Анна, прости, если сможешь, - шептал Томас.- Потому что я сам себя так и не простил. Это грех невозможно простить, невозможно смыть святой водой, отмолить у распятия. Нет такой индульгенции, которой можно вернуть назад чистую совесть»…
Он их все сжег на том огромном костре…
«Быть может, если мы встретимся там, Анна, и я расскажу тебе обо всем, ты хотя бы попытаешься понять меня и … простить меня. Ведь годы небытия должны были хоть немного успокоить твою мятежную душу».
3.
Его Величество предлагает ему сделку. Он, Томас, должен покаяться во всех своих грехах при всем честном народе, так сказать, признать все свои преступления и ошибки, взять их на себя и унести их с собой в могилу. Взамен Грегори вернут часть имущества, дадут должность при дворе, а Томасу …Томасу даруют милосердную смерть от топора.
Что ж, подумал Кромвель, это щедрое предложение. Его величество так милосерден. И если палач опытен, и рука его тверда и уверенна, Томас ничего не почувствует. Нужно лишь правильно положить голову на плаху, чтобы ничто не мешало рубить чисто.
Кромвель почти безотчетно потер шею. Не стоит бояться. Все умирают: молодые и старые, богатые и бедные. Бессмертным не место на Земле.
Давным - давно умерли его маленькие дочки - Энн и Грейс, умерла его жена Лиз…Когда они умерли, Томасу хотелось последовать в след за ними, потому что с их уходом словно свет померк в его жизни, будто в пустой темной комнате потушили единственную свечу.
Он еще думал тогда: как это возможно – сердце его умерло, а тело продолжает двигаться, просыпаться по утрам и спешить на службу к кардиналу, тело просит есть и пить. Парадокс…
«Время лечит, - утешал его тогда кардинал. – Оно исцелит и Ваши раны, Томас. Вы еще молоды, Вы снова женитесь, снова станете отцом».
Нет, время не лечит, а лишь притупляет боль, и ничто из слов Уолси не сбылось. Кромвель не стремился к новым отношениям. Его семья умерла, его единственная семья. И жалкие остатки нежности, которые остались в его выгоревшей душе, он отдавал сыну. Да, еще и этим молодым реформаторам – своим воспитанникам и протеже.
И еще Анне.
«Анна, если бы я только мог повернуть время вспять и все исправить…Если бы только мог»…
****
Итак, завтра. Он умрет завтра, 20 июля в 9 утра. Он даже не знал, который сегодня день. Не имея ни часов, ни календаря, он перестал ориентироваться во времени. И только путем нехитрых мыслительных операций смог определить, что раз завтра – 20 июля, значит, сегодня – девятнадцатое.
Он еще способен шутить, - усмехнулся про себя Кромвель,
Известие о том, что он примет смерть на следующее утро, Томас получил сразу после жалкого завтрака, состоящего их куска хлеба и кружки эля. Оповестили его уже после того, как он поел. Не стали портить ему аппетит.
У него есть уйма времени, чтобы подготовиться, завершить все свои земные дела.
Первое, что он должен сделать – письма. Завтра перед казнью его навестит его давний друг Кранмер, и Томас отдаст ему эти письма, уверенный, что тот сумеет передать их адресатам.
Подумать только, завтра ему придется исповедоваться перед стариной Кранмером, каяться перед ним в своих грехах. Кранмер и так многое о нем знает, а сколько ими выпито эля и вина, сколько роскошных обедов откушано… Томас Кранмер, его давний друг и соратник… «Я буду скучать по тебе…».
Как хорошо, что это будет Кранмер, а не Гардинер! Его Величество снова являет свое великодушие, решив не отравлять ему его последние минуты!
Однако письма, Томас, письма. Письмо детям: Грегори и Элизабет, чтобы не печалились, не впадали в отчаяние, чтобы верою и правдою до конца дней своих служили государю, чтобы не забывали читать Писание…
Его внук! Подумать только, он стал дедушкой, и это изумительный факт до сих пор не был осознан им как подобает. Он стал дедом, Грегори продлил его род, род Кромвелей, передал его кровь дальше, в будущие поколения. Как жаль, что у него нет возможности увидеть своего первого, своего единственного внука…
Также необходимо написать сестре и племяннику, взявшему его фамилию взамен менее звучной, как ему казалось, фамилии отца. Где это видано, чтобы кто-то брал фамилию дядьки при живом отце? Но парень шустрый, сообразительный, настоящий Кромвель. Он себя еще проявит…
И еще одно письмо, которое он должен написать. Его адресат еще так юн и неопытен, но сколько горя и бед видел этот ребенок! Маленькая девочка с рыжими, как у ее отца, волосами, девочка, потерявшая и мать, и любовь своего великого отца в одночасье. В ее бедах немало и его, Кромвеля, вины. И теперь Елизавете прививают неправильное, несправедливое и жестокое отношение к памяти ее несчастной матери.
Но леди Элизабет должна знать правду о ней, об Анне, о том, какой она была…. Пройдет много лет, прежде чем принцесса прочтет его письмо, но она его прочтет – он возлагает на это огромные надежды. Это письмо поможет ему обрести покой, очистить его измученную за годы после убийства Анны душу, снимет с нее тяжкий камень… Письмо принцессе Елизавете. Быть может, однажды, в один прекрасный день она взойдет на престол. Анна так мечтала об этом…
****
Неужели рассвет? Ночь промелькнула незаметно, но он управился со всем….А жизни осталось так мало, жалкие часы, минуты, мгновения…
Рассвет! Восход солнца! Когда он в последний раз видел подобное чудо? Воистину стоит умереть, чтобы у тебя внезапно появилось время на то, чтобы увидеть, как это происходит. Ему ведь все время некогда, а тут такая возможность. И никто не мешает просто так стоять и смотреть, как светлеет небо на востоке, как первые лучи восходящего солнца освещают стены Тауэра, заливают их расплавленным золотом.
Рождается новый день, а слёзы льются не от грусти, не от обиды, а от внезапного осознания того, как прекрасен этот мир, как восхитительна жизнь сама по себе…
Шаги за дверью…Значит, уже пора…