«В первый день первой пулей…»
«Они быстро на мне поставили крест –
В первый день первой пулей в лоб.
Дети любят в театре вскакивать с мест-
Я забыл, что это окоп…»
/Редьярд Киплинг «Новичок»/
Часть первая
1
Я погиб час назад… Вообще-то в истории Земли не было дня, чтобы кто-нибудь кого-нибудь где-нибудь не убил… За что убили меня? Я оказался на войне… А вообще люди давно уже убивают себе подобных и без всяких условий…
От Афганистана я мог открутиться – офицер набирал лишь тех, кто шесть раз делал подъём переворотом. Хитрить я не стал. Потом – Афган. И первый бой. И вот меня уже нет. Невезучий я…
А ведь служба на афганской земле начиналась хорошо. Призвался осенью 86-го, а в феврале уже оказался в Афгане. Успел поучаствовать в учениях. Да-да, учения всё-таки были. Батальоны и роты оборудовали ещё до нашего приезда стрельбища – и стреляли на них, отыскивали дороги побезопасней, без мин – и тренировались в вождении «бэтээров» и танков. И если в Союзе все мы порою принимали учения, как, скажем, служебную необходимость, то здесь, в Афгане, никого убеждать уже не надо: сами просили командиров дать лишний разок поупражняться в стрельбе, поводить технику, подняться на трудную гору.
Одно учение было очень серьёзное и продолжительное. Его спланировал наш командир полка. Светлый период первого дня учения шли по пустынным землям. К ночи взобрались на гору, где даже лежал снег и дул такой оглушающий ветер, что наши солдаты передавали приказы командиров, крича друг другу в ухо. Спали прямо на снегу, обложив себя стенками из камней – не от ветра, конечно (слишком устали, чтобы думать о нём), а на случай возможного обстрела душманами. Вершина была острой, некоторые каменные ячейки примыкали к обрыву; долго потом пробирала дрожь, когда я вспоминал, как офицеры карабкались там в темноте от солдата к солдату, проверяя самочувствие и позицию каждого.
Вершину мы покинули на рассвете. Возможно, когда-нибудь сюда поднимутся альпинисты и подивятся загадочному каменному городку, оставленному далёкими предками. Как, впрочем, и мы через двенадцать часов непрерывных спусков, подъёмов, снова подъёмов подивились рукотворному истукану – «столбу Македонского».
Вскоре тропа кончилась, остался только полуметровый карниз с отвесной левой стеной и пропастью справа. Бешеный ветер как бы завихрялся вокруг горы, толкал и тянул в пропасть. По-моему, не только мне – всем до единого солдатам хотелось лечь на карниз, преодолеть это проклятое место ползком. Офицеры не запретили бы, но солдаты прошли в полный рост, хотя у кого-то из первых сорвало скатанную, плохо привязанную к вещмешку ватную куртку, и она унеслась в пропасть, зловеще-призывно размахивая рукавами.
За карнизом новый, долгий, почти отвесный подъём. Двое наших молодых радистов (оба по имени Николай) выбились из сил и отстали. Руководитель учения комбат приказал роте остановиться: без связи получится не учение, а физкультура. С точки привала удалось снова разглядеть верхушку «столба Македонского», но через несколько секунд её заслонил тяжело дышащей грудью рядовой Кирилл Саква – пулемётчик, сейчас за его плечами висели две рации и два, помимо его собственного оружия, автомата.
-Товарищ майор, Кольки совсем скисли… Рации на приёме.
-Понял, Саква, спасибо. Но больше радистам не помогай: пусть тренируются.
За Саквой в роте уже давно закрепилась слава могучего добряка. Второй год служит здесь, награждён орденом Красной Звезды. Призывался из Душанбе, там работал поваром в ресторане «Памир». Хорошим, наверное, был поваром – перед службой успел получить пятый разряд.
Появились оба Николая, виновато навьючили рации, взяли оружие, все встали с камней, снова двинулись вверх. В течение следующего часа рота шла хоть и медленно, но без заминок. Всё же чувствовалось, как сильно все устали. Первые падения были случайными: соскользнёт с камня нога, сорвётся камень. Солдаты вставали, десяток секунд медлили, трясли головой и шли дальше. Но вскоре к упавшим стали подзывать санинструктора младшего сержанта Игоря Пропашко: он приводил их в чувство нашатырём.
Возвращались, склонялись над уставшими сержанты и офицеры. Хорошо запомнил такую картину: ротный наклонился над одним из солдат, и я подумал, что услышу сейчас резкий приказ, но старший лейтенант нашёл другие слова и тональность:
-Ну что ты, родной, смотришь на меня такими глазами? Мир прекрасен, солдат!
И солдат встал. И пошёл. И дошёл до вершины. Наверное, он и не вспомнит этих офицерских слов. Но они были, и они ему помогли, потому что в них правда: мир прекрасен и должен оставаться таким – прекрасным и мирным. Ради этого стоит терпеть и служить.
Долгожданная вершина встретила всех нас непроглядным густым облаком, которое вдобавок неслось и клубилось между серыми валунами, над забитыми сухим снегом расщелинами. Вскоре наступил вечер, по-горному быстро стемнело. Мы опять строили оборонительный каменный городок, офицеры ходили и проверяли работу.
После полуночи поступила новая вводная - по плану учений нам предстояло занять ещё одну высоту, но в каждом взводе появилось по два «раненых». Пришлось их нести. Я был в одной из этих команд носильщиков.
Ночной переход на другую вершину, утренний спуск обратно в долину, учебная атака каких-то средневековых развалин, даже реальный подрыв БТР в колонне, выехавшей за солдатами «брони» (произошло это на наших глазах, примерно в пятистах метрах от роты, но мина была небольшой и водитель отделался лёгкой контузией, бронетранспортёр удалось починить), - всё это из-за усталости почти не запомнилось.
Зато на посту охранения, откуда учение начиналось, и куда рота теперь вернулась на технике, успев в поездке немного передохнуть, ощущение реальности и полноты жизни у солдат сразу восстановилось и даже, по-моему, обострилось. А тут ещё выскочила из траншеи, рванулась навстречу колонне беспородная верная Жучка, ополоумевшая в счастливом, прямо-таки не собачьем визге.
Остававшиеся в военном городке солдаты рассказали, что, мол, «пока кое-кто гулял по горам», сюда подбирались душманы, даже пустили в сторону поста четыре реактивных снаряда.
После такого сообщения мы окончательно забыли про свои муки в горах, поспрыгивали с «брони», начали по-хозяйски расспрашивать, откуда точно летели «эрэсы», и обсуждать между собой, как добиться у командира роты разрешения выйти ночью на то место в засаду…
… Командир роты поблагодарил всех за успешное выполнение задания во время учения, закончив фразой Суворова: «Тяжело в учении, легко в бою!»
Но я случайно услышал, как в разговоре с замполитом роты он позднее сказал: «Думаешь, мне их не жалко?! Думаешь, не могу представить, как этим мальчишкам сейчас тяжело? Сам срочную от рядового до старшего сержанта служил. Но сегодня преодолеют себя, завтра преодолеют всё – победят и вернутся живыми…»
Наверное, подобные учения всё же необходимы – готовят к реальным трудностям. Но вот мне всё равно не повезло – пуля снайпера нашла меня в первом бою…
2
Я увидел, как моё тело резко отлетело прочь от меня, настолько быстро, что я не успел даже осознать, что происходит. Я стоял живой, но без тела. Тогда я решил опять вернуться в него. Но это у меня не получилось. Однако я был в ясном сознании и чётко видел всё вокруг. Мне никогда не забыть этого неописуемого чувства свободы и лёгкости, которое я испытал, находясь в своём новом состоянии. Если смерть такова, то бояться нам нечего. Неожиданно я начал подниматься в воздух. Я увидел собственное тело, лежащее на земле с залитым кровью лицом. Оно абсолютно не интересовало меня, словно оно было старой изношенной курткой. Затем я полетел сквозь неизвестные пространства. Я по-прежнему был без тела, и даже с трудом мог тогда припомнить, как моё тело выглядит, но при этом это был Я.
Я очутился в красивой долине, со всех сторон окружённой высокими горами. Повсюду зеленела трава и цвели цветы. Было очень светло. И повсюду были люди. Среди них были те, кого мы «проходили» в школе, кого я давно считал мертвецами. Причём те, что умерли в старости, здесь были молоды. Те, что умерли детьми, здесь были взрослыми. Тогда я стал искать тех, кого очень хотел увидеть. Свет померк, появился туман, в котором я различил тех, кого искал. Это были моя сестра и моя бабушка Валя.
Сестра первая сама поспешила мне навстречу, широко раскрыв руки для объятий.
-Привет, Малыш.
Она всегда звала меня так, ведь она была на десять лет старше. Нонна (так её звали) умерла от сердечного приступа пять лет назад – у неё с рождения было больное сердце. Я тогда ещё учился в школе. Мы с матерью очень переживали эту потерю. Она только за год до этого схоронила свою маму, нашу бабушку Валю. И вот теперь потеряла дочь. Я впервые видел, чтобы за ночь люди могли поседеть. Но голова мамы стала совершенно белой.
Мы похоронили Нонну рядом с бабушкой. Отец бросил нас, когда я учился в начальных классах, но на похороны он приехал, буквально не отходил от мамы ни на шаг. Помог и с организацией похорон. Хоть здесь он поступил, как человек. Я его ненавидел все эти годы, пока он не жил с нами. А тут увидел, как он переживает, как он убивается, и вся ненависть прошла. На прощание мы даже обнялись с ним. У него уже давно была новая семья в другом городе. Он пригласил меня в гости, обещал познакомить с моей сводной сестрой. Но я так и не съездил. Сначала не хотел оставлять мать одну, а потом уже и другие интересы появились.
В выпускном классе я влюбился без памяти. Её звали Бэла, она была дочерью нашей учительницы по русскому и литературе (сразу стало понятно, откуда такое имя – её мать обожала Лермонтова, Печорина же просто считала настоящим героем на все времена).
Бэла училась в параллельном классе, но Надежда Андреевна в выпускном году частенько объединяла два наших класса – не хватало педагогов. Но нам нравились такие уроки – учеников «пруд пруди». Шансы, что тебя спросят, минимальные. Но больше всех на этих уроках доставалось именно Бэле. Учительница всегда чаще других и громче всех ругала именно Бэлу Коржикову. А при выдаче проверенных сочинений она часто, буквально в лицо, бросала тетрадку Бэлы, так она показывала ей своё неудовольствие.
Я сразу встал на сторону бедной девушки, которая частенько плакала, сидя на последней парте. Я даже хотел поговорить с грозной «училкой», посовестить её, что ли. Я однажды даже сказал об этом самой Бэле. Она рассмеялась мне в лицо и строго-настрого запретила это делать.
К великому изумлению, я вскоре от ребят узнал, что Бэла - дочка Надежды Андреевны (у той была другая фамилия – Сабурова).
А после того памятного разговора мы с Бэлой стали встречаться: ходили в кино, на танцы в Летний парк культуры, читали вместе книги, просто гуляли по городу, взявшись за руки. А ещё мы любили с ней бывать в театре, мне было даже всё равно, в каком – драмтеатре, оперном или музкомедии. Главное, чтобы она сидела рядом со мной. И я мог незаметно в полумраке смотреть на неё. А ещё я любил раньше других выскочить из зала по окончании спектакля и быстро получить в гардеробе вещи, а пока не пришла сама Бэла, я, словно случайно, прижимал к лицу её пальто или плащ, вдыхая этот упоительный аромат духов.
Я даже несколько раз был у неё в гостях. Конечно, я очень робел в первый раз – боялся грозной Надежды Андреевны. Но дома она оказалась вполне «мирной» и не страшной.
Потом были выпускные экзамены и школьный бал. Я ни на шаг не отходил от моей Бэлы, я был счастлив; и первый раз мы поцеловались именно в тот незабываемый вечер…
-Димочка, здравствуй, мой родной внучек!
Бабушка Валя крепко обхватила меня руками, я даже побоялся, что она меня раздавит. А ведь последние годы жизни она непрерывно болела, совсем высохла – настоящий скелет, обтянутый кожей. Сейчас же она была полна сил и энергии, а выглядела совсем молодой, такой я её помнил только на старых фотографиях.
Сестра снова обняла меня, дождавшись, когда выпустит внучка бабуля. Я опять порадовался – и сестра выглядела очень хорошо, она больше не задыхалась, а её лицо теперь было розовым, а не синеватым от сердечной хвори, каким было всю её жизнь.
-Вы что же знали, что я окажусь здесь? – спросил я, не обращаясь конкретно к кому-то одному.
-Да, мой Малыш, нас предупредили, чтобы встретили тебя. Ведь так важно, чтобы кто-то из родных лиц оказался с тобой рядом в этот трудный миг ухода из той жизни.
-Так где же мы сейчас находимся? Я вообще ничего не понимаю и просто даже напуган. Объясните, если это возможно.
Нонна погладила меня по голове:
-Бедный-бедный Дима. Я всё тебе расскажу, и ты перестанешь бояться. А сейчас, чтобы успокоиться, тебе просто надо отдохнуть. Для начала лишь скажу тебе следующее. Люди не отправляются ни в ад, ни в рай. Все они просто продолжают жить. Некоторым «фомам неверующим» надлежит усвоить много уроков об этом.
Как только я сама покинула своё тело (ты ведь помнишь, когда это было?), я забыла, что такое страх, обида и ненависть, потому что всё это человеческие ограничения. Меня встретили бабушка Валя и двоюродный брат Костя (ты его совсем не знал, он погиб в автокатастрофе давно). Они уложили меня спать, но я недолго проспала.
С этого момента у меня началась другая жизнь в новом, более свободном мире. Теперь я, в свою очередь, благословляю тебя. Я буду с тобой, да и с бабушкой ты часто будешь видеться. Помни, что всё скверное осталось в физическом теле. Душе ничто не способно причинить вред, поскольку она – частица Бога. Можно поразить мозг, но мозг – это всего лишь инструмент передачи. А теперь ты поспи, пойдём, я покажу тебе приготовленную постель.
3
Общаясь со своими новыми друзьями в этом странном месте, я понял, что здесь все отношения между людьми определяет некий закон сходства, притягивающий людей, словно сила тяготения в реальном мире. Они здесь не пользуются словами. Но при желании их можно проговаривать.
Я знал, что в том бою смерть пришла ко мне, но это произошло очень быстро. Даже не помню, как я умирал. Впрочем, я не смог здесь найти никого, кто помнил бы это точно. Здесь нет смерти. Только свобода. Больше ничего.
Да, ещё я был на своих похоронах. Очень потрясла меня эта процессия. Конечно, очень жалко было свою маму. Она осталась совсем одна. А как она горевала, как убивалась по мне… Но я ничем не мог ей помочь.
В тот первый день (если здесь применимо так говорить), отдохнув, я решил вновь посмотреть на друзей, которых оставил, а ещё я очень хотел увидеть своё искалеченное тело. Оказалось, что меня уже переправили вертолётом в наш военный городок. Тут и возникла проблема опознания – лицо было сильно повреждено пулей. Конечно, я вспомнил, что говорил мне перед рейдом наш сержант Карпов:
-Малышок, ты патрон зарядил? Покажи мне.
В роте меня многие называли таким прозвищем. Но я даже как-то привык. Отчасти, это было связано со сроком службы и с моей фамилией, которая и в школьные годы, и в первый год учёбы в институте доставляла мне некоторые неудобства. Но такая уж она досталась мне от отца.
В Афганистане солдатам не выдавали медальонов, тех, что в Великую Отечественную называли «смертными» - небольшой эбонитовый футлярчик для записки с адресом родных. Трудно сказать, чем руководствовались в этом воздержании. Может, не хотели смущать страшной мыслью души наши, ведь мы были так молоды? Боялись, что кто-то из нас дрогнет? Слышал в школе на встречах ещё от фронтовиков, что одно время песню «Землянка» по этой же причине считали вредной, мол, такие слова – «а до смерти четыре шага» - не укрепляет боевой дух.
Возможно, не было медальонов и по другой причине: события, происходящие в Афганистане, долго не хотели назвать войной. А раз нет войны, то и медальоны ни к чему.
Только лукавство это было лишним. Наши солдаты знали, на что идут. И этой суровой правде смело смотрели в глаза. Со свойственной им находчивостью сами нашли выход из положения. Медальон заменили простым автоматным патроном. Вместо пороха туда вкладывали записку, а на ней – фамилия солдата, группа крови, адрес родных.
Я показал свой патрон сержанту, извлёк записку: «Рядовой Ребёнок Дмитрий Олегович, А(II) Rhe+, мать Елизавета Михайловна Ребёнок, г. Свердловск, ул. Ленина, 52-102».
Карпов кивнул головой и приказал крепко прихватить тесьмой этот патрон к тужурке. А потом задумчиво добавил:
-Надеюсь, что никогда не придётся им воспользоваться по прямому назначению. Уволишься, уедешь домой, а этот медальон будешь своим детям показывать.
…Последний патрон. Он был заряжен не порохом. Он таил в себе более страшную, более разрушительную начинку – чёрную весть для материнского сердца. Почти полгода с уходом в армию беда была на боевом взводе, была готова сработать в любую минуту. И она сработала…
Меня опознали по этому медальону и отправили на Родину в виде «Груза 200»…
В какой же мир я попал? Проблема – язык описания. Вы пытались когда-нибудь описать снег или лёд человеку, живущему в тропиках, где он никогда в жизни не видел ни того, ни другого? Если такие барьеры существуют между людьми, которые просто живут в различных климатических поясах, то что уж говорить о разнице физического и бесплотного миров?
Я думаю, всё же стоит задуматься, как много в нашей жизни такого, что мы считаем реальным, хотя ни одно из наших пяти чувств непосредственно не предоставляет нам такой информации. Вы можете пощупать или попробовать на вкус электромагнитные волны? Однако никто не сомневается в их реальности. Они повсюду вокруг нас, без них не было бы ни радио, ни телевидения. То же самое относится к гравитации и, например, ко времени. При описании этих вещей мы неизменно прибегаем к языку, который изначально предназначен для вещей чувственного мира, и от искажения, возникающего при этом, никуда не деться. Поэтому мы не можем созерцать истинную природу этих вещей.
В конце концов, подумайте, как часто в своей жизни мы имеем дело с непосредственной чистой истиной? Чаще всего нас устраивает лишь видимость, которая всегда искажена! А зачастую мы считаем, что эта видимость просто необходима, поскольку истина только поставит нас в тупик. Вокруг нас много реального, но что из этого мы воспринимаем непосредственно, ясно и без искажений? Возможно, вообще ничего.
Итак, главное, что следует уяснить об этой стороне, состоит в том, что это та же самая Вселенная. Мы все считали, что умершие покидают нас, что они удаляются в некий иной мир, но это не так. Бесплотные никуда не уходят. Они (а теперь и я в том числе) здесь, в том же мире, что и здравствующие люди. Есть лишь разные пути восприятия этого мира, и они отличны у живых и мёртвых. Люди способны видеть волны в ограниченной области спектра, но прочие электромагнитные волны проникают сквозь их тела, и они не ощущают их. Люди способны слышать звук от сорока и до сорока тысяч герц, но они не воспринимают звуковые волны по обе стороны этого диапазона. И есть ещё множество других измерений, в каждом из которых человеческому восприятию доступна лишь малая часть.
Обо всём этом и о многом другом мне рассказала моя сестра Нонна, постоянно уточняя, понял ли я её. Слушаю ли, наконец. Иногда я задавал вопросы, она отвечала, превращая, порой, ответ в настоящую лекцию. Вообще, я хочу особо подчеркнуть, что моя сестра и раньше была очень умная, а теперь она поумнела ещё больше. Я иногда ловил себя на мысли, что веду себя с ней, как со строгой учительницей, она даже чем-то стала мне напоминать Надежду Андреевну, мать Бэлы.
Вот один из «умных монологов» Нонны:
«Смерть не есть переход в другое место, это лишь смена модуса сознания, после которой расширяется восприятие реальности. Доктор Морис Бак (лично я никогда о таком не слышал) выделял несколько уровней сознания, на которых может пребывать человеческое существо. Есть простое животное сознание, которое понимает лишь такие вещи, как голод, холод, половое влечение. Есть самосознание, которое позволяет видеть себя как личность, отличную от других и от мира, в котором она существует и с которым взаимодействует. Есть глобальное сознание, при котором мыслящее существо осознаёт события на глобальной шкале и сознаёт ответственность за эти события. И завершает эту цепочку космическое сознание, открывающее немногим великим душам смысл мироздания. Переход осуществляется не с места на место, а с одного уровня сознания на другой. Это эволюционный по своей сути процесс, направляющий развитие человеческой души.
Например, выход за пределы «здесь и сейчас», преодоление времени позволяют понять, как многим людям удается во сне или благодаря ясновидению точно предсказывать будущее…
И если мы осознаем всё это, нам гораздо проще будет понять послания, которые приходят оттуда. Никакой другой стороны нет. Есть лишь разная глубина понимания Вселенной. Ты понял, Малыш? Повтори-ка…»
И я повторял. Удивительно, но я всё запоминал буквально «на лету», ничего не надо было записывать, а тем более зубрить.
Здесь есть и мужчины, и женщины. Я не думаю, что они отличаются друг от друга так же, как на Земле. Но, кажется, друг к другу они испытывают те же чувства… На Землю люди отправляются, чтобы завести детей, поскольку здесь нельзя этого сделать. Я теперь не нуждаюсь в пище, но есть и такие, кто нуждается… Некоторые хотят пить… Некоторые алкоголики месяцами и даже годами (по словам Нонны) тоскуют по спиртному. Кто-то тут заводит собаку. Я не видел тут ни львов, ни тигров, видел лишь лошадей, кошек, собак и птиц…
Только за первые месяцы пребывания здесь (говорю «месяцы», хотя не знаю, сколько реально прошло времени, ведь здесь иной отсчёт) я очень много всего изучил, вряд ли удастся даже найти подходящие слова, чтобы рассказать об этом коротко. Всё происходящее на Земле стало для меня более-менее ясным. Теперь я часто думаю, что если бы можно было вернуться, то я бы просто порхал по жизни.
Уверен, что если бы только люди заглядывали почаще и поглубже внутрь себя, они смогли бы всему этому научиться в реальной жизни. Но, пока люди живы, они желают заниматься своими делами и не хотят заглядывать внутрь себя, они боятся того, что могут там увидеть, боятся, что найдут там решение, осуществлять которое они не захотят. Поэтому люди не могут выбрать между правильным и неправильным.
Теперь я абсолютно уверен - человеческая личность переживает смерть физического тела, сохраняя при этом память, волю и способность к саморазвитию.
Помню, я спросил Нонну, что бы она посоветовала живущим ныне людям, если бы имела такую возможность. Она ответила почти сразу, не раздумывая:
«Прислушивайтесь к словам и не позволяйте никаким традициям закрывать вам дорогу к истине. Вы должны помнить, что людей, которые жертвовали своей жизнью ради истины, всегда преследовали. Но я-то знаю теперь, что когда человека сжигают на костре, распинают на кресте или вешают, дух в нём – подсознательно – говорит, что он прав. Он не может пока сам этого осознать, поскольку предан в руки людей, чтущих традиции.
Поэтому знайте, что если один человек гонит и преследует другого, он делает это оттого, что не желает признать истины. Он виновен, ему нет спасения, и от этого он ещё больше зол. Поэтому на Земле сейчас столько ненависти и конфликтов. Многие люди продолжают держаться за убеждения, в которые давно перестали верить. Но они не хотят слышать ничего иного, и поэтому, в неведении своём, они избавляются от мирных людей, которые, как они считают, угрожают их безопасности. Поэтому распятый всегда спокоен и даже счастлив в час своих мук. Он уверен в своей правоте».
= продолжение следует =
http://www.proza.ru/2013/04/24/916
На фото – один из солдат-«афганцев». Кандагар. 1985. Фото Двойнева В.В.
***