(или три строки из жизни одного японского рода)
СТРОКА ПЕРВАЯ: «ЗИМА»
Приморье, г. Владивосток, январь 1904 года.
Корейская слобода, или попросту Корейка, в это время года выглядела мрачной и безлюдной. Корейцы, сотнями приезжавшие во Владивосток на сезонные работы, осенью, как правило, покидали город. Так было всегда с той самой поры, как городская управа, соблюдая законы и нравы царской России, не поощрявшие совместное проживание русских и инородцев, разрешила им обособленное поселение в бараках за городом, на низкой, заболоченной местности. Но после разразившейся здесь эпидемии холеры корейцам предложили строить свои фанзы* за Куперовской падью, на западном склоне сопки Лагерной.
Здесь также селилась японская и китайская беднота, вынужденная покидать свою родину в поисках лучших заработков. Некоторым семьям, при постоянной работе, удавалось потом покинуть трущобы, найти в городе, худо-бедно и постоянное жилище.
В старой фанзе, сколоченной из полуистлевших досок, кусков фанеры и обрывков кровельного железа (а таких здесь немало лепилось друг к другу, словно ласточкины гнезда), сидели друг против друга муж и жена. Нехитрый скарб, собранный второпях, лежал в ногах. Жена обессилено положила руки на колени. По ее лицу бежали слезы.
- Ну почему мы должны снова бежать? Два года назад мы покинули Японию, чтобы найти работу в России, прокормить своих детей. Позади столько страданий! Сейчас все хорошо. У тебя работа в хорошей фирме. Наши дети не голодают. Сегодня мы должны были переехать в новое жилье. Нам разрешили иметь российское подданство. Почему мы должны бежать?
- Мы не можем остаться, Норико. В городе неспокойно. Японское консульство, все наши фирмы и даже мелкие предприятия уже закрыты. Если не успеем на пароход, то вряд ли сможем выбраться из города. Со дня на день Япония объявит войну России. Никак нельзя.
- Войну? А при чем здесь мы? Мы же ничего плохого не делали.
Она внимательно посмотрела на мужа. Тот отвел глаза. Быстро встал. Нервно заходил из угла в угол.
- Мы - нет. Мы – люди маленькие. Но я знаю, что немало даже бедных японцев имели здесь неплохие деньги. Хорошие деньги за хорошую информацию…
- Они были… шпионами, Масахиро-кун?
- Ты не думай. Никакой политики… Чтобы прокормить свои семьи, не более того.
- Но так не бывает!
- Бывает. Правда, когда начнется война, никто не будет разбираться, виноват ты или нет. Всем нам будет плохо. Прости, Норико. Зови детей. Нам пора…
Сономэ, их семилетняя дочь, ни жива, ни мертва, сидела за камышовой циновкой, разделяющей и без того мизерное пространство на две части – взрослую и детскую. Она слышала разговор родителей и даже перестала шуршать бумагой, цветные квадратики которой лежали аккуратной стопкой возле ее ног. Вечерами мама учила ее оригами. Поэтому когда была свободная минутка, Сономэ затихала в своем уголке, сопя над очередной поделкой – журавликом, собачкой или цветком. Журавлики висели под низким потолком, собачки стояли на картонном ящике, рядом с бумажными розами, собранными в букеты. А сегодня девочка пыталась сложить гориллу, что было труднее обычного, и она недовольно несколько раз подряд распрямляла листок, чтобы начать складывать фигурку заново. Потому что понимала, это занятие приносит не только удовольствие, но и лишние копейки. Русские дяди и тети охотно покупали своим детям забавные бумажные игрушки, как и крохотные нэцкэ*. Их изготовлением в свободное время занимались отец и ее старший брат Наоми. А по выходным они вместе с родителями ехали на торговые ряды или в места гуляний с детьми и наперебой предлагали свой скромный, но необычный для русского глаза товар, сопровождая его старинной восточной легендой.
Слова о непонятной войне, о спешном отъезде семьи заставили ее замереть так, что родители даже не догадались об ее присутствии. Отец стал выносить вещи, а мать пошла на улицу искать детей.
Сономэ обвела спокойным взглядом свой уголок и начала аккуратно складывать поделки в большую холщовую сумку, с которой она обычно ездила на воскресные городские ярмарки. Теперь там лежали все дорогие ей вещицы: палочки для еды -хаси, японский веер, подаренный папой, гребень для волос и булавки, подаренные Наоми. Но самое ценное - семейную фотографию, сделанную знакомым отца, фотографом Като, - она вложила в японскую азбуку кану и убрала книгу в большой карман на сумке, застегнув на две маленькие пуговки. Еще раз окинула взглядом свой маленький мирок, и понимая, что больше не вернется сюда, сложила ладошки, наклонила голову и поблагодарила убогое жилище за приют.
- Хай, аригато годзаимас. Саёнара. («Спасибо. Прощай»).
Довольная собой, она тепло оделась, обулась и, перекинув длинный ремень через голову, собралась уже выходить, как заметила нэцкэ брата, что сушились после покраски на старом картонном ящике, стоявшем в темном углу. Быстро смела их в ладошку и положила в сумку. Затем секунду подумала, закрыла глаза и вытащила наудачу из сумки одну фигурку. Это оказался смешной божок Хотэй*, предопределяющий людские судьбы и помогающий осуществлять самые заветные желания. Она улыбнулась, поцеловала фигурку, сунула ее в карман пальто, шумно вздохнула и пошла к выходу.
Ее безропотное послушание, недетское безразличие к происходящему походили больше на обреченность, ибо в свои годы она не могла еще в полной мере сознавать той опасности, о которой говорил отец. Так надо, и все. Конечно, мысленно она была готова к переезду «в новую жизнь», как говорила мама, рассказывая о настоящем теплом доме, где они будут жить. Но все вдруг изменилось. Мама плачет, а в детской душе Сономэ не шевельнулось даже сожаление о том, что она больше не увидит этот неуютный город с холодными зимами, продувными ветрами и почти всегда хмурым, моросящим летом.
Она плохо помнила Японию, но почему–то, по рассказам матери далекая родина представлялась ей сказочно красивой. Сономэ не понимала, почему в красивой стране столько бедняков, которые вынуждены покидать ее. Ведь в красивой стране и люди должны быть красивы и счастливы…
Мать и отец грузили вещи в повозку. Им помогал восьмилетний Наоми. Сономэ, вспомнив о чем-то, быстро побежала за дом, где с подветренной и более солнечной стороны росло небольшое вишневое дерево, посаженное еще предыдущими жильцами. Оно с трудом приживалось, но после каждой зимы все же расцветало и дарило радость праздника ханами*. Они всей семьей рассаживались возле цветущей русской сакуры* и устраивали маленький пикник.
…Приходили соседи, приносили еду, теплое сакэ*, рассаживались рядом, рассказывали разные истории. И Сономэ навсегда запомнила первый рассказ матери о том, как празднуют эти чудные дни в далекой Японии, как стремятся не пропустить таинство короткого мгновения весны. Ведь цветы сакуры опадают, едва распустившись. Поэтому они считаются символом мужества воина, умирающего молодым в битве. И Сономэ, искренне желая сохранить «душу молодого воина», собирала нежные цветки, засушивала и хранила в своем уголке.
А Наоми все повторял и повторял вдохновенно, как заклинание, новое хокку*, только что разученное вместе с отцом:
Чужих меж нами нет!
Мы все друг другу братья
Под вишнями в цвету.
(Исса)
Спокойная Сономэ в ответ кивала головой, словно китайский болванчик, и, лукаво улыбаясь, остужала пыл брата своим трехстишием:
Под вишней сижу.
Всюду – в супе и в рыбном салате
Лепестки цветов…
(Басё)
Это тоже стало традицией – учить каждый раз новые хокку о цветущем священном дереве. Сономэ стихи давались легко, и мама запретила девочке подтрунивать над братом, напоминая, что ей помогает имя одаренной поэтессы, в честь которой ее назвали, - покровительницы самого Басё*. А мальчики… они больше любят держаться за меч, нежели за книгу. И далеко не всегда дух воина уживается в одном человеке с душой поэта… Но, даже если это случится, не каждый готов понять хокку сходу. Иногда мысль лежит на поверхности. Иногда прячется за другим образом, и разгадывание поэтических загадок – увлекательнейшая особенность хокку.
И взрослые, и дети занимались этим с удовольствием под цветущей русской вишней, которая изо всех сил старалась дать этой дружной семье ощущение праздника. Но…
Печальный мир.
Даже когда расцветают вишни.
Даже тогда…
(Исса)
…Сономэ достала яркую ленту, которой обычно перехватывала свои сильные, густые и черные, как смоль, волосы. Выбрав веточку потолще, туго обвязала ее лентой и, закрыв глаза, зашептала что-то быстро–быстро. Затем подгребла к стволу побольше снега, отряхнула ладошки и побежала к родителям с легким чувством правильно выполненного долга перед «подружкой» сакурой.
Они были так похожи, эти два тонких, беззащитных деревца, стойко переносящих холод чужих ветров времени…
Английский пароход «Афридис» стоял под парами, когда семья Масахиро Кимуры вклинилась в толпу пассажиров возле трапа. Желающих попасть на пароход было гораздо больше, чем мест, и Масахиро с сыном шли впереди, чтобы облегчить путь Норико с дочерью. Вот они уже ступили на палубу - в это время пароход частыми гудками предупредил об отходе - как вдруг среди свистящих и гудящих звуков Масахиро услышал пронзительный голос Норико. Он оглянулся, с ужасом наблюдая, как в начавшейся давке, спровоцированной гудками, Норико и Сономэ буквально за считанные минуты были оттерты толпой от трапа. Ладошка Сономэ вырвалась из руки матери, и девочка, оттесненная массой горланящих людей, оказалась одна среди тех, кому не повезло ступить на трап.
Ей на помощь бросилась обратно мать, не заметив, как рядом взвилась на дыбы обезумевшая от людского столпотворения лошадь, стоявшая у трапа. Скинув с облучка легкого, как пушинку, японца и почувствовав свободу, лошадь била копытами и утюжила повозкой причал. Вздыбилась еще раз и опрокинула копыта в толпу, а повозку - прямо на женщину, едва успевшую прикрыть своим телом дочь...
Испуганный возница, оклемавшись, поймал лошадь и потащил ее далеко в сторону. Толпа мгновенно остыла, словно вулкан после мощного извержения. Одни расступились вокруг несчастной женщины, что лежала на мостовой без движения. Другие, что стояли на краю пристани, с тоской смотрели на перегруженный пароход, который медленно, под недовольное чавканье и хлюпанье бьющихся о пристань волн отчаливал от берега. Там, на палубе, среди снующих пассажиров застыли в ужасе отец и сын, отдаляясь от берега несбывшихся надежд и жуткой утраты…
Камнем бросьте в меня!
Ветку цветущей вишни
Я сейчас обломал.
(Басё)
- Остановись, Михеич! – крикнула кучеру проезжавшая мимо в пролётке молодая русоволосая женщина в вязаном платке и теплом полушубке.-Там что-то случилось!
- Господь с вами, Наталья Федоровна! Чай, не видите, сказились «самураи», бегут из города, как… Да куда же вы, ей - богу? Тпру-у-у!
Почти на ходу женщина спрыгнула с пролетки и побежала на детский плач.
- С тобой все в порядке? – она взяла за плечи девочку, которую с трудом вытащили из–под тела матери, и повернула к себе. Потом наклонилась над Норико, ища пульс. – Дышит! Михеич! А ну-ка, подсоби!
Тот неторопливо слез с облучка, присел дважды, разминая старческие суставы, подошел и тоже наклонился.
- Я по-о-нская роспись! – протяжно выругался он, переворачивая тело. Все лицо пострадавшей было разбито. Кисть руки безвольно болталась. – Не жилица ваша японочка, Наталья Федоровна!
Михеича, шестидесятилетнего старика, трудно было заподозрить в отсутствии сострадания, скорее, в излишке практического ума, реального взгляда на окружающее. Пожил. Повидал. Поумнел. Два десятка лет в извозчиках только здесь, во Владивостоке. Так сказать, извозчик–«первопароходец». Сам себя обозвал так, когда молодым ступил на дальневосточную землю, сойдя с парохода «Москва», что впервые пришел из Одессы и доставил выписанных для города первых извозчиков.
До сих пор помнит Михеич, как, увидев жуткое состояние улиц и проездов, их почти вертикальный подъем в сопки, воскликнул в отчаянии: «Одесса–мама, возьми меня обратно! Это ж какой мраморный зад с геморроем у меня будет через год на этих ухабах? Чтоб я так жил!» Но тем не менее «прогужевал» незаметно столько лет, пройдя все извозчичьи иерархии. Сначала - в «ваньках», потом в «голубчиках», наконец, - в «лихачах». А в последние годы, сбавив прыть, по старости лет пригрелся на харчах военного морского госпиталя, на хозработах. И сам себе доволен, и, случаем, здоровье поправить можно.
- А ты не хорони раньше времени! Чего стоите? Помогите… - Крикнула Наталья Федоровна сбившимся в круг любопытным согражданам, и с их помощью она бережно уложила Норико в пролетку, а плачущую малышку усадила на облучок рядом с Михеичем.
- И куда теперь эти « восточные дары»? Неужто в госпиталь, Наталья Федоровна?
- А то ты знаешь больницу ближе? – В сердцах вопросила она, и уже ровным голосом добавила: - Можем не успеть. Да и девочка плачет…. Гони, Михеич!
- Как скажете… – Вздохнул возница и хлестнул лошадь. – В городе слухи разные ходят: почему только японцы пятками сверкают? Неспроста этот «исход». Ей богу, неспроста…. А дите плачет - не беда. У нас в Одессе, заходя в дом, наоборот, спрашивали: «Почему ребенок не плачет? Он что, умер?» Но, Манюня, пошевеливай оглоблей!
Удивительно, но девочка замолкла. И Михеич всю дорогу ей улыбался и безобидно балагурил,покрикивая между делом на свою безропотную Манюню. Ох, уж этот Михеич…
На другой день старшая медсестра военного морского госпиталя Наталья Федоровна Коврова возвращалась после смены в свой дом, что находился недалеко, в Гайдамакском овраге, и где ее ждали две пары вопрошающих глаз. Одни – печальные, детские, в ожидании вестей о матери, другие – веселые, мужские, смотревшие с фотографии на стене. Она с каменным лицом прошла в комнату, сняла фотографию и устало присела рядом с девочкой.
- Вот мы и осиротели с тобой, Сонечка. – И горько зарыдала, обняв худенькие плечи Сономэ. Заплакала и девочка, поняв, что мать спасти не удалось, и, не понимая, причем здесь фотография дяди в морской форме.
Известие о гибели крейсера «Варяг», на котором служил муж Натальи Федоровны мичман Ковров, пришло в военный госпиталь в тот момент, когда она собиралась домой, обдумывая, как бы помягче сказать девочке о смерти матери. И вмиг осиротели обе…
На следующий день еще более ошеломляющее известие пришло в город: Япония объявила войну России. Как ни странно, но оно совпало с небывалым возмущением в природе. На город внезапно обрушился ураган огромной силы, принесший столько снега, что все улицы и проезды покрылись невиданными доселе огромными сугробами. Ни проехать, ни пройти.
Сономэ, вздрагивая от порывов ветра, рвущих крышу и ухающих сорванными с петель ставнями, стояла у окна, сжимала в руках фигурку божка Хотэя, и молила его о милости к новой маме, «хахаоя Натаси». Она уже поняла, что у светловолосой доброй тети и этого дяди с фотографии своих детей не было, и её, чужую японскую девочку, пожалели, дали приют отчасти по этой причине. И Сономэ старалась быть тихой, послушной, жалела «хахаоя Натаси» и помогала ей во всем.
Где ей было знать, что ее кровная родина была причиной гибели «русского дяди», и в эти холодные зимние дни становилась лютым врагом для города, в котором затерялась и она, хрупкая тонкая веточка, оторвавшаяся от своих японских корней.
Наталья Федоровна, собрав все свое мужество и остатки сил, хлопотала с похоронами. Считала, не по-христиански это, бросать умершую женщину, пусть даже нерусскую. Но всем было не до ее странной просьбы, тем более, иноверку не разрешали хоронить на общем городском кладбище. И медсестра бегала, с кем–то договаривалась, кому–то платила, чтобы упокоить тело несчастной хотя бы вблизи Корейской слободки. Выручал всезнающий и всепонимающий Михеич, сочувствуя и помогая, где словом, где делом…
- Заходи, Михеич! – Пригласила его в дом Наталья Федоровна, снимая с озябших рук задубевшие от мокрого снега варежки. – Ничего, ничего. Постоит твоя Манюня в соседском дворе. Попонкой прикрыл, сенца бросил…. Заходи, отогрейся. Помянем моего Степана да бедную Норико–сан.
Михеич, похожий на деда Мороза, – седые борода, брови и усы в инее, валенки и полушубок в снегу, - вошел шумно в клубах морозного воздуха, огромными рукавицами стряхивая с себя снежную махровость.
- Японская роспись! – Не удержался он в который раз, и в удивлении остановил щепоть, поднятую, как полагается, для крещения на образа в красном углу.
Теперь и Наталья Федоровна обратила внимание, что на столике под иконой Божьей Матери, горело несколько маленьких свечей. И в их отблесках оживали лица с двух, поставленных рядом, фотографий – Степана и семьи Сономэ. Обе они были любовно украшены засушенными цветами сакуры. Розовато- белые цветы хаотично, словно только что осыпались с ветки, лежали и на столе, между зажженными свечами. Здесь же белели зерна риса, словно случайно залетевшие крупинки снега. В простом граненом стакане стоял букет бумажных роз, а вокруг колыхались от волны холодного воздуха, что пришла от дверей, разноцветные бумажные журавлики. Сама Сономэ, словно миниатюрная скульптурка, застыла на коленях перед этим русско-японским алтарем и шептала непонятные слова.
- Сонечка, душечка, какая же ты умница! – Наталья Федоровна в порыве обняла и поцеловала девочку. - Ты уж прости, что не взяли тебя на похороны. Там погода ужас как взбесилась! Мы по весне с тобой обязательно съездим на могилку, цветочки посадим. – И, вспомнив про Михеича, кинулась в кухню собирать помин.
Михеич, сбросив полушубок в прихожей, тут же у порога чинно обмел валенки веником, прошел, кряхтя, к умывальнику, вымыл неторопливо руки, еще раз перекрестился, и, расправив усы, также чинно сел за стол, любуясь на придумку японской девочки.
- Ить, надо же! И как же эта красота прозывается?
- Икэбана.* – Слабо улыбнулась Сономэ, догадавшись, что взрослым понравилась ее работа. Она подошла к букету и, показывая на цветы, собранные в необычную композицию, объяснила: - Небо. Человек. Земля. – Затем приложила ладонь к груди и показала на журавлики: - Душа. - Ладошкой вниз, как маленькая колдунья, провела над столом, засыпанным рисом и цветами: - Жизнь. Природа. - Сложила ладошки, поклонилась свече у фотографий: - Память. Любить.
- Понял. – Удивился сам себе Михеич. – Эко! Мудро и красиво. – И заметив еще и плошку с водой, где плавали такие же мелкие цветочки и зажженная свеча, спросил:
- А это зачем?
Девочка виновато опустила глаза, затем подняла взгляд, полный слез, на Наталью Федоровну:
- Море. Степан.
Наталья Федоровна, заплакав, снова прижала к себе Сономэ, а Михеич, крякнув в усы, выдохнул:
- М - да…. И могилки нетути. И не скажешь: «Пусть земля будет пухом». И цветочки не посадишь. Вот такая икэбана…
За окном стонала, завывала ураганная вьюга. Люди попрятались по домам, чтобы переждать только ночь, а утром, несмотря на непогоду, а может, и в подражание ей, порывисто выплеснуться человеческой лавой в узкие улицы, завихрить, заметелить и мчать, очертя голову в неизвестность.
В городе начиналась новая паника, теперь среди русского населения, в основном, зажиточного и среднего достатка. Они бросали дома, вещи, стремились на вокзал. Сутками стояли, чтобы достать билеты на поезд, перекупали их за бешеные деньги и уезжали подальше от надвигающейся с моря угрозы. Город остался на плечах простых жителей слободок - Рабочей, Каторжной, Солдатской, Матросской, что барачными террасами сбегали по сопкам к берегу моря. Им-то и пришлось вместе с военными спешно возводить еще недостроенные крепостные сооружения и мостить дороги. Еще долго улицы кишели народом, волновались слухами и гудели непогодой.
22 февраля в Уссурийском заливе появилась японская броненосная эскадра. Люди высыпали на сопки, а на город посыпались первые снаряды…
***
СТРОКА ВТОРАЯ: «ВЕСНА»
Приморье, г. Владивосток, апрель 1920 года.
Софья Коврова, симпатичная девушка азиатской внешности, студентка третьего курса Восточного института, возвращалась с лекций, но шла не домой, а в район пристани. Через плечо, как и в детстве, перекинута на широком ремне холщовая сумка, похожая на ту, что носили на шее буддийские монахи сотни лет назад, - сума «ои». Шла не спеша, с раскрытой книжкой, сосредоточившись на чтении, и не замечая ничего вокруг.
Вновь оживает в сердце
Тоска о матери, об отце…
Крик одинокий фазана*
(Басё)
- Михеич, стой! Вот она! Соня, подожди! – Молодой человек лет двадцати пяти, высокий, ясноглазый и строгий на вид, что трудно сочеталось при молодости лет, спрыгнул с пролетки рядом с Сономэ.
- Здравствуй, Костя! - Улыбаясь и в то же время немного виновато, ответила Сономэ, закрыв сборник стихов и заложив страницу живым цветком. Не сбавляя шага, она продолжала идти к пристани.
- Ты снова одна? Не видишь, что в городе творится? Власть, как погода на побережье, меняется по три раза на день. К вечеру лучше вообще не выходить из дома: грабят, убивают. Пьяное бездельное офицерье, мошенники, уголовники. Не город, а мировая помойка преступников и легионеров…
- Не беспокойся, Костя, я быстро. Только до пристани и обратно. – Продолжала упрямо идти Сономэ. – Я на трамвае вернусь. Автобус недавно пустили. Михеич, возвращайтесь!
Но и Костя, а для пациентов госпиталя – врач Константин Иванович Дробышев, не первый год вздыхающий по восточной красавице, тоже был непреклонен. Упрямо шел за ней, сердясь и уговаривая одновременно. Напористо ехал и Михеич, лавируя в уличной сутолоке, и ничуть не отставая. Он недовольно кряхтел и едва сдерживал себя, чтобы не вмешаться в разговор молодых.
- Мать пожалей, Сонюшка. - Все же крикнул он ворчливо сверху. Окончательно поседевший, еще более постаревший за эти нелегкие полтора десятка лет, сменивший три Манюни, он все же крепко держал поводья в суховатых, но жилистых ручищах. - Представь себе, пришла со смены, а тебя нет. Вещи сама стала собирать.
- Вещи? – Сономэ остановилась. Ее темные глаза, только что овеянные грустью прочитанного стиха, с вопросительным непониманием смотрели то на Константина, то на Михеича. – А как же институт? Мама Наташа сама хотела, чтобы я выучилась на переводчика….
- Сономэ, спустись на землю. - Костя взял ее за руку, заглянул в темный омут беспокойных глаз. На минуту смутился. – Послушай, помнишь, два года назад в городе были убиты двое японских сотрудников фирмы «Исидо»? Да, это была провокация, устроенная японскими властями. Но это был отличный повод начать интервенцию буквально на следующий день. Ты в курсе, какой «театр масок» устроили тогда твои соплеменники? Чем это грозило потом тебе и Наталье Федоровне?
Сономэ свела брови, потупилась, и, похоже, действительно стала что-то понимать.
- Да, Костя, помню. Вы нас тогда отправили в глухую таежную деревушку….
- Но теперь положение еще хуже. – Костя разволновался, взял девушку за плечи, слегка встряхнул. – Ты слышишь меня, Сономэ? Не ходи на пристань. Только вчера в этом районе японцы вырезали без разбору несколько сотен человек…. Понимаешь?
- Да, Костя. Стой здесь. Я сейчас. Я быстро. – И она прибавила шагу, не замечая, как люди, случайно или по делу оказавшиеся вблизи пристани, спешно покидают это неспокойное место. А со стороны порта слышатся крики, выстрелы, топот бегущих солдат….
Сономэ торопливо спустилась к пристани, к тому самому месту, которое все эти годы было для нее таким же святым, что и могила матери, – белому квадрату на мостовой.
Когда-то, еще девчонкой, пришла она сюда с цветными мелками и на месте гибели матери нарисовала большой белый квадрат, в нем - красный круг. Получилось подобие флага страны восходящего солнца. А чтобы никто не посмел надругаться над святым местом, по-русски написала «мама» и положила первые весенние цветы. Люди понимающе обходили квадрат стороной, а кто-то, сердобольный, взял да и положил еще цветочек. И еще…
Потом нудная мелкая морось и частые дожди смывали мел, били цветы, но Сономэ приходила и рисовала снова и снова. Однажды увидела эту картину женщина в мужской робе, что красила на причале тумбы да надстройки. Покурила, подождала, когда девочка уйдет, взяла и закрасила, и квадрат, и круг масляной краской. Мол, чего мучается ребенок? А тут вон как ярко и надежно. И невдомек было русской бабе, что красила она японский флаг, символ страны, принесшей столько бед русскому народу. Да если бы и знала, все равно покрасила бы…
Сономэ положила цветы, постояла минуту. Повернулась и только сделала несколько шагов, как услышала за спиной резкие возгласы на японском языке, грохот сапогов по трапу. Рядом к пристани причалил японский транспорт, и с его борта, как горох, посыпались новые солдаты с винтовками и маленькими рюкзачками за спиной. Офицеры криками направляли их сразу, без задержки, в район торгового порта, и никто не обращал внимания на молодую японку, застывшую невдалеке и судорожно обхватившую двумя руками книжку с сухими цветами.
Она с удивлением и со страхом смотрела на бегущих, и не чувствовала в них ни своих соплеменников, ни своих врагов. Она боялась одного: как бы не затоптали цветы… Офицер, заметив нарисованный японский флаг, воспринял это символически, как знак. Встал рядом, вытянулся в струнку – сабля наголо, и продолжал отправлять солдат в порт другой свободной рукой.
Когда же на причале оставалось с десяток наемников, не более, среди них произошло замешательство. Один из солдат, немолодой, с погасшим взглядом, едва завидев цветы в белом квадрате, вдруг упал на колени, как подкошенный. Офицер что-то закричал, замахал угрожающе саблей. А солдат снял винтовку, головной убор, согнулся в поклоне, выпрямился, вытер шапкой слезы, да так и остался стоять на коленях, не обращая внимания на офицера, что метался с руганью между ним и удаляющимися солдатами.
Наконец, офицер, в гневе, рубанул солдата саблей по плечу и побежал к порту, догоняя свой арьергард, крича и возмущаясь. Пристань опустела.
Издали с тревогой наблюдали эту сцену Костя с Михеичем.
- Что делать будем, Михеич? Вон как обернулось…- Нахмурился Костя, готовый в любую минуту ринуться на помощь.
- Как скажете, Константин Иванович. Сонюшка-то в порядке, а вот наймит…
Первым не выдержал врач Дробышев. Махнув Михеичу, чтобы тот спускался к пристани, сам напрямую бросился к раненому.
Солдат, зажав ладонью рану, поднялся на колени, и продолжал что-то шептать. Сономэ, чувствуя, как часто забилось её сердечко, тихо подошла, внимательно вгляделась в лицо солдата и…. села рядом.
- Коннитива титиоя…* ( Здравствуй, отец.)
Он не ответил. Лишь перевел тяжелый мутный взгляд на незнакомку. Она улыбалась, потому что сразу узнала его красивые глаза, тонкие длинные руки, смешные уши. Легко вспомнила: когда отец возился с детьми, изображал обезьянку, она любила трепать эти оттопыренные «ракушки». И ни седина, ни морщины, ни усталость прошедших лет не могли изменить знакомого с детства родного лица.
- Сономэ? – Не сколько удивился, сколько испугался неожиданному счастью Масахиро Кимура, японский наемник, снова волею судеб выброшенный океанской волной на русский берег. – Ты жива, моя девочка! Какое счастье!
Он попытался ее обнять, но застонал от боли и снова схватился за плечо.
- Ты ранен, отец. Тебе надо в больницу. – Сономэ помогла снять заплечный ранец.
- В больницу нельзя. – Строго глянул на Сономэ подбежавший вовремя Костя. Осмотрел плечо и, обхватив солдата за талию, поднял его, повел к пролетке.
- Ничего. Рана неглубокая. Ремень помешал… Сономэ, вещмешок с винтовкой прибери! От греха подальше!
- Но, Манюня! Трогай, родимая! – Михеич лихо вывернул на Светланскую улицу и помчал прямехонько к Гайдамакскому оврагу. А куда ж еще? Раз в госпиталь нельзя, стало быть, к Наталье Федоровне. Бережно подхлестывая лошадь, объяснял своей кормилице: - Видать, у нас с тобой, Манюня, на роду написано «самураев» спасать. Авось японский бог и зачтет когда…. Чтоб я так жил!
- Это мой отец, Михеич. – Тихо сказала Сономэ, улыбнулась и прижалась нежной щекой к отцовской щетине.
Михеич чуть не выронил поводья, испуганно и вопросительно глянул на Костю, сидящего рядом:
- Япона - мама! Неуж и вправду «япона – папа» объявился?
- Михеич, поаккуратнее… - Нахмурился Костя.
- А я шо? Я нишо…. – Заерзал Михеич. Но тут же перешел в наступление. - Я так понимаю, это они по «аккуратности» своей Сонькину маму затоптали? Дите сиротой сделали? А теперь и папаню чуть не зарубили на глазах у дочки? «Аккуратисты» хреновы, ядри твою в кандибобер…. Но, Манюня!
Сономэ прижалась к отцу, взяла его ладони в свои:
- А как там Наоми? Не женился?
- Нет. – Отцу трудно было говорить, но рядом была дочь, и эта нечаянная радость помогала держаться. - Наоми тоже пришлось стать военным. А он очень хотел выучиться на художника. Все мы – не те, кто есть, кем стать могли бы… Что теперь со мной будет?
- Сначала руку подлечим, а потом попробуем вылечить вашу голову, Масахиро–сан, от желания брать в руки оружие… - Строго сказал Костя. В душе он был, конечно, очень рад, что Сономэ вновь обрела отца, но проблем от этого меньше не становилось. Им придется снова затаиться и не высовываться до поры, до времени. - Да уж! - Вынужден был многозначительно заключить Костя, и припомнил некрасовские строки: - « Бывали хуже времена, но не было подлей»….
Конец апреля выдался в городе солнечным, теплым. Природа сразу откликнулась на щедрую ласку, за несколько дней озеленив пади и распадки, подвигнув все сады и лесные массивы на сопках и на побережье к ярому массовому цветению.
- Чтоб я так жил! – Похлопал себя по тельняшке Михеич. Вдохнул полной грудью, присел два раза, прислушиваясь к скрипу в коленях. Поднялся, распрямился в плечах, погладил окладистую бороду,с удовольствием оглядывая окрестности. – Кипень – то, какая!
Тельняшку Михеич носил еще с «одесских» времен, хотя к морю имел отношение известное, косвенное, как извозчик при хозработах в военно – морском госпитале, да как заядлый рыбак, который иногда рыбачил с братьями - санитарами где-нибудь в тихом заливчике. Бывало, когда корюшка шла косяком, закидывал удочку прямо с пристани. Тогда прохожие улавливали в воздухе невероятный запах свежих огурцов – так пахла свежевыловленная корюшка, и предлагали продать рыбу прямо сейчас и оптом. Что ж не продать? По базарам ходить не досуг, а новый тулуп к зиме справить надобно….
Вот и сегодня, сняв форменную тужурку и оставшись в одной тельняшке, Михеич радовался еще одной весне своей многотрудной «гужевой жизнюки», о которой никогда не жалел и которую никогда не хаял. Взялся, как говорится, за гуж, не говори, что не дюж. Еще куда как «дюжий хлопец» семидесяти пяти годочков, он и сегодня с утра вручил Наталье Федоровне почти целое ведро ароматной корюшки, понимая, что в такой день надобно быть особо щедрым …
Радоница. День поминовения усопших.
Тихо и неприметно веруя в Божью милость и в Божий гнев, Михеич и Наталья Федоровна вместе съездили на службу в церковь, а потом и на кладбище. У Михеича там лежала приморская жена, умершая во время эпидемии азиатской холеры еще десять лет назад.
У Натальи Федоровны рядом, на морском кладбище, покоился ее муж, мичман Степан Ковров. В 1911 году прах героев крейсера «Варяг» и канонерки «Кореец» был перевезен из Чемульпо во Владивосток и торжественно захоронен на морском кладбище. Теперь было, где цветочки посадить, было, кому сказать «земля тебе пухом»…. Тем и жила вдова, так и не вышедшая больше замуж. Да еще работой врача, что отнимала теперь времени больше, чем должность медсестры. Да своей Сонюшкой, что радовала примерной учебой и умением быть хорошей хозяйкой.
Поправив родные могилки, съездили вместе с Сономэ и ее отцом, уже вполне окрепшим после ранения, в Корейскую слободу, на могилу Норико-сан. Все эти годы за ней с большой любовью ухаживала Сономэ, а Михеич помог пересадить вишню, ту самую, что росла возле бедного жилища в слободке. И опять она прижилась, украшая по весне скорбное место бело-розовым облаком, почивающим на тонких вишневых ветках.
Каким же невероятно красивым и пышным цветом встретила сакура Масахиро! Будто сама душа Норико пела с грустью: « Цветет вишня, цветет пышно. Рано отцвести мне вышло»… Такая же молодая и красивая, как и полтора десятка лет назад, Норико улыбалась ему с фотографии нежно и трепетно, глаза в глаза…
Масахиро прикрыл глаза… «Глаза…глаза»…
… Глаза смертельно раненой лани. Пронзительный крик о помощи. Ржание обезумевшей лошади. Плач ребенка….
Эта жуткая картина не давала ему покоя ни днем, ни ночью до тех пор, пока Масахиро, вернувшись в Японию, не ступил на порог синтоистского храма. Его душевные силы были на исходе, сам он - на грани безумия.
Пройдя темно-оранжевые тории*, он вымыл руки в фонтане у входа и, дрожа всем телом, пошел к главному зданию. Перед молитвой дважды хлопнул в ладоши, чтобы разбудить ками.* И вздрогнул сам. Таким громким получился хлопок. Так велико было нервное напряжение…. Помолившись, попросил ками о снисхождении к погибшей дочери.
Синтоистская жрица, проходя мимо, услышала его просьбу, поклонилась и тихо сказала: «Духи милостивы. Ты увидишь свою девочку»…
- А что, Масахиро–сан, у вас в Японии есть такой обычай поминать усопших? – Михеич присел рядом, зажигая свечу. Наталья Федоровна раскладывала блинчики, Сономэ ставила цветы, Костя подправлял расшатавшуюся скамью.
- О-бон. У вас Радоница, у нас О-бон.
- О-бана! О-бон! Звучит, как звук гонга. Праздник, что ли?
- Праздник. В середине августа возвращаются домой «ками», духи любимых умерших...
И вот теперь, когда отдали дань памяти всем усопшим родным, оба мужчины сидели во дворе дома, под раскидистой цветущей сливой. На пеньках от уже спиленных старых деревьев была сколочена невысокая площадка из деревянных досок, прикрытая вязаными половиками. Почти татами. Михеич, свесив больные ноги, и Масахиро, завернув свои в позе лотоса, вели неспешный разговор, пока Сономэ и Наталья Федоровна дожаривали на кухне корюшку, крошили овощи в первую весеннюю окрошку. Правда, говорил Михеич, а Масахиро созерцал окрестности, временами уходя в глубокое состояние медитации.
С одной стороны двор был закрыт высоким забором и не давал любопытному глазу видеть что-либо. С другой стороны – пологий овраг открывал великолепный вид на дальние сопки и синий кусок моря между ними. И нельзя было оторвать взгляд от вешнего марева, в которое с удовольствием погрузился недавно серый и непривлекательный город.
И не верилось, что вокруг бушует Гражданская война, кипят страсти интервенций, бандитских налетов и грабежей. В который раз русский, дальневосточный «Рио», разрывали на части все, кому не лень.
Михеич, уверовав в то, что легче держать в руках вожжи, чем бразды правления, тем не менее, не отказывал себе в выражении собственных взглядов на жизнь.
- Вот я и говорю, все беды оттого, что неправильно город прозвали. – Философски заметил Михеич. - Ишь, «Владей Востоком»… Изначальная провокация и гольный призыв к захвату. Вот все и лезут «владеть», словно портовой девкой… Ох-хо-хо! За полвека, только ленивый сапог не топтал владивостокские булыжники…
Масахиро опустил взгляд в землю. Молчал.
- Ты не думай, это я не о тебе лично. – Успокоил его Михеич. - Я, так сказать, образно говоря, фигурально выражаясь…. А ты, Масахиро-сан, просто не в те сани садишься по жизни. Своих–то отродясь не имел. А чужие, это уж как повезет…
Масахиро поднял голову, устремил свой взгляд вдаль и снова молчал.
- Понимаю. – Отвечал на его молчание Михеич. – Вот жизнь самурайская! По идее ты должен сделать себе харакири*, поскольку предавать и в плен сдаваться нельзя. А по правде жизни у тебя здесь дочь, могила жены, Наталья…. Или я ошибаюсь?
Масахиро снова опустил взгляд в землю. И снова молчал.
- То-то и оно! – Многозначительно подтвердил Михеич. – Вижу я, как ты теплом исходишь возле Федоровны. Да и она мягче стала, пока тебя выхаживала. Дочка ее любит… Дурь все это – ваше харакири. Наша церковь самоубийц даже не отпевает. Грех это большой. А любовь – это божий промысел…. Скажи честно, как мужик мужику, остался бы?
Масахиро поднял голову и уверенно молча кивнул.
Михеич улыбнулся в усы, крякнул и, вставая, на одном дыхании, как поговорку, произнес любимый финал всех душевных бесед:
- Так-то оно так, да, однако же, все ж–таки, а вдруг чего, вот тебе и пожалуйста…
И, поди, разберись, о чем это он?
А через минуту его басовитый голос уже доносился из открытых окон кухни, где он крутил в руках композицию с цветущей веткой:
- Руки у тебя золотые, Сонюшка, и мысль легкая и красивая…. Я вот одно не пойму: народ с такой богатой и мудрой культурой, а правители, словно оглоблей пришибленные, – все норовят воевать да грабить. Вот и дружили бы с нами культурами. Чего врагами лезть на «помеченную» территорию? Представляете, торговый порт оголили до скелета. Даже трамвайные рельсы разобрали и увезли. Оно, конечно, трамваи для нашего брата, извозчика, по всем статьям конкуренты, но для ради солидарности с портовыми ребятами я исключительно супротив такого грабежа. Вот такая икэбана…
Михеич махнул рукой и подсел поближе к блинчикам. - Я вот, Наталья Федоровна, решил на континент податься…
- С чего ради на старость глядя?
- А я тебе «хоккой» отвечу. Я правильно говорю, Сонюшка?
- Хокку, Михеич, или хайку. – Засмеялась Сономэ.
- Вот-вот, оно самое. Слушайте:
«Я б пожил на океанском берегу.
Да не могу -
Жабры вырастут…»
Тишина была такая, что Наталья Федоровна серьезно заключила:
- Не иначе, поэт родился.
Обе засмеялись, стали наперебой уверять Михеича, что хокку с одесским юмором еще никто никогда не писал. Он и здесь–первопроходец. А как оригинально о климате сказал! И правда, люди подшучивают, что солнечных деньков – то всего «два» в году. Один - весной, другой – осенью. Влажность по всем параметрам зашкаливает. Вещи плесневеют, люди гниют…. Тут не только жабры вырастут, но и чешуей обрастешь, не заметишь. Молодец, Михеич, три строчки, и картина маслом!
А тот, не обидевшись нисколько, вздохнул:
- Японский городовой! Стихами, вижу, у вас на хлеб не заработаешь. Весь слюной изошелся! Ни тебе русского помина, ни японского «ханами»… Может, милостыню в этом доме подадут? Или и водкой не обидят? Шоб вы все были здоровы!
…А через полгода Михеич действительно «подался». Только не куда–то на континент, а к своей жене «под бочок», на городское кладбище. Многолетний ревматизм скрутил и вывернул не только его суставы, но и добрался до самого сердца, преданного, доброго и по-своему мудрого…
***
СТРОКА ТРЕТЬЯ: «ОСЕНЬ»
Восточная Сибирь, г. Минусинск, сентябрь 2010 года.
На берегу Енисейской протоки, что лениво омывает тихий сибирский городок на юге Красноярского края, сидел на сухом пеньке такой же сухонький старичок с азиатским разрезом глаз. Раскосостью, допустим, здесь никого не удивишь – рядом живут хакасы, тувинцы. Северные народности наезжают, китайцев пруд пруди…. А вот то, что в руках он держал не удочку, не весло и даже не хозяйственный инструмент, а пусть простенький, но альбом для рисования и небольшую колонковую кисточку, это, разумеется, могло привлечь внимание. Рядом лежали обычные акварельные краски, в ногах - баночка с водой.
А что еще надо человеку, который хочет поймать взглядом и запечатлеть на листке золото тополиной листвы, стекающей в стылую воду? Или хрусталь прозрачного осеннего воздуха, когда любой дворовый звук возвращается к тебе высокой музыкальной нотой через эффект реверберации? Или взвинченное стремление обыкновенного бетонного моста соединить два берега – русский и японский. В пространстве и во времени. В стиле «нихонга».* Хотя бы на простом листке для рисования…
Рядом, на носу дырявой, перевернутой вверх дном лодки, сидел такой же глубокий старик Федор Игнатьевич Скиба, сосед Кимуры, с удочкой в руке и неизменной зубной палочкой во рту, которая выдавала его состояние. Если волнуется, палочка быстро перебегает из одного угла в другой. Значит, клюет. Если спокоен, зубочистка висит, недвижима, словно приклеенная, по середине губы. Клева нет. Можно поговорить за жизнь…
- Завидую я тебе, Кимура–сэнсэй! Cтолько лет в плену был, лес валил, дом в исправности держишь, сварщиком немало отработал, а кисть в руках без дрожи держишь. Я вон удочку десять минут подержу и сдаюсь – руки затекают, дрожать начинают…. Может, секрет какой знаешь?
Федор Скиба рядом с Иори Кимурой выглядел великаном с головой ангела. Седые вьющиеся волосы густой шапкой покрывали умную голову бывшего физика. Потому и привык ходить без головного убора до глубокой осени, до первых морозов.
Себя в шутку называл «архетипом». Их двоих – «антиподами».
Сдружился с Ерошкой давно, и как сосед, и как «товарищ» по военной автобиографии. Кто спрашивал, отвечал, смеясь: «У нас с Ерошкой судьба запустила энергию жизни, к сожалению, по последовательной цепи. Чуть замыкание, отключается напрочь все и навсегда».
Скибу тоже постигла участь военнопленного. Молодой школьный учитель физики добровольцем пошел на фронт. Воевал три дня, а мыкался потом тридцать лет и три дня. Контуженный во время бомбежки, будучи без сознания, попал в плен. Из ада концлагеря бежал дважды, но неудачно. На третий раз повезло. Его спрятала немецкая фрау, у которой сердце забилось сильно - сильно, когда она отпаивала горячим чаем молодого незнакомца, потерявшего сознание в ее дворе. Так не хотелось убирать руку с этой волнистой, иссиня черной, львиной гривы…
А когда добрался до своих, начались бесчисленные вопросы-допросы, которые закончились другим адом - советским лагерем и тем же лесоповалом, что и у Кимуры. И дальше вся жизнь, с такой, прямо-таки «киношно-драматической» анкетой, пошла под откос. Дышать и преподавать физику, правда, разрешили, но не в Москве, а в той же Сибири, где лес валил и мошку кормил…. Только на пенсии перебрался с семьей в теплые края, на юг… Красноярского края.
И понять не мог Федор Игнатьевич, почему он должен забыть и простить отечество за «отеческий» гнев и крутые «меры» воспитания, а ему то же отечество так и не простило плена. И ведь не сдавался, не предавал, не сотрудничал с немцами. Чист перед совестью и перед народом. А праздник победы у добровольца отняли. Кому медали, а кому под зад поддали…
- Молчишь? Знаю, знаю, есть секрет. Хотя бы твоя йога. Взял бы надо мной шефство по-соседски… – Скиба вытянул удочку, проверил крючок, на котором болталась четверть червяка. Глянул в банку с червями. – Тьфу ты, «макароны», как назло, кончились. Ты тут присмотри за моим реквизитом, а я пойду в огород, за новой порцией…
Ворча и вздыхая, подался к своему дому, возле которого узрел любопытную девицу. Та, завидев старика, сразу перестала бегать туда-сюда.
- Мосимоси…. Извините, вы не подскажете, где здесь живет Иори Кимура? – С явным акцентом, но вполне сносно по-русски спросила молодая иностранка, пытаясь к тому же сквозь темные очки разглядеть номер дома.
- Ерошка Кимурин, что ли? - Переспросил хрипло Скиба, открывая калитку. Повернулся, отряхивая руки, головой кивнул на берег. – Так вон он! На своем законном месте. Как барометр на «ясно», так Ерошка на берег. Малюет себе понемножку наш Ерошка Малевич – Японевич…. Это я так, не в обиду. Мы Ерошку уважаем. А вы кто ж ему будете? На лицо вроде как одна нация…
- Хай со дэс. Да, я из Японии. Мы приехали в ваш драматический театр по российско–японскому САКУРА – проекту.
- Наслышаны. - Не совсем приветливо и без особой радости принял весть сосед. - А от Ерошки, что вы хотите? Он на премьере этой «сакуры» в прошлом году был, так чуть с приступом в больницу не загремел. Бедный Иорик! Ну, нельзя ему волноваться. Вон пусть лучше с природой общается, гармонией упивается…
- Федор Игнатьевич! Вы что, не узнаете меня? – Иностранка сняла темные очки, улыбнулась, сплющила по- детски нос и затараторила: - «Дядя Федя съел медведя! Стал медведем дядя Федя!»
- «Япошата – лягушата! Брысь из моего ушата!» - В тон детской дразнилке пролепетал удивленно старик, подслеповато вглядываясь в девушку. - Миэ? Неужели это ты, Майка - зазнайка? Господи, совсем взрослая стала. А какая красавица!
- Я, дядя Федя. Не смущайте, поверю. Так что там наш «Лемур – L*amour – Кимура?» - Кивнула Миэ на берег, вспомнив тройную кличку деда, что приклеилась к нему давным – давно.
Дед поначалу обожал рисовать лемуров, с хвостами больше, чем тело. Говорил, что и он сам, мелкий по природе, похож на этого грустного зверька, только с раскосыми глазами. А «хвост» ( подмоченная пленом анкета) длиннее, видать, не только тела, а и самой жизни.
А когда его спрашивали, почему остался жить в Сибири, отвечал с улыбкой и коротко: «L*amour»… Любовь к русской женщине, которая поддержала его, чужака-военнопленного, в долгие годы плена. А потом увезла его с Курил от новых невзгод в далекую Сибирь, где родила ему троих детей, воспитывает внуков и разделяет с ним тихую, как воды Енисейской протоки, слегка заиленную болячками, старость…
Так получилось тройное имя, так привыкли звать его дети и внуки.
А соседи окликали на русский манер – Ерошкой Кимуриным. И ценили за его золотые руки, спокойный характер, изворотливый, в хорошем смысле этого слова, ум.
Как анекдот рассказывали случай, как в советские времена Ерошка преподал урок коммерции работодателям. В РЭБе–флота понадобилось отремонтировать резервуар на каком-то судне, точнее, его внутреннюю часть. Подсчитали: удовольствие дорогое – разрезка резервуара, газоэлектросварка, покраска и прочее, и прочее. Смета потянула на двадцать тысяч, не меньше. По тем временам деньги немалые. И времени такая работа заняла бы по подсчетам не меньше двух месяцев. И люди толковые нужны. Почесали затылки, а делать все равно надо. Обратились к лучшему сварщику – Кимуре. Тот осмотрел резервуар и только спросил: « Очень срочно надо? Договор на двадцать тысяч остается в силе?» Все кивали головой, поставили для верности подписи и печати…
А через неделю Ерошка приходит и говорит лукаво: «Хозяин, готово!». Не поверили, пошли проверять. Оказывается, Ерошка, обладая подростковым торсом, просто юркнул в резервуар, и один проделал все ремонтные работы. Шов тоненький, ровненький, как ниточка. Загляденье! Одно слово - художник! Пришлось выплатить ему одному всю сумму. Как говорится, у каждого портного свой взгляд на искусство, а договор дороже денег…
- Так спрашиваешь, значит, как здоровье деда? - Вот тут Федор Игнатьевич вздохнул и посуровел. - По-японски сказать или «физмат» по- русски выдать? А, Майка?
- Знаю я ваш японский, дядя Федя! Давайте без матюгов! На литературном русском языке!
- Ладно, Майка! Ни вашим, ни нашим… «Хреновато, но фиг с нима. Ни канава, ни Цусима»…
- Ну, дядя Федя. И когда вы повзрослеете?
- А зачем? У меня, Майка, еще двое внуков родилось. Им будет скучно, если я повзрослею…. Ну, пошли, что ли? Обрадуем Ерошку…
- Пойдем, дядя Федя, разыграем деда… - И Миэ снова нацепила темные очки и приняла представительный вид.
- Сицурэй дэс га, Кимура–сан дэс ка.* (Извините, пожалуйста, вы господин Кимура?)
- Хай, Кимура дэс кэрэдомо.* (Да. я Кимура. А в чем дело?) - Машинально ответил Иори, стрельнув быстрым взглядом на иностранку, оставаясь спокойным и неподвижным.
- Хадзимэмаситэ.* (Здравствуйте)
- Здравствуйте. – Буркнул в ответ Иори, не поднимая глаз. У вас, гражданочка, русский акцент. Поэтому, давайте по - русски. А то перед соседом неудобно.
- Ну, по-русски, так по-русски. – Миэ решительно сняла очки, подбоченилась. - Японский городовой! Ты почему внучку не признаешь? А, дед? Полюбуйтесь на него! К нему тут со всей японской вежливостью, а он соседа стесняется. Дипломатию блюдет! А меня не узнает!
Сосед сначала удивился бойкости языка интеллигентной барышни, потом прыснул со смеху. И пока Миэ произносила свой монолог, не останавливался, смеялся до слез.
- Вот теперь узнал, Миэ. – Не спеша помыл в баночке и отложил кисть в сторону Иори. Начал вытирать руки полотенцем. - Я всегда сомневался, моя ты внучка или соседа Федора?
- Общая…. А, может, ничья? Никто не признал сразу. – Расстроилась Миэ, обняла деда и поцеловала в щеку, по которой уже медленно катилась скупая слеза радости…
- Господи, как же я соскучилась, дзидзи*! Прикинь, я, как узнала о поездке в Россию от нашего «препода», координатора проекта, сразу поняла: шанс! Напросилась помощницей, вторым переводчиком и гидом здешних мест. Да кем угодно! Лишь бы вас всех повидать… А знаешь, кто она, наш координатор?
Но вдруг спохватилась, заторопилась, стала собирать краски, кисточки.
- Ой, дед. А что мы сидим? Идем собираться. Опоздаем. По дороге все расскажу.
Иори не сопротивлялся, не перебивал, наслаждался звонким голоском Миэ, третий год обучавшейся в Токийском университете.
Пока они взбирались по тропе, пока шли по улице к дому, она щебетала что-то про диалог культур. Про то, что в спектакле «И в Сибири сакура цветет», все роли военнопленных японцев будут играть не русские, как на премьере в прошлом году, а японские актеры. Режиссер Токийского «PEOPLE THEATER» Муцуми Мории репетировал с ними сначала в Японии, а теперь и на минусинской сцене вместе с русским режиссером Алексеем Песеговым. А какую музыку привез Муцуми -сэнсэй? Это что-то…
- А «она» - это, все-таки, кто? – Вернул внучку к началу разговора, сбивший быстрой ходьбой дыхание, дед.
- Так дочь Сономэ и Константина из Владивостока. Преподает в Токийском университете. Выходит, твоя двоюродная сестра. Ее в честь твоей бабушки назвали Норико. Обещала вечером придти в гости. Ну, чего ты встал, дзидзи? Мы опоздаем на церемонию!
- А позвонить было трудно, Миэ? – В моем возрасте сюрпризы уже боком выходят. – Показал Иори на свои ноги, мгновенно ослабшие после такой новости. – Или сообщила бы по «электронке». Мы бы со старой пирог испекли рыбный, фирменный…
- Прости, дед. – Поцеловала Миэ деда в побледневшие щеки. - Я привыкла, что ты всегда у нас был стойким оловянным солдатом. Давай, помогу.
И взяла деда под руку. С другой стороны подхватил Иори Федор Скиба. Он сразу же смотал удочки, заслышав интригующие вести, и догнал соседа по дороге, решив не оставлять его в столь ответственный момент. У дома разделились. Миэ повела деда в свой дом собираться на церемонию. А сосед юркнул в свою калитку, крича еще с улицы: «Петровна! Мыться, бриться, чепуриться…»
А через полчаса они уже подходили к старинному зданию театра, где возле небольшой аллеи собралось немало людей: солидных, представительных, и молодежи – в майках, рубашках, бейсболках. Кто-то тащил лейку с водой, кто-то лопаты. Слышалась смешанная русско-японская речь…
- Я вот и удивляюсь, - на ходу махал руками и гонял зубочистку по губам Федор Игнатьевич, - как в Японии сподобились вообще эту тему на свет вынести? Уж больно неудобная, ни для них, ни для нас. А вот ведь одолели! Диалог культур, однако…. А язык? Как они играть будут, не понимая друг друга?
- «На уровне души». Так один из японских актеров сказал, - ответила Миэ.
Иори в нерешительности остановился. Тяжело дыша, махнул вперед рукой.
- Ты беги, Миэ. У тебя дела. А мы тут посмотрим, понаблюдаем.
- Дед, ты должен участвовать в церемонии посадки сакуры. Как почетный гость! А потом в театре будет пресс-конференция. Ну, пойдем же…
- Нет, моя девочка, иди. Мне не нездоровится что-то. Переволновался… Я тут с Федором постою. Отсюда все видно, все слышно. Вот возьми альбом, передай Норико. В ней нарисованы все сакуры нашего рода. Сакура говорит: «Везде, где расту и цвету я, сакура, человек может обрести свой дом, собрать друзей на праздник «ханами»…. Когда зацветет театральная сакура, я начну новый альбом. Как новую жизнь, с чистого листа…
Миэ еще раз чмокнула деда и побежала к уже притихшей толпе. Начинались торжественные речи. Оба режиссера, русский и японский, выражали радость по поводу творческого общения и надежду на продолжение культурных связей.
И в это время в ясном синем небе прочертил две снежно – белые линии сверхзвуковой самолет. Сначала четкие и прямые, линии постепенно расплывались и сливались в одну.
- Хороший знак! - Довольно мотнул своей седой гривой Федор Скиба.
Иори поднял голову. Самолет все забирал и забирал в высоту. Кимура прикрыл глаза, и сразу же другой звук другого самолета – бомбардировщика в бреющем полете, заложил ему уши. А перед глазами в который раз встала картина августа сорок пятого года, рассказанная Сономэ в письме, в которое были вложены две фотографии. На одной - Иори с матерью и отцом, на другой – отец и его сестра Сономэ, совсем маленькие, в объятиях своих родителей…
… Владивосток тогда был на положении прифронтового города. Война уже была явно проиграна Японией, но японские войска, как говорили газеты, «упорно сопротивлялись». А командование Квантунской армии то и дело посылало летчиков – смертников бомбить суда и береговые сооружения.
На рейде Амурского залива в районе Первой речки стоял танкер «Таганрог». Сономэ, работавшая военным переводчиком, была доставлена сюда, на борт, по просьбе капитана. Случилось так, что накануне экипаж судна сбил японский самолет, который шел в пике прямо на капитанский мостик, где находились капитан и его помощники. Капитан, не раздумывая, бросился к пулемету и успел дать очередь раньше, чем японец-смертник открыл огонь. Самолет загорелся и упал недалеко в море. Летчика- смертника выловили. Оказался еще живой. Но доставку на берег не перенес бы. Поэтому для допроса и пригласили срочно переводчика на борт.
- Здравствуйте, Софья Степановна! – Кивнул капитан немолодой женщине, поднявшейся на палубу. - Вот записная книжка летчика, обнаруженная при нем во время осмотра. Была завернута в пленку. Все записи неплохо сохранились. Посмотрите, нет ли чего интересного? – И отошел в сторону, потому что его окликнул первый помощник.
Сономэ на ходу раскрыла книжку в кожаном переплете и сразу на развороте прочла: Наоми Кимура, район Тюбу, префектура Ниигата… Дальше размыто. Но и этого было достаточно, чтобы она остановилась, побледнела и стала листать лихорадочно дальше. «Задача – нанести таранный удар на полном газу при скорости пятьсот пятьдесят километров. Удар нанести прямо в трубу или в мостик». Координаты… Позывные…. Вот! В переплете фотография!
Она незаметно вытащила фото, сунула в карман, и стала заново перелистывать книжку.
- Ну, как? Ценные сведения есть? – Спросил капитан, которому только что доложили о состоянии пилота–смертника. – Надо поторопиться. Уж очень плох, наш камикадзе.
- Да, да…. Конечно. Вот здесь инструкции, позывные, координаты. – Сономэ перевела содержание капитану, вернула книжку и пошла вперед, не желая, чтобы капитан обнаружил ее волнение.
Когда Сономэ вошла в медицинский изолятор, где лежал больной, она поняла, что ее сердце перестало биться. Замолчало. Заглохло. Онемело. Перед ней лежал ее старший брат, которого она не видела более сорока лет. Изможденный ранением, измученный простудным бредом, умирающий… Она позвала его по имени. И он открыл глаза, улыбнулся:
- Яа! Сономэ, это ты? Или ангел сидит передо мной, и я уже на небесах?
- Что он говорит? – Спросил капитан.
- Он бредит. Говорит, что видит ангелов. Ваши вопросы, капитан? Он действительно может уйти в любую минуту.
Допрос не занял много времени и мало, что дал. Сономэ попросила капитана разрешить ей прочитать последнюю молитву умирающему, как это делается в Японии. Как ни странно, капитан не отказал и даже из вежливости вышел. Но помощника, писавшего протокол допроса, все же оставил. «Для порядку».
Сономэ взяла руку Наоми, приложила к влажной от слез щеке, зашептала:
- Не уходи, Наоми, побудь еще со своей сестрой. Мать с отцом скоро примут тебя на небеса. А пока поговори со мной. Помнишь, как мы мастерили в детстве разные игрушки? Я их сохранила. Вот, возьми с собой!
И она, пошарив в кармане, достала фигурку Хотэя, которую безотлучно носила с собой, как талисман. Вложила нэцкэ в ладошку Наоми и закрыла.
Он снова улыбнулся и горячо, умоляюще, зашептал:
- Сономэ, найди Иори. Это мой сын. Он на Курилах. Шумшу. Там уже идет капитуляция…. Если не погибнет, попадет в плен, отыщи, помоги. Больше некому. Его мать погибла в Хиросиме, когда сбросили атомную бомбу…. Будь они прокляты, эти войны! Все наши жизни искалечили. Прощай, се… – Голова Наоми запала на бок, а рука медленно раскрыла ладонь с улыбающимся Хотэем, богом счастья, веселья и благополучия…
Капитан на редкость оказался чутким человеком, понимающим. Оформив, как положено, все бумаги, он наверняка нарушил какие–то инструкции, разрешив забрать тело для упокоения в земле…
… Глухой звук бросаемых комьев земли, оживленная японская речь вернули Иори к действительности. Два маленьких вишневых деревца, две сакуры нашли свою новую прописку у театрального подъезда. В знак дружбы между двумя великими культурами. В надежде на то, что «И в Сибири сакура цветет»…
Норико, стоя в толпе, с волнением открыла альбом. На первой странице черной тушью автограф-хокку:
Причудлива икэбана нашего рода:
Одна зима. Одна весна. И бесконечно – осень…
Ах, лето, где ты? Нет ответа…
Она подняла глаза, отыскала взглядом среди собравшихся горожан стоявших особняком Иори Кимуру и его соседа. Улыбнулась и помахала рукой. Сердце сжалось. На обочине дороги, как на обочине жизни, стояли два старика: свои среди чужих, чужие среди своих…
Осень сковала холодом протоку, загоняя в теплые дома и терпеливых рыбаков, и, не замечающих течение времени, художников.
Иори и Федор Игнатьевич по-стариковски сидели за столом, за чашкой чая. Сосед все удивлялся, как можно пить чай из таких маленьких чашек. Тут, мол, и одного глотка нет. Чаю что ли жалко? И никак не мог приноровиться ухватить большими пальцами маленькую душку. Затем попросил налить чай в пиалу, поместил ее в огромную ладонь, сразу успокоился и с удовольствием сделал глоток. Иори давно приучил его пить только зеленый чай и без сахара.
- Так как говоришь, по-японски называется чайная церемония?
- Тяною.
- Так и верно. От слова «тянуть», растягивать наслаждение.
- Надо ценить, Федор, все простое и красивое в своей жизни. Ты взбиваешь бамбуковой кисточкой чай, а думаешь о душе, которая ждет умиротворения и тихой песни. Ты делаешь глоток, который укрепляет тебя, и, глядя на каплю воды, вспоминаешь хокку:
Наша жизнь – росинка.
Пусть лишь капелька росы
Наша жизнь – и все же…
Казалось бы, простые три строчки, а сколько скрытого смысла. Произнеси их вслух, и они сразу придадут силы, укрепят в желании жить и ценить каждое мгновение жизни…
В это время по телевизору началась программа новостей. Диктор сообщал: «После поездки президента России Дмитрия Медведева на Курилы японское консульство вручило российскому правительству ноту протеста. Из Москвы в Токио отозван японский посол…»
- Снова здорово! - Вздохнул сосед и отставил пустую чашку. - Ты прав, Иори. Если мир и погибнет, то от бездуховности, это факт…
Глоссарий ( толковый словарь):
*фанза – жилище каркасного типа в Корее, Китае.
*Хотэй – «холщовый мешок», один из семи богов счастья, веселья и благополучия.
*хаси – палочки для еды.
*хокку (хайку) – предельно краткие лирические стихи. Умение сказать многое в немногих словах.
*Сономэ – талантливая японская поэтесса (1664-1726)
*Басё – Мацуо (1644 -1694) – японский поэт – новатор, сочинитель хокку.
*Кобаяси Исса (1763-1836), - последователь Басё, сочинил более шести тысяч хокку.
*Еса Бусон – (1716-1783), создатель новой оригинальной школы в поэзии.
*кана – японская азбука
*сакэ – очень крепкое рисовое пиво или рисовое вино.
*оригами – искусство складывать фигурки из куска бумаги.
*нэцкэ – миниатюрные резные фигурки божеств или животных.
*сакура – вишневое дерево (цветы вишни)
*ханами – любование сакурой, один из весенних японских праздников.
*икэбана – искусство аранжировки цветов.
*хахаоя – мама.
*татами – напольный мат, изготавливаемый из плетеной соломы.
*сан – приставка для вежливого обращения к старшим.
*сэнсэй – приставка для вежливого обращения к лицу, занимаемому высокое положение.
* «PEOPLE THEATER» - единственный в стране государственный театр (Токио).
* харакири – самоубийство вспарыванием живота, известное у самураев со времен средневековья.
*камикадзе – летчик – смертник.
*тории – ворота синтоистского храма.
*ками – духи, которым поклоняются в синтоизме.
*нихонга – национальная живопись, вид японской акварели.
*фазан – в японской поэзии символ родительской любви. Когда поле выжигают огнем, он не покидает своих птенцов.