Пьер Бейль – это как бы некий полустанок между Монтенем и Вольтером. Пьер Бейль родился в 1647 году и умер в 1706. Чем он прославился? Много у него есть заслуг, но главная – это его сочинение, которое называется «Историко-критический словарь». Он его издал на французском языке еще при жизни, и этот словарь по сути представляет собой философско-религиозную энциклопедию. В «Словаре» Бейля более 2000 статей. Этот «Словарь» своеобразен. Своеобразие заключается, впрочем, не в основном тексте статей, а в многочисленных примечаниях. Статья обычно начинается с «объективки», неважно, пишет ли Бейль об Аврааме, или о Гоббсе, или о манихействе. Т.е. Бейль начинает с того, что дает некоторую справку о предмете. А потом мелким шрифтом идут примечания. И вот в примечаниях Бейль дает себе волю и, что называется, «отводит душу». Например, в одном из примечаний к статье «Елена», посвященной той Елене, из-за которой началась Троянская война, Бейль мог походя коснуться философских проблем судьбы и свободы воли, казалось бы, непосредственного отношения к теме данной статьи не имеющих. И весь свой невостребованный полемический задор (все же не надо забывать, что Бейль был гугенотом, а гугеноты во Франции к моменту выхода словаря уже стали подвергаться преследованиям) он туда, в эти примечания, старается уместить.
Как свободомыслящий философ, Бейль был высоко оценен в советское время, и в 1968 году в серии «Философское наследие» вышел двухтомник Бейля с предисловием и примечаниями Вениамина Моисеевича Богуславского. Конечно, это издание морально устарело, там есть смешные ошибки: например, про известного богослова-иезуита Луиса Молину (1535-1600) написано, что он жил в XVII веке (Богуславский спутал его с Мигелем де Молиносом, виднейшим представителем квиетизма). Тогда еще, конечно, так глубоко не копали. Все-таки это было советское время. Но, несмотря на ошибки, все же два тома Бейля на русском языке есть.
Вы скажете: зачем нам Бейль? Разве нельзя без него обойтись? Отвечаю: без Бейля не выстраивается логика развития европейской философии. Ведь знаменитая «Теодицея» Лейбница, о которой мы еще будем говорить в связи с «Кандидом» Вольтера, была написана как ответ Бейлю. А «Кандид» Вольтера – это, в свою очередь, ответ на «Теодицею» Лейбница. Так что без анализа трудов Бейля мы не поймем, сколько в Вольтере от Вольтера. Конечно, многие идеи у Вольтера прозвучали мощно, например, протест против зла, царящего в мире, или призыв к толерантности. Но не надо забывать, что эти идеи восходят к Бейлю.
Ну и, конечно, самое главное – это Бейль еще в одной из своих ранних работ сформулировал – т.н. «парадокс высоконравственного атеиста», или «парадокс Бейля». Парадокс Бейля заключается в том, что атеист может быть высоконравственной личностью. Во времена Бейля считалось, что это невозможно: если человек не верит в Страшный суд, рай и ад, он, конечно, пустится «во все тяжкие». Что же еще его будет удерживать? Бейль очень подробно обсуждает этот вопрос и довольно убедительно доказывает, что атеист может быть человеком высоконравственным и, более того, приводит обратные примеры, когда христиане оказывались не очень высоконравственными. Вот христианин, который не является высоконравственным. Он, хотя и верит в рай и ад, в загробное воздаяние, в Страшный суд, тем не менее совершает поступки, за которые его на том свете явно по головке не погладят. И Бейль говорит: это же не человек, а монстр (чудовище): как же он может так себя вести? Это как бы шизофрения: человек знает, что есть Бог, и при этом делает то, что Богу неугодно. И тут Бейль задает вопрос: если существуют такие монстры, почему бы не существовать монстрам другого рода? Пусть это будет атеист, который ни во что не верит, но почему-то ведет себя как порядочный человек. До Бейля так резко этот вопрос никто не ставил. Если вы найдете такие рассуждения до Бейля, то это будет открытие в религиоведении и вы сможете смело защищать диссертацию.
А теперь зададимся вопросом: почему Бейль такой? Как сложилась его личная жизнь? И тут тема для очень многих размышлений, хотя он человек скрытный, мемуаров не написал. О Бейле мы знаем в основном из краткого Curriculum vitae, составленного им самим и найденного в его бумагах после его кончины. Но там тоже кое-что пропущено. Но вот что выясняется. Бейль был сыном гугенотского пастора. Это важно! Вспомним Францию времен правления Людовика XIV. Пьер Бейль родился в 1647 году, т.е. в канун Фронды. Когда Бейль стал юношей, Людовик XIV уже укрепился на троне, о Фронде уже никто не вспоминал. Но Нантский эдикт, гарантировавший определенную свободу гугенотам, еще не был отменен. В частности, гугеноты в соответствии с Нантским эдиктом имели право открывать высшие учебные заведения, в которых они могли готовить своих пасторов. Примером такого гугенотского высшего учебного заведения была т.н. Седанская академия. Город Седан впоследствии прославился тем, что 1 сентября 1870 года в ходе Франко-прусской войны там произошла битва, которую французы проиграли. А во времена Бейля в Седане действовала гугенотская академия, которая была закрыта по приказу Людовика XIV в 1681 году.
Итак, Бейль был сыном гугенотского пастора и готовился идти по стопам отца. У Бейля было два брата: старший – Жакоб и младший – Жозеф. Старший брат тоже готовился в пасторы и, в отличие от Пьера Бейля, стал пастором. А вот с Пьером произошла, можно сказать, трагедия. Пьер Бейль пошел учиться не в Седанскую академию, а в менее известную академию в Пюилоране. Он поступил туда в 1666 году. И почти сразу заболел. Может быть, это было переутомление, а может быть, депрессия. Мы не знаем. Мы знаем только, что он вынужден был прервать учебу. Перерыв в учебе продолжался 18 месяцев. Потом Пьер продолжил учебу, а вскоре поехал в Тулузу, чтобы изучать философию в иезуитской коллегии. Это было в те времена обычным делом – протестанты часто посылали своих детей учиться в иезуитские коллегии. Обучение у иезуитов не требовало принятия католичества. Но на впечатлительного Пьера Бейля обстановка иезуитской коллегии оказала такое сильное влияние, что он принял католичество. Это произошло в 1669 году. Бейлю было тогда 22 года. И, находясь под влиянием иезуитов, Пьер Бейль пытался даже обратить в католичество своего старшего брата. Но вы сами понимаете, сколько после Религиозных войн накопилось взаимных обид в отношениях между католиками и гугенотами. А тут еще Пьер Бейль изменил семейной традиции. И конечно, отец, братья и другие члены семьи оказали на «отступника» такое мощное психологическое воздействие (отец, говорят, даже плакал), что спустя 17 месяцев Пьер Бейль опять вернулся в лоно гугенотской церкви. Т.е. Пьер Бейль успел побыть католиком только 17 месяцев. Правильно говорил св. Хосемария Эскрива, что великие кризисы – это кризисы святых. Ведь Феликс Дзержинский тоже хотел стать католическим священником, а кончил тем, что стал во главе одной из самых страшных в истории человечества тайных полиций. И Геббельс тоже был католиком, я уже не говорю о Гитлере…
И вот Бейль встретил хорошего католика, священника, иезуита – и сказал себе: как же так, ведь мне говорили, что они все изверги, а тут я встретил хорошего человека, да еще и умного. Получается, меня обманывали? Нет, решил юный Бейль, я перейду в католичество. Перешел. Потом увидел ужас, отчаяние, слёзы своего отца и подумал: «Боже мой, что я наделал! Зачем я нанес такую рану своим самым близким людям?» Вернулся обратно в гугенотство. Но вернулся уже не тем, каким был до обращения в католицизм. Нельзя, как говорил Гераклит, войти дважды в одну и ту же реку. Пастором Пьер Бейль уже не стал: ибо уже считался неблагонадежным. Кроме того, он лишился и благонадежности политической, потому что во Франции переход из католичества в гугенотство не дозволялся. Ты мог, по Нантскому эдикту, оставаться гугенотом, если ты родился в семье гугенотов, но «совращение» католика в гугенотство строго воспрещалось. Поэтому Бейлю пришлось вернуться в гугенотство тайно. Перешел он в католичество открыто, а вернулся в гугенотство уже тайно, и его из соображений безопасности, а может быть, чтобы еще больше отвадить от католичества, отправили в Женеву – эту европейскую Мекку кальвинизма, т.е. гугенотства, – где он пробыл три года. Потом Бейль вернулся во Францию, некоторое время жил в Париже под чужим именем, работал домашним учителем, а с 1675 стал преподавать философию в Седанской гугенотской академии. После закрытия в 1681 году Седанской академии, Бейль отправился в Роттердам, где стал профессором колледжа французских эмигрантов-гугенотов «Ecole Illustre». Там он написал свое первое сочинение: «Письмо к господину L.A.D.C. доктору Сорбонны, где доказывается многими доводами, почерпнутыми из философии и теологии, что кометы не являются предвестниками какого-либо несчастья», которое было впервые без указания имени автора опубликовано в 1682 году (якобы в Кельне, как значилось на титульном листе).
Предыстория написания этой книги такова. Жители Парижа в 1680 году могли наблюдать яркую комету. В то время считалось, что комета является предвестником каких-то грядущих бедствий. И вот Бейль пишет о том, что комета не представляет собой ничего страшного. Тема как бы «против астрологии». Но Бейль лишь начинает с кометы, а дальше его мысль идет своим путем (мы уже говорили, что это будет характерно и для статей в его знаменитом «Словаре…»), и он доходит до парадокса и ставит проблему, которую до него никто не ставил. А именно: может ли атеист быть высоконравственным? Казалось бы, если рассуждать логически, атеист не может быть высоконравственным, равно как и верующий человек не может быть безнравственным. Однако в сочинении о комете Бейль пишет: «Мне говорят, что было бы в высшей степени странно, если бы атеист вел добродетельную жизнь, и он был бы монстром, который превосходит все силы природы. На что я отвечаю, что атеист, живущий добродетельно, не более странен, чем христианин, который пускается во все виды преступлений. Если же мы видим постоянно этот второй вид монстров, почему мы должны считать, что первый вид монстров невозможен?». История, по мнению Бейля, показывает, что не все христиане всегда вели себя по-христиански, хотя и есть «те, в которых благодать Святого Духа реализует себя со всей своей эффективностью». Но большинство людей, согласно Бейлю, «водимы своим темпераментом и природным стремлением к удовольствию». Бейль пишет: «Я уверен, что если не совершится непрерывного чуда, то такой город, как Париж, будет за 15 дней приведен в самое печальное состояние, какое только возможно в мире, если против порока не будут применены иные средства, кроме как увещевания проповедников и духовников».
Иными словами, без судов, без виселиц, просто на одних проповедях далеко не уедешь. Т.е. Бейль по существу разделял идеи Гоббса, что человек человеку волк, что идет война всех против всех. Это у Бейля глубоко и искренне. Человек – падшее создание. Человек греховен. И поэтому мало говорить ему о загробном воздаянии: он не так уж стремится в рай и не так уже боится ада. Он боится не Божьего, а земного суда. Вот когда его полицейский огреет дубинкой – тогда он успокоится. А разговоры о рае и аде его мало волнуют. Кажется, если рассуждать логически, не может верующий быть безнравственным, а атеист нравственным. Но это то же самое, что парадоксы Зенона. Зенон тоже очень убедительно доказывал, что движение невозможно. Но движение существует – это факт. Сталкиваются истина метафизическая и истина факта. Так и здесь. Мы все видим христиан, которые делают всякие гадости и при этом не боятся, что их на Страшном суде выведут на чистую воду. Я думаю, что каждый из вас сталкивался с подобными примерами. Вера не всегда способна удержать человека от проявления страстей. И Бейль объясняет почему. Потому что страстность в природе человека. Человек, по Бейлю, страстное существо. Когда он становится бесстрастным – таковы «водимые Святым Духом» – он становится таким, как Бейль. Т.е. человек фактически перестает быть обычным человеком. Бейль ведь так и не женился. Как Спиноза и затем Кант. И Бейль никогда не служил в армии (в отличие от Декарта). Т.е. он был книжный человек, «книжник». Но не могут все люди быть книжниками. Если все люди будут книжниками, то род человеческий прекратится. Ясно, что должна быть страсть. Вопрос в том, как ее обуздать.
Из двух тысяч статей «Словаря…» Бейля обращает на себя внимание очень интересная статья «Санчес». Фома Санчес – это известный иезуитский богослов, который написал огромный труд «De matrimonio» («О браке»). В этом труде Санчес подробнейшим образом разбирает все казусы брака. И, казалось бы, не может такой человек быть целомудренным, если он погружается в такие тонкости в описании грехов против целомудрия, классифицирует их и методично изучает. Санчес, по-видимому, был великолепным духовником, чем-то вроде опытного психоаналитика. Как Фрейд. Но Фрейд все-таки был женатым человеком и имел личный опыт брака. А Санчес был девственником. И Бейль пишет, что неправы те, кто обвиняет Санчеса в нецеломудренности. Бейль сравнивает Санчеса с тремя еврейскими отроками, которые пребыли невредимыми, будучи прошены в печь.
Для многих загадка, почему вообще Бейль заинтересовался Санчесом и включил статью о нем в свой «Словарь…». Ведь для нормального гугенота Санчес, как и вообще иезуиты, это что-то вроде исчадия ада. А Бейль – это чувствуется – любил иезуитов и стремится всячески обелить Санчеса. И более того, у Бейля были противники среди «крайних» гугенотов (например Пьер Жюрьё), которые его обвиняли в атеизме. В общем, Бейль был всю жизнь маргиналом.
Но вернемся к «монстрам первого рода». «Монстры первого рода» – это люди, которые наружно исповедуют христианство, но, тем не менее, продолжают грешить. Бейль считает, что это объясняется темпераментом человека, иными словами, его страстями. Согласно Бейлю, без особой помощи Святого Духа человек не может вырваться из плена страстей. В общем, это вполне протестантский тезис.
Теперь поговорим о «монстрах второго рода». «Монстры второго рода» – это высоконравственные атеисты. Бейль, например, считает, что женщина-атеистка может быть целомудренной просто из-за того, что она хочет нравиться своему мужу и уважать саму себя. А мужчина-атеист может быть высоконравственным для того, чтобы прославиться, чтобы о нем сохранилась добрая память. А христианина не в такой степени, как атеиста, заботит его земная репутация. Бейль приводит в пример маршала Франции, которому маршальский жезл вручили, когда он был уже смертельно ранен. И этот маршал сказал: «Поздновато вы мне дали этот жезл, ибо там, куда я собираюсь переселиться, он мне не понадобится». Т.е. христианин qua христианин в принципе не честолюбив. Христианину достаточно сознания того, что перед Богом он чист, что он сделал все, что было в его силах. Главное – не согрешить. Христианина интересует прежде всего то, как Бог оценит его поступки. А атеист не думает о том, как Бог оценит его поступки, ему важно мнение людей.
Само слово «монстр» (monstre) не имеет у Бейля отрицательного значения, это просто «чудо» или «диво», т.е. то, что превосходит обычный порядок природы. Например, теленок о двух головах. Нравственный атеист – это чудо, диковинка. По логике вещей он не должен быть нравственным, ибо его ничто не удерживает от безнравственных поступков, а страсти в нем кипят, как и во всяком человеке. Но атеист может хотеть славы. Атеиста утешает мысль, что пройдут века, а его книги (если он писатель или ученый) будут читать, комментировать, изучать. А верующий (если он писатель или ученый) по-другому рассуждает: «Пусть не прочли, не прокомментировали, не изучили – ну и что? Главное, чтобы было написано правдиво. Может быть, это Богу угодно и Бог это прокомментировал». Помните сцену из жития святой Фаустины Ковальской (она описана в ее книге «Милосердие Божие в моей душе»)? Фаустина видит, как в ее келью входит Иисус Христос и внимательно читает ее дневник, а потом говорит ей: «Ты еще не всё написала о Моем милосердии». Т.е. прокомментировал! Вот что занимает верующего: как Христос посмотрит на то, что он делает. А что там люди! В мирской же славе очень много суеты. И атеист привязан к этой суете, к людскому мнению, к «доброму имени». И ради всего этого готов на очень большие жертвы. Может быть, проявляет даже больше энергии, чем христианин. Потому что христианин все откладывает до последнего, думает: «Ну ладно, сейчас еще буду грешить, а потом покаюсь». А доброе имя – это все равно, что знание английского языка: оно приобретается постоянными кропотливыми усилиями. За одну ночь английский язык не выучишь и хорошую репутацию не приобретешь. А как поступают некоторые верующие? Они ведут себя, как нерадивые студенты, которые впервые открывают учебник только накануне экзамена: всю жизнь грешат, а потом, перед смертью, зовут священника и пытаются штурмом взять небо. А как поступает атеист? Он понимает, что никакого бога нет и никто ему не поможет. Значит, надо учить английский язык регулярно и заботиться о своей доброй репутации с молодости. И христианину хорошо бы подражать в этом атеисту и понять, что лучше не грешить, и тогда не надо будет обкладываться мощами, как король Людовик XI перед смертью. Не брать штурмом небо, а плавно войти в Царство Небесное. Здесь можно вспомнить пример из жизни Алоизия Гонзаги. Он, будучи очень благочестивым юношей и пребывая еще в новициате ордена иезуитов, играл в мяч во время рекреации, и кто-то спросил его: «А если ты узнаешь, что через пять минут наступит конец света, что ты будешь делать?». И Алоизий Гонзага ответил: «Буду продолжать играть в мяч». Почему так ответил будущий святой? Потому что у него совесть чиста, он недавно исповедовался, у него есть духовник, он спокоен. Он морально уверен, что находится в состоянии благодати и после смерти попадет на небо. Поэтому он спокойно играет в мяч, тем более, что делает это из послушания.
Но, может быть, мы напрасно занялись Бейлем, может быть, это какой-то тупик в истории европейской мысли? Однако даже беглое знакомство с книгой Лейбница «Теодицея» дает нам понять, что мы были на правильном пути, когда занялись Бейлем. «Теодицея» – это оправдание Бога. В чем проблема? У древних людей такой проблемы не возникало. Бог всегда прав, потому что Он сильный, потому что Он могущественный. Человек перед Богом ощущал себя песчинкой. Человеку трудно было помыслить себя вне своего народа, вне племени. Вне народа он не мог жить, как пчелы не могут жить вне улья. И лишь в XVII веке мощно пробуждается индивидуальное сознание. Декарт, Спиноза, Бейль… И вот появилась идея «прав личности», «достоинства человека». И тогда возникла мысль (и впервые мы ее находим именно у Бейля): «А не виновен ли Бог в том зле, которое существует в мире?» Бейль (впрочем, очень осторожно и как бы не от своего имени) ставит этот вопрос в статье «Манихеи» в своем «Историко-критическом словаре». И Лейбниц написал «Теодицею», в которой он спорит с Бейлем. Почему именно в статье «Манихеи» Бейль ставит этот вопрос? Манихеи – это секта, существовавшая еще во времена Августина, которая учила о существовании двух начал в мире – доброго и злого. Но, вы скажете, у христиан тоже есть Бог и дьявол. Да, но у христиан дьявол не равен Богу, а является творением Божиим. В христианстве Сатана рассматривается как согрешивший ангел, т.е. ангел, который сказал Богу: «Не буду служить». Но все-таки Сатана – это творение Божие, и он ничего не может делать без Божьего попущения. А у манихеев, как и в древней персидской религии – зороастризме – есть учение о двух богах: добром боге и злом боге. Вы все видели и знаете игру в шахматы. Многие шахматные термины: «шах», «мат», «ферзь» – происходят из персидского языка, и сама идеология шахмат – древнеперсидская. Идеология шахмат проникнута концепциями зороастризма. Именно в Персии VI в. н.э. (еще до появления ислама) шахматы стали «государственной игрой» и необходимым элементом воспитания персидской знати. Некоторые персидские авторы VIII века (когда Персия уже была исламским государством) утверждали, что шахматы – это персидское изобретение (большинство историков, однако, придерживается мнения, что шахматы пришли в Персию из Индии). Вот, например, слово «мат». Оно персидского происхождения, и переводится как «находиться в беспомощном положении». «Шах» – это по-персидски «правитель», «ферзь» («фарзин» или визирь) – советник шаха. И главная идея шахмат – это идея двух сил, которые имеют равные возможности, независимы друг от друга и непримиримо враждебны друг другу ("белые" и "черные"). Единственное различие между ними (кроме цвета фигур) – это то, что белые начинают. Но это не значит, что белые всегда выигрывают. Так, согласно зороастризму, происходит и в мире: добрый бог сражается со злым богом. И вот перс-зороастриец между этими богами маневрирует, старается ни того, ни другого не обидеть. И, конечно, добрый бог, которому противостоит злой бог, не мог быть объектом такого поклонения, какое евреи Ветхого Завета возносили своему единому Богу. Не случайно Декалог (десять заповедей) начинается со слов: «Слушай, Израиль! Господь Бог твой – Бог един». Но тогда, пишет Бейль, если мы принимаем, что Бог един, то Богу приходится отвечать и за всё то зло, которое происходит в мире. Потому что если было бы два бога, то мы бы рассуждали так: женился, потому что добрый бог послал жену, а развелся, потому что злой бог вмешался, позавидовал и настроил жену против меня. Т.е. добрый бог не отвечает за действия злого бога. И тогда нет проблемы теодицеи. А если Бог един, то возникает проблема теодицеи. И вот Лейбниц формулирует свой ответ Бейлю. Лейбниц – математик, и он применил для теодицеи понятие экстремума. Помните: «Если непрерывная функция имеет точку экстремума и дифференцируема в этой точке, то ее производная [в этой точке] равна нулю». Т.е. Бог рассматривает возможные миры, которые существуют только в Его уме, и выбирает из них наилучший. Т.е. ищет экстремум, приравнивая к нулю производную, и находит тот мир, в котором произойдет наибольшее количество добра. И именно этот наилучший мир Бог решает сотворить и творит. Бога не интересуют другие параметры: сколько в сотворенном Им мире будет атомов, молекул, звезд, галактик. Главное, чтобы в сотворенном Им мире происходило максимальное количество добра. И Бог выбирает тот мир, где происходит больше всего добра. И тогда Бог оправдан. Он может сказать: «Я сделал всё, что мог. Но если вы настолько злы, что испоганите и этот мир, то пеняйте на себя». Но если Бог выбирает не самый лучший из возможных миров, а так – наугад, как бы из некоей шапки вытаскивает – вот вам мир, и живите в нем, тогда возникает вопрос: «А почему Он так поступил, почему Он не захотел сделать нас максимально счастливыми, насколько это вообще возможно?».
Надо учесть, что во времена Лейбница многие протестантские богословы утверждали, что Бог решил спасти очень немногих и явить на них Свое милосердие, а прочих отправить в ад и явить на них Свою справедливость, невзирая на заслуги и грехи тех и других. Такие представления о Боге, Который произвольно предопределяет одних к погибели, а других к спасению, были характерны для многих протестантов, главным образом, из числа кальвинистов, хотя, как подчеркивает Лейбниц в «Теодицее», сам Кальвин все же так не считал. Кальвин полагал, что у Бога есть основания для предопределения одних людей к спасению, а других – к погибели, но это тайна, в которую не может проникнуть человеческий ум, и поэтому надо просто смириться перед этой тайной. Кальвин, конечно же, не говорил, что Бог деспот и жестокий тиран. Но из некоторых суждений богословов-кальвинистов, особенно из числа французских гугенотов, можно было сделать такой вывод. И Бейль, как гугенот и сын гугенотского пастора, хорошо знал гугенотское богословие, видел его слабые места и критиковал ту концепцию Бога, которую выдвигали богословы-гугеноты. И в этой критике Бейль зашел так далеко, что поставил вопрос, виновен ли Бог в том, что происходит в сотворенном Им мире. И вот фактически «Теодицея» Лейбница – это ответ Бейлю. Бейль цитируется в этом произведении намного чаще, чем прочие философы, можно сказать, почти на каждой странице.
Итак, основная идея, с помощью которой Лейбниц отвечает на упреки Бейля, это что Бог сотворил «наилучший из возможных миров».
Надо сказать, что Лейбниц многих увлек и на многих повлиял. Под огромным влиянием Лейбница находился молодой Вольтер. А английский поэт Александр Поуп в своей философской поэме «Опыт о человеке», вторя Лейбницу, писал:
«В разладе лад, не явленный земле;
Всемирное добро в частичном зле,
Так покорись, воздай творенью честь:
Поистине всё хорошо, что есть».
В этом мире «всё хорошо» ("whatever is, is right"). В этом мире все к лучшему, все хорошо. Таков тезис Поупа, оказавшего, как и Лейбниц, большое влияние на молодого Вольтера.
И вот 1 ноября 1755 года происходит Лиссабонское землетрясение – катастрофа, которая унесла жизнь от 50 до 100 тысяч человек. Эта катастрофа потрясла Европу. Как сказано в Библии: «Вот, Я сделаю дело в Израиле, о котором кто услышит, у того зазвенит в обоих ушах» (1 Цар 3, 11). Это было сказано во времена пророка Самуила. Тогда израиьское войско потерпело сокрушительное поражение и ковчег Завета достался в добычу филистимлянам. И точно так же, когда распространилась по Европе весть о Лиссабонском землетрясении, у всех «зазвенело в обоих ушах». И Вольтер, будучи не только философом, но и замечательным поэтом, откликнулся на это событие «Поэмой о Лиссабонской катастрофе». В этой поэме высказано большое сострадание к жертвам землетрясения и обвинение в адрес Бога, что Он это попустил. Т.е. опять возникла проблема теодицеи. Вроде бы Лейбниц и Поуп уже решили эту проблему, сформулировав «тезис Лейбница-Поупа»: «Все к лучшему в этом лучшем из возможных миров». Но Вольтер под впечатлением от Лиссабонского землетрясения спрашивает: как же это так? Если это лучший из возможных миров и если всё идет хорошо («[all] is right» или по-французски «tout va bien»), то почему такое возможно? Неужели нельзя было создать мир так, чтобы можно было обойтись без этого землетрясения? Гуманизм в этом и проявляется, что человек защищает перед Богом свои права в этом мире. Какой смысл, спрашивает Вольтер, в этой внезапной гибели детей, женщин, стариков? Как это понять? Лиссабон для XVIII века был тем, что для нас Чернобыль. Бессмысленная и жуткая катастрофа, разделившая век на две части.
Под влиянием Лиссабонского землетрясения Вольтер пишет также свою философскую повесть «Кандид, или Оптимизм». Кто такой Кандид? Имя «Кандид» происходит от латинского прилагательного "candidus" – белый, чистый. Т.е. имя говорит о том, что Кандид – главный герой повести – чистый, хороший человек. Он, судя по всему, немец, по крайней мере, его воспитывают в немецком аристократическом семействе (хотя он сам не аристократ – тайна его происхождения так и не раскрывается: возможно, он незаконнорожденный ребенок). В семье, где воспитывают Кандида, в 72 поколениях – одни аристократы. Это, конечно, преувеличение (пример знаменитого вольтеровского сарказма). Кандида в этой аристократической семье держат из милости. Но, тем не менее, ему дают возможность учиться вместе с законной дочерью и наследницей – Кунигундой. Их учителем и воспитателем был философ Панглос. "Панглос" в переводе с греческого означает «говорящий на всех языках». Можно перевести это имя как «пишущий всевозможные глоссы, т.е. комментарии». Т.е. имя подчеркивает одновременно и эрудицию, и несамостоятельность мышления. В повести мельком упоминается, что Панглос был учеником Лейбница. И действительно, Панглос, в соответствии с учением Лейбница, изложенном в «Теодицее», наставлял юных Кандида и Кунигунду, что «все к лучшему в этом лучшем из возможных миров». Впрочем, «все к лучшему» (tout est au mieux) – это уже не от Лейбница, а от Поупа, но Поуп в повести «Кандид, или Оптимизм» не упоминается.
И действительно, поначалу все шло хорошо у Кандида – воспитывался в роскошном замке, не голодал, не претерпевал побоев и унижений. Проблемы у Кандида начались тогда, когда он влюбился в Кунигунду. И Кунигунда ответила ему взаимностью. Но тут выяснилось, что брак их невозможен, потому что Кандид не может похвастаться 72 поколениями благородных предков. Здесь проблема и самого Вольтера. Дело в том, что Вольтер не был дворянином, и он это остро ощущал во Франции, где дворяне имели массу привилегий. Вольтер дружил с маркизой Дю Шатле, но между ними всегда была эта дистанция: она аристократка, а он – представитель третьего сословия. Может быть, маркиза Дю Шатле явилась прототипом Кунигунды. Как бы то ни было, Кандида с позором изгоняют из замка, в котором он воспитывался. Он поступает наемником в армию и претерпевает ряд приключений, в частности, вновь встречает Кунигунду, и встречаются они, кстати, в Лиссабоне, где как раз происходит знаменитое землетрясение. Потом они попадают в Латинскую Америку, где Кандид посещает удивительную страну Эльдорадо. Наконец, Кандид и Кунигунда возвращаются в Европу, покупают себе домик с небольшим участком земли и находят свое счастье в «возделывании сада». Вывод, к которому подводит читателя Вольтер – не увлекаться философией Лейбница, а «возделывать свой сад», т.е. не уповать на законы мировой гармонии, а самому устраивать свою судьбу. Таков итог «Кандида».
Итак, повесть «Кандид» начинается на оптимистической ноте. Панглос всё объяснил Кандиду и Кунигунде: мы живем в наилучшем из возможных миров, человек ждет этого «наилучшего», которое вот-вот должно настать. Кандид, под влиянием Панглоса, рассуждал примерно так: «Детство у меня было прекрасное, из этого я могу заключить, что дальше будет еще лучше». Но в действительности произошел «облом», и дальше всё пошло совсем не так хорошо. И тогда Кандид разочаровался в философии Лейбница и в итоге пришел к новой философии – «философии возделывания сада». По сути это то, к чему призывал Поуп во второй части «Опыта о человеке»:
«Вотще за Богом смертные следят.
На самого себя направь ты взгляд».
В оригинале это звучит так: «Know then thyself, presume not God to scan/ The proper study of Mankind is Man» (Итак, познавай самого себя, не дерзай измерить Бога/Подлинный предмет исследования человеческого рода – это человек). Т.е. занимайся своими земными делами. А какие это дела? Семья, дети, работа (возделывание сада). Будь хорошим предпринимателем, будь хорошим учителем, будь хорошим врачом. Список можно продолжить.
Если бы Вольтер на этом остановился, всё было бы хорошо, и, может быть, никаких проблем у Вольтера с Церковью не было бы. Но Вольтер пошел дальше. Уже в «Кандиде» (да и в более ранних повестях) чувствуются какие-то антиклерикальные нотки. Сначала это просто сетования о том, что священники не настолько святы, как могли бы быть. При этом Вольтер не отрицает Бога: «Если бы Бога не было, его надо было бы изобрести» (Si Dieu n'existait pas, il faudrait l'inventer). Что здесь имеется в виду? Во-первых, из этой фразы следует, что Вольтер считал, что Бог есть. А второй момент – религия полезна, религия нужна. Вольтер писал: « Я бы не хотел иметь дело с государем-атеистом, заинтересованным в том, чтобы истолочь меня в ступе: уверен, что в этом случае меня стерли бы в порошок. Я не хотел бы также, если бы я сам был сувереном, иметь дело с придворными-атеистами, заинтересованными в том, чтобы меня отравить: мне нужно было бы тогда на всякий случай каждый день принимать противоядие. А, следовательно, абсолютно необходимо и для государей, и для народов чтобы идея верховного Существа, Творца, управителя, воздающего и карающего, была запечатлена глубоко в умах». Т.е. Вольтер был невысокого мнения о людях. Можно даже упрекнуть его в цинизме. Философия Вольтера относится, конечно, еще к эпохе гуманизма, но это уже закат или даже агония гуманизма.
И вот появляется самое, пожалуй, антиклерикальное произведение Вольтера, в котором он не от своего имени, а от лица неких жителей Индии, пытается взглянуть на реальное историческое христианство. Название этого произведения: «Письма Амабеда и др., переведенные аббатом Тампоне». Индийский юноша Амабед и его жена Адатея – это молодые люди, которые попали в португальскую колонию в Индии и затем посещают Европу. Сюжет произведения очень прост. Амабед и Адатея по своему простодушию объявили португальцам, что они крестились в водах Ганга. Здесь всё основано на двух значениях глагола «крестить» (фр. baptiser): это, с одной стороны, совершать христианское таинство, а с другой – «погружать(ся) в воду» (поскольку baptiser происходит от греческого глагола baptizein – погружать в воду). Амабед и Адатея действительно погружались в воды Ганга. Но они совершали свой индийский обряд. Согласно индуистским верованиям, воды Ганга обладают способностью к очищению, снятию грехов, а сама река считается символом святости и чистоты.
И вот Амабед и Адатея сказали португальцам, что они крещены (т.е. погружались [в воды Ганга]), и чиновник, допрашивавший их, понял их так, что они приняли христианское крещение. И тогда португальцы стали спрашивать их, верят ли они в то, чему учит Церковь. Они, естественно, отвечают: «Нет, не верим». «Ага, – говорят португальцы, – значит, вы отступники». Короче, произошло недоразумение. В результате Амабеда отправили в тюрьму инквизиции. Потом вроде бы все разъяснилось, Амабеда выпустили, но разгневанные молодые супруги жаждут справедливости и удовлетворения за причиненный им моральный ущерб, а потому решают плыть в Лиссабон, а затем едут в Рим, к самому Папе, с жалобой на тех португальцев, что причинили им столько страданий. Папа встретил молодых индусов приветливо, понял в чем дело, но ничего не предпринял. Амабед и Адатея требуют, чтобы Папа наказал их обидчиков, а Папа им отвечает: «Но у вас же теперь всё хорошо, чего же вы еще хотите? А те португальцы немного погорячились: простите их». Т.е. Папа хотел уладить всё полюбовно.
Такой вот незамысловатый сюжет. Но не ради восточной экзотики, конечно, решился Вольтер написать эту повесть, а для того, чтобы глазами просвещенных индусов посмотреть как бы со стороны на то, что происходит в Европе. И особенно посмотреть их глазами на христианство. И тут Вольтер позволил себе очень многое. Есть такое понятие – «остраненность». Не «отстраненность», а именно «остраненность». Посмотреть на всё как бы глазами инопланетянина. С высоты птичьего полета. Вольтер часто применяет этот прием. И вот он, описывая Европу как бы глазами индусов, позволил себе много выпадов против веры и Церкви. Всем, впрочем, досталось от Вольтера, не только Церкви. Вот, проплывая мимо берегов Африки, индусы походя говорят о неграх: «Когда глядишь на них, так и напрашивается вопрос – кто от кого произошел: они от обезьяны или обезьяны от них? Наши мудрецы учат, что человек – подобие Божие! Хорошенькое, однако, подобие Предвечного: нос приплюснут, ума вовсе или почти никакого!». Но не надо спешить упрекать Вольтера в расизме! Это не Вольтер так думает, а невинная жертва португальской инквизиции – индус Амабед. Заходит речь и о евреях: «За годы пленения этот народец придумал себе историю, и только в ней можно найти упоминание о Ное. Когда впоследствии народец этот добился себе в Александрии всяческих привилегий, его история была переведена на греческий язык. Затем ее перевели на арабский, но известное представление о ней наши ученые получили лишь в последнее время и относятся к ней с не меньшим презрением, чем к жалкой орде, измыслившей ее. В самом деле, было бы весьма забавно, если бы все народы, а они родные братья, разом утратили свои родословные записи и те отыскались вдруг у крошечной ветви человеческого рода, состоящей из ростовщиков и прокаженных». Мы уже готовы объявить Вольтера антисемитом, но ведь это не его мнение, а мнение индусов!
Конечно, Вольтер не решился бы сказать что-либо подобное от первого лица. Но у читателя невольно возникает ощущение, что Вольтеру в тайне нравятся эти резкие высказывания. Что это? Искушение? Православные аскеты в таких случаях говорят: «Хульные и злые помыслы». А врачи-психиатры говорят: «Навязчивые мысли». Человек пришел в храм, и ему всё не нравится, всё его раздражает: и проповедь ему кажется неинтересной, и прихожане себя как-то странно ведут, и одеты они плохо… А другой в это время плачет от умиления. Происходит одно и то же, а люди реагируют по-разному. Помните, в рассказе Андерсена «Снежная королева» описывается, как осколок волшебного зеркала попал Каю в глаз? И Кай стал всё видеть в искаженном свете. Так и эти вольтеровские индусы видят в христианстве (и не только!) лишь отрицательное. Вот какими они видят монахов: «Без этой толпы нищих, готовых протащиться пять-шесть тысяч шагов, лишь бы жалобными криками выклянчить себе одну тридцатую рупии, местность была бы просто безлюдной пустыней».
Вольтер интересен тем, что довел основную идею гуманизма (любовь к человеку qua человеку) до ее логического конца, и мы поняли, что заходим в тупик. На примере Вольтера мы видим агонию гуманизма. А почему? Потому что Вольтер перестает любить людей и начинает брюзжать. Под влиянием Вольтера и нам начинает казаться, что все люди плохие и жить невозможно. Мизантропия – вот вывод, к которому приходит Вольтер. И действительно, если наш мир не самый лучший из возможных, то как можно в нем жить? Как можно в нем «возделывать свой сад»? Если мы примем всерьез вольтеровское брюзжание, то логика мысли и чувства приведет нас к полному нигилизму. И увидев, что всё плохо, человек кончит тем, что возненавидит своих ближних, а потом и самого себя. И это тот тупик, в котором оказался Вольтер, будучи верен своей логике, и показал нам тем самым, что дальше по этому пути идти нельзя. Гуманизм в Вольтере исчерпал себя.
Нужно было что-то другое: или вернуться к Лейбницу, или создать какую-то новую систему, где всё к лучшему, всё хорошо. Это и сделал отчасти Гегель: ведь в диалектике Гегеля все к лучшему, правильно? Гегельянство – оптимистическая философия (поэтому пессимист Шопенгауэр ненавидел Гегеля). И у Маркса всё к лучшему: капитализм лучше, чем феодализм, социализм лучше, чем капитализм. Классовая борьба идет? Но и это к лучшему! И действительно, ребенок в сталинской послевоенной школе (если учился в Москве или Ленинграде) ощущал себя таким вот Кандидом. Вот Лева Одоевцев из романа Битова «Пушкинский дом» – чем не Кандид? Невинный, чистый, верящий в светлое будущее. Так воспитывали детей сталинские панглоссы. Человек выходил этаким кандидом из сталинской школы и потом погружался в реальный, отнюдь не беспроблемный мир. Т.е. при Сталине была предпринята попытка внушить детям, что всё хорошо. Детям, конечно, не рассказывали про сталинские концлагеря. Но рано или поздно этим детям пришлось столкнуться с реальностью. И Вольтер опять становится актуален. Все проблемы, с которыми столкнулся Кандид, они все наши, никуда они не делись. Только разочаровываться пришлось не в Лейбнице, а в Марксе.
Настоящее христианство, в отличие от лейбницевского, впрочем, дает нам еще один тезис, с которым Вольтер никак не мог смириться и даже всерьез его не рассматривал: тезис о том, что страдание может быть спасительным. Как писал Тютчев:
«Когда на то нет Божьего согласья,
Как ни страдай она, любя, –
Душа, увы, не выстрадает счастья,
Но может выстрадать себя...»
Для Вольтера любовь между мужчиной и женщиной – это идеал счастья, и иного счастья нет. И всё, что мешает этой любви, человек воспринимает как страдание, и это страдание, с точки зрения Вольтера, чистый минус. Нет у Вольтера того, что мы находим у Тютчева, а затем у Достоевского – учение об искупительном характере страданий. В этом смысле Вольтер и Достоевский – антиподы. И не исключено, что некоторые черты Вольтера Достоевский придал Федору Павловичу Карамазову. Есть что-то от Вольтера в образе этого дряхлеющего развратного старика. Об этом надо задуматься.