1955-ый год.
У меня растут года,
скоро мне семнадцать.
Где работать мне тогда?
Чем мне заниматься?
И в какой бы институт
мне тогда податься?
На самом же деле такого вопроса для меня не существует – конечно, в Авиационный! А в какой же, скажите, ещё, если отец – лётчик и в родне изрядно лётчиков? Стало быть, и мне прямая дорога в Авиационный.
"О, если в небо хоть раз подняться! Увидеть небо!". Но, видать, не видать мне неба как своих ушей, потому как богатырским здоровьем не вышел. Ну что ж, зато буду придумывать хитрющие и умнющие конструкции самолётных систем – это как ещё интересно! Всё. Решено. Иду в Московский Авиационный институт, в МАИ то есть.
Улица моя,
дома мои.
По шоссе иду я,
иду в МАИ.
Пришёл. По правилам для поступления в институт мне нужно сдать всего-то один экзамен. Один, а не все. И это потому, что школу я окончил с серебряной медалью. Почему с серебряной, а не с золотой? Да потому, что в это "замечательное" время, когда все советские люди строят то ли социализм, то ли коммунизм, чиновники наверху решают за этих людей абсолютно всё: что этим людям можно разрешить, а что нужно запретить. Вот и решили где-то наверху, что в школе № 83, в которой я учился, может быть только один отличник, а не больше.
– Ну что ж, – говорит Георгий Иванович, директор школы. – Золотую медаль дадим Косте Михайлову. Потому что он хромой, а значит, ему обязательно нужно поступать в институт – вот и будет ему золотая медаль льготой для поступления. А Кузнецов, он и так поступит, хватит ему и серебряной.
И все члены Педсовета дружно подняли руки, проголосовали… Правда, эту историю мне моя учительница математики Ирина Георгиевна рассказала уже много-много лет спустя. А тогда…
* * *
А тогда математику мне нужно было сдать на четвёрку, а лучше бы – для надёжности – на пятёрку. А билет мне достался на удивление простой, просто проще не бывает: первый вопрос – "пропорция, основное свойство пропорции", а во втором вопросе – задача на арифметическую прогрессию.
– Нет, – думаю я. – Здесь что-то не так. Здесь подвох какой-то таится. Не могут же при поступлении в институт задавать такие лёгкие, ну прям-таки детские, вопросы: один из программы девятого класса, а другой – вообще из шестого класса. Может быть, я чего-то не знаю, чего-то просто не понимаю?
И затряслись у меня коленочки и поджилки. Как я теперь понимаю, от отсутствия опыта сдачи экзаменов. Хорошо тем ребятам, у которых каждый год были экзамены, да помногу, да ещё и зачёты. Это какой же богатый опыт сдачи экзаменов можно приобрести! Чтобы не тряслись коленочки и поджилки. Ну, не повезло мне, не учился я в такой школе – вот они и трясутся.
А тут ещё и экзаменатор ехидно так спрашивает:
– Не знаете ли Вы, что такое разностная пропорция?
– Нет, – говорю я. – Мы это не проходили.
А сам думаю: "Ну, вот и всё. Вот и конец мне пришёл".
– Да Вы успокойтесь, Вы не волнуйтесь, это я так просто спросил, – успокаивает меня экзаменатор.
И задаёт мне другие вопросы. Отвечаю я на них уже без всякого энтузиазма, рассказываю про всякие там логарифмы, арктангенсы и графики функций, а сам всё про эту злосчастную разностную пропорцию думаю – не выходит она у меня из головы.
– Всё, – говорит преподаватель. – Достаточно. Четыре. До свиданья. О зачислении узнаете завтра.
– До свиданья, – говорю. – А всё-таки что такое разностная пропорция?
– Да Вы успокойтесь, Вы не волнуйтесь, это не важно, это я так просто спросил.
Так без ответа и вышел я из огромной аудитории и поехал сразу на Садово-Триумфальную к своей учительнице математики. Рассказал ей свою историю, и про злосчастную эту пропорцию спросил, конечно.
– Разностная пропорция, – говорит Ирина Георгиевна, – это очень просто. Только я вам про неё не рассказывала, потому что она не входит в школьную программу.
– А если она не входит в школьную программу, то зачем же тогда этот тип про неё меня спрашивал?
– Ну, судя по тому, что ты рассказываешь, твой экзаменатор сразу понял, что математику ты знаешь, и чтобы поскорее поставить тебе пятёрку, задал вопрос сверх программы. А ты зачем-то растерялся – вот и пришлось ему тебя долго гонять по всей программе. Он, видно, решил, что ты не уверен в своих знаниях, раз так дрожишь. А на самом деле у тебя просто не было опыта сдачи экзаменов. Ведь на школьных экзаменах и обстановка иная, и ответственность другая – не та, что в институте.
– Ирина Георгиевна! Если в институт меня не примут, я не пойду на наш бетонный завод. Да и что я умею делать по бетону? Я пойду на завод "Красная Пресня" – ну, где работает – Вы же знаете – Женька Райков из нашей школы. Поработаю там годик – не знаю кем. А на следующий год опять буду поступать в Авиационный. Правда, тогда уже на общих основаниях: пять вступительных экзаменов, а не один, как в этом году.
– Успокойся ты, Кузнечик, – ласково говорит Ирина Георгиевна, – завтра приедешь в свой институт и увидишь себя в списке студентов.
– Точно? – переспрашиваю я.
– Точно, – заверяет моя учительница.
* * *
На следующий день мне в путь – от наших Камушек до Волоколамского шоссе. Вообще же в последнее время на наших Камушках произошли некоторые изменения – в лучшую сторону.
Во-первых, наш адрес теперь не "Москва, местечко Камушки, дом 5", а "1-ый Красногвардейский проезд, дом 12". Правда, Евдокия Максимовна, ленинградская бабушка, по-прежнему на своих конвертах пишет: "Москва 100, Камушки, Кузнецовой Марии", и такие письма типа "на деревню дедушке Константину Макарычу" – как ни странно – находят адресата.
Во-вторых, – и это важнее – за заводскими воротами появилась автобусная станция: это до нашего завода продлили маршрут автобуса № 12. И теперь наш обойдённый цивилизацией край реально стал ближе к городу: без пересадки мы можем доехать на автобусе чуть ли не до самого центра Москвы, до Белорусского вокзала, до улицы Горького.
Но сегодня улица Горького мне не нужна. Выхожу из автобуса за Трёхгорным валом, на Заморёнова. Не подумайте ничего плохого, никакого заморённого не было, а в революциях 905-го и 17-го годов был на Пресне большевик с такой фамилией – Заморёнов.
Дальше мой путь – на 23-ем трамвае до Волоколамского шоссе. Чтобы не зацикливаться в пути на мысли быть или не быть мне студентом, припоминаю один совет: чтобы накачать мышцы ног и укрепить вестибулярный аппарат, нужно стараться устоять на одной ноге в трамвае. Вот я и стою на одной ноге на задней площадке прицепного вагона. Кондукторша, конечно, видит мои нелепые телодвижения, ужимки и взмахи рук, но замечаний мне не делает. Хотя вылететь из вагона ничего не стоит: дверь-то открыта.
Особенно трудно устоять на поворотах, а их много на Беговой, где трамвай объезжает вокруг Стадиона Юных Пионеров. Через узорчатый забор стадиона отлично просматривается ровный подстриженный газон футбольного поля. И мне вспоминается рассказ одной моей знакомой – Ирины Абрамовой. Она отлично знает английский язык и водит по Москве английских экскурсантов.
– Ой, как же мне бывает неловко, – говорит она, – когда английские туристы спрашивают меня: "А почему у вас в городе не подстригают траву на газонах? Ведь было бы красивее". И, отвечая им, мне приходится юлить, изворачиваться, плести нечто несусветное, нести всякую чушь про непонятную широкую душу русского человека, которому будто бы не нравится, когда всё аккуратно подстрижено, под одну гребёнку, а по душе ему, дескать, дикий ковыль, колыхание буйных трав под ветром в степи, и читаю тогда им наизусть отрывки из "Тараса Бульбы". А самой стыдно и за неухоженность газонов, и за своё враньё.
А и в самом деле, долго ли ещё будем врать? Всю жизнь? Доживу ли я до того времени, когда в Москве, наконец-то, начнут подстригать траву на газонах? Ведь было бы красивее. Хотелось бы дожить…
Тем временем трамвай, обогнув Стадион Юных Пионеров, выезжает на Ленинградское шоссе, а дальше – без поворотов, по прямой: Динамо, Аэропорт, Сокол и на Волоколамском шоссе – институт.
* * *
Приёмная комиссия разместилась в просторном спортзале. Я прямиком направляюсь к списку зачисленных, быстро нахожу в нём свою фамилию и – счастливый! – на выход.
Солнце светит ярко. Птицы весело щебечут. Хочется прыгать, летать. "Всё хорошо, прекрасная маркиза! Всё хорошо! Всё хорошо!".
Теперь надо бы поделиться с близкими своей радостью, рассказать, позвонить… Только вот кому? И куда? Ведь дома у нас телефона нет. Нет его и в коридоре, на этаже. Да и во всём нашем доме телефона ни у кого нет. Единственный телефон – в соседнем доме, у Придеина, Главного инженера завода, но не звонить же мне ему. А значит, на трамвай – и домой.
* * *
Дома объявляю:
– Я зачислен в институт. Видел в списке свою фамилию.
– А имя, отчество ты посмотрел? – спрашивает мама. – А адрес? Номер экзаменационного листа?
– Зачем? Там чётко написано: Куз-не-цов, – произношу я по слогам, но уже понимаю, как сильно я ошибся.
– Да ты знаешь, сколько нас, Кузнецовых, в Москве? 105 тысяч! Самая распространённая фамилия в Москве. Даже Ивановых и то меньше – 85 тысяч, а Смирновых – только 50 тысяч. Поезжай завтра утром снова в институт, да сверяй всё хорошенько.
И сразу свет как-то померк, всё потускнело.
Что я наделал? Нет счастья в жизни.
* * *
Утром снова тащусь в институт.
Солнце светит как-то тускло. И воробьи чего-то расчирикались, разгалделись. И ноги не идут – "еле двигаю своей машины части".
Вот, наконец-то, тот спортзал, а в нём – столы приёмной комиссии. А я прямиком – к стене с длинным списком. Фамилии, начинающиеся на К, – очень высоко, поэтому читать их трудно. А мама, оказывается, была права: как же много нас, Кузнецовых! И вдруг среди них нет меня?
Но я нахожу и себя. Всё сходится – фамилия, имя, отчество, день рождения и – главное – номер экзаменационного листа. Перечитываю эту строчку несколько раз. Вот теперь уже всё точно. Я же говорил, что меня приняли. А вы не верили.
Скорей на улицу! Ура! Гип-гип-ура! Я принят!
И солнце светит ярко – а когда я шёл сюда, оно было тусклым. И птицы мило щебечут – а чего же они раньше-то галдели, когда я шёл сюда? Хочется не идти, а прыгать, летать. "И жизнь хороша, и жить хорошо!" Домой!
* * *
Дома объявляю:
– Всё! Я – студент. Всё совпадает, даже номер экзаменационного листа. А ещё я узнал в приёмной комиссии, что буду получать стипендию – 230 рублей. А ещё, что как сын погибшего на фронте я не буду платить за обучение. Вот.
– Это очень хорошо, – говорит мама. – И до восемнадцати лет, то есть ещё почти год, ты будешь получать пенсию за отца – 590 рублей. Так что проживём.
– Да, – встревожилась она, – а с чем же ты будешь ходить на занятия в институт? Не со школьным же портфелем? Посмотри-ка. Вон там на шкафу должен быть отцовский офицерский планшет. Он совсем новый. Может, подойдёт?
– А что? Сумка удобная, кожаная, на длинном ремне. Много отделений для тетрадей, бумаг, карандашей. Годится.
– Только жаль, что туда не поместится спортивная одежда. Может быть, для спортивных занятий мы купим тебе чемодан?
– А что? Я, может быть, и на лекции буду ходить с этим чемоданом.
К занятиям теперь я готов. Теперь я – не школьник, теперь я – студент. Ура! Ура! "И жизнь хороша, и жить хорошо!".