Ежегодно в конце ноября во Владивостоке начинается битва между сушей и морем. Североазиатская зима набрасывается на остатки лета, затаившиеся в заливе Петра Великого, и от бесчисленного «стада барашков» морская поверхность становится белесой. Штормит море. Завывает ветер в проводах. Не видать прогуливающихся людей ни у обледенелой береговой кромки, ни на городских улицах. Горожане торопятся укрыться в подъездах домов, не желая присутствовать на «разборках» безжалостных стихий.
Зимние северняки не нравились Данилу не столько за пронизывающий холод, сколько за то, что те выдували с улиц женщин. Без их стройных фигурок город напоминал клумбу с оборванными цветами. Обшарпанные старинные дома, ранее скрываемые от глаз листвой, мертвенно отражались в витринах магазинов и походили на причудливые скалы. В закоулках между ними становились заметнее помятые силуэты бомжей, промышляющих в мусорных баках стеклянную «пушнину». От них веяло запустением и разрухой. Казалось, морозный ветер взметал их с тротуаров вместе с пылью и мусором. Улицы и площади, лишённые красоты, тускнели. Город становился серым, поскольку и жалкие остатки не сдутого с тротуаров снега покрывались пылью.
Данил с тоской вспоминал недавнее прошлое, в котором зима, мороз и снег радовали. Он вспоминал ослепительную белизну зимнего леса. Вспоминал, как пробирался по нему на широких лыжах, как с ветвей пихт и елей срывались куски снежного покрывала и, осыпая его густым снегопадом, лезли за шиворот. Он вспоминал, как в любом месте мог нагнуться, взять снег рукой и положить его в рот, чтобы остудить разгорячённое бездорожьем тело. Эти воспоминания нравились ему, и втайне Данил тешил себя мыслью, что всё ещё вернётся, что геологоразведка, в которой он недавно работал, ещё понадобится, а вместе с ней придут прежний образ жизни и белые сугробы.
Со всякими изменениями можно смириться, если окунуться с головой в какое-нибудь занятие. Но у Данила занятия не было. Иначе говоря, он влился в постоянно разбухающие ряды безработных. Продукт канувшей советской эпохи и обладатель ставшей вдруг никому не нужной профессии, он не мог заставить себя влиться в модное купипродайство. Правда, один раз его втянули в авантюру. Идя в поводу у перестроечной эпидемии, он попытался сбыть товар, которого не производил, и чуть не сгорел со стыда. Ну не понимал он, как можно купить дешевле, а продать дороже. Точнее, понимал, но язык не поворачивался назвать прибыльную цену. Понеся убытки, на оставшиеся деньги он устроил похороны своей бизнес-деятельности. «Уж лучше ловить удачу на ветродуях, чем терзать Совесть в бесстыжих закоулках», – отрубил он от себя чужеродное занятие.
А тут ещё тараканьи стены в общежитии, в которые загнали его наступающая зима и безденежье. Хотя, если посмотреть на стенки, разделяющие комнаты-пеналы, или потрогать их, то сухая штукатурка между полом и потолком вроде бы цела. Тем не менее, полчища резвых усачей беспрепятственно носились по бараку, будто и не было этих перегородок. Закрыв глаза перед сном, Данил каждый раз почему-то думал о том, что изобретатель сухой штукатурки был агентом вражеской разведки, который с целью организации тотальной слежки внедрил в нашу жизнь специальный звукопроводящий материал. Закрыв глаза, он каждый вечер отчётливо слышал сквозь тараканий топот, звяканье посуды и бренчанье ненастроенной гитары в соседних комнатах, приблизительно одно и то же:
- Давай выпьем.
- Не гони, успеется.
- Щас с гитаристом выпью, на брудершафт.
- Я те выпью, шлюха.
- Кто шлюха?.. Я?.. Алкаш, твою мать. Я те щас всю харю размалюю.
- Ты за базаром следи.
- Фули мне базар.
- Ну, тихо, тихо… Ошибся я… Ты не шлюха, а любвеобильная баба. Давай выпьем.
- Вот так всегда, мля, пока не заорёшь, пока не потеряешь женский облик – никакого толку…
От прослушивания красноречивых диалогов, а иногда и участия в них, Данил чувствовал, что его взгляды на жизнь становятся похожими на серые улицы, на потасканных бомжей, на тараканье общежитие. Он забывал о женской красоте, о любви… Что-то мрачное поднималось в нём с самого днища и неудержимо рвалось наружу. Однажды он даже ввязался в пьяную потасовку, хоть и не любил драться. Но не суждено было этому нечто вырваться. Неожиданно подвернулась работа, связанная с давним увлечением, и Данил без сожаления расстался и с трущобой, и с унылыми улицами…
Море походило на лужу. Большую лужу с обмёрзшими берегами. Правда, ещё вчера оно шумно терзало берег, но сегодня едва слышно шуршало толстым слоем прибрежной шуги. Неяркое утреннее солнце лучилось морозом, и казалось, что воздух – это разреженный лёд, а ветер навеки вмёрз в него и никогда уже не сморщит гладкую поверхность моря. Зимой лучшей погоды для выхода на промысел морепродуктов не придумать.
- Данька, подходим, – перекрывая шум двигателя, прокричал лодочник, ростом и худощавостью напоминающий рыцаря Печального Образа».
(Однажды, будучи сильно «под мухой», он пытался спрятаться в кустах от милицейского патруля. Но бдительное око все же разглядело тогда среди ветвей его худобу и преклонный возраст и сьюморило: «Вылазь, Хоттабыч». Око намекало, что против патруля слабовато даже волшебство, и совершенно не подозревало, что наградило пожилого гражданина пожизненным прозвищем).
- Тормози, – Данил, не отрывая взгляда от береговых ориентиров, махнул рукой.
Мотор плавно сбавил обороты и затих. В наступившей тишине было слышно, как лодка с тихим плеском рассекла ещё несколько метров водной поверхности и закачалась на собственной волне.
- Вчера были малость левее, – уточнил лодочник.
- Молчал бы уж про вчера.
- Ладно, тебе виднее, – тут же согласился Хоттабыч и полез в сумку. – Будешь для сугреву? – спросил он, извлекая поллитровку.
- В такой мороз не грех бы, но не буду, чтоб не приспичило из снаряги вылезать.
- Ну, смотри. А я подогреюсь. – И Хоттабыч, отвернув пробку, сделал несколько глотков прямо из горлышка.
Почти месяц уже с таких выездов начиналось у них каждое погожее утро. Они приезжали на берег залива к лодочному гаражу и по деревянным каткам выкатывали из него дюралюминиевый «Прогресс»; Данил облачался в лёгководолазный неопреновый костюм, Хоттабыч заводил мотор, и выходили они в море на промысел морского жень-шеня, более известного под именем трепанг. Выходили под пристальным надзором участкового рыбинспектора, которого опекали авторитеты разного пошиба, а связи тех терялись где-то в высших эшелонах власти. Государство перестраивалось на рыночные рельсы. Хищный рынок сгрёб в кучу «можно» и «нельзя», объединил закон и беззаконие. А главное, взметнул в поднебесье цены, лишил людей зарплаты и заставил многих искать спасения в этой куче. Некоторые, правда, подыгрывая времени, утверждали, что голод благодатен, поскольку заставляет людей крутиться, предпринимать, а за сытостью стоит пресыщение и атрофия мозга. Но оставим в стороне «дискуссионный» вопрос о предназначении мозга при первоначальном накоплении капитала.
Когда Хоттабыч узнал от кого-то о цене, по которой скупают трепанг китайцы, то часто усмехался: «Ну и дуралеи эти китайцы. Я его задарма есть не буду, а они такие деньжищи платят». Но однажды Данил показал ему газетную заметку о том, по какой цене те продают высушенный трепанг в европейские страны, и Хоттабыч неожиданно диаметрально изменил своё мнение: «Дураки наши», – и безнадёжно махнул рукой.
Для Данила с Хоттабычем гораздо важнее правовых вопросов была слаженность действий, от которой зависел улов, заработок, а значит и смысл их сотрудничества. И они действовали слаженно. За месяц совместной работы у них не случалось сбоев. Хоттабыч складно управлялся с мотором, помогал одеть и снять снаряжение и, что особенно важно, не выпускал из-под контроля место работы на безбрежной водной глади. Потерять его довольно легко, и у других лодочников бывали промахи, но ему, пенсионеру, помогал прошлый моряцкий опыт. Данил наловчился отыскивать на дне трепанговые «поселения», экономно расходовал воздух и не тратил время на перекуры. Дуэт у них сложился оперативный и добычливый. Они радовались, что всё идёт как надо, радовали своих надзирателей и предвкушали скорый новогодний отдых.
- Ладно, давай поглядывай. Не забывай о вчерашнем. Я пошёл. – Данил грузно присел на обледенелый борт лодки, поправил маску, дыхательный автомат и откинулся назад. Лодка качнулась, облегчённо встряхиваясь от ста с лишним килограммов.
Про вчерашний день он упомянул неспроста. Вчера случился у них первый сбой. Правда, этому поспособствовала резко изменившаяся погода. Пока Данил находился под водой, налетел крепкий северняк. За полчаса разогнало метровую волну. И когда он вынырнул, то едва разглядел скачущую по волнам лодку в полукилометре на ветер. Взлетая на гребнях, с полчаса взмахивал рукой, орал, но перекричать шум ветра и волн не удавалось. Сбили с толку Хоттабыча волны и ветер. А может, немного переусердствовал с подогревом и береговую привязку запамятовал?
- Ну, кого ты там высматриваешь? Воздух в баллонах давно уж кончился, – освободив рот от загубника, ругался Данил. – «Раз там нет, ищи шире», – пытался он телепатировать напарнику, хотя понимал, что разглядеть мелькнувшую среди волн голову или взмах руки с такого расстояния невозможно. Так и не дозвавшись (плыть к лодке против волн в снаряжении – занятие напрасное), он час выгребал к ближайшему мысу; нахлебался неспокойного моря, и в добавок в прибое выпустил сетку с добычей и едва не разбился о камни. Хоттабыч же едва заметной с берега сиротливой точкой так и болтался среди белых гребней всё в том же квадрате. Пришлось Данилу прямо в неуклюжем гидрокостюме пробираться по скалистому берегу к лодочным гаражам, чтобы упросить кого-нибудь выйти в штормящее море и освободить своего компаньона от напрасных поисков.
- И чего ты битых два часа утюжишь одно и то же место? Меня пора уже на Небесах искать, а не в море, – разгорячёно упрекнул он Хоттабыча в недогадливости, когда доскакал к нему по вздыбленной стихии в чужой лодке.
Старый моряк тоже натерпелся за эти часы и, услышав упрёк, угрюмо парировал:
- Год назад меня уже таскали, всё допытывались куда делся твой предшественник… А чтобы на небе искать, самому туда надо. Мне не к спеху.
Обескураженный вид Хоттабыча как-то сразу остудил Данила.
- Старый, ты же джинн! Тебе нечего бояться. У тебя впереди тыщи лет.
Хоттабыч молча отвернулся. Ему не нравилось напоминание о прозвище. Он обычно говорил в таких случаях: «Видать, меня бес за язык потянул ляпнуть про случай с ментами. Я всю жизнь Иван. На фига мне на старости кличка». Данил почувствовал, что ирония не к месту, и сдал назад.
- Вообще-то… бессмертие вредно. Когда впереди вечность, спешить некуда, можно и облениться.
- Кабы мне с бабкой пенсии на жизнь хватало, я б лучше лодыря на печи гонял, чем сопли морозить, – серьёзным тоном подвёл черту под трёпом умудрённый пенсионер…
Всё время, пока снимали с берега брошенное Данилом снаряжение и возились у гаража, они почти не разговаривали. Натерпелись. Они понимали, что искать причины сбоя – это трепать нервы, и нужно просто дать осесть переживаниям. Подъехавший «контролёр», увидев, что улова нет, подозрительно поинтересовался спалённым бензином. В ответ Хоттабыч кивнул на море, мол, видишь же. Целы – и ладно. А перед тем, как разойтись по домам, они посмотрели на бушующее море, будто в нём можно было увидеть какие-то признаки завтрашней погоды, и решили: «Дуть будет не меньше суток, поэтому промысла завтра не будет».
Дома Данил опреснил в ванной снаряжение, поужинал и, не дожидаясь темноты, завалился спать.
Однако прогноз, как известно, дело ненадёжное. Ночью сибирский антициклон накрыл акваторию залива трескучим морозом и абсолютным безветрием. Наутро от шторма не осталось и следа.
- Подкузьмила погода, – коротко охарактеризовал ситуацию Хоттабыч, когда, как обычно, заехал утром за Данилом на взятом у кого-то в аренду старом «жигулёнке».
- Может, не пойдём сегодня? Отдохнём от вчерашней встряски. Всех денег всё равно не заработать, – неуверенно предложил Данил.
- Тебе лезть, ты и решай. Твой улов всех кормит.
Если б Хоттабыч сказал что-нибудь о плохом настроении или для проформы заикнулся бы о неисправности в моторе, то это бы означало его согласие. А «решай ты» оставляло Данила в одиночестве, и получалось, что если он работать откажется, то станет капитулянтом.
Допустить этого он не мог.
…Холодная вода, на поверхности которой покачивалось «сало» (начальное ледообразование, названное так, по-видимому, страстным любителем сала), обожгла открытые участки лица. Данил стравил из костюма лишний воздух, перевернулся лицом вниз и начал быстро погружаться. Он выровнял давление в ушах, сделал глубокий вдох. Воздух поступал плохо, вдыхать его пришлось с усилием. Нажал на клапан поддува, чтобы замедлить скорость погружения, но и в костюм воздух не пошёл. «Морозом прихватило», – с досадой подумал он о клапанах, от которых зависит подача воздуха, - «ничего, пока на дно упаду, отойдут». Он привык уже к мелким неприятностям, вызванным низкой температурой воздуха и воды.
Скорость погружения возрастала. Органическая взвесь в воде, взбаламученная вчерашним штормом, летела в стекло маски, как снег, падающий вверх. Всё сильнее обжимало тело костюмом. «Чёрт бы побрал этот мороз», – вслух выругался Данил, проводив взглядом свою фразу, уходящую к поверхности гирляндой пузырей. Потом вспомнил, как несколько дней назад перехватывало воздух. Тогда резкими вдохами-выдохами он сорвал обледенелый конденсат в лёгочнике, и воздух пошёл свободно, как прежде. Но на этот раз приём не сработал. «На дне полежу – оттает. Да и чего бояться, когда над головой нет толстого льда?» – успокоил он себя.
Водолазный промысел коренным образом отличается от того, что показывают в телевизионных сериалах о дайверах или подводных исследованиях. Там прозрачная вода, свободное парение, отдых, много информации, а значит, и интереса. Исследование – это всегда творчество. А в промысле мало творческого интереса. Точнее сказать, никакого. Ну что увлекательного в том, чтобы набить питомзу (сетчатый мешок) одними и теми же скользкими «огурцами»? Потом следующий мешок. Потом ещё. И так изо дня в день. Промысловик прикован к дну этим мешком. Он вздымает муть и подчас едва различает даже объект промысла. Он попросту снасть, правда, более экологичная, чем трал или драга, так как не гребёт всё подряд, и не кладёт в сетку подростков…
Видимость у дна была почти нулевой, поэтому появилось оно внезапно. Данил не успел принять вертикальное положение, и, выставив локти, врезался в ил плашмя, утонув в непроницаемом облаке мути. Он попытался встать на колени, но костюм так плотно сжал тело, что руки и ноги почти не сгибались и не находили опоры в вязком иле. Клапан поддува воздуха в костюм не работал. Данил лежал на морском дне, как оглушённая камбала, не в силах от него оторваться. Воздуха не хватало. Лёгкие с трудом удавалось наполнить утомительным вдохом. «В чём дело? Почему нет оттайки? Пора бы уж…» Отчего-то вспомнилась вчерашняя промывка снаряжения в ванной, и его пронзила догадка: «В клапанах остались капли пресной воды, которые сегодня на морозе превратились в лёд». Это означало только одно – та жалкая струйка воздуха, которую удалось втянуть через замёрзший механизм, сейчас окончательно иссякнет.
От осознания оплошности Данила на секунду охватила странная смесь лихорадки и апатии. С одной стороны, от смертельной опасности хотелось избавиться, с другой – осточертело всё. Ради чего нужна жизнь в перевёрнутом обществе без цели и правил? Ради пригоршни монет, которые ничего не меняют? Ради одного только живота?.. Перед его мысленным взором хаотично мелькнули серые улицы Владивостока, тараканий барак, пьяный мат в его клетушках, бесконечное звучание пошлости и блатных песен; непреодолимой стеной встали повсеместный развал и процветание наглости, нагромождение пустых слов и обещаний, глаза прохиндеев, в которых нарисованы деньги. И «лапша», которую политическая шелупонь без устали развешивает на уши одураченных сограждан, не понимающих, что после сотрясание воздуха химерами, дети и внуки их расплатятся рабством. У Данила даже мелькнула дикая мысль: «Не оборвать ли прямо сейчас эту бессмыслицу, чтобы возродиться в каком-нибудь другом мире? Ведь стоит лишь не шевелиться полминуты». Но тут же на полосе негатива отчётливо замелькали и другие картинки: лицо матери, растерянный Хоттабыч, озирающийся в поиске пузырей воздуха на поверхности моря, калейдоскопом мелькнули парки и скверы с женщинами в летних платьицах, таёжные приморские просторы, шелест листвы, пение птиц, запах цветов… Образы были такими яркими, что Данилу стал отвратителен мрак, о которым он подумал, как о спасении. Он ужаснулся тому, что может никогда более не увидеть мать, что может навсегда лишить и её, и себя счастливых встреч; что он может подвести Хоттабыча, которого опять будет пытать следствие; что с последним вздохом исчезнет не только горечь, но и радость бытия.
«Всё меняется, минует и время нелюдей», - обнадёжил себя Данил и резко забарахтался, стремясь принять вертикальное положение. Замурованный в костюм, как в рыцарские доспехи, он едва смог встать на колени. Но оторваться от дна не удавалось, оно держало, как магнит. Он понял, что выбраться в полной амуниции уже не удастся и, нащупав пряжку грузового пояса, одним движением расстегнул её. Двадцать килограммов скользнули вниз, а Данил, почувствовав облегчение, оторвался от дна и изо всех сил замолотил ластами. Вода начала плавно светлеть. Но дыхательный автомат окончательно перемёрз. Из-за нехватки воздуха грудь заходила ходуном от спазм. В глазах замелькали оранжевые полукружья. Он вытолкнул изо рта ненужный загубник. «Не терять сознание!.. Успеть! Обязательно успеть!» – приказывал он себе, уцепившись за эти слова, как за путеводную нить к поверхности. Он не обращал внимания на щёлканье в ушах барабанных перепонок, сигнализирующих об уменьшении глубины, а только лихорадочно отмечал бесконечность двадцатиметрового отрезка. И жаждал воздуха.
В тот самый момент, когда мысль покрылась туманом и сознание готово было улететь в неведомые дали, он пробкой выскочил на поверхность. Сжатые губы его распахнулись, в грудь с протяжным хрипом ворвался поток воздуха. Яркий свет на мгновенье заслонила темень в глазах. Несколько секунд Данил волей удерживал колеблющееся сознание, не давал ему рухнуть в бездну небытия. Где-то сзади раздался окрик Хоттабыча, резво взревел мотор. Звуки эти разом наполнили Данила безмятежностью. Он почувствовал, как тьма отступает, объятья её становятся слабыми, скользящими, а тело наполняется жизнью. Прояснённый взгляд его увидел холмистый берег, подёрнутый голубоватой дымкой, такой родной и манящий…
- Ты чего всплыл? – спросил Хоттабыч, подрулив к нему вплотную и заглушив мотор. – На пустыню упал, что ли?
Данил молча уцепился за борт лодки, все ещё восстанавливая дыхание. Потом, подавая пустую сетку и акваланг, неохотно пояснил:
- Пояс расстегнулся, ухватить не успел, вот и выбросило. Теперь не найти… так что отбой на сегодня. Не хотелось ведь рыбачить, так и вышло.
Посидев в лодке и успокоившись, он признался в своём недосмотре. Хоттабыч молча выслушал его, покачал головой и уверенно произнёс:
- Вчера недолёт, сегодня перелёт, значит, завтра будет прямое попадание. Я хоть и не суеверный, но против правил не попрёшь. Надо перерыв делать…
Данил согласно кивнул, выпил немного водки, чтобы окончательно снять стресс, и предложил возобновить лов после Новогодних праздников. Они обговорили детали предстоящих каникул и помчались к берегу отметить окончание удачного промыслового сезона в уходящем году.