1945-ый год. Москва, Нагорная улица.
Однажды днём по двору разнеслась весть: "Немцев ведут! Немцев ведут!". Мы, мальчишки, – через окно и бегом на улицу. На обеих сторонах улицы – люди. Молчат. Ждут.
Вот по улице, сверху, под горку приближается к нам что-то серое. Слышен лай собак. А вот и они – собаки, серые немецкие овчарки. Их ведут автоматчики. Теперь и немцев вижу – их много. Да так много, что возникает вопрос: "А чего это они не разбегаются все в разные стороны? Ведь немцев много, а автоматчиков и овчарок мало".
Колонна пленных поравнялась с нами. Вот они – фрицы – близко. Молодые и не очень молодые. Одеты так себе, кое-как – а ведь зима. Бабы рядом заголосили, завыли. То ли представили себе, что и их близких вот так же там, в Германии, ведут, то ли просто пожалели этих, легко одетых зимой. А только чего же их жалеть? – все они – фашисты, фрицы. Они и отца моего убили.
… Но что я вижу? Мужчина, стоящий рядом со мной, вынимает из кармана папиросу – а сигарет ещё ни у кого нет – и бросает её в колонну. Немец ловит её и прячет в свой карман. А вот и ещё один бросает. И ещё, и ещё, и ещё – и уже белые стрелы папирос летят и летят в немецкую колонну…
Не понимаю. Как можно? Люди! Они же – фрицы!
А дальше – больше. Пожилая женщина, не обращая внимания на лающих овчарок, приближается к колонне и протягивает немцу хлеб, почти полбуханки – ой, это так много! А за ней и другие начинают что-то давать проходящим мимо пленным. Овчарки лают на них, но всё новые и новые люди выходят из толпы, подходят к колонне, что-то передают. Конвоиры и не препятствуют им, а просто спокойно возвращают людей на тротуар. А я, мальчонка, стою у забора фабрики "Красная крутильщица" и ничего-то не понимаю.
Люди, как же так? Они же – фрицы!
А тут ещё и высокий молодой мужчина снимает с головы шапку, входит с ней, не глядя на конвоиров, в самую гущу пленных, снимает с головы худенького юноши его немецкую шапку, надевает её на себя, а на голову немца нахлобучивает свою шапку. Это ушанку-то?! Тёплую?! С мехом?! И поменять её на матерчатую, суконную, серую, холодную?! У неё уши хоть и опускаются, да они ведь короткие и вряд ли защитят от ветра и мороза. И вообще-то она даже без верёвочек, без завязок. И поменять вот так запросто, добровольно?! Я совсем ничего не понимаю: люди, он же – враг!...
Идёт и идёт колонна пленных. Вниз по Нагорной. Немцев ведут. А я стою, смотрю и не понимаю. Вот и все прошли. Колонна миновала нашу фабрику "Красная крутильщица" и скрылась под железнодорожным мостом. Лая собак больше не слышно. Толпа расходится молча – каждый думает о своём.
Возвращаюсь к своему дому тринадцать и тоже думаю о своём. А перед глазами – всё тот высокий молодой, который сам – никто его не просил! – взял да и отдал немцу – врагу! – свою тёплую шапку-ушанку, а взамен её снял с того его лёгонькую, матерчатую, холодную кепчонку.
Ну, как это понять? Неужели я всё ещё мал, чтобы это понять? – Но мне уже восьмой год. Или это всё – проявления загадочной русской души, непостижимой русской натуры? Неужто и впрямь "умом Россию не понять"?