С каждой новой сотней миль, в лодке становилось прохладней, команда облегченно вздохнула и переоделась в синие репсовые костюмы, а ходовая вахта на мостике неслась теперь в сапогах и канадках.
Менялся и цвет воды. Она теряла ультрамариновую синь и все более походила на ту, арктическую, где когда-то приходилось плавать североморцам.
Отойдя от непривычной жары, подводники, сменившись с вахты, часто собирались в кают-компании и смотрели захваченные с собой фильмы. На экране видеодвойки возникали шумные города и тихие местечки, живущие в них своей жизнью люди, и это навевало ностальгию.
После просмотров все долго не расходились, обсуждали увиденное и, прихлебывая непременный вечерний чай* с сушками, предавались береговым воспоминаниям.
Лучше всех это удавалось коку, и старшему из акустиков Конькову, рассказы которых слушают с большим вниманием и свойственной морякам эмоциональностью.
- Сам я родом из села Крымское, что на Северском Донце, - начинал очередной, Тарас Юрьевич. - Оно древнее, основано еще запорожцами во времена Екатерины. От старых времен остались каменная церковь, малороссийская речь и непременное колядование на рождественские святки.
Представьте себе раннее погожее утро. Пахнущий антоновкой искрящийся снег, скрип колодезных журавлей на улицах и поднимающиеся высоко в небо белесые столбы дыма над соломенными крышами хат.
То там, то здесь, во дворах слышится заполошный визг свиней или крики домашней птицы, которых хозяева режут к рождеству.
Наскоро похлебав гречневой каши с молоком, мы с мамой и пятилетней сестричкой одеваемся и идем в центр села, к дому деда, колоть кабана.
Отец ушел туда затемно - точить ножи, таскать солому и готовить кадки под сало.
Посреди обширного дедова двора толстый слой ржаной соломы и дубовая колода для разделки туши, с торчащими из нее ножами. Рядом о чем-то степенно беседуют и смалят цигарки отец с дядьком, а у конуры гремит цепью и нетерпеливо повизгивает мой друг, лохматый овчар Додик.
- Ну вот, и помощники пришли, - появляется из сада кряжистый дед Левка, с навильником золотистой соломы, - давайте пока к бабке, в хату, мы вас покличем.
По давнишней традиции, женщинам и детворе у нас, быть при забое возбраняется, - поднял вверх палец Хлебойко. - Зато потом без пацанят не обойтись. Мы это знаем и чинно шествуем в хату.
В сенях стоят две липовые кадки и исходят густым паром несколько чугунов и ведер с кипятком.
- А что такое чугун, а Юрьич? - поинтересовался молодой мичман.
- Не мешай, пацан, слушай, - толкнул его кто-то в бок. - Давай, батя, рассказывай.
- Ну так вот, - обвел всех глазами кок. - А с порога, значится, в нос шибает ванильной сдобой квашни, над которой колдует бабушка и запахами сушеных груш из бурлящего в печи ведерного чугуна.
Тут же, на кухне, суетятся две моих тетки, а в просторной горнице, на полу, устланному домоткаными дорожками, возятся с котенком двоюродные братик и сестренка - двойняшки.
Нас с Лорой раздевают и отправляют к ним, а мама остается на кухне.
- Ну шо, мелюзга, не забоитесь кататься на кабане? - спрашиваю у двойняшек.
- Не-е, - вертят они тонкими шейками, - мы уже большие.
- Побачим, - бросаю я, и, встав на цыпочки, подтягиваю гирьку на звонко тикающих ходиках с бегающими кошачьими глазами на циферблате.
В прошлом году малыши разревелись, когда увидели неподвижным своего любимого Ваську и наотрез отказались сидеть на нем. Отважатся ли в этом? Я с сомнением смотрю на пацанят, мол, детвора и всего боится.
Я, например, осенью, на спор сиганул с высоченного стога и разбил нос. И ничего, не ныл.
Через несколько минут со двора доносится короткий визг и радостный вой Додика.
- Все, кончился ваш васька, - бросаю ребятне. Те шмыгают носами и испуганно таращат глазенки.
Затем мы все одягаемся и выходим из хаты.
Громадный кабан, с поникшими лопухами ушей, лежит на брюхе, утопая в соломе. А рядом невозмутимо покуривают дядя и отец, с длинным тесаком в руках.
Дед наклоняется, чиркает спичкой и поджигает солому.
- Непоганый кабанчик случился, - говорит родне.
- Как же, хлебный, пудов на девять потянет, - смеется дядя.
- А что, разве такие бывают, а Юрьич? - снова спросил тот же мичман и тут же получил по шее.
- Тебе сказали, молчи! - зашикали на него, и тот обижено засопел носом.
- Местные дядьки, - по доброму щурил глаза кок, - часто приглашали деда на ярмарку - выбрать им поросят. И тот никогда не ошибался, из них вырастали здоровенные свиньи. К тому же дед в прошлом был цирковой борец и известный лошадник. Рассказывают, по молодости ломал подковы.
Между тем, солома с треском разгорается, и двор наполняется душистым дымом. Он щиплет глаза, от кабана пышет жаром, и все отходят подальше.
Только дед с сынами остаются на месте, ворочая тушу и опаливая щетину на ней свернутыми из соломы жгутами.
Когда та исчезает, они укладывают под Ваську новый слой соломы и отходят в сторону.
Наступает очередь женщин. Появляются чугуны и ведра с кипятком. Острыми ножами они тщательно скребут тушу, обильно поливая ее водой. Закопченный васька на глазах преображается, исходит паром и становится молочно-белым.
После этого он накрывается толстым рядном, и в дело вступает детвора.
Я самостоятельно забираюсь на тушу у головы, а братишку и сестренок усаживают сзади, друг за другом. И минут пять, визжа от восторга, мы скачем на широкой кабаньей спине. Это тоже старая украинская традиция. Чтоб сало было мягче и нежней.
- Точно, - значительно произнес, - Штейн, - я такое в одном селе под Киевом видел. И сало было смак!
- А як жэ, - улыбнулся кок и продолжил дальше.
- Затем дед отсекает у васьки одно из зарумянившихся ушей, режет его на кусочки, и раздает их нам. Они необычайно вкусны и душисты.
Теперь наступает самый ответственный момент - разделка туши и засолка сала.
Дед с сынами выносят из сеней кадки и остаются во дворе, а остальные, весело переговариваясь, уходят в дом.
Спустя некоторое время, на громадной чугунной сковороде в печи, брызжет соком и исходит ароматным паром "свежина", а в горнице накрывается предпраздничный завтрак.
На расшитой цветами барвинка полотняной скатерти, в центре, один из испеченных к рождеству пышных караваев, румяный и с ноздреватой корочкой, кочан моченой, снежно-белой капусты и издающие укропный запах пупырчатые огурцы, сметана и мед в веселых макитрах, а также чуть теплый узвар из сушеных груш и чернослива. А еще старинный штоф с домашней горилкой на чабреце и пузатый графинчик с вишневой наливкой, - победно оглядывает мичман присутствующих.
- Это ж надо! - закатил глаза майор-летчик, и все сглотнули слюнки.
- Через час все, кроме бабушки, за столом, - продолжил Хлебойко. -Раскрасневшиеся на морозе и у печи, с веселыми улыбками и добрыми очами.
Затем появляется и она, бережно неся перед собой объемистое блюдо с золотисто поджаренной свежиной. Оно ставится рядом с караваем.
Дедушка откашливается, берет со стола стопку и поздравляет всех со Светлым Рождеством.
Ну, а потом опрокидывает стопку под усы, и его примеру следуют взрослые.
- Эх, словно Боженька голыми ножками по жилам пробежал, - басит, выцедив горилку дядя, и сидящие за столом смеются. Затем, на несколько минут, в доме воцаряется тишина, все степенно едят.
Мне очень нравится духмяное мясо, которое по очереди накладывают себе взрослые и я стараюсь выбрать кусок побольше. Тут же получаю от деда деревянной ложкой по лбу.
За столом дружный смех. Я почесываю лоб, собираюсь обидеться и... тоже смеюсь, - залучился морщинами Хлебойко.
- Эх, а пироги я так и не успела вчера испечь, с хлебом долго провозилась, - вздыхает бабушка, - в самый раз были б унучкам до узвару. Та хай соби, як увечери колядовать придете, будуть готовы. Вы ж не забудете бабу с дедом?
- Не-е, бабуся, не забудем, - дружно тянем мы.
Через час сниданок окончен. Мужчины вновь уходят во двор, заканчивать с кабаном, а женщины быстро убирают со стола, готовясь начинять мясом колбасы и непременный на Украине свиной желудок, именуемый уважительно "богом".
Нас, сонно клюющих носом от утренних впечатлений и сытной пищи, мама ведет домой.
А зимний день в разгаре! - заметно воодушевился рассказчик. - Ярко светит солнце, блестит голубым льдом замерзший Донец с заснеженными вербами на берегу, над селом плывет запашистый дымок из дворов и дымарей хат. Откуда-то с околицы доносится удалая песня,
Йихав козак за Дунай,
Казав дивчини прощай,
Повернуся я до дому,
Чэрэз тры добы
низким голосом загудел кок, и у него повлажнели глаза.
- Ну а дома, - сморкнулся он в носовой платок, - мама заставляет нас умыться, и укладывают на теплую лежанку - вздремнуть. Мы с сестренкой капризничаем - боимся проспать колядки, которых ждали целый год.
- Ничего, - успокаивает мама,- мы с отцом вернемся от деда и вас разбудим. Поколядуете. Целует нас и уходит
Потом наступает вечер и за размалеванным морозом окном загораются первые звезды.
Мы с сестричкой, наряженные в праздничные одежки, сидим за столом на кухне и наблюдаем, как мама накладывает в прозрачные вазочки кутью. Именно так в наших местах называют то рождественское угощение, с которым ходят колядовать. Это сладкий вареный рис, с изюмом, украшенный поверху кусочками мармелада или разноцветными леденцами.
Наполнив вазочки, мама кладет под крышку каждой по блестящей чайной ложечке и завязывает их в белые полотняные хусточки. Дымящий у печки папиросой отец, хитро поглядывает на нас и дает советы, как побольше набрать святочных гостинцев.
- Ну, а колядки вы хоть знаете? - спрашивает он, - а то ведь кроме медного пятака кугуты* ничего не дадут.
- Знаем, - хихикает сестричка, - нас мама учила, и заводит тоненьким голоском,
Щедрык, ведрык, дайте вареник,
Грудочку кашки, кильце ковбаски...
а вот еще,
Щедрый вечер, добрый вечер,
Добрым людям, на здоровье...
-Добре, улыбается отец, - с такими колядками, все гостинцы ваши.
Затем мы ужинаем необычайно вкусной колбасой из васьки и ватрушками с творогом, запивая их овсяным киселем.
Через полчаса, тепло одетые, с кутьей в руках и полотняными торбочками через плечо, мы с сестричкой гордо шествуем к хате хаты нашего второго деда - маминого отца. Они с бабкой живут на другом конце улицы, и там же дом еще одного нашего дяди по линии мамы.
Вообще-то родственников на селе у нас было как собак нерезаных, - вздохнув, сказал Хлебойко. - Родные и двоюродные деды и бабки, дяди и тети, их дети, крестные отцы и матери. Имелась даже пробабка Литвиниха, которой было под сто лет. А еще соседи. О-го-го! Так, что, развернуться было где.
Для начала мы заходили в дом дяди. Это тактический ход. Там жили два наших брата - моих одногодков. Юрка и Сашка и нужно было сбить компанию, чтоб пацаны с "нижних" улиц не накостыляли. Не помню почему, но мы постоянно дрались, хотя и ходили в одну и ту же школу.
Юрка и Сашка уже наготове. В одежках, с узелками и торбочками.
Как только сестренка с порога затягивает колядку, они начинают вопить, что нужно спешить, а то другие пацаны соберут все лучшие гостинцы.
Однако, получив по загривкам от тетки, тут же умолкают. Старшие дослушивают "щедровку" до конца, а затем, когда мы "засеваем" пол комнаты горсточкой припасенной в карманах пшеницы, пробуют и хвалят нашу кутью.
После этого, тетка щедрой рукой опускает нам в торбочки первые гостинцы: конфеты, мандарины, орехи и пряники. А еще выделяет по серебряному рублю. Мы в восторге. Братья завистливо косятся на нас, но им дулю с маком - хозяевам не положено.
Затем веселой гурьбой мы вываливаем из дому, заходим во двор к дедушке, стучим в резное окошко и дружно поем колядку.
Через минуту на крыльце загорается свет и нас встречает бабушка. Она целует всех по очереди и ведет в дом.
В жарко натопленной горнице, углубившись в газету, в деревянном кресле перед столом, восседает наш второй дед - Никита. Ростом и статью он еще больше деда Левки, с лихо закрученными усами и густым седым чубом. Он из потомственных козаков, был на двух войнах и полный георгиевский кавалер. Что такое "кавалер" я не знаю, но мне кажется, что-то почетное. Деда глубоко уважают в селе, на хуторах и часто обращаются за советом. К тому же он местный кузнец, плотник и бондарь.
Стол перед дедушкой уставлен праздничными гостинцами для всех тех, кто зайдет с рождественскими поздравлениями. Для детей - сладости, пахучая антоновка и горка монет, для парубков и дивчат - колбасы, пироги, вяленые лещи и бумажные рубли. Ну, и конечно горилка, с наливками.
Дед глуховат, и специально для него мы еще раз поем щедровку, да так, что в окнах звенят стекла, а во дворе испуганно взлаивает Тобик.
Никита Панасович одобрительно кивает головой, утирает рукой повлажневшие глаза и благосклонно кивает бабушке.
Та крестится на иконы в красном углу и, радостно причитая, пополняет наши торбочки новыми гостинцами, а затем вручает каждому из внучат по полтиннику. Дед же, дав нам знак оставаться на местах, грузно встает с кресла и уходит в боковушку.
Оттуда он появляется со святочной звездой в руках. Она сделана из серебристой фольги и прикреплена к фигурному деревянному жезлу, увитому яркими лентами.
- Гарно спиваетэ онукы, цэ вам, - произносит дедушка и протягивает звезду мне. Раньше он давал этот святочный знак, пользующийся особым расположением у набожных хозяек только парубкам, теперь приберег для нас.
- Знать услужили, - сказал один из боевых пловцов, - старики это любят.
- Может и так, - пожал плечами кок и продолжил дальше.
- Потом, держа над собой звезду, мы направляемся вдоль заснеженной улицы к хате деда Левки, а затем к другой родне и скоро едва передвигаемся от тяжести напиханных в торбочки гостинцев.
Договариваемся оттащить все по домам, а затем двинуть к соседям и на дальние улицы. Тем паче, что сестричка устала и ей пора спать.
Дальнейшее путешествие продолжаем вчетвером - к нам пристает соседский Женька. Там и сям по улицам села снуют группы колядующих детей и подростков. Окна всех хат мерцают теплым светом, да и ночь на диво звездная, с ярко блестящим в небе месяцем.
- Как в том рассказе, что Гоголь написал, а Тарас Юрьевич? наклонился к мичману сидящий рядом интендант.
- Вроде того, - согласился Хлебойко и стал плести нить дальнейшего повествования.
- Мы, значится, торопимся, вот-вот по селу пойдут куролесить парубки и дивчата. Некоторые из них уже маячат в темных переулках, у сельсовета и церкви. Оттуда доносятся веселый смех, переборы гармошек и звон бубнов.
В отличие от нас, взрослые кутью не носят. Карманы парубков и рукавички девчат доверху набиты отборным зерном. Посевают в хатах они по настоящему, так что потом хозяйским курам на день хватает. Колядки с щедровками поют тоже здорово - с разными смешными присказками. И подают им радушные хозяева не конфеты и пряники, а кольца домашних колбас, оковалки сала, а то и целую смаженую курицу или утку. Ну и по стопке наливают. Хлопцам горилки, девчатам сладкой наливки или вина.
- Да, попасть бы в такую компанию, - мечтательно переглянулись многие. - Тут тебе и девчата, и колбаса и чарка.
Попасться такой компании на пути, себе дороже, - назидательно сказал кок. - Парни тут же поймают и, дурачась, заставят бороться и вываляют в снегу, а девчата полезут обниматься и звать в женихи. Хотя не все. Меня, к примеру, хуторская Ленка Панкова, за которой приударяли многие парубки, помнится не дала в обиду - отняла, жарко чмокнула в щеку, да еще угостила целой жменей духовитого подсолнуха.
- Ну и Юрьевич, молодца! - весело загоготали подводники. - Так ты уже в детстве приударял за прекрасным полом?
- А под утро по селу пойдут с песнями ряженые, - не обращая на них внимания, продолжил мичман. - С гармониями, бубнами, в кожухах, и свитках. Это совсем уже взрослые мужики и бабы. И обязательно с песнями. Старыми, как мир. Теми, что пели их отцы и деды.
А потом, сделав последние визиты и проводив домой братов, мы с Женькой, сидим на лавке под старым явором. Хрустим пахнущими сеном яблоками, которыми нас щедро одарил в своей хате пасечник дед Высочин и слушаем набирающую силу рождественскую ночь. Малые, а понимаем, какая-то она особенная, не такая как все, - вскинул на слушателей глаза Хлебойко.
- Прошли годы, - снова вздохнул он. - Давно на старом кладбище за Донцом спит почти вся моя родня, которую я уж и не припомню, когда видал в последний раз.
Но, знаете хлопцы, порою по ночам, откуда-то издалека, из светлого детства, мне чудится тоненький голосок сестрички.
« Щедрый вечер, добрый вечер, добрым людям, на здоровье...»
Такие вот значит дела, - завершил свой рассказ Хлебойко, и в кают-компании наступила тягостная тишина.
- Да, Тарас Юрьевич, совсем ты ребят в уныние привел своими воспоминаниями, - сказал через минуту старший лейтенант Коньков. - А вот теперь послушайте кое-что повеселей.
- Давай старлей повеселей, - раздались сразу несколько голосов. - Это мы любим.
- Значит так, - принял глубокомысленный вид Коньков. - После окончания Калининградского высшего военно-морского училища меня, как молодого и перспективного лейтенанта, распределили на Краснознаменный Северный флот.
Флотские кадровики в Североморске усилили эту перспективу и определили место службы - гарнизон Западная Лица, 1-я флотилия ДПЛ*. Выезжать немедленно, с первой оказией. Тебя, мол, там уже командующий заждался.
- Есть! - лихо козыряю, сгребаю свои манатки и топаю в порт, ловить эту самую оказию.
Да не тут-то было. На Кольской земле объявили штормовое предупреждение "ветер раз", и все плавающее по заливу и ползущее по серпантину сопок, попряталось в укромные места. Шторм бушевал двое суток и к месту службы я добрался на каком-то буксире поздним вечером третьего дня.
Выяснив у бдящего на пирсе морского патруля место расположения штаба флотилии, я споро двинулся к нему и через полчаса бодро карабкался по крутому трапу на борт плавказармы финской постройки, где располагался этот самый штаб.
Дежурный по соединению - хмурый капитан 2 ранга не особенно обрадовался появлению молодого дарования, долго изучал представленные мною документы, а потом заявил, - а вы мол, еще позже не могли явиться? Ведь уже второй час ночи, штаб отдыхает.
- Никак нет, товарищ капитан 2 ранга! - чеканю я, - залив был закрыт.
- Знаю, - бурчит тот, - значится так. Переночуете здесь, в каюте одного из офицеров, а утром, после подъема флага, представитесь адмиралу. И давит кнопку на пульте.
Вслед за этим в дверном проеме возникает фигура сонного старшины, и капдва приказывает проводить меня в каюту к какому-то Орлову.
Тот козыряет, берет переданный ему ключ и приглашает меня следовать за собой.
Мы выходим из помещения дежурного, спускаемся палубой ниже и, поблуждав по бесконечным переходам и коридорам, останавливаемся у двери каюты под № 312.
Старшина осторожно стучит в дверь и, не дождавшись ответа, открывает ее полученным у дежурного ключом.
- Прошу вас, товарищ лейтенант, отдыхайте.
Захожу. Каюта двухместная и по сравнению с теми, в которых на курсантских практиках мне приходилось обитать - роскошная. Что-то вроде мягкого купе в поезде, но значительно просторнее, со стильным платяным шкафом, книжной полкой, шторками над койками и фаянсовым умывальником.
- Да, каюты на таких коробках шикарные, - солидно сказал штурман. - Не то, что на наших отечественных плавбазах.
- Ну и вот, - продолжил Коньков. - Я, значит, отпускаю старшину, снимаю плащ с фуражкой и открываю дверцу платяного шкафа. Там парадная форма капитана 3 ранга, а рядом потертая шинель и китель с погонами старшего лейтенанта.
Интересно, думаю, кто же мой случайный сосед - каптри или всего лишь старлей?
Тем более, что традиционных в таких случаях снимков хозяина и его "боевой подруги" в каюте нету.
Да и сама она при ближайшем рассмотрении показалась нежилой: книги и журналы на полке отсутствовали, туалетные принадлежности, за исключением казенного полотенца и жалкого обмылка тоже, графин для воды пуст.
Когда же, чтоб определить, какая койка в каюте свободна, я поочередно выдвинул находившиеся под ними рундуки, там весело заблестели десятки пустых бутылок из-под горячительных напитков, начиная от марочных коньяков и заканчивая банальным портвейном "Три семерки".
Да, думаю, хозяин видать не подарок, с такими-то аппетитами. Затем отдраиваю иллюминатор, присаживаюсь в кресло, и, решив дождаться соседа, барабаню пальцами по столу.
Через пару секунд, невесть откуда, на нем возникает рыжий громадный таракан и начинает неспешно дефилировать по крышке.
Тараканов на флотских посудинах я повидал немало. Но таких, честно скажу, не доводилось.
Понаблюдав с минуту за наглым стервецом, я отпустил ему здоровенный щелчок и когда незваный гость свалился со стола, поднял, бросил в раковину умывальника и смыл струей воды. Затем вымыл руки, снял ботинки и, не раздеваясь, прилег на одну из коек.
Спустя некоторое время за дверью раздаются какие-то звуки - кто-то пытается открыть ее ключом и невнятно чертыхается.
Открыто! - кричу я и принимаю вертикальное положение.
Дверь широко распахивается и через комингс переступает здоровенный и хорошо поддатый старлей.
- Ты хто? - непонимающе пялится на меня.
- Лейтенант Коньков, - отвечаю. - Прибыл для дальнейшего прохождения службы. Определен к вам на ночь.
- Коньков говоришь? - сопит хозяин. - На ночь? Ну, добро, давай знакомиться. Я старший лейтенант Орлов Константин Иванович. А тебя как величать?
- Виталий, - отвечаю.
- Ясно, - кивает старлей. - А что заканчивал?
- КаВВМУ*.
- Добро, - ухмыляется он. - Знать однокашники. Я тоже его, десять лет назад.
У меня глаза по полтиннику - как так?! А он смеется, - ну да, а на погоны не смотри. Был старпомом на лодке, капитаном 3-его ранга, да интриганы смайнали. Теперь старлей, командую плавмастерской. Ну, да плевать. Давай отметим встречу. У меня как раз есть с собой, - и плюхается на койку.
- Однако серьезно погорел товарищ, - переглянулись слушатели. - Ну-ну, давай дальше.
- Ну а дальше, - продолжил рассказчик, - достает он из кармана плаща бутылку коньяка и ладонью вышибает из нее пробку.
- Тащи стаканы, - тычет в сторону умывальника, а сам достает из ящика стола вскрытую банку тушенки, несколько галет и раскуроченную плитку шоколада.
Потом разливает коньяк по стаканам, мутно на меня смотрит и со словами, - ну, будем! - выплескивает свой в раскрытую пасть и с хрустом грызет галету.
Я следую его примеру, выпиваю коньяк и закусываю шоколадом.
Затем Орлов вспоминает курсантские годы и рассказывает мне о своей жизни.
- Вот так, Виталька и стал я через десять лет службы старлеем и командиром на долбаной "пээмке", - заканчивает он свое повествование.
- Ни семьи, ни перспектив, ни друзей. Хотя нет, друг у меня есть. Единственный. Вот смотри.
И вытряхивает из пустой посудины каплю коньяка на крышку стола, крошит рядом кусок шоколада, а затем начинает выстукивать пальцами частую дробь.
Проходит секунда, другая, я ничего не понимаю и с опаской пялюсь на Орлова. Может, думаю, у него крыша поехала?
А старлей, продолжая стучать, ласково басит, - Яша, друг, ну где же ты, выходи!
Когда его призывы остаются без внимания, мой знакомец досадливо крякает и доверительно сообщает, что Яшка это прирученный им таракан. Большой любитель сладкого и спирта.
- Видать не проспался после вчерашнего, стервец, - умильно сокрушается старлей и опять начинает выстукивать на столе частую дробь.
Ну, я молчал, молчал, а потом ляпнул, что пришиб на столе какого-то таракана.
После этих слов в каюте воцарилась почти осязаемая тишина, а еще через секунду она взорвалась плачущим басом Орлова. - С-суки! Последнего друга и того пришибли!!
- Ха-ха-ха! го-го-го! - схватились за животы подводники, и кто-то с грохотом упал со скамейки. - Что, так и сказал?!
- Ага, - невозмутимо кивнул головой Коньков, - именно.
- Ну а потом? - утер выступившие слезы минер. - Что потом?
Ту ночь я спал в рубке дежурного, - пожал плечами Коньков. - И снились мне тараканы.
Впрочем, байками увлекались не все. В команде обнаружились несколько поэтических дарований и их почитателей, которые в свободное время собирались у майора Штейна в изоляторе, устраивая там что-то вроде литературных чтений.
Первый и общепризнанный, был сам доктор, который пописывал еще с лейтенантских времен, не раз публиковался во флотской «На страже Заполярья» и мечтал издать свой сборник. Все стихи у него получались лирическими и посвящялись морю.
В отличие от Штейна, второе местное «светило» - старший лейтенант Хорунжий, он же командир дивизиона живучести, писал только юмористические пасквили, которые очень веселили команду и на пару лет задержали его продвижение в звании.
Ну, а третьим оказался полковник авиации Георгий Иванович Буев, большой поклонник Гете, и других зарубежных классиков.
Собравшись в очередной раз у «дока», так заглазно называли Яков Палыча, вся тройка удобно расположилась на клеенчатой кушетке и двух разножках у штатного столика, с парящими на нем стаканами изготовленного по северной рецептуре пунша, включающего в себя крепко заваренный чай, с небольшим количеством сахара и ректификата.
Для начала все отхлебнули по глотку, настроились на лирику и выслушали очередной перл Хорунжего, который он не так давно накропал в своей каюте.
- Называется «Знай и умей», - обвел он всех глазами, откашлялся и начал читать, подчеркивая ритм взмахами волосатого кулака.
Гальюн на лодке это дело,
Он хитро сделан и умело,
А чтобы вам туда сходить,
Все нужно толком изучить.
Как действует система слива,
Что так опасно говорлива,
И для чего в ней клапана,
Манометр, датчик и фильтра.
Когда и как педаль нажать,
Чтоб к подволоку не попасть,
В момент интимный некрасиво,
И выглядеть потом плаксиво.
Любой моряк, придя на лодку,
Обязан сразу, за два дня,
Знать все устройство гальюна,
И лишь потом ходить в моря.
Ну, а не знаешь, будет плохо,
Тебе все это выйдет боком,
На первом выходе твоем,
Ты попадешь впросак на нем!
- Ну, как для начала? - отхлебнув глоток из стакана, вопросил пиит.
- Да вроде ничего старшой, давайте дальше, - благодушно кивнул летчик.
- Даю, - набрал тот в грудь воздуха
Однажды к нам с Москвы, из штаба,
Один начальник прибыл рьяный,
Второго ранга капитан,
А в поведении болван.
Молол какую-то он лажу,
Спесив был и не в меру важен,
Всем офицерам стал хамить,
Решили гостя проучить.
Хоть был москвич в высоком чине,
Не знал он свойств всех субмарины,
Ел, пил, в каюте много спал,
И в нарды с доктором играл.
хитро посмотрел Хорунжий на Штейна.
- Не отрицаю, было, - улыбнулся майор, - а почему нет? Продолжай.
Хорунжий кивнул и стал декламировать дальше.
Но рано утром, ровно в семь,
Он нужный посещал отсек,
Где в командирском гальюне,
Сидел подолгу в тишине.
Вот и решили мореманы,
Устроить с ним одну забаву,
Чтоб лучше службу понимал,
И их «салагами» не звал.
Баллон наддули в гальюне,
На два десятка атмосфер,
А все приборы «загрубили»,
И вентиляцию закрыли.
Вот снова утро и на «вахту»,
Идет неспешно наш герой,
Вошел в гальюн и дверь задраил,
Стальную, плотно за собой.
Затих. Вдруг раздалось шипенье,
И в гальюне все загремело,
Затем раздался дикий крик,
И мы в отсеке в тот же миг.
Открыли дверь, там на «толчке»,
Лежит москвич, ни «бе» ни «ме»,
Весь мокрый, чем-то он воняет,
И лишь тихонечко икает.
Часа два в душе его мыли,
И уважительны с ним были,
Чтоб понял этот идиот,
Здесь не Москва - подводный флот!
с чувством закончил старший лейтенант и впечатал кулак в крышку стола.
Стаканы с пуншем чуть звякнули, и он гордо оглядел слушателей.
- Ну что, тут сказать, - помешал ложечкой в своем полковник. - Мне лично понравилось. Вполне здоровый военный юмор. И рифма вроде ничего.
- Слыхал свежее мнение? - толкнул Хорунжий в бок доктора. - Ну, а ты что скажешь?
- Да то же что и раньше, - саркастически улыбнулся Штейн. - Кончай продергивать начальство, для тебя это однажды уже хреново кончилось.
- А мне пофиг, - обиделся комдив, - я теперь вольная птица и буду продергивать, кого хочу, хотя бы того же Ельцина со всей его бандой.
- Да-а, боец, - восхищенно протянул доктор. - Кстати, Георгий Иванович, обратился он к летчику, - желаешь узнать, почему этот тридцатилетний вюношь так и застрял в старших лейтенантах?
- Можно, если не секрет, - благодушно сказал полковник.
- Да, ладно, Палыч, чего старое вспоминать, - прихлебнул пунша Хорунжий.
- Он имел несчастье подшутить над адмиралом, - сделал круглые глаза доктор. - А ну-ка, барзописец, тисни это творенье!
- Отчего же, можно, - с готовностью ответил комдив и решительно пошевелил плечами. - А называется оно «Смерть шпионам».
- Одно название чего стоит! - поднял вверх палец доктор.
Стоит у трапа с автоматом,
Матрос в канадке, вахту бдит,
Вдруг видит, «волга» подъезжает,
В ней хмурый адмирал сидит
выдал первый куплет Хорунжий, и у полковника в глазах возникла смешинка.
Выходит важно из машины,
Перчаткой утирает нос,
- Ну что, ракеты погрузили?
Матросу задает вопрос.
Так точно, все давно уж в шахтах,
В ответ ему матрос сказал,
Как доложить о Вас по вахте?
Товарищ вице-адмирал.
Что ж ты дурак, мне открываешь,
Тот государственный секрет,
Вдруг я шпион, а ты болтаешь!
Промолвил адмирал в ответ.
ГромЫхнул выстрел автоматный,
Матрос наш сплюнул и сказал,
- Ты посмотри, какая сволочь,
А видом, вроде адмирал
завершил стихотворение старший лейтенант и победно оглядел слушателей.
- Однако, - сдерживая улыбку, хмыкнул Буев. - Случай прямо скажу, из рук вон выходящий.
- Вот-вот, - заерзал на кушетке доктор. - То же подумали и в особом отделе, когда кто-то притащил чекистам экземпляр этого творения, его, кстати, многие переписали. Вьюношу, - кивнул он на Хорунжего, - взяли за попу и туда. Это, мол, идеологическая диверсия! Потом подключился политотдел и доложили командующему. Он, кстати, был вице-адмирал. Ну и зарубили шутнику очередное воинское звание. Что б служба раем не казалась.
- Даже не знаю, что и сказать, - развел руками летчик. - Хотя написано забавно и чем-то походит на стихотворный анекдот. Я думаю, Евгений, вам надо больше читать классиков, ну там Пушкина, Блока.
- Читал, - кивнул Хорунжий. - Пушкин он и есть Пушкин, а вот Блок мне не понравился. Написал на его вещи пару пародий.
В соседнем доме окна жолты,
Видать не моют их жильцы,
Скрипят задумчивые бОлты,
А с ними гайки и шплинты
гнусаво провыл старший лейтенант и хитро поглядел на соседей.
- Или вот, - вскочил он с разножки.
Ночь, улица,
Фонарь, аптека,
Таблетка -
Нету человека!
и поочередно ткнул пальцем в подволочный плафон, шкафчик с лекарствами и почему-то доктора.
- М-да, - переглянулись майор с полковником. - Талант, несомненный талант.
- А вы думали? - солидно изрек комдив и уселся на скрипнувшую под ним разножку.
- Ну а теперь, Яков Павлович, давайте немного лирики, - сказал мечтательно Буев и подлил себе пунша.
-Хорошо, - прищурил выпуклые глаза Штейн, - слушайте.
Где-то в Южных морях,
Каравеллы Колумба,
Синь морскую пронзая,
К горизонту летят.
И поет в парусах,
Свежий бриз, налетая,
Волны плещут за бортом,
Ванты тихо звенят.
Хорошо кораблям,
На бескрайнем просторе,
Уноситься вперед,
За своею мечтой.
Горизонт убегающий,
Ветер и море,
И в кильватере сзади,
Пенный след за кормой
закончил он, и все некоторое время молчали.
- Да, красиво, - нарушил первым тишину Хорунжий. - При бризе под парусом всегда здорово, одно слово, романтика. Не то, что у нас, сирых, плывем словно в валенке. А ну, давай, тисни еще
- Можно, - улыбнулся доктор. - Теперь про нас, - и стал читать дальше.
Бескрайняя Атлантика, ночь, океан.
На небе мириады звезд мерцают,
Под ними лунная дорога,
Блестит, у горизонта тая.
А посреди дороги, той,
Стуча чуть слышно дизелями,
Крадется лодка, словно тень,
Покой вселенский нарушая.
Давно видать в морях она,
Покрыта рубка ржи налетом,
Погнуты стойки лееров –
Пучин таинственных работа.
В надстройке мрак и тишина,
На мостике ночная вахта,
Команда изредка слышна,
С центрального, и вниз, обратно.
Стоим у выдвижных, молчим,
Озоном дышим, жадно курим,
Как мало нужно для души,
Подводным людям.
- Хорошо, очень хорошо, - проникновенно посмотрел на майора летчик. - Чем-то напоминает морские стихи Байрона.
- Да ладно вам, Георгий Иванович, - смутился Штейн. - Куда мне до него. Почитайте нам лучше что-нибудь из Гейне.
- С удовольствием, - ответил полковник, на минуту задумался и негромким голосом продекламировал
Горные вершины
Спят во тьме ночной,
Тихие долины
Полны свежей мглой;
Не пылит дорога,
Не дрожат листы...
Подожди немного -
Отдохнешь и ты.
- Здорово, всего несколько строк и наяву картина, - почему-то шепотом сказал Хорунжий. - Георгий Иванович, а можно еще?
- Отчего же, можно, - ответил Буев, и в тиши изолятора снова зазвучали вечные стихи Гейне, Байрона и Петрарки...