Есть люди, встреча с которыми оставляет след в душе на всю жизнь: такие имена время не покрывает забвением, а наоборот, высвечивает их значимость, влияние на судьбы окружавших их людей. К ним в первую очередь я отношу Семёна Семёновича Милосердова, которого впервые увидела 20 августа 1985 года на занятиях областного литературного объединения «Радуга», руководителем которого он был. Меня поразили его эрудиция, необыкновенная память, неописуемая доброта, сердечность, исходящие от его взгляда, от произносимых им слов.
Семён Семёнович радовался приходу молодёжи на занятия, бережно поддерживал каждого, организовывал встречи в школах, в институтах, в воинских училищах. Запомнились его слова: «Не все из посещающих занятия будут литераторами-профессионалами, но любовь к слову, к литературе останется навсегда. И это прекрасно: любя искусство, человек становится добрее».
Значение литературного объединения милосердовской поры однозначно и неоспоримо: девять «радужан» стали членами Союза писателей России и все активно пишут, сочиняют, издаются. Кроме меня, это Евгений Яковлев, Лидия Перцева, Татьяна Курбатова, Людмила Котова, Валерий Хворов, Евгений Боев, Марина Гусева, Николай Замятин. Яковлев и Курбатова стали последователями Милосердова, продолжили его дело: возглавляли литобъединение «Радуга», которое продолжает жить –– значит, крепка «закваска»! Вышло два рукописных альманаха при жизни Милосердова и четыре изданных в типографии после его преждевременного ухода из жизни. Людмила Котова руководит литобъединением в райцентре Инжавино, и уже смогла выпустить помимо своих трёх книг и два коллективных сборника своих подопечных. У Лидии Перцевой выпущено четыре авторских сборника, а в 2004 году увидела свет аудиокнига на кассете, изданная в Оптиной Пустыне. У Марины Гусевой кроме трёх книг лежит рукопись прекраснейших детских стихов, которые могли бы украсить любую библиотеку. А я надеюсь в ближайшее время издать очередную книгу, а всего их у меня больше десятка.
По досадной случайности не состоит в Союзе писателей ещё один «радужанин» Михаил Гришин, директор Тамбовского отделения Литфонда. Его прозу высоко ценил Семён Семёнович и прочил ему большое будущее. И Михаил оправдал надежды своего учителя: изданы две полновесные книги, одна из них в Москве, лежит новая рукопись романа. Есть надежда, что в итоге он будет в наших рядах. Вышли в своё время книги питомцев «Радуги» Павла Шевченко, Татьяны Кротовой, Фаины Гафаровой, и ныне, к сожалению, покойных Евгения Немтинова, Виктора Острижного.
Биографию Милосердова лучше всех описала вдова поэта Любовь Михайловна Горина в своей вступительной статье к книге «России чистая душа», вышедшей после смерти поэта. Я привожу её полностью.
«ЗВЕЗДЫ. ВЕЧНОСТЬ. И МИГ МОЕГО БЫТИЯ...»
Когда-то, рецензируя книгу поэта-земляка Вячеслава Богданова, Семён Семёнович Милосердов сказал, что в стихах друга «много света, трепета, тепла». Думаю, что с полным правом можно эти слова отнести и к творчеству самого автора давней рецензии. Не случайно одна из рукописей, оставшаяся в письменном столе С. Милосердова, называется «На земле светло».
Да, он умел светло и свежо выразить суть мира... В первый раз я поняла это четверть века назад не умом, а интуицией ранней юности, в школе, когда впервые встретилась с его стихами. Меня, выросшую у «пня» на одном из глухих лесных кордонов Тамбовщины, поразили в стихах поэта точность и тонкость родного пейзажа, тепло и новизна, с которыми им воспринимались ежедневные будничные события жизни. И явления природы обрели язык стихов: «Талый март, проклеванный капелью», «закат, как угли на загнетке…» На длинном пути в школу до соседнего села в душе как будто выпевалось: «Прислушайся: под ветром ствол сосны наполнен чистой музыкой весны...» А дни начинались с этих строк:
Каждый день
начинаю с открытья
на открытой давно земле.
Каждый день
начинаю с отплытья
на неведомом корабле.
И в который раз мысленно благодарила свою учительницу словесности В. И. Каширину за то, что именно мне поручила она подготовить для урока литературы доклад о Семёне Милосердове.
Стихи из тонюсеньких книжечек С. Милосердова «Зори степные», «Красное лето», изданных Тамбовским книжным издательством в 1960 и 1962 годах, завладели мной. Они тревожили простой и доверчивой степной тишиной, голенастыми дождями и какой-то особой добротой. И решилась –– расскажу обо всем этом автору, напишу письмо.
Неожиданно быстро получила ответ...
Эта почти двухлетняя переписка до встречи стала началом нашей общей судьбы.
Думаю, первое, что нас соединило –– это любовь к природе: меня с детства обступали деревья, а Семён Семёнович «запах теплой земли с полынком с материнским впитал молоком» на хуторе Уваровском (его же называли поселком Семёновским) Знаменского района, где и родился 16 февраля 1921 года. Этот хутор стал его земной и поэтической колыбелью, хоть и прожить на нем довелось совсем недолго...
В дневниковых записях С. Милосердова нахожу такие строки:
«Есть у меня земля и небо,
свои тамбовские поля.
На всех широтах, где б я не был,
мне машут детства тополя.
Тополя эти росли у нас на хуторе Уваровском и были далеко видны...
...Плохо я воспел российскую глубинку. А ведь это благодаря Тамбовщине я не обделен творческой радостью и правом принадлежать России. По происхождению я –– мужик-хуторянин. Потому-то может быть, и прожил свою жизнь на своем лирическом «отрубе»…
Грех было бы обижаться Тамбовщине на недостаток внимания к ней со стороны поэта! Вся она –– «ода солнца до ромашки» –– вошла в его стихи: со светящимися кромками березняков, с районными буднями, в вечных заботах от посевной до уборочной. Союз его музы «с родною сельщиной» держался не только на впечатлениях детства, но и круговертью журналистской работы «в районке» (шестнадцать лет отдано газете «Коммунистический труд», где Семён Семёнович работал корреспондентом, а затем ответственным секретарем). И обычно равнодушный ко всем регалиям, он носил значок Союза журналистов СССР с удовольствием.
Главным образом своей поэзии Семён Милосердов считал образ хлебного поля, а своей неизменной любовью –– родной «чернозёмный пласт России».
В одном из интервью поэт так сказал о своей нерасторжимости с отчим краем: «У каждого поэта, если даже у его музы державная прописка, есть своя, "малая родина''. У Исаковского –– Смоленщина, у Прокофьева –– Ладога, у Есенина –– рязанское "малиновое поле и синь, упавшая в реку". Имя моей "малой родины" –– Тамбовщина, имя речки –– Цна. Милая сердцу природа дарует светлую радость бытия, в ней открыта подлинная красота всего сущего. Она, эта природа, также один из главных образов моей поэзии, её питательные соки...»
Надо ли говорить, что С. Милосердов прежде всего принадлежал к поэтам так называемого «почвенного» направления, и для него эстетика хлеба, крестьянского труда воплощали в себе величайшую нравственность, являлись защитой от духовной деградации человека. «Русый колос ржаной», «хлебный ветер» да хлебороб –– человек «особой пробы, на чьих плечах и держится земля», –– вот основа мира, не позволяющая ему разрушаться, источник вечно скрепляющих чувств, благополучия государства.
Это теперь мы почти осознали свой долг перед крестьянством и его судьбоносность для Отечества, а в недалеком прошлом воспевание деревни было делом, если и гражданственным, то сортом ниже, чем подвиги революционеров и великие стройки коммунизма. И тем, кто морщился от деревенских репортажей, адресовано нарочито прямолинейное неопубликованное, стихотворение «Старомоден?»
Не чту ни идолов, ни моду.
В глаза эпохе поглядев,
строкой, понятною народу,
пишу про жатву и посев.
А мне кричат: «Твой стих негоден:
В нём нет ни тайн, ни грёз, ни снов…»
Я в этом смысле старомоден,
Пишу про землю и коров.
Пишу про сельскую работу,
про хлеб, без коего –– труба….
Теряет идол позолоту,
но «дышит почва и судьба».
Конечно, время, жизненный опыт не всегда позволяли отринуть самоцензуру и высказаться определеннее по отношению к русской деревне, ее трагедии раскрестьянивания, которая прошла через собственную судьбу. В глубине души жила вина...
Вспоминается такой эпизод. Семён Семёнович вернулся с очередной встречи «с тружениками полей и ферм». Делился впечатлениями о ней, а я спросила, читал, ли он стихи, начинавшиеся словами: «И сват Иван, и дядя Проня зовут к себе...» Мне нравилось это стихотворение; в нем живет какой-то здоровый народный наив и оптимизм. Семён Семёнович вздохнул и сказал: «Нет, не читал. Стыдно было читать стихи о сельской работе. Ведь работать приходится им, крестьянам. Да как и в каких условиях работать! А в селах хлеба по нескольку дней подряд не бывает! Читал юмор».
Последний прижизненный сборник С. Милосердова «Свежий день» открывается стихотворением «До звезд»:
Звезды. Вечность. И миг
моего бытия.
Лебедей переклик,
перелески, поля...
Светлой песней земной,
и негромок, и прост,
русый колос ржаной
подымаю до звезд.
Это восьмистишие по-настоящему открылось мне, когда я встретилась с картиной нидерландского художника XVI в. Питера Брейгеля Старшего «Падение Икара». Художник-мудрец дает непривычную для нас трактовку легенды об Икаре, изображая не его полет, а лишь его конец. У самого берега видны торчащие ноги, рядом на воде –– остатки птичьих перьев. И на первом плане картины –– величественная фигура пахаря. Он безучастен к Икару. Труд его вечен, ведь он неразрывно связан с жизнью природы, а потому значительнее самого дерзкого подвига в небе.
Воистину все супертехнические достижения зиждятся на труде хлебопашца! Поделилась своими впечатлениями от стихов и картины с мужем. И слава Богу, что не промолчала тогда. Помню его радость, будто столичный критик похвалил...
Многотрудным был путь поэта от детства «с ягодой в горсти» до первой книги стихов.
...Пустели хутора. Отец поэта, Семён Федорович Милосердов, вместе со своей семьёй был насильственно переселён на вологодскую землю: владел просорушкой. Из немногих зрительных образов Семёна Федоровича память сына удержала этот: приходил отец, перемазанный мазутом и машинным маслом, своими руками чинил эту роковую просорушку...
Зимой в дощатых бараках начались болезни и голод. Если бы не дядя, В. П. Макеев, вряд ли выжили бы дети. Он вывез их на Тамбовщину. Родная земля силу дала. Родовые крестьянские корни не позволили состояться физическому и духовному сиротству.
Семён Семёнович вспоминал, что еще в пятом классе знал: жизнь будет связана с литературой. Первые стихи были опубликованы в областной молодёжной газете в 1938 году.
После окончания школы поступил на историко-филологический факультет Саратовского университета имени Н. Г. Чернышевского.
С первого курса добровольцем ушел на фронт. В городе Севске Брянской области получил первое тяжелое ранение. Передо мной справка, выданная 10/07 – 1948 г., о том, «что действительно 1 октября 1941 г. в Севскую районную больницу был доставлен Милосердов Семён Семёнович, 1921 г. р. с поля боя с тяжёлым огнестрельным ранением в левый голеностопный сустав и острой потерей крови. Ранение было получено в районе Севска при окружении его немцами. Лечение продолжалось с 1 октября 1941 г. по 12 декабря 1942 г. 12 декабря с ещё неокрепшей раной и деформированной стопой Милосердов С. С. выбыл из Севска».
Выбыл из Севска... Семён Семёнович помнил всю жизнь инженера-туляка Строгова, с которым вместе бежал в один из партизанских отрядов Брянщины после того, как стало известно, что всех раненых из больницы должны перевести в лагерь для военнопленных. Где-то там, в лесах Брянщины, осталась захороненной в заветном месте тетрадь со стихами той поры.
И снова –– участие в боях, сырые траншеи под Гомелем... Ещё одно тяжёлое ранение, инвалидность.
После окончания войны поступил в Литературный институт имени М. Горького. Но и его окончить не довелось, в 1949 году Семён Семёнович был необоснованно репрессирован. Кому-то показались подозрительными события в Севске...
Говорят, среди заключённых этот срок назывался «на всю катушку»: 25 лет заключения и 10 –– поселений.
Вернулся в родные края в начале 1956 года, реабилитирован в 1959-м.
Страничка из дневника Семёна Семёновича: «Для меня мир никогда не был “круглым и твердым, как глобус”: он весь остроугольный, в безднах и кручах... Я был свидетелем и участником многих событий, происшедших в стране с 1921 года. Душа –– в рубцах и ранах. Мой путь –– крестный путь на Голгофу моего народа. Крест и плаха –– родовые знаки крестьян –– деда, отца, матери, дяди... На их и мою долю выпали тяжкие испытания и беды –– раскулачивание, ссылка, тюрьмы, лагеря, вечная нищета и полуголодная жизнь. Отец погиб в лагере на Печоре, мать умерла в одночасье, сидя на табуретке: не выдержало изболевшееся сердце (разлука с детьми, жизнь нищенки в вологодских бараках, голод и холод)...»
Лагерная тоска и безысходность всю оставшуюся жизнь являлись частыми непрошенными снами. «Сколько ж будут сны такие длиться? До моей последней, знать, черты». («Сны»)
Да, так и было. В снах заново оживали предрассветная чавкающая грязь и лай собак на разводе, подготовленный к поджогу «блатными» барак с «мужиками», черпак баланды, пахнущей гнилью, жесткий ветер поверх бараков и колючей проволоки...
Являлись лица: почти блаженный верующий Ширяев, перед чьим бескорыстием терялись даже самые закоренелые преступники, «друг бесценный» Владимир Владимирович Петровский (посылки его мамы, доброта и артистизм помогли выжить), блестящий эрудит В. Л. Глебов, знаток литературы всех времён и народов Л. Е. Пинский, литовский поэт Казис Янкаускас...
Годы заключения... Мучительно говорить, мучительно молчать.
Первое обращение к теме невинно осуждённых было сделано в стихах еще «там», на нарах, в 1954 году, в поэме «Последний поезд». Глухо, с отдельными намёками прозвучала она в цикле стихов «Таёжной тропой» в сборнике «Волшебница», где лирический герой мог быть воспринят читателями скорее как мужественный человек джеклондонских устремлений, чем жертва тоталитарного режима. Дальше –– неопубликованная поэма «Проигрыш» и, наконец –– цикл «Запретка». Сюда вошли стихи, написанные в разные годы, но оформленные в единое целое в последний год жизни, в 1988-м.
Размышляя о собственной жизни, Семён Семёнович подчас удивлялся тому, как удалось сохранить душу вопреки противоестественному лагерному опыту: «Иногда сам себе дивлюсь, как это лагеря, ворьё, деклассированные элементы, с которыми приходилось жить в одном бараке, спать рядом на нарах, эта жизнь, полная жестокости и недоедания, не вытравила, не выжила из моей души тепло и лиризм, не поселила в ней отчуждение и вражду к людям...
Любовь и добро, цветы и девушки –– и поныне предмет моих лирических воздыханий и излияний. Берёзы для меня живые существа, разговариваю с ними, как с людьми...»
На письменном столе Семёна Семёновича остались дорогие ему мелочи: статуэтка Дон Кихота, костяной резьбы лесовичок, высохший гриб, явивший отвагу (почти под снегом вырос!), несколько открыток с любимой птицей детства –– грачом. Любил повторять: «Если бы не стихи, стал бы орнитологом».
На прогулках основательно пересчитывал сорочьи и вороньи гнёзда, всерьёз досадовал, когда птицы выбирали доступные для дурного человека места. Вспоминал, как в детстве, взобравшись на дерево, сам вил гнёзда для грачей.
Длинные прогулки по любимым местам –– в парке Дружбы, пригороде... Они были полны размышлений о вещах планетарных: о Боге, земле, ежедневных чудесах жизни, её красоте, непостижимости, недосягаемости творческого идеала... И строками стихов любимых поэтов, и воспоминаниями о любимых картинах, например, импрессионистов. (Думается, что импрессионизм пейзажной лирики С. Милосердова мог бы стать темой отдельного разговора).
Возвращался из своей «кругосветки» и радостный –– насмотрелся на снежные козырьки на крышах дач, полузанесённую снегом полынь, –– и растерянный.
Опять гнетёт меня до слёз
беспомощность, опять –– досада;
как передать мне шорох сада,
как выразить мне скрип колёс
и журавлиную печаль,
и одиночество той стёжки,
и те подсолнухов лепёшки,
морозцем тронутую даль?
И все-таки удавалось! Наедине с рощами непременно вспоминаются эти строки:
...И мы разгадываем тайну
не год, а целые века:
в чём обаянье увяданья
заглохшего березняка,
того багряного сиянья,
той тихой рощицы сквозной,
непостижимого слиянья
сердцебиенья с тишиной?
Листаю дневник. «Лучше всего пишется о природе. Моя цель –– пробудить в людях стихами доброту и милосердие. И фамилия, знать, не зря... Слиянности человека с природой учусь у Есенина и "Слова". Мой стих не сделает карьеру. Он тих и скромен. Мысль в пейзаже».
Да, поэтическая установка Семёна Милосердова –– ясность стиха и сложная простота. И в этом он, человек обычно мягкий, был последовательным и твердым.
Сказать негромко, но внятно и по-своему... Не к этому ли призывал один из самых дорогих сердцу поэта писателей –– А. П. Чехов! В рабочей тетради Семёна Семёновича выписаны слова любимого писателя, переданные И. А. Буниным: «Никогда не следует слушать ничьих советов. Ошибся, соврал –– пусть и ошибка будет принадлежать только тебе. В работе надо быть смелым. Есть большие собаки и есть маленькие собаки, но маленькие не должны смущаться существованием больших: все обязаны лаять –– и лаять тем голосом, каким Господь Бог дал».
Ставить свой творческий голос терпеливо, с большим тактом Семён Семёнович учил молодых: на протяжении нескольких последних лет жизни руководил областным литературным объединением «Радуга»
«Мой голос гулом века скомкан...» –– сказал о себе С. Милосердов Да, многое не досказано, не совершено. Большая поэтическая карьера, о которой мечтает каждый пишущий, не состоялась. Но состоялись стихи, ориентирующие на жизнь, душевный лад и гармонию (Теперь, в наше полное противоречий и хаоса время особенно отчётливо понимаешь, как это много!). Состоялось тихое человеческое и творческое мужество –– после пережитого светло взглянуть на мир, открыть свою поэтическую страну Березань, удивиться берестяному Притамбовью, его людям, родному языку и передать это своему читателю.
Любовь Горина, вдова писателя
1993 г.
Мне хочется ещё раз повторить слова поэта из его дневника и закончить его стихами:
«…Душа в рубцах и ранах. Мой путь –– крестный путь на Голгофу моего народа».
* * *
До сих пор отзывается болью
чей-то стон, чей-то сдавленный крик,
до сих пор через минное поле
в сновиденьях иду напрямик.
А проснусь и увижу –– расстелен
луг до самого до крыльца,
и стоит у моей постели
пенье жаворонка и скворца.
ПАМЯТЬ О ВОЙНЕ
Разнотравья медвяный запах.
Безмятежность. Покой. Забытьё…
Отчего же опять внезапно
жалит памяти остриё?
Закрываю глаза ––
на мгновенье
мне покажется
грохот,
война,
я взрываю кольцо окруженья,
гимнастёрка обожжена…
То ль пробитая дзенькает каска,
то ль звенят на ветру тальники…
а открою глаза,
вижу ––
ряска,
влажный берег,
желтеют пески…
Благодатного лета стихия,
небо тронуто голубизной…
Окружает меня Россия
Разнотравьем и тишиной.
ЗЁРНА
Я помню: был смертельным грузом
взрыт косогор, как близ реки,
дымясь, на поле кукурузном
светились зёрен угольки.
Бой отгремел. Пожар потушен.
И мы ушли за косогор…
А эти зёрна жгли нам души
и обжигают до сих пор.
* * *
Ветвями отбиваясь от бурана
в морозном январе, под свист и вой,
похожа на солдата-ветерана
берёза у дороги полевой.
Не обрастая мелочами быта,
мы жили, нашу Родину любя,
как у дороги дерево, открыто,
все вьюги принимая на себя