тополя вековые...

   Заснежил цветом тополь с утра, томность жара входящего лета, майский жук прилетел вдруг вчера, и жужжаньем его я согрета. И шуршать в коробкЕ - не умри! К уху крепко – корябчатый скрежет, словно в юность лететь до зари, к древу жизни, в цветущую свежесть. Вся Москва в тополином пуху, по асфальту шарами катает… ветер… память о детстве в снегу, где себя каждый помнит и знает. Черный памятник Пушкину спит, за спиной кинозалы в молчании… только в Сытинском рынок бурлит, опьяненный гулом признанья, вспомнить дом в Богословском, дворы, побродить к Патриаршим, по Бронной, дух Москвы, центра, в сердце – внутри, и в душе, что к романтике склонна. Пух легчайший кружит белизной, на ресницы стремиться причалить и зарадужить небо слезой, улетевшим и прошлым изранить… Гусеничной повисла серьгой тополиная «ягода» лета. Неразлучна с июньской судьбой белопухлость воздушного цвета. Тополиная снежность – июнь, память зрелости тает – не стает, головой,  поседевшей, как лунь, жизнь мою, словно книгу, листает…
   Как стояли полвека назад во дворе, в Богословском, так и стоят… тополя вековые… Загогулины рук растопырив. Свои ноги корней, прикрыв белой юбкой в узорах сквозных, известковых. Двор родной, нет, сейчас он знакомый… Изменилось вокруг всё, лишь они неизменны. Перестроено много. Тополя и двор детства, как прежде… Даже странно… Сколько жизней вобрали в себя? Неужели помнят меня?
  Я вот помню, как стояла, обняв, к их шершавой коре щекой детства, улыбкой касаясь. Не обхватишь руками, их не хватает… Если б знать мне тогда… На качелях Вселенной, как весах жизни, взлетать хочется с детства - не падать, с тополиным пухом играя. Даром выбора - способность души, изменяя вокруг и внутри, поменять смогла бы варианты судьбы, на которых Любовь побеждает… Смотри… Как верхушки дерев - тополей в зимнем морозном пейзаже городских натюрмортов серое Небо уродливо красят. И культями черных, обрезанных веток, тяготеют тихо и молчаливо, но по-прежнему тянутся к свету! Вид их груб, но стремлением к жизни прекрасен! Как контрастность реальности черно-белой раскраской беспощадной бывает! Как безжалостно старание людей, обчекрыживших ветви деревьев… Понимаешь только весной, когда из нераскрывшихся, липких, закрученных почек закудрявятся головы их, а летом… средь листочков пахучих спрячутся бусины светлосалатных сережек, что свисают подвесками шариков круглых; облетевших и липких остатков раскрывшихся почек много так под ногами, к обуви липнут, и особенный, клейкий, густой, смоляной запах будоражит волнением…
   Чувствуешь? как меняется лето с зимою местами? в нашей памяти и реальности воображением скрытым … Вот и ты снова взлетаешь… вместе с тобою и воздух, и память, и пространство московских дворов. Летний пух тополей, словно иней, так похоже на зиму, снег пушистый, но теплый и щекотливый… зима – летом… или лето – зимой белоснежными семенами своих парашютиков изумляет. Недовольны? На ресницы садятся… Вечерами к сугробам пушинок, что сбиваются в шароподобные кучки, озадаченные горожане подносят горящие спички - пух поджигают… Во мгновении вспыхнут пушинки, потрещат, как сверчки, и исчезнут… как иначе справится с их назойливой жизнью? Или дождь все спасает, прибивает влагой своей их к земле и асфальту… Разве прошлого нет? нет забот очищения у тополиной семьи? кружат и в настоящем только ли в памяти нашей? и в детальных штрихах суетливого быта городских переулков, улиц, дворов, ностальгией души удивляя.
   Помню забор был, отделяющий двор и гул рынка, сквозь который и гомон, и солнце в окна сквозь расщелины досок радостью бился… с добрым утром! прикосновением света, тепла нам шептал… только ли мне?… Вдоль забора бамбук и в тени на припухлой земле продирались, приподняв уплотненность, а около дома и серый асфальт, шампиньоны - грибы на поджарку, что почти каждый день собирали соседки… Скромный деликатес неимущих в черте городской… А сейчас это родное пространство разделяет со мной железный узорный забор.
   Я пришла в места детства. И зима пока не ушла, бело-черным контрастом залежалого снега, очертанием домов и деревьев мою душу графично цепляет. Но осталось сокровенное - память - судьбы людей и глазами из детства… светлый дворик и та потаенности дверца - низкая арка, без которой в дворик нет входа… Я о многих могла бы сказать, кто живет в короткой памяти детства… Как входила во двор жарким летом, взглядом всё, охватив, и восторг бился в девичьем сердце… пух летал, тихо спускался, под ногами шарами их ветер гонял.
   Вот барак наш, семей десять его населяло, и соседский, отдельный – напротив. Там тоже семья. И всего - то, три человека. Муж, жена и их дочка. Мала еще очень. Лет пять. Муж с женою (как мне сказать вам об этом?) короче, оба – без ног. «Целина отняла их…» - так шептались старушки, что сидели на лавках, на скамейках, вечерами, собравшись, и судачили о насущном… и, казалось, всё знали… Помню, женщина на протезах ходила, отморозила ноги в те далекие целинские годы, когда молодой и отважной была - так говорили… А он - с костылями под мышкой, шел одною ногой припадая, а другая – чуть выше колена и с подвязанной брючиной, колыхалась… Но какие красивые! Он и она, как артисты… Николай и Мария. Четкие, яркие лица, глаза, словно с картины, и страданье пережитого их почти не касалось, так мне казалось… Говорили, когда поженились, были полны надежд и желаний. А потом, а потом, вот что… потом.
   Целина, добровольцами уезжали… в неосвоенность жизни… Казахстан ли, Сибирь ли, Поволжье? Кто расскажет теперь мне? Что за годы то были? 1954-60 годы целинных земель покорения. Я еще в школе тогда не училась… А вернулись герои - наполовину - с искореженным телом… кто их знал? и кто помнил? Никто… они сами лишь помнили всё…
   Им дали в бараке, почти как в усадьбе, жилье... Вот улыбка ироний. Правда, неважно, что общественным туалетом был он в недавнем, переделали самую малость... "дом" одноэтажный. Одарили. За гражданский их подвиг, про который все почему-то молчали… Но зато ведь отдельно! Не забыли, какие проблемы с жильем в Москве были?! Улицы, переулки, дворы старой Москвы еще многое помнят… Общежитие.
   Отчего те кургузые тополя мне напомнили остро так судьбы людей? Может в чем-то схожестью и параллельностью судеб?  Неужели деревья, как люди? Наша жизнь –  ЦЕЛИНА… из познаний, событий и судеб… Успевай лишь осваивать… и понимать…
   Помнишь девочку ту, что смеется и улыбкой тепла согревает «подзамершие» души, помнишь девушку, что стремилась любить, выбирая избранника, жизни не зная совсем, не забыл ли и женщину, что любила, себя позабыв…
   Растянулись мгновения в годы, в молчаливое, тягучее время, утонули в подробностях бесконечных забот именами, незабытые дни и судьбы листая. Помните? Тополя мне шепнули, что помнят… Только мало кто слышит или отважится тихо спросить… И сколько осталось еще их в Москве? Душой детства и юности вспоминала… прочь не бежала, детством летала…
   Помню, как однажды, заглянула к ним в дом, подружку искала - Машу, чтобы с ней поиграть во дворе, мама ее сидела на середине кровати одна, и обхватив руками обрубки несуществующих ног, качалась из стороны в сторону и стонала… Слезы текли по обеим сторонам ее щек. Обнаженная правдой картинка.
   Я же видела ее каждый день идущей из дома, уверенно, но жестко и тяжело припадающей всем телом на искусственные ноги, балансирующую, казалось, слегка, как канатоходец, но стойко, героически шагающей на протезах, и скрип этих протезов при каждом ее шаге, как будто рассказывал, напоминал неприятными, скрипучими звуками о ее нерассказанном горе… Как такое забыть? Ее молчание и на людях удивляло не меньше, чем страдание, которое прятала, как только могла. Главное, что их девочка была с ногами, да еще с какими! Танцевала и пела "Эх, лапти мои, лапоточки мои, вы не даром сплетены и на радость мне даны"! Машенька, красавица, Машенька!
  Или вот… тоже однажды, дядя Коля лежал на диване, и когда я вошла, и спросила о Машеньке, он резко и решительно потянулся ко мне, поскольку был только один, но отсутствие ног ему очень мешало… Неловкость, испытали мы оба. Он так смотрел на меня, что по спине побежали мурашки, тогда я еще не могла понять отчего, но липкое чувство неприятия пронзило меня и напугало… странно и настойчиво просил он подойти ближе, еще ближе … я еще ребенок, почувствовала запретное и сладостно жуткое, исходящее от него, до головокружения… Только теперь понимаю, что это могло быть… Я резко повернулась и убежала. Это голое чувство страха и неизвестности до сих пор ярко во мне.
   Вот такие странные памятные закладки… Позже мне рассказали… Николай загулял, разошелся с женой… и судьбу маленькой Маши не узнать мне теперь… Почему им любви не хватило? Люди мешали? Или судьба? Как жестокосердечна, безжалостна жизнь. И как мало мы знаем каждый сам о себе, и тем более о других…
   Память тополиным пухом цепляла душу и привносила немую грусть и снежные, холодные размышления… Может быть, лучше было промолчать, забыть, стереть из памяти и не вспоминать об этом? То, что так долго лежало в самых закрытых закуточках пушистиками поднялось вверх и исчезло, смешиваясь с облаками в небе… и таяло, таяло снежинками прошлого…
   Слышал ли или видел их тот, кто свыше, к кому они обращались с молитвами и слезами в Богословском переулке Москвы? Нет ответа…
   Но в душе, кого я бессловесно помнила и любила, они навсегда останутся молодыми и красивыми, чистыми, несмотря ни на что, потому что душа несмышленого ребенка не способна была делать предположения и  выводы взрослых… Ну вот, кажется, и все… Тех, кто жил в нашем дворе, Москва раскидала, жизнь бежит, в округе пространство меняя…
   Какая короткая - длинная жизнь, и ее так беспощадно обрезают мысли и поступки, обстоятельства, точно также, как люди обрезают деревья… зачем и почему так, а не иначе? – вечный вопрос. И взглянув, как в последний раз, на свой двор и тополя вековые, памятью сердца тихо, к запретному прикасаясь, зазвучала в душе моей песня словами: «Тополя, тополя, мы растем и старимся, но душою любя, юными останемся…»