origin http://www.proza.ru/2013/03/22/1541
(По мотивам сюжета Fallout.3)
Порывы ветра в листве напоминали накат океанского прибоя. И точно так же, с каждой шуршащей волной все дальше и дальше откатывались дневные заботы и беспокойства. На священную рощу Оазиса опускались сумерки. В траве завели перекличку сверчки.
Девушка в поношенной кожаной броне, с ярко-синими волосами до плеч, уютно устроилась в ложбинке между корней того самого скорченного страдальца, который был и Херберт, и Харольт, и Боб и, может, на Пустошах его еще как-то звали, а для нее самой он давно и бесповоротно был просто "друг". Девушка приходила к нему с горестями, с радостями, а будь у Харольта хоть малейшая возможность ходить, так наверняка они давно бы уже болтались по Пустошам вместе.
Отец едри-его-в-корень-Лавр без особого восторга относился к визитам синеволосой. Чего уж хорошего: молодежи мозги пудрит, болтает шибко много всякого (да и в выражениях не стесняется), порядки свои завела!.. да еще и в священной роще повадилась дрыхнуть! Однако Харольт стоял горой за новоявленную подружку, так что Лавру пришлось усохнуть.
Поначалу Харольт и девчонка болтали ночи напролет, уж как бы там ни сипел и не кашлял деревянный, аппетита на разговоры это им не отбивало. А потом по-другому стало. Она приходила, садилась рядом, и молчали они на пару. То есть, вроде бы по молчанию не сильно определишь, вместе двое молчат или по отдельности, но конкретно эти двое молчали явно вместе. После такой вот глубины откровения девчонка и начала оставаться в роще ночевать.
А дело это специфическое. Отец Лавр сам сколько раз пробовал. Наутро вроде бы и в порядке все, да как-то не так. И чувство такое, будто одна рука в Вашингтоне, другая в Пенсильвании, ноги где-то на Аляске, а между ушами так и вовсе целая галактика крутится. Руководитель древнов даже начал про себя подумывать, что священное древо мухлюет чутка, чтобы его отвадить. Он бы мог кого другого отрядить на проверочную ночевку, да помалкивал из опасения подорвать свой общественный авторитет. По той же незамысловатой причине не стал он и синеволосую расспрашивать об ее впечатлениях. Понятно же было: кого ВЫГНАЛИ из убежища, притом еще и ДВАЖДЫ, у того явно проблемы с уважением властей и авторитетов. Не говоря про то, что лавровскую мазь девчонка чуть ли не башку самому же Лавру и надела вместе с банкой, поскольку, видите ли, его предложение разумно ограничить способности Харольта лично ей пришлось не по вкусу.
Однако Лавр вряд ли задержался бы в лидерах маленькой, славной общины, не умей он справляться с напастями. А вместе с таким умением неизбежно приходит понимание, что некоторые напасти дешевле переждать, чем перебороть. Вот он и ждал. Вредная девчонка носилась по всей Пустоши, лезла на рожон по поводу и без, и для нее попасть под жесткий перекрестный огонь был лишь вопрос времени.
Поселок древнов понемногу притих, сквозь листву проглянули звезды, и стало казаться, что деревья чуть склоняются к земле, растопырив ветви, будто прикрывают живущих под их сенью людей. В священной роще и подавно было тихо. Девица с синими волосами спала, обняв свою винтовку, словно плюшевого медвежонка. Неудивительно — так умотаться, живет-то она в Мегатонне, это значит, чтобы в гости к древнам зайти, надо отмахать по Пустоши суток двое, не меньше, а потом еще по горной тропе топать вверх, пока не посинеешь… конечно, при условии, что других приключений по пути не будет.
Отец Лавр прибрал стило и берестяные листы, на которых вел хозяйственные подсчеты, накрыл тряпкой гроздь зеленых поганок, при свете которых писал по вечерам, и потопал к двуспальному тюфяку из соломы и веток, который делил с законной своей супругой, Сиренью, вот уже сколько?.. вот уже чертову уйму лет!
— Подвинься, мать, — пробурчал Лавр, укладываясь рядом.
Взошла луна, осветила пустыри и свалки, разрушенные города, военные базы, бледно мерцающие зеленым болота, покоробленный асфальт шоссейных дорог, сухие черные остовы деревьев, рейдерские стоянки, деревеньки супермутантов, поросшие вдоль частокола горькой сорной травой, стада диких браминов и заброшенные автозаправки.
Харольт встряхнулся, чуть скрипнули ветки. Спать в полной мере он не мог (как, впрочем, не мог даже улечься), зато охотно смотрел на то, как спят другие, вот, девчонка эта, например. Смотрел, смотрел и засматривался до такой степени, что начинал грезить наяву. Однако молчаливое намерение Боба становилось все настойчивей, развеяв самопроизвольную медитацию.
"Да не скрипи ты на меня! — не выдержал Харольт в конце концов. Хорошо еще, что переругиваться с древесной половиной не мешал кашель и слабые легкие, поскольку перебранка шла мысленно. — Что засуетился, сверби тебя термиты?.. Тоже пообщаться захотелось с хорошим человеком? Пообщаешься, успеешь. У тебя вся ночь впереди."
Второе преимущество в спорах заключалось в том, что Херберт речью не владел в принципе, и на подколки ему отвечать было нечем. Харольт за долгую "совместную" жизнь волей-неволей научился понимать свою ботаническую половину и даже сам с собой за нее ругаться. Но если уж дереву что-то сурово взмачивалось, приятель Херберт мог достать до печенок без всяких слов и убеждений. Вот как сейчас, например.
"Уймись и расправляй свои антенны, — проворчал мысленно Харольт. — С тобой разве по-хорошему можно, коряга ненормальная!.. Ох, замучил ты меня, сил моих больше нету!"
Харольт ощутил щекочущий импульс радости, пробежавший по позвоночнику. Радость, сожаление, гнев, страх и даже похоть — всему этому бесстрастная древесная половина научилась от него. Оба они давным-давно уже не были прежними, превратились в нечто третье, не союз, не симбиоз, два чужеродных организма, непостижимо сжившиеся в один. В последнее время Харольт частенько думал: "Если я умру… ну ладно, та задумка, и правда, была глупостью. Но когда-нибудь я ведь подохну!.. Что тогда станет с Бобом? Сможет ли он переварить все мои трупные токсины? Будет ли он дальше заниматься своими темными, странными экспериментами? Будет ли он осторожен, когда некому станет его предупредить, остановить? С годами, чего там говорить, нрав у него мягче не делается…"
Херберт настраивал внешнюю периферию. Там, где росли деревья, порожденные его семенами, Боб был практически всемогущим. Слышал, видел, управлял поведением животных, насекомых и высших приматов. Будь у него представление о тотальных видах контроля или чуток самолюбия, он бы уже всем тут заправлял. Но дерево есть дерево. Заинтересовать его мировым господством — задача не из легких. Единственной страстью Боба были знания. Информация. А в горном ущелье много ли ее добудешь? Древны — тоже домоседы, поди выгони их подсобрать новостей! Оставалось одно: тянуть в небо ветки-антенны и ловить в порывах ветра такие тонкие отзвуки и колыхания, что человеку, то бишь Харольту, и вообразить-то было жутко. Вот так… поэтому каждый пришлый, каждый мимохожий человек был что праздничный пирог для скучающего Херберта. А уж девчонка, приходившая в гости регулярно — вовсе подарок судьбы.
Харольт тяжко вздохнул. Дело в том, что Боб не совсем дерево был. Боб… В тех давних кошмарах, которые сейчас истерлись до состояния призрачных видений в памяти до сих пор мерцали три знака, намалеванные на одной из тяжелых затворок в бункере военной базы. Не "Боб". "В-06" — вот что там было. Бионические процессоры шестой серии на основе ДНК вяза и ясеня… так что малыш Харольт отнюдь не вишневой косточкой подавился… а что было за другими бронедверцами, даже вспомнить тошно. "Херберт, засранец этакий, люди не хотели, чтобы ты торчал у меня из башки и по Пустошам шарашился! Люди прочили тебе другое будущее… стал бы одним из серверов на основе биологического нано-тека, саморазвивался бы да знай себе мощность наращивал… обслуживал бы какие-нибудь системы ПВО и горя не знал бы… да уж… светлое будущее… а там бы придумал кто-нибудь удобный интерфейс в виде фигового листа, прекрасно заменяющий ПИП-бой, и не пришлось бы нам с тобой торчать тут с этими полоумными в рогожах… а-аа, чего говорить о том, кто кем мог бы, да не стал!.. Ну что ты там, систему-то настроил? Дак приступай, не тяни!"
Херберт накапливал соединения железа в собственной древесине. Все они превращались в тонкие металлические волокна, резонировали с такими же образованиями под корой всех пасынков "древа изначального". Когда Боб хотел этого, он мог задействовать всю эту "нервную" сеть и в итоге добивался изрядной мощности. Настройка заключалась в том, чтобы разослать импульс и дождаться, пока все прочие деревья примут его и перейдут в активный режим. А дальше начиналось священнодейство.
Херберт менял частоты своих электромагнитных излучений, терпеливо и тщательно, пока они полностью не совпадали с частотами мозговых излучений спящей девицы. А дальше… тук-тук, я пришел посмотреть ваши сны… дальше Бобу были доступны любые переживания, воспоминания любой глубины. Харольт обычно устранялся в такие моменты до состояния наблюдателя. Просто смотрел. Боб с аккуратностью хирурга проникал в слои памяти, что-то просматривал, что-то сохранял к себе на внутренние носители, и погружался все глубже и глубже. Херберт шел в самую сердцевину, в самую суть человеческого естества, туда, где по идее должна быть душа, пытался понять, почему человек поступает так, а не иначе, и что такое вообще — быть человеком. Харольт смотрел вместе с ним, как радости и печали свиваются в тугие канаты рефлексивных дуг, как яркие вспышки воспоминаний выстраивают сияющие нейронные магистрали, как живут внутри человека его части и органы, как сам он становится частью жизни вовне, дурной или хорошей… но все это было не то, все это была круговерть сансары случайностей, жизнь как жизнь, без вопросов и ответов. Херберт приходил в безмолвную, темную ярость от невозможности разобраться — он был уверен, что-то наполняет человека, что-то держит его целым, иначе люди просто распадались бы на символы, но эта странная сила, присущая целому, начисто пропадала при попытке все разложить на составляющие.
Томимый тоской рациональности, Херберт уходил глубже и глубже, напрягая до звона тончайшие проволочки антенн, пронизывающие его ветки и листья. И тогда он видел другие картины, он видел еще одну жизнь, реалии и воспоминания которой совпадали и странно разнились со знакомым миром. Бродяга Боб, скиталец по чужим душам, видел чьими-то глазами светящийся в сумерках экран, на котором отображалась ночная роща, видел человека, вросшего в дерево, устало клонящего старые, обглоданные временем ветки над девицей с синими волосами, одетой в кожаную броню, Херберт понимал, что в какой-то степени видит себя, хоть и не может узнать, да и как, если ни разу за всю жизнь он не смотрелся в зеркало?.. Но не это было важно. Важен был мир, тот, другой, в котором не было апокалипсиса, в котором сохранилось многое из того, что для Пустошей потерянно безвозвратно, в котором были деревья, обычные, банальные, не озабоченные ничем, кроме дождей и поры цветения, в котором шумели города, библиотеки полны были книг, а дворики — детворы, в котором не случилось ядерного кошмара, перетряхнувшего всю землю настолько, что выжившим еще двести лет спустя снился один и тот же Последний день.
Херберт читал эту память и видел, что мир, выглядевший, как тот еще рай по сравнению с Пустошами, не был идеален. Хватало в нем дерьма и бедствий, и человек перед монитором, непостижимым образом связанный с синеволосой девчонкой, тоже приходил к Харольту за утешением, за понимающим молчанием, потому как он, этот призрак, и вовсе не мог с Харольтом никак пообщаться, мог только молчать и надеяться на понимание. "Это она, — понял Боб. — Это та девчонка, что спит сейчас в роще. Только другая "она". Но если есть у этих существ душа, то как раз душа у них одна и та же…"
Херберт попытался найти ответы, но ему попадалось все то же. Жизнь во всех своих проявлениях, полуденная жара, пыльные проселки, размышления о том, что приготовить на обед, черные борозды какой-то давней сердечной раны и тонкие ниточки, ведущие дальше, к другим воплощениям, к другим мирам, уже совсем призрачным и неуловимым. Херберт хотел еще добавить мощности, но тут вмешался Харольт, придержал его: "Хорош кору на щепки рвать, скоро задница задымится! А это, между прочим, и моя задница тоже! Ты все уже видел, если чего не понял, так это не в диапазоне загвоздка, хе-хе!"
Харольт вгляделся в необозримую даль, проскрипел задумчиво, то ли к спящей девчонке обращаясь, то ли к самому себе: "Что же тут непонятного?!.. Жизнь больше, чем кажется. Может, здесь ты умрешь, а там всего лишь начнется новая игра. Может, даже для нас с Хербертом где-то есть место, есть продолжение. И все это будет длиться и длиться, пока есть то, что отбрасывает нас, как тени. А тот чертов Иггдрасиль, с котрого начались мы все, просто хочет знать, сколько миров на его ветках, сколько листьев в его кроне. Без толку, но это у него в хлорофилле, не может он по-другому, понимаешь? А я вот что… я скажу ему — пусть присматривает, чтобы кошмары этой девчонке больше не снились. В любом из миров. Так и скажу ему, ага. Должна же от него быть польза!"
Херберт молча гасил резонансы нервных цепей, и роща снова становилась рощей. Стало слышно поскрипывание веток и тихий шепот листвы. Восточный край неба наливался светом.