Худож-докум. Повесть о Пелагее. Татьяна Долгополюк

художественно - документальная Повесть о Пелагее
Татьяна Долгополюк
 ТАТЬЯНА ДОЛГОПОЛЮК
 
 "ПОВЕСТЬ
 О
 ПЕЛАГЕЕ»

 

 … Я склонюсь над твоими коленями
  Обниму их с неистовой силою,
И слезами и стихотвореньями
 Обожгу тебя, горькую, милую…
 Николай Заболоцкий

 Глава 1
 
 Часть 1. Год 2001-й.

 -Верю, Господи, Ты давно уже простил рабу Твою Пелагею, любимую бабушку мою, не ведавшую, что творила она, когда, будучи несмышленым ребенком, не обученным вере из-за раннего сиротства, поддалась девочка глупому ликованию взрослых людей, рушивших колокольни и стены Петропавловского собора в самом сердце провинциального Александровск-Грушевского, переименованного с приходом новой власти в город Шахты. Прыгала, кривлялась, изображала дикий танец Пелагея вместе с другой детворой на руинах храма. Ты простил ей этот грех, Господи, ибо дал женщине сил мужественно вынести на протяжение всех последующих лет перипетии судьбы, свалившиеся на нее из-за этой вины. Не оставляй же рабу Твою и сейчас. Укрепи ее, Господи, ибо самое большое несчастье в жизни пришло к ней на склоне лет, дабы еще раз испытать ее сердце горем. Она пережила одного из своих детей.
 Перекрестившись на икону Спасителя, Татьяна подошла к изображению Казанской Божьей Матери. Она не была прихожанкой церкви и посещала ее изредка по велению сердца и души. Сейчас сердце и душа требовали попросить у Бога покоя и умиротворения для ее престарелой бабушки, никогда не ведающей этого самого покоя и живущей в тревоге за все человечество.
-Матерь Божья, пошли здоровья и сил бабушке моей, Пелагее Васильевне, матери рода моего, и попроси Всевышнего продлить дни ее жизни…
Горячий шепот молитвы сопровождался тихими всхлипами и долгими вздохами. Татьяна понимала, что на все есть Воля Божья и не внучке дано удержать земное существование мужественной восьмидесятисемилетней женщины, чьи глаза от постигшего ее горя вдруг обесцветились, а память превратилась в обрывки воспоминаний. Понимала Татьяна и причину своего душевного порыва. Не так давно, навещая бабушку, она услышала от нее слова, которые, ярко высветили из глубины души старой женщины устоявшееся чувство родственной любви:
-Я просыпаюсь рано, в четыре часа. Умываюсь и молюсь за всех вас, - сказала бабушка. А потом, наклонившись вперед, будто вовлекая в заговор, полушепотом добавила:
-Пока все спят, Бог меня первую услышит.
Как же хотелось сейчас Татьяне, чтобы и ее молитву услышал Бог.

Часть 2. Год 1932-й.

 Ничто не предвещало беды в сентябрьский день, когда деревья расцвечены пестрыми листьями, отдавшими весь сок свой августовскому солнцу. Они, эти листья, еще не слетевшие к ногам, но уже шелестящие от легкого дуновения ветерка, поют шепотом свою загадочную песню, которую хочется слушать, сидя в ажурной тени на удобной скамейке в сквере.
Только нет дела ни деревьям осенним, ни всем их листьям до того, что этот год выдался голодным. Толпы исхудавших горожан вынуждены из-за этой беды бродить по селам в поисках еды. Они обменивают на несколько картофелин, на кусочек сала и на пригоршню муки свои одежды и домашние вещи, гоня прочь от себя мысли о том, как хороши они были в своих нарядах и как необходимы ранее были им те самые вещи, которые сейчас спасают от голода их семьи.
Отправилась в этот путь и восемнадцатилетняя Пелагея. Молодую женщину редко называли этим именем. Поля, Полечка, Полина - это имя, нежное на слух и легкое в произношении, с раннего детства прочно вошло в ее жизнь, стало именем собственным, а строгое - Пелагея, осталось напоминать о себе лишь записью в паспорте.
 Полина рано повзрослела. Терпеливой и выносливой сделала ее та нужда, из-за которой, ради куска хлеба и тарелки супа, ей, двенадцатилетней сироте, приходилось нянчить долгими ночами на редкость беспокойного чужого младенца. Иногда ее били то чайником, то селедкой, то ли чем-то еще, попавшимся под руку грозной базарной тетке, за то, что силы ее к рассвету истощались, и она вдруг засыпала у колыбели, уже не слыша ни плача дитя, ни окрика хозяйки. Позже, когда подрос ребенок, и в ее услугах перестали нуждаться, пошла Поля в услужение к двум старым девам, преподающим ранее в гимназии какие-то предметы, а теперь скучающим от своей бесполезности. Она убирала дом, стирала белье и ходила на рынок, строго отчитываясь за каждую потраченную копейку. Готовили еду сестры сами. Потом наливали себе пахучий дымящийся суп и садились за трапезу, а девочке приказывали находиться вблизи, вдруг что понадобится:
-Хо-о-о-чешь кушать? - спрашивала по очереди каждая из сестер, черпая варево из тарелки и отправляя его в свой рот. - Хо-о-о-чешь кушать?..
Насытившись, обе, сурово хмурясь, сливали остатки супа из двух тарелок назад в кастрюльку:
-Ешь, чертова обуза!
Стойко перенеся все тяготы и лишения, сформировалась Полина к семнадцати годам в привлекательную девушку, мимо которой не мог равнодушно проходить Семен. Он уже давно любовался ею со стороны, но долго не решался заговорить с девушкой. Наконец, Семен придумал хитрый способ знакомства:
-Приходи убирать в моей мастерской, я хорошо буду платить тебе,- предложил он, а сам решил:
-Хороша! Женюсь!
Подумала - подумала Полина, да и согласилась вначале на работу, а потом и на женитьбу. Надежным показался ей парень.
 . . .

Семен был отпрыском многочисленной семьи, родословными корнями уходящей в ассирийскую нацию, но с начала века обрусевшей и давшей России и самобытного композитора, и талантливого врача. Сам Семен особых наук не изучил, но дело свое имел: у него была небольшая пекарня, в которой выпекались хрустящие вафли и маленькая мастерская, где мужчина вулканизировал прохудившиеся калоши жителям города и окрестностей. В голодный год пекарня закрылась. Одна вулканизация прокормить семью не смогла, и вскоре после женитьбы, уехал Семен работать в соседний Новочеркасск. Дома он бывал лишь по выходным дням.
 . . .

 Правой рукою, бережно прикрывая живот, в котором уже восемь месяцев существовала другая жизнь, левой рукою, занятой узлом с тряпьем, держалась молодая женщина за поручень вагона, поднимаясь на ступени поезда. Состав был переполнен пассажирами, которые, уже не вмещаясь во чрево вагонов, гроздьями свисали на его подножках, на что закрывали глаза станционные работники... - В тамбур мне не попасть, да и тесно там, и душно, - подумала Полина.
 - Вдруг живот придавят, лучше останусь на ступеньке.
Красный глаз семафора дернулся, подскочил вверх и замер там: проезд открыт! Паровоз, долгим гудком известив об этом и пассажиров, и провожающих, дергаясь и лязгая тормозными колодками и сцепками, выпуская из трубы клубы серого дыма, начал набирать обороты, приведя в движение длинный фанерный хвост.
 Из станционного здания на перрон выбежал мужчина с бутылкой воды в руке.
 "От поезда отстал, что ли?" - подумала женщина и закричала: -Давай сюда! - и посторонилась, дав пассажиру возможность ухватиться за поручень.
 Мужчина заскочил на подножку вагона отъезжающего состава и нечаянно толкнул своей ногою ногу женщины. В ту же секунду Полина почувствовала, как пальцы левой руки ее разжимаются, и она проваливается куда-то вслед за своим узелком.
Упав на железнодорожное полотно между стенкою перрона и рельсами, больно ударившись о насыпь, Полина не потеряла сознания, и потому увидела, как медленно надвигаются на нее ступеньки следующего вагона. Вот - вот они зацепят ее распластанное тело и потащат впереди себя, кромсая его на части. В последний момент женщина сжалась в комок, развернулась поперек насыпи и уперлась ногами в рельсы, чтобы откинуть себя к стенке перрона, но… ноги, скользя, сорвались с упора и легли на рельсы.
 
 . . .

-Ну вот, Вы и проснулись, чудненько! Лежите спокойно! Вставать не надо! - такой монолог пожилого человека в белом халате удивил Полину.
-Проснулась… Разве я спала?
И вдруг действительность ворвалась в сознание жестокой правдой. Крик ужаса и железный лязг приближающихся колес - последнее, что было перед этим самым сном.
-Что со мной? - еле выговорила она пересохшими губами.
-К сожалению, мы были вынуждены ампутировать вам обе ноги ниже колен, - ответил доктор. - Вы очень молоды, но должны понять: с этим можно жить. Вторая проблема гораздо серьезнее: ваш ребенок. Его сердце не бьется. Он погиб. Мы должны сделать вам еще одну операцию, но на нее необходимо Ваше согласие. Сейчас я приглашу акушерку, она поговорит с вами…
Руки Полины, до этих слов лежащие плетьми вдоль тела, взметнулись к животу, прижались к нему в поисках тех толчков, которые стали привычными:
-Нет! Нет! - закричала женщина. - Не дам дитя. Мне уже все равно не жить. Я умру вместе с ним! Я умру вместе с ним… Я умру…
. . .

Успокоительный и обезболивающий уколы сделали свое дело. Расслабленная и безразличная ко всему, лежала молодая женщина на больничной койке, рассыпав по подушке свои русые вьющиеся локоны. Ей не было никакого дела до ее беды. Она не слышала послеоперационной боли, зато четко ощущала, как шевелятся пальцы на ногах.
-Зачем они лгут? - спокойно думала Полина. - И ноги мои целы, и ребенок мой жив. Вот вернется из Новочеркасска Семен, и я попрошу его забрать меня отсюда. И пусть узнает, где узел мой. Мне поехать надо, запастись продуктами, а то от голода в груди молока не будет. Только в вагон или хотя бы в тамбур попасть постараюсь, на ступеньке стоять я теперь боюсь…
Мысли женщины текли плавно и не нарушали внутреннего покоя. Успокоительный и обезболивающий уколы сделали свое дело.

 . . .

Тем временем, молодой муж Семен, через сменщика узнавший о трагическом происшествии, беспокойно стоял у дверей больницы и трясущимися руками ломал одну за одной и папиросы и спички, разбрасывая их вокруг себя. Ему так и не удалось закурить в ожидании докторского разрешения увидеть жену. Он был против всяких поездок, но денег, зарабатываемых им, не хватало. К тому же, Полина всегда принимала решения сама. Но если бы он был дома…
 Наконец доктор вышел к нему. Протирая кусочком бинта снятые с переносицы очки, он низко опустил глаза, действием этим получив возможность не смотреть в перекошенное волнением лицо Семена, и заговорил:
-Я глубоко сострадаю вам. Колесами поезда вашей жене раздробило кости на обеих ногах. Ноги пришлось ампутировать по колени. Коленные чашечки сохранены и со временем она сможет воспользоваться протезами. Но есть еще одна беда. Ваш ребенок погиб… Семен невольно вскинул руку, загораживаясь от слов доктора, но тот продолжал: -…вашей жене необходима еще одна срочная операция, поскольку не удаленный плод вызовет заражение крови и тогда невозможно будет спасти и женщину. Мы должны перевезти вашу жену в родильное отделение, где ей сделают кесарево сечение… Наше решение вызвало у больной нервный срыв, она отказалась дать согласие на операцию и поэтому убедить ее в необходимости такого шага должны Вы. В противном случае решение такое согласие должны будете подписать Вы. А сейчас можете пройти в палату. Сестра даст Вам халат и тапочки. Потом зайдите ко мне, пожалуйста.
 . . .

Подойдя к палате, Семен не сразу решился войти. Ему надо было справиться с теми слезами, которые заливали его глаза, не давая быстро подняться по лестнице. Сейчас он увидит жену, такую любимую, и скажет, что никогда в своей жизни не оставит ее, что станет опорой ей на всю жизнь, что будет много работать и повезет Полиночку, нет, понесет (!) на руках к лучшим специалистам, чтобы сделать протезы. Он поможет ей научиться ходить на этих протезах, и они по-прежнему будут самой прекрасной парой на свете. Жалость к жене рвала сердце на части, но еще на меньшие части разрывалось его сердце из жалости к долгожданному ребенку, который вот-вот мог бы появиться на свет.
Наконец, справившись с волнением, Семен вошел в палату. Бледное лицо жены было умиротворенным. Простыня, укрывающая Полину до груди, стекала складками с ее высокого живота, на котором лежали обе руки женщины. Она прижимала ладони к телу, надеясь услышать, хотя бы слабый толчок плода в ответ на ласковые слова ее, обращенные к маленькому существу. Ей казалось, что говорит она достаточно громко, для того, чтобы ребенок смог услышать свою маму. На самом деле, губы женщины время от времени едва шевелились, чуть растягиваясь в блаженную улыбку. На минуту Семен замер у двери, потрясенный увиденным. Но, вдруг ощутив, как чувство любви его к жене удвоилось, а может быть, удесятерилось, он метнулся к кровати, захватил в свои широкие ладони маленькие женские руки и начал неистово их целовать…
…Вошедшая с термометром медсестра, застала мужчину прижатым ухом к животу беременной жены, слушающим как стучится маленькое сердечко ребенка, еще вчера насмерть перепуганного и материнским криком, и страшной болью. Оно на время затаилось в чреве матери, спряталось от этого страшного внешнего мира, в котором происходит что-то тревожное и непонятное. Но вот ребенок услышал те же ласковые слова, которые до этого дикого страха часто говорили ему мама и папа. Те слова, которые слышал и слушал маленький плод, упираясь пятками в стенки живота, расширяя свое жизненное пространство. Сердечко его опять поверило в безопасность и откликнулось на материнскую и отцовскую ласку неистовым стуком…
 …Через три недели Полину перевезли в роддом, где 13 октября она разрешилась девочкой. И поскольку жизнь ребенку спасла родительская любовь к нему, девочку так и назвали: Любовь.

  Часть Ш. Годы 1933-1934

 Депрессия, рожденная беспомощностью, сковывала мысли Полины, едва затихала ее маленькая Люба, накормленная досыта грудным молоком, на руках у матери. Боясь пошевелиться, чтобы не помешать сну ребенка, она, выбравшая теперь самое удобное для себя место - на полу, терпеливо ждала, пока придет на помощь кто-нибудь из близких, заберет из ее рук Любу и уложит девочку в кроватку. Полина сразу сообразила, что дочку тоже можно укладывать на полу, рядом с собой, обложив подушками, чтобы теплее было ребенку, но для этого должна была кончиться такая долгая зима…
 Весной Семен привез протезы. Надев их, Полина сразу же упала, после чего, ставшая излишне прямой в общении и не стремящаяся смягчать свои слова, отрезала все уговоры Семена повторить попытку:
-Я буду ходить по земле своими ногами, а если ты стесняешься меня, можешь оставить нас. И не надо мне никаких протезов, никаких колясок. Я знаю, что мне делать. Купи старую камеру от колеса автомобиля и клей резиновый, я буду клеить себе сапоги.
Эти сапоги нарисовались в ее воображении, когда она разглядывала раны на коленях, натертые при ходьбе. Слои ваты, покрытые сверху мягкими тряпками, сбивались и комкались при движении, надавливали и растирали в кровь не огрубевшую кожу. Ватные накладки на колени надо было чем-то фиксировать. Забегая вперед, скажу, что так и проходила женщина на коленях, всю свою долгую жизнь, одевая их в изобретения из резины, постоянно обновляя и совершенствуя свои модели. И один Бог знает, сколько тонн ваты превратилось в труху от ее тяжелой, но гордой походки.
Растить Любу помогали все женщины рода, благо только сестер у Полины было четыре. Жили они все вместе в большой квартире, приспособленной под "коммуналку". Да и сама Поля за год уже привыкла к своему положению, стала уверенней подвижней. Семен, оставивший работу в Новочеркасске и вновь открывший свою мастерскую, не выдержал испытания, он жалел и жену, и себя, и ребенка… Его постоянная душевная боль требовала лекарства - спиртного. Все чаще он приходил домой в подпитии. Потом, протрезвев, чувствуя себя виноватым, он старался угодить жене во всем, потакал ей, потому что не переставал любить ее по-прежнему. И от этой любви забеременела опять Полина. Она хотела этого, втайне думая: "вдруг Любаша умрет и не будет у меня дитя". Пережитый ею страх потерять ребенка прочно засел в ее сознании. В августе 1934 года родила женщина вторую дочь - Инну. Сразу же добавилось забот, но и смысла жизни тоже.
 
 Часть IV. Год 1937.

А смыслом жизни молодой женщины, ставшей матерью двух дочерей: стала одна большая цель: ей надо вырастить детей здоровыми и умелыми, ведь не зря Бог даровал ей девочек. Взрослые, они станут ее опорой.
Семен продолжал пить, не каждый день, но часто. Его не остановило рождение второго ребенка. Полине пришлось найти няньку Инне, а подросшую Любу она стала отправлять к концу работы в мастерскую отца, благо находилась та в метрах пятистах от дома. Но определить этот конец дня с каждым разом становилось все труднее. Семен стал чаще оказываться к вечеру не в мастерской, а в соседнем винном подвальчике. Пятилетняя Люба, находя его там, тянула отца за руку:
-Пап, ну пойдем домой, мама зовет!
Семен освобождал свою руку из маленькой ладошки дочери, доставал из кармана деньги и спрашивал:
-Какие конфеты хочешь, дочка?
-"Кавказские".
Затем он шел домой качающейся походкой, то и дело, спотыкаясь о каждую кочку. Люба плелась за ним, прижав одной рукой к груди кулечек с конфетами, а другой - волоча за собой мешок с калошами и рабочим инструментом. Дома мама доделает ту работу, которую не успел сделать за день отец. Семен давно научил жену этому мастерству.
Так и жила семья Полины в заботах о хлебе насущном, тревожно замечая, как сгущаются и наплывают на судьбы людские черные тучи с северной стороны. Они накатывают своей зловещей тяжестью на сгорбленные от труда спины людей, заставляя их все ниже и ниже склоняться под ударами судьбы. Но страшно роптать людям, ибо даже кухонные разговоры полушепотом могут услышать эти тучи и пролить на людей дождь из слез и горя.
В далеком Ленинграде арестовали, а потом расстреляли старшего брата Семена, работавшего врачом, объявив его врагом народа за участие в каком-то заговоре, называемом "Ленинградским делом". Трудно было понять, что это значит. Брат был гордостью рода. Его высокий интеллект, жизнелюбие и человеческая доброта не могли сделать его врагом никому. Семен тяжело переживал эту потерю, вмиг протрезвев. Он, как мог, утешал старых родителей. А они сломились, покорились страху за судьбы остальных детей: за самого Семена, за его старшую сестру Анну и младшего сына - шестнадцатилетнего Колю.
Страх оказался оправданным. В строгий кабинет был вызван отец Семена:
- Ваша семья проживает в нашей стране незаконно, так как вы являетесь подданными Ирана. Правительство требует, чтобы за двадцать четыре часа вы покинули наш город и выехали на свою Родину. В противном случае…
Сборы были недолгими. Семен собрал семейный совет. Усадив на колени дочерей, он дрожащим от волнения голосом стал уговаривать Полину уехать вместе с ним.
- Моя Родина здесь. И девочек Родина здесь. Я не поеду никуда. Я напишу письмо Калинину и попрошу, чтобы и тебе разрешили вернуться. А сейчас уезжай.
Да, женщина, наверное, ты права, - после долгого молчания проговорил Семен и, закрыв ладонями лицо, заплакал. Наконец, справившись со слезами, он вынул из кармана пиджака ключ от мастерской, и сказал:
-Хорошо, что я научил тебя делу, ты сможешь прокормить детей пока меня не будет. Я отвезу родителей и обязательно вернусь.
Притихшие Люба и Инна, ничего не понимающие в этом разговоре, не могли знать, что сидят на коленях у отца в последний раз. Они понимали одно: папа уедет, а потом вернется.

  Глава 2.
 Часть 1. Годы 1938. Иран.

Пережив все тяготы дальней дороги, родители Семена, он сам, его сестра и младший брат, наконец, добрались до далекого Ирана. Для молодых мужчин эта страна была чужой. Они родились и выросли в России, отвергнувшей их. Им пришлось учить чужой язык, а он давался с трудом. Трудно было понять и полюбить незнакомый Иран, признать его Родиной, и он отомстил за эту нелюбовь вначале Коле, а потом Семену.
Молодые иранцы, узнавшие от Коли, что он приехал из Советского Союза, стали расспрашивать парня о жизни в этой стране. Коля, тоскующий по русским друзьям, по тете Полине и по маленьким племянницам, не научившийся помнить зла, причиненного его семье русскими властями, начал рассказывать собеседникам, окружившим его столик в небольшом кафе, о том, как хорошо ему жилось в России. Он разговаривал громко и с акцентом, привлекая к себе внимание людей, но, увлеченный своим рассказом, совсем не заметил двух угрюмых мужчин, одетых в черные одежды. Они подошли к Коле, отвернули лацканы своих пиджаков и, показав мальчику полицейские значки, увели его в участок. Оттуда парня переправили в тюрьму, обвинив его в пропаганде враждебного коммунистического строя. Суд был скорым. Колю приговорили к смертной казни через повешение. Казнь тоже не стали откладывать надолго. Она была показательной, дабы неповадно было всем остальным "возвращенцам" вспоминать прелести коммунистического быта. Коле набросили веревку на шею, огласили приговор, затем выбили из - под ног опору. Но веревка оборвалась и парень, переживший дикий страх смерти, оказался лежащим на пыльной земле. По Корану, глубоко почитаемому в Иране, оборванная во время казни веревка говорила палачам о том, что Аллах дарует приговоренному жизнь. Но ненависть к советской стране замутила их рассудок. Они начали вешать парня во второй раз. И опять оборвалась веревка. С третьей попытки приговор был приведен в исполнение. Шестнадцатилетнему мальчику, рожденному в России, но принадлежащему Ирану, не нашлось места и в восточной стране, чтобы жить и радоваться жизни.
 . . .

Вынести еще одно горе было уже не под силу старикам. Они, раздавленные им, потеряли способность к передвижению. Их глаза стали слепнуть от слез, а руки дрожать, но сердца дедушки и бабушки продолжали болеть о семье сына. По силам - ли безногой женщине поднять внучек?
Душа Семена, обледеневшая от стольких напастей сразу, оттаивала, едва он, оставаясь наедине с собой, начинал вспоминать о жене и детях. Но как сказать родителям, что он хочет просить у правительства Ирана и Советского Союза дать ему возможность воссоединить свою семью, как оставить их, вмиг постаревших и слабых?!
Первым заговорил отец:
-Иди в посольство. Проси. Ты должен вернуться. У нас есть Анна, мы не вправе удерживать тебя.
Сам обратиться в Посольство Семен не успел. На следующий день его вызвали туда повесткой:
-Ваша жена в России обращалась к Правительству Советского Союза с ходатайством о разрешении въехать в Россию для воссоединения семьи. Это - русская хитрость. Вы - брат казненного советского шпиона. Вас, видимо, как и его, заслали сюда русские, а теперь хотят заполучить назад. Не выйдет. Мы ответим на запрос, что Вы не хотите возвращаться в Россию. Садитесь, пишите отказ.
-Нет! Я хочу!..
-Разве? Пишите отказ! И вообще, с вашей семьей надо разобраться. Пожалуй, ее всю ждет та же участь, что и вашего брата.
Ничего этого не знала Полина, тоскующая по мужу. На свое ходатайство о возвращении Семена, она получила ответ: "Ваш муж …N….Семен……N…..от возврата в Советский Союз отказался.
. . .

Страх. Это коварное чувство навсегда поселилось в семье, ставшей уже немногочисленной. Семен же, отчаявшийся увидеть жену и детей, решился на дерзкий поступок. Он устроился работать на пароход и стал ждать, когда же направится судно в какую - нибудь из республик Советского Союза. Так он оказался в Баку. Умудрившись сбежать с корабля, Семен добрался до Ростова. Чувство тоски по жене и детям, надежда на скорую встречу были попутным ветром молодому мужчине. Всего шестьдесят километров отделяли его от семьи. Но в Ростове беглец, объявленный в розыск, был задержан сотрудниками милиции и отправлен в Иран, как нарушитель границы. Там Семена приговорили к принудительным работам, связанным с химическими разработками. За несколько лет тюрьмы Семен потерял свое здоровье и вышел на волю больным и поседевшим.
 
 Часть 2. Год 1938. Россия.

 В мире существует множество эталонов - тщательно изготовленных умелыми людьми образцов меры веса, длины, еще чего-то, служащих для проверки таких же мер, находящихся в обращении. Но ни одному человеку не удалось еще и никогда не удастся изготовить эталон душевной боли. Она, эта боль, каждый раз проявляет себя по разному: то заставляет метаться по комнате в поисках чего-то неосознанного, что могло бы избавить душу от нее, то, напротив, придавливает своей тяжестью к постели так, что не остается сил шевелиться даже. И только голосам детей, иногда тревожно вскрикивающих во сне, удается выводить из безразличного ко всему на свете состояния, воспаленное горькими мыслями и дикой тоской по мужу сознание женщины. Но так бывает ночью.
Днем же, Полина полностью заменила Семена в мастерской. Она не только сохранила всех клиентов, но и расширила свой "бизнес". Накупив сапожных щеток и разной ваксы, женщина начала чистить обувь всем желающим, беря за это невысокую оплату. Люди потянулись к ее ларьку: кто из чистоплотности, кто из сострадания. Но проявлять это сострадание открыто не решался никто. Уж очень гордой была женщина и отвергала всякую жалость к себе. Сама же Полина готова была прийти на помощь любому, кто в этой помощи нуждался.
Люба всегда была рядом. Она садилась на маленький стульчик, немного поодаль от мамы, настолько, чтобы не слышать резкого запаха обувного крема, и терпеливо ожидала, когда мама даст ей какое-нибудь поручение. Девочке нравилось, что мама Поля считает ее взрослой и доверяет ходить в магазин или подметать пол в мастерской после работы. Еще Любе нравилось рисовать палочкой или тугой травинкой на влажной земле, не замощенной гладкими камнями, как вся остальная мостовая, и потому чернеющей вокруг ствола дерева, спасающего ее от жары густой тенью. Люба часто увлекалась этим занятием, воображая, будто она - умелый художник. И лучшими своими рисунками девочка считала те, на которых были изображены и мама, и папа, и она сама с сестренкой Инной. И ничего, что каждое утро на месте Любиного рисунка оказывались следы от метлы уличного уборщика. Она нарисует эту картину опять…
Вот и сейчас девочка настолько увлеклась своим занятием, что не заметила, как упала наземь с ее головы панамка и осталась лежать рядом, перевернутая книзу дном. Не сразу увидела Люба и то, как посыпались в ее шапочку мелкие монеты. Люди, проходящие мимо, думали, что просит девочка милостыню, и проявляли свое милосердие.
Когда же монеты, падая одна на одну, начали звенеть, подняла Люба голову на этот звон и увидела свою упавшую панамку, и деньги в ней. Обрадовавшись внезапному богатству, девочка собрала монеты в ладошку, и побежала радостно за конфетами, теми, "Кавказскими", которые раньше покупал детям отец.
 С конфетами Люба вернулась на прежнее место. Она хотела, было, подойти к маме, рассказать ей о свершившемся чуде, угостить ее лакомством, но та разговаривала с какой-то бабушкой, а Любе нельзя было перебивать разговор. Девочка ждала-ждала, рассматривая яркие бумажные обертки, когда же, наконец, освободится мама, вспоминала папу и совсем не заметила, что съела сама все шесть конфеток Но тут же сообразив, как исправить оплошность, девочка опять положила панамку на землю…
 Через время чудо стало понятным, но девочке была приятна людская доброта. Теперь она уже наблюдала, как прохожие останавливаются около нее, косят взглядом на работающую в стороне маму Полю, чистящую чей-либо ботинок и переговаривающуюся с очередным клиентом, а затем, доставая из кармана монетку, бросают ее в Любину шапочку и продолжают свой путь.
Через время, девочка повторила поход в магазин, ей захотелось купить для мамы шоколадку, но денег оказалось мало. Люба оглянулась на рассматривающую витрину женщину и обратилась к ней:
-Тетя, дайте мне денег!
Женщина удивленно взглянула на девочку и ответила:
-Как не стыдно тебе? Нехорошо просить деньги у людей! Кто заставляет тебя делать это?-
 Незнакомое ранее чувство стыда заставило ребенка выбежать из магазина и стремглав броситься к матери:
-Мама, мама, забери эти деньги! Я не просила, люди их сами в панамку бросали! -
-Какие деньги? - встрепенулась Полина и, осознав вдруг, что произошло, возмущенно закричала:
-Никогда! Слышишь? Никогда не проси милостыни, ни у кого! Свое, что имеешь, отдай, но сама не проси! Ты все поняла?
Она больно сжала Любину ладонь, потом резко оттолкнула от себя руку несмышленой дочери, сгорбилась вся, закачалась, как маятник. Но уже через минуту, выпрямившись, Полина притянула негромко плачущую девочку к себе, и обе они замерли, слившись телами в один живой комок, пульсирующий той ночной болью, эталона которой никто и никогда не сможет изготовить. И в этот миг не слышала городского шума усталая женщина, все звуки для нее слились в испуганный детский шепот:
-Прости меня! Прости меня!- всхлипывала Люба. Ей было, отчего плакать. Никогда раньше не кричала на нее мама.

 ГЛАВА Ш
 Часть 1. Год 1940

"Омывай полученную обиду не в крови, а в Лете, реке забвения". Эту фразу произнес еще в VI веке до нашей эры греческий философ Пифагор. Никогда не слышала этих слов Полина и ничего не знала о философе, но поступила по его совету. Омыла свою обиду на отказавшегося от нее мужа и на тяжелую судьбу свою Временем и начала расцветать, как дерево весеннее. Приосанилась, в глазах блеск появился, губы подкрашивать стала. А тут еще зачастил к ее мастерской молодой грузин. Высокий, симпатичный, хотя слегка прихрамывающий на одну ногу. Подойдет, поставит эту самую ногу на подставку:
-Женщина, почисть, ботинок, пожалуйста, - а сам начинает шутить, истории веселые рассказывать. Полине работать бы надо, не отвлекаясь, а у нее улыбка на лице играет, бровь то и дело вверх подергивается - на мужчину поглядывает. Он не торопит ее, наоборот кокетливо шутит:
-Видишь, носок у ботинка плохо блестит, крема добавь и бархаткой, бархаткой…
Полина старается навести лоск, а он то одну ногу поставит, то другую. Видно быстро уходить не хочет и повод для этого ищет.
-Откуда ты приехал, разговорчивый? - однажды решилась спросить его Полина.
-Есть в Грузии красивое место - Чиатури. Там горы купаются в лучах солнца и воздух можно пить, как пьют в ваших краях воду. Но нет там дела для настоящего мужчины. Я нашел это дело здесь - ответил кавказец.
-И что же за дело ты нашел в наших краях, настоящий мужчина? - проявила интерес Полина и тут же запылала смущением.
-Уголь добываю.
-А-а, шахтер, значит?
-Значит! Как же зовут тебя, догадливая? - спросил в свою очередь грузин.
-Полиной все зовут, хотя я - Пелагея. А тебя?
-Зови меня Арчилом.
-Арчилом? Имя какое смешное, никогда такого не слышала. Вряд ли и запомню его. Уж лучше я буду называть тебя Василием.
-Хорошо, Василием так Василием, - великодушно согласился мужчина, - а я тебя - Марфой. Согласна? - Вот так познакомились! - засмеялась женщина в ответ.
Арчил приходил часто. Как только отдохнет после смены, так и спешит в центр города, к новой знакомой. Работал он на шахте "Пролетарская диктатура" десятником, жил в мужском общежитии, где нередко устраивались его соседями по комнате коллективные попойки, противные, привыкшему к сухому виноградному вину, горцу. Вот и потянуло его к Полине, ежедневно сидящей на рабочем месте своем в самом центре города. От нее, от этой женщины, струилось какое-то домашнее спокойствие. Посидит Арчил в мастерской у Полины, поговорит о чем-нибудь, детям непременно угощенье передаст и будто дома побывает, так хорошо ему становится. А однажды доверился собеседнице и открыл ей свое желание:
-Хочу с женщиной какой-нибудь познакомиться, семью создавать пора. Нет ли такой на примете среди твоих знакомых?
А сам смотрит, что она скажет? Дрогнуло сердце в груди Полины, но виду не подала:
-Есть у меня сестра младшая - Шура. Приходи, познакомлю, - сказала и заболела душой опять. Успела, видимо, то ли влюбиться в весельчака, то ли привыкнуть к нему…
Арчил пришел к Полине домой на следующий вечер. Постучал. Открыла дверь маленькая Инна: -Здравствуйте, дядя Вася.
Инна не раз видела этого дядю, когда прибегала к маме в мастерскую. Он закидывал ногу за ногу, усаживал на начищенный ботинок девочку и катал ее вверх-вниз, вверх-вниз, будто на качелях. Инна рассказывала ему стихи, пела песенки. Люба, приходя из школы, тоже часто разговаривала с дядей Васей, но разговоры были серьезными - об учебе.
-Привет, мамино солнышко, - ответил Арчил и хотел было сказать Инне еще что-то, но замолчал смущенно:
Полина, нарумянив щеки, разбросав по плечам белокурые локоны, которые запутались в ярких, как и губная помада, бусах, сидела на кровати, прикрыв ноги ажурным платком, таким же белоснежным, как и блузка, обтягивающая высокую грудь женщины и как улыбка ее.
-Я… тут…торт принес… к чаю…
-Проходи, Вася, проходи. - доброжелательно пригласила войти в комнату хозяйка, - садись к столу. Чайник как раз поспел.
Пили чай молча. Арчил поглядывал на Полину, продолжающую улыбаться вроде бы, но отводящую глаза в сторону, едва их взгляды встречались. Горькими в этот момент были мысли женщины, которые она старалась скрыть от гостя: калека и с детьми, никому я теперь не нужна.
 Молчание затянулось. Наконец Полина, с сожалением прерывая романтическое уединение, подозвала Инну и сказала тихонько:
-Позови тетю Шуру. Пусть придет.
-Не надо звать Шуру, - неожиданно резко прервал ее Арчил. Не хочу я знакомиться ни с кем. Ты мне нравишься…
Удивленно взглянула на него женщина, не послышалось ли? А сердце зачастило набатно: нра-вишь-ся, нра-вишь-ся, нра-вишь-ся…
О чем они говорили потом, известно только им. На следующий день Арчил перевез свои вещи из общежития в комнату Полины. Впервые за долгое время, она не пошла в мастерскую, а приготовила праздничный ужин. Весь вечер взрослые беседовали игриво о чем-то, часто взрывались смехом, видимо радовались чему-то, а потом говорили, пришедшим в гости маминым сестрам, про какой-то ЗАГС. Люба и Инна, прислушиваясь к разговорам взрослых, перешептывались между собой, недоумевая, почему дядя Вася так смешно называет маму Марфой?

  ЧАСТЬ П. 1940- 1941 год.

Арчил стал называть Полину Марфой по одной простой причине. Он знал значение этого имени.
Госпожа! Так обращались на его родине к дамам красивым и величавым. А тут книжица какая-то недавно в руках оказалась, кто-то принес ее в общежитие. А в книге этой имена перечисляются и значения этих имен в переводе с разных языков. Полистал Арчил книжицу увидел, что имя Марта, а в русской транскрипции Марфа, в переводе с какого-то арамейского языка обозначает - госпожа. Прочитал он еще и то, что женщина с этим именем обладает характером деловым, прямолинейным и твердым. У нее сильно развито самолюбие и устремленность. Именно эти черты характера увидел в поведении Полины Арчил за все время дружеского общения, которое так неожиданно свелось к добровольно - условной перемене их имен. Глядя на эту русскую красавицу, Арчилу хотелось оградить ее от всех жизненных невзгод, сделать так, чтобы она и вправду царствовала. Госпожа! Конечно, госпожа! А потому - Марфа! Какое чувство руководило горцем, он и сам не мог понять, но ощущал в себе одно: в его руках оказалась женщина - самородок, тот драгоценный камень, который надо красиво огранить.
Этим и занялся молодой муж. Накупив Полине красивых нарядов, он легко убедил жену в том, что до театра совсем недалеко и поэтому все свободные вечера они могли бы его посещать. Полина уже и сама захотела в люди. Вечером, собираясь на очередной спектакль, глядя на себя в зеркало, она постепенно осознавала, почему Арчил выбрал в жены ее. Она нравилась сама себе.
Арчил тоже привык к новому имени, которым стали называть его в семье и в новом окружении. Девочки же, соскучившиеся по отцовской ласке, сразу назвали дядю Васю папой. А молодой мужчина, обнаруживший в себе отцовские чувства в ответ на детскую привязанность, и вправду заменил им отца. Он водил их в кино, гулял с ними в парке, придумывал для них различные игры, лечил обеих от простуды душистыми травами, рассказывал сказки на ночь…
Предложение мужа оставить свою работу и стать домохозяйкой Полина отвергла:
-Я привыкла трудиться и работа мне не в тягость. Да и что плохого увидел ты в том, что я могу зарабатывать деньги и помогать тебе содержать семью, - ответила она мужу, как отрезала.
Ничего плохого в этом Арчил не видел. Он полюбил эту женщину за ее независимость и трудолюбие, за непокорность трагической судьбе и поэтому не стал настаивать на своем предложении.
Полина же, довольная новым замужеством, каждое утро с глубоко затаенной в мыслях хитринкой, отправлялась на работу. Там знакомые люди, заводящие с нею разговоры о житье - бытье, будут постепенно узнавать, что у нее опять есть муж, и будут рассказывать эту правду своим знакомым, и все вместе они будут удивляться благородству Арчила…
Все так и было. До весны. Весной же пришлось Полине закрыть мастерскую. Она ждала ребенка.
Арчил работал по две смены. Потом он брал отгулы, собирался в дорогу и уезжал в Грузию совсем ненадолго. Возвращался оттуда нагруженный продуктами: сыром и мясом молодого барашка, ранними овощами и фруктами для всей семьи. Он знал: и детям, и беременной жене нужны витамины. Сестрам Полины он привозил подарки.
Долгожданный мальчик родился 12 июня. Счастливый отец дал ему имя Георгий и отправил радостные телеграммы на родину. Десять дней он нетерпеливо ждал возвращения жены из больницы. И вот этот день настал.
Солнечным воскресным днем, забрав из родильного дома жену и ребенка, неспешно и гордо нес Арчил своего первенца, завернутого в вышитое заботливыми материнскими руками покрывало. Путь семьи пролегал через парк. Полина шла рядом с мужем, переговариваясь и с ним, и с детьми, и с сестрами, пришедшими разделить их семейную радость. Ей слегка кружил голову аромат цветочных клумб, а может быть, это была послеродовая слабость? Женщина останавливалась по этой причине, отдыхала, а все понимающе ждали ее. И опять хитрила Полина. Большим ее секретом в это утро было то, что на самом деле, женщина хотела показать всем людям, которые оказались в это время в парке, какая она счастливая. Потому и не спешила. Музыка в репродукторе создавала настроение праздничное, ликующее, но…вдруг оборвалась на полуноте и голос диктора начал вещать:
Сегодня, 22 июня 1941 года… в четыре часа утра… фашистская Германия… без объявления войны напала на Советский Союз…"

 ГЛАВА IV
 ЧАСТЬ 1. 1942 год.

Арчила на фронт не взяли. Из военкомата мужчина возвратился огорченный:
-Чем я хуже других? - после минуты молчания вспылил он перед Полиной. - Я им говорю, что ходить могу много, что здоров, а они в ответ: "У вас одна нога короче другой!", - Подумаешь короче на сантиметр! Хромого нашли! Да, я…- и он в сердцах махнул рукой в ту сторону, в которой находилось здание военкомата, - …я под землей такие расстояния преодолеваю этой самой ногой, где пешком, а где ползком! А они мне, слышишь, что сказали: "В тылу, мол, тоже работники нужны", - Не мужик я, что ли?
-Мужик, мужик, - ответила Полина. - Не пыли, сам ведь знаешь, что правы они. На шахте тоже работать должен кто-то.
-Ну, раз должен, так я пошел…- обиженно ответил Арчил и вышел, хлопнув дверью.
Полина вздохнула облегченно. Дома останется муж, не уедет на войну, а там, глядишь, и закончится эта смута…
 . . .

Арчил пришел в шахтоуправление в разгар собрания. Директор рассказывал о задачах, поставленных перед шахтерами на ближайшее время. И одной из основных задач было закрытие шахты "Пролетарская диктатура", с полным выведением ее из строя путем разукомплектования оборудования, затопления лав и разрушением всех наземных объектов.
-…и слесарям, и взрывникам работы хватит. Расходитесь по участкам и приступайте к выполнению задания. И знайте, каждый из вас также необходим стране здесь, в тылу, как и ваши товарищи, которые ушли на фронт. Работать придется по две, а то и по три смены, но я знаю, вы не подведете… Ни тонны угля не должно достаться врагу! - закончил он свою речь.
 . . .

Полина заволновалась. Василий не возвращался долго, а она не подумала даже, что муж мог уйти на шахту. Выходной ведь. Вон сколько времени ждал, чтобы в военкомат сходить. Женщина спустилась по ступеням со второго этажа во двор. Василия нигде не было. Разыскивая его, Полина обошла дом и увидела пожилую незнакомку и мальчика-подростка. Они выбирали из мусорной кучи, лежащей неподалеку, картофельные очистки и складывали их в тряпичную сумку.
-Хозяйство какое держите?, - окликнула Полина женщину. Та оглянулась на голос, а во взгляде ее смешались и стыд, и голод:
-Нет ли у вас хлеба… для ребенка? - спросила она в ответ.
-Есть, конечно же есть! Пойдемте, я покормлю вас, - ответила
Полина и повела за собой женщину и мальчика. На кухне, она долила воды в рукомойник, подала людям чистое полотенце, а сама засуетилась у плиты.
Мальчик поглядывал на женщину исподлобья, стеснялся, видимо, а спутница его участливо спросила Полину, пока та наливала в тарелки горячий борщ:
-Что случилось с тобой, милая? -
 -Случилось. Голод виноват, - уклончиво ответила женщина. - Под поезд попала. -
Маленький Георгий подал голос из комнаты. Проснулся.
-Кушайте на здоровье, я сейчас - сказала Полина и ушла к ребенку.
 Переодев малыша и покормив его грудью, хозяйка вернулась вместе с ним на кухню. Женщина домывала полы и без того чистые, а мальчик принес с улицы два ведра свежей воды.
-Ой, зачем вы так, аж неловко мне! - смутилась Полина.
-Это нам неловко, а тебе, дочка, спасибо за обед. Может еще чем помочь?
-Да нет, мне муж во всем помогает, и дети. Две девчонки у меня, настоящие няньки! А где живете вы? Может когда, и обращусь за чем - спросила Полина, а сама подумала: если они близко где живут, то девочек пошлю за ними. Какую-нибудь легкую работу сделать попрошу, а сама покормить их смогу или дать им чего. Видно, что очень бедны эти люди.
-Мы, дочка, из деревни в город приехали. Дом у нас загорелся, а муж пожитки хоть какие спасти хотел, да не успел, придавило его обрушившейся крышей. Не смогла я на пепелище оставаться. В город подалась. Думала работу какую найду, да жилье, да сына отдам куда учиться - поздний он у нас ребенок, а тут война случилась. Перебиваемся теперь, чем попало, живем, где придется, а возвратиться некуда. Никого у нас нет. -
-Так куда же вы пойдете, оставайтесь здесь, - предложила Полина.
-Что ты, дочка, и муж при тебе, и ребенок маленький у вас, и еще две девочки, ты сказала, есть. В одной комнате вам и самим тесно, а тут еще люди чужие…
-Я придумала, - перебила женщину Полина, - лето впереди, а в нашем доме балкон большой и на дверь замок повесить можно. Мы с улицы его от ветра, дождя, да глаз чужих чем-либо загородим, комната вам получится. Постель там соорудим, я матрац дам, и подушки, и белья постельного. Питаться будем вместе. Мне с вашей помощью легче станет с детьми справляться. Муж у меня хороший, он против вас ничего не скажет. Да и в других комнатах сестры мои родные живут. Мы тут все дружные. Оставайтесь…
 Так дом № 2 в микрорайоне "Горняк" временно стал на одну "жилую" комнату больше, а семья Полины увеличилась на два человека.




Часть 2. 1942 год

Арчил был доволен поступком жены. Несмотря на то, что он лишь на три - четыре часа мог отлучаться с шахты домой для короткого отдыха, он нашел время помочь претворить идею Полины в жизнь. Летняя веранда оказалась сносным жилищем, а жена стала частым гостем в этой "комнате". Арчилу было спокойно, что пока он работает, в доме находится умудренная житейским опытом женщина и пусть молодой, но все таки мужчина - мальчик Коля, который, почувствовав себя необходимым, осмелел, стал разговорчивей. И он, и мама его, Надежда Ивановна, ответили на людскую доброту любовью и к Полине, и к Василию, и к детям их. Сразу приняли неожиданное соседство и сестры - Анна, Вера, Шура, Фрося.
Полина привязалась к женщине, то ли обликом, то ли возрастом напоминающей ей маму. По вечерам, уложив спать Георгия и девочек, Поля подолгу разговаривает с нею. В этих разговорах Надежда Ивановна поведала Полине о своей судьбе, о том как долго ждали они вместе с мужем ребенка. А долгожданный Коля прислушивался к тихим голосам взрослых, чтобы гнать из головы прочь мысли о войне, которая все чаще и чаще начала проявлять себя. От военкомата, расположенного так близко от дома, что надо всего лишь пересечь небольшую торговую площадь и сразу окажешься там, каждый день отходят машины с солдатами, уезжающими на близкий уже фронт. Провожающие толпятся у этих машин и безуспешно пытаются скрыть тревогу за отъезжающих близких. Из суеверия, плакать боится каждый, потому выдавливает из себя вымученную улыбку, но в последний миг все же срываются люди на плач, заглушаемый громким звуком гармони в руках у какого-нибудь музыканта. И музыкант, и гармонь являются непременным атрибутом проводов. Но громче музыки выкрики отъезжающих: "Мы победим! Смерть фашистским оккупантам!"
 Днем же, едва пройдет по домам почтальон, вдруг пронзает ненадолго установившуюся тишину чей-то громкий крик, опять же переходящий в плач. И этот крик, и горький плач вызывают в Коле воспоминания о пожаре. Мама плакала также, когда погиб отец…
 Теперь же, этот крик означает, что кто-то получил "похоронку". И выходят из своих жилищ женщины и старики, и сочувствуют все несчастной семье. Сочувствуют… и только. Потому что исправить то, что случилось, никто не в силах. И бегающая по двору детвора, уже
научившаяся играть в войну, вдруг прекращает свои игры, затихает, прижимаясь к взрослым… А плач разносится окрест, как звонок на урок восприятия чужого горя.
Не говорят о войне две женщины. Не хотят. И вовсе не из безразличия к ней, а из страха перед нею. Они говорят о жизни. Полина, доверившись собеседнице, продолжает рассказывать о себе:
- …отца своего я помню очень смутно. Звали его Василий Иванович, и работал он литейщиком на металлургическом заводе, а мама, Анна Степановна, - на папиросной фабрике в Ростове. Их родители относились к сословию мещан и жили безбедно. Дед Степан был лоцманом во времена Петра I, а дед Иван держал постоялый двор и ресторанчик в Ростове. Всю жизнь он копил деньги, золото покупал, хотел, чтобы после него наследство детям осталось. При раскулачивании, бросил он свою недвижимость и уехал из Ростова в Сулин, а драгоценности накопленные, и вещи кое-какие, спрятал в сундук, который оставил на хранение знакомой женщине, живущей неподалеку. Собирался по частям перевезти свое богатство, да не успел. Женщина та жила одиноко и умерла совсем неожиданно. Сундук исчез. Так в одночасье превратились родители папы из богатых людей в бедных. У мамы же было два брата. Один из них, Александр Степанович, инженером работал, другой - Степан Степанович, не знаю кем был, а знаю только, что было у него двое детей - сын Андрей и дочь Александра. Степан Степанович жил в Ростове и помогал моим родителям до тех пор, пока жена ему детей не нарожала. Инженер тоже помогал деньгами нашей семье, пока не увезла его на Кавказ графиня, за которой он ухаживал. Помощь их приходилась кстати. Тяжело было отцу одному справляться с семьей, в которой девять детей. Работал он помногу, не выдержал нагрузки, болеть начал, а вскоре после рождения самой младшенькой нашей - Шуры, умер. Через год заболела мама и тоже умерла. Маленькой я была, но запомнила, как перед смертью собрала мама всех нас и сказала: "Заменит меня вам Анна, она позаботится о каждом из вас. Вы же, сыновья мои, должны пойти работать на маслобойню, на мельницу, на бойню - куда сможете устроиться. Это для того, чтобы вы могли сами прокормиться и прокормить своих сестер. А девочки, как будут подрастать, пусть идут в услужение к людям. Не бросайте друг друга, только так вы сможете выжить".
Так и выживали мы. Брат Алексей выбрал для себя маслобойню, Борис - бойню, Иван тоже держал скотину, а вот Григория расстреляли белогвардейцы в восемнадцатом году. В гражданскую войну пропал без вести и Алексей. Сестры, подрастая, тоже начинали работать, кто рабочей, кто поваром. Я же поначалу скот пасла. Жила у хозяйки стада. Туфельки, помню, совсем развалились, и я начала босиком по скошенной траве за скотом ходить. До крови ноги обдирала, а признаться боялась, думала, прогонит меня хозяйка, подумает, что с больными ногами плохо ее коров пасу. А она, как увидела ноги мои посеченные, так сама мне обувь купила. Добрая была, не обижала меня. Потом подросла я и детей чужих нянчить начала. А тут опять беда случилась со мной. Вдруг ослепла я, а почему не помню. Может потому, что била меня эта хозяйка часто по голове. Ослепшую, она привела меня, до водоразборной башни и оставила там, сказав: "Сиди здесь, увидят тебя соседи и отведут домой". Долго я ждала, что подойдет к башне кто-то…
Постепенно возвращалось ко мне зрение, а когда выздоровела я, взяли меня работать в хирургическое отделение санитаркой. Я любила эту работу! И больных всех любила и жалела…-
Полина рассказывала и рассказывала о себе, дойдя в рассказе до того, как ног лишилась:
 -Когда же под поезд попала, оказалась на больничной койке в этом же отделении. Пока лежала здесь, после ампутации ног, гроза меня сильно напугала. Конец сентября теплым был, и окно в моей палате настежь открыли. Беременная я была Любой и жару плохо переносила. Откуда шар огненный появился я и в голову не возьму. Только полетал он, полетал за окном, весь искрящийся какой-то, а потом на ветку наткнулся и взорвался. Меня тотчас волной взрывной с постели на пол сбросило. Я и не поняла сразу, что произошло, показалось мне, что опять поезд на меня наехал, много грохота было и звона разбитого стекла. А как за Любу я тогда испугалась! Думала опять биться не будет, да обошлось. С тех пор, грозы боюсь больше всего на свете, а еще - одиночества…
Полина замолчала на минуту, а потом спохватилась:
-Ой, совсем я вас заговорила, Надежда Ивановна, спать давно пора. -
Собеседница, слушающая молодую женщину с чувством материнского сострадания, помолчав, ответила:
-Полечка, девочка моя, досталось в жизни тебе, а ты не озлобилась, доброй и чистой осталась. Есть у меня молитва записанная. Отдам я тебе ее. Сама я уже наизусть эту молитву знаю. Живи с нею, и она даст тебе силы преодолевать все твои трудности. А сейчас я помолюсь за тебя, и да поможет тебе Бог! -
Надежда Ивановна встала на колени лицом на восток, а он светлел уже первыми лучами солнца, еще спрятавшегося за горизонтом, и начала молиться:
-"Отче наш, иже еси на небеси…" -
Она шептала молитву и крестилась, а Полина, плохо понимая о чем говорит женщина, замерла, прислушиваясь к горячему шепоту. Она слышала время от времени имя свое и наполнялась благодарностью к собеседнице, а та продолжала молиться и вдруг слова понятными стали Полине и созвучными ее мыслям:
-Господи, дай мне с душевным спокойствием принять все, что принесет мне наступающий день, дай всецело придаться воле Твоей святой, на всякий час сего дня во всем наставь и поддержи меня. Какие бы я не получила известия в течение дня, научи меня, Господи, принять их с душевным и твердым убеждением в том, что на все Твоя воля святая. Во всех словах и делах моих руководи моими мыслями и чувствами. Во всех непредвиденных случаях не дай мне забыть, что все ниспослано Тобой. Научи меня, Господи, правдиво и разумно действовать с каждым членом моей семьи, никого не огорчая, не смущая. Дай мне, Господи, силы на преодоление утомления наступающего дня и на все события в течение дня. Руководи моей волею и научи меня: молиться, каяться, верить, надеяться, прощать, терпеть, благодарить и любить всех. Аминь.
-Господи, дай мне с душевным спокойствием принять все, что принесет мне наступающий день…- вторила женщине Полина, обращая себя в веру, и, чувствуя, как зарождается в ней надежда на то, что Отец небесный услышит ее просьбу и пошлет ей, наконец, это душевное спокойствие…
 
 ЧАСТЬ Ш .1942 год

Шахтное оборудование было демонтировано в кратчайшие сроки и строения взорваны. Шахта "Пролетарская диктатура" перестала существовать. Арчил получил увольнение.
 Линия фронта разделила уже пополам Украину и молодой отец решил увезти свою семью в Грузию.
-Куда же мы поедем. Где жить будем? - спросила Полина в ответ на его решение.
-Найдем. Приютит кто-нибудь.
-Нет, я так не могу. Жора совсем маленький, заболеет по дороге. А девчонок в поездах мучить зачем? Не может быть, чтобы война до нас докатилась. Вон сколько солдат на фронт уходят. Защитят они нас. Ты поезжай и найди дом, где мы сможем жить, тогда и уедем, если невмоготу станет. А ехать в неизвестность я не хочу…-
Что смутило Полину больше, когда она воспротивилась словам мужа: то ли эта самая неизвестность, то ли страх перед поездом, на котором ей придется ехать, она и сама не поняла.
-Хорошо, я туда и обратно - не изменил своего решения Арчил.- Найду жилье и вернусь.
Он понимал больше Полины в этой войне, но не хотел расстраивать ее. Он, как мог, скрывал от жены то, что войска советские отступают под натиском врага, и все большие территории становятся захваченными фашистами. Полина кормила грудью Георгия и ей нельзя было волноваться.
  Арчил уехал. И тут поняла женщина, как он был прав. Город, еще живший тыловой жизнью, вдруг заполонили санитарные машины. Полина выглянула в окно и увидела, как эти машины въезжали во двор. Санитары суетились около раненых и призывали людей оказать солдатам помощь и дать им ночлег. Люди выходили из своих домов и уводили раненых с собой.
-Ой, что делается там? - Полина, уже готовящаяся ко сну, вновь натянула на колени свои резиновые сапоги, вяла за руку Любу, а Инне приказав присмотреть за Жорой, спустилась со второго этажа вниз.
 Суета уже улеглась. Двор опустел. Несколько санитарных машин стояли поодаль. Полина подошла к одной из них и спросила водителя:
-Скажи, солдатик, немцы близко, что ли?-
-Да, сестра, близко уже.
-А что же, отступают наши? -
-Пока отступают.
-Что так?
-Силы не равны. Вот и прут они, гады! - сплюнул в сердцах водитель.
Полине стало страшно. Она судорожно схватила солдата за руку:
-Солдатик, миленький, ребенок годовалый у меня, не смогу я нести его, если пешком пойду. Отвези меня с детками хотя бы до Каменоломней…
-Какие Каменоломни, - отмахнулся водитель, - далеко же ты убежишь!
В кузове машины кто-то застонал громко.
-Кто это там? - заволновалась женщина.
-Раненый, - ответил солдат. - Всех разобрали, а этого никто не взял, видно побоялись, что умрет он у них за ночь. Ему руки и ноги взрывом оторвало. Лежит, бедолага, не человек, а - обрубок.
-Никто не взял? - встрепенулось жалостью сердце женщины-инвалида. - Давай, неси его ко мне! -
 Полина вмиг забыла о том, что бежать хотела от этой проклятой войны.
-Куда ж его к тебе, ты сама без ног…
-Зато с руками!- перебила солдата Полина.
-Ну, как знаешь! -
Водитель позвал на помощь шоферов с других санитарных машин и они подняли носилки с раненым солдатом в комнату женщины. Всю ночь не отходила от него бывшая санитарка Полечка, благодаря судьбу за то, что многому научилась, работая когда-то в хирургическом отделении. Всю ночь, не сомкнув глаз, помогала Полине девятилетняя дочь Люба.
  . . .

Утро только зарождалось на восточном горизонте розовой полосой, оттесняющей от земли ночную серость, а двор опять наполнился суетой. Санитары усаживали в кузова машин раненых солдат. И те, и другие готовились к отъезду. Унесли от Полины и ее раненого. За ночь он дважды приходил в себя, говорил что-то невнятно, надрывно. Полина силилась понять, о чем это он? Но потом убеждалась: бредит. Она смачивала марлю водой, разбавленной уксусом и обтирала ею мужское тело, пытаясь снизить хотя бы на градус его высокую температуру. Утром она проводила носилки с мужчиной до машины, поспешая за санитарами, боясь отстать от них, будто на носилках лежит кто-то близкий, которого сейчас унесут от Полины навсегда, а она не успеет с ним проститься…
На лицах горожан, пришедших на помощь санитарной части и превративших свои квартиры на ночь в госпитальные палаты, сострадание в это утро было смешано с недоумением: что же с нами будет?
-Что же с нами будет? - спросила Полина Надежду Ивановну, когда обе они направились домой. Но женщина, случайно услышавшая разговор двух офицеров о том, что госпиталь разбивать здесь не станут и, что этой санитарной части дан приказ отступать на юг, в сторону Кавказа, а другой - на восток, ответила:
-Василий приедет не сегодня - завтра, Уедем мы с ним, не бойся, Полечка.
Ответила так, а сама уже поняла, что не сможет вернуться Арчил, ведь немцы вот-вот придут в город, совсем уже рядом идут бои. Путь к возвращению домой Василию теперь отрезан. Но как сказать об этом этой сильной, но уже уставшей от тревог, женщине.
 . . .

Машины с ранеными солдатами, сигналя, уехали, и опустели улицы города, погрузившись в неестественную тишину, предчувствуя близкую беду. И длилось это предчувствие день, а на
второй - эту затянувшуюся тишину нарушил все же гул двух самолетов. Они кружили в воздушном пространстве над городом, то пикируя вниз, то резко уходя ввысь своими железными телами, ревя моторами и расчерчивая небо над стадионом и парком трассирующими пулями. Нападая друг на друга, обе машины удалились в сторону окраины, откуда через время дошел до центра грохочущий рокот взрыва. И было непонятно, кто же победил в этом поединке, а может быть оба самолета рухнули на землю, вон какой черный столб дыма ушел за облака.
 Этот воздушный бой вывел людей из оцепенения, но поверг в панику. Они, собираясь в безумные толпы, бросились громить витрины магазинов, взламывая двери, и, растаскивая по домам продукты и рулоны тканей, парфюмерию и куски мыла…
Паника и мародерство - удел слабых духом! Но кто возьмется осудить тех подростков, женщин и стариков, которые в страхе перед голодом и перед врагом, не давали себе отчета в своих поступках. Ведь у каждого из них было одно оправдание друг перед другом: "чтобы немцам не досталось".
Фрося и Анна подумали также и принесли с фабрики-кухни бидон с маслом и муку. Вся большая семья уже испытывала недостаток и денег, и продуктов, а скудные запасы, сберегаемые на "черный день", в первую очередь предназначались детям.
Женщины замесили тесто, раскатали его на пышки, зажгли "керосинку" и поставили на огонь сковороду… Но взвыла вдруг сирена "воздушной тревоги", вынимая своим ревом сердце из груди.
-Дети, бегом в убежище! - закричала Полина, а сама заметалась по комнате, собирая в узел детскую одежду. Надежда Ивановна, взяв на руки Жору и приказав девочкам держаться за ее платье, а Коле дать руку тете Поле, чтобы помочь ей спуститься вниз, повела всех в убежище - земляную щель, выкопанную за домом совсем недавно. Коля, подхватив тетю Полю под руки, сбежал по ступенькам, неся перед собой женщину, и совсем не заметил ее тяжести. Полина же, одернув блузку, поругала мальчика за это. Но тот остался доволен собой. Он готов носить тетю Полю на руках хоть всю жизнь, и ему не будет тяжело.
Далекий гул фашистских самолетов, летящих на город с запада, нарастал с каждой минутой. А потом и этот гул, и вой сирены, заглушил собой леденящий душу свист, переходящий в грохот. Началась бомбежка.
-Где Фрося, Анна где? - засуетилась Полина, не увидев сестер в убежище, и заплакала от отчаяния. Что же делают они? Почему не спрятались от бомб вместе с нами? -
Вслед за мамой начали реветь девчонки. Плача, им было легче переносить страх.
А две старших сестры, наперекор ему, этому страху, стояли у плиты и жарили пышки, вздрагивая от каждого взрыва. Лопались и сыпались на землю стекла в домах от взрывной волны, а гора этих пышек увеличивалась с каждой минутой и, наконец, полная чашка их собралась. Затушив "керосинку", женщины побежали в убежище, прижав к груди обернутую полотенцем чашку с пахучими лепешками, которыми сейчас они накормят всю семью…
Через два дня в город въехали немцы. Люба, вместе с другой детворой, забралась на крышу дома и смотрела на длинную колонну мотоциклов, которая двигалась к центру со стороны шахты "Нежданной". И казалась ей эта колонна длинной серой змеей с ядовитым жалом.
  . . .
 
-Мама вчера закопала свой партийный билет, - шепотом выдала Любе семейную тайну подружка, - Бабушка ей сказала, будто немцы коммунистов первыми расстреливают. А мама сказала, что не из-за этого билет закапывает, а из-за того, что его сохранить надо и выкопать, когда от немцев город освободят.
-Мне пора домой, - ответила девочка и спустилась с крыши. Память ее бережно хранила то недавнее событие, когда на площади у памятника Владимиру Ильичу Ленину ей, и ее одноклассникам, повязала на шею пионерские галстуки вожатая школы и сказала:
- Вы - будущая смена Коммунистической партии Советского Союза.
Алый треугольник украшал с тех пор школьную форму девочки и согревал ее тело так, что даже в прохладный день не надо было одевать кофточку.
Прибежав домой, Люба сложила в портфель все учебники свои и галстук, попросила у мамы тряпицу и, завернув школьную сумку в нее, отправилась закапывать свое бесценное имущество. Она тоже откопает его, когда немцев прогонят. Коля предложил свою помощь. Они нашли укромное местечко за забором "зелентреста", выкопали ямку, положили в нее портфель, а потом место захоронения своего драгоценного клада Люба затоптала ногами и закидала сухими ветками.
Единственного свидетеля и участника этого события - Колю, через несколько дней немцы угнали в Германию.
Солдаты оттолкнули закричавшую надрывно мать от ее единственного сына, ударили женщину прикладом автомата в грудь. Она упала от этого удара, на какой-то миг, провалившись в небытие, а потом спохватилась, опять метнулась за мальчиком, но, получив от фашиста еще один удар, осталась лежать распластанной на полу комнаты. Девочки, уткнувшись лицами в грудь Полины, плакали беззвучно, а Жора испуганно голосил. Она и сама в этот миг потеряла малейшую возможность сдвинуться с места и даже голос ее превратился в тихий шелест ужаса:
-Тише, дети! Тише, дети! -
 Не смогли сдвинуться с места и сестры Полины. Им всем хотелось спасти Колю, и поднять с пола Надежду Ивановну, но тела женщин в этот момент не подчинялись рассудку.
Мальчика, вместе с другой молодежью, согнанной из всех домов микрорайона в крытые брезентом грузовики, увезли…
Придя в себя, Надежда Ивановна поняла, что сына она больше не увидит. Который день женщина сидела немым изваянием у окна, не замечая и не слыша никого, кто обращался к ней. И постепенно тускнели ее глаза. Взгляд матери был обращен во внутрь себя на остывающее сердце свое, которое замедлило стук и начало превращаться в камень. Она горькими мыслями своими сама останавливала его. Немцы отняли у нее не сына - они отняли у нее и смысл жизни, и саму жизнь.
Похоронили Надежду Ивановну тихо. Соседи собрались в комнате Полины, помянули женщину добрым словом. Потом они шепотом обсудили между собой еще одну беду: сосед пошел в услужение к немцам, стал у них старостой.
-Вот, гад! - неосторожно произнес кто-то из женщин, - А семья - то у него какая хорошая была, и партийная!
-Да-а! В семье не без урода! - добавил кто-то и все разошлись по домам.
 А Полина осталась одна оплакивать свою вторую маму.
…

Все запасы еды кончились. Анна и Фрося решили отправиться за город, чтобы в селах что - либо раздобыть.
-Доживем ли до зимы, - сказала Анна, - неизвестно, - и положила в большой шалевый платок свое теплое пальто и ботинки. Фрося положила сверху единственное выходное платье, Полина - блузку и бусы, Шура - вязаную кофту и Верины туфли. Детские вещи решили пока не трогать.
Женщины ушли. Полина осталась думать, что же ей делать, чтобы прокормить троих детей. После пережитого ужаса молоко в груди кормящей матери осталось, но его стало меньше.
-…Во всех словах и делах моих, Господи, руководи моими мыслями и чувствами. Во всех непредвиденных случаях не дай мне забыть, что все ниспослано Тобой. Научи меня, Господи, правдиво и разумно действовать с каждым членом моей семьи, никого не огорчая, не смущая. Дай мне, Господи, силы на преодоление утомления наступающего дня и на все события в течение дня. Руководи моей волею и научи меня: молиться, каяться, верить, надеяться… - шептала молитву Полина, которой обратила ее к вере в Бога Надежда Ивановна.
 Озарение молящейся женщине пришло свыше. "В сарае остались авиационные камеры, которые Арчил покупал мне для сапог", - подумала Полина.
 Она принесла их домой, осмотрела. Затем взяла маленькую скамейку, вставила в узкую щель, прорезанную ножом, острую бритву Арчила. Обхватив коленями скамейку, чтобы не ерзала она по полу, начала Полина нарезать камеру на тонкие длинные резинки, которые можно будет вставлять и в трусы, и в юбки, и в шаровары… Без привычки пальцы поранила о лезвие тут же, но подождала, когда остановится кровь, и продолжила свою работу. Связав в пучок тонкие полоски резины, Полина пошла на рыночную площадь, оставив Жору с девочками. Резинки разобрали быстро. Полина накупила на вырученные деньги свекольной икры и вернулась домой кормить детей.
-…Дай мне, Господи, силы на преодоление утомления наступающего дня и на все события в течение дня…, - шептала она молитву, поднимаясь по лестнице.

 . . .

Солнце раскаленным потоком стекало с небесной выси вниз. Не было на небе этому потоку никакого препятствия, но разбивался он на мелкие брызги у самой земли, встречая сопротивление густых трав Эти брызги нанизывались на зеленые травяные веточки, тут же становясь золотыми соцветиями пижмы. Трава дурманила своим пряным запахом головы молодых женщин, возвращавшихся из похода по селам в поисках пропитания. Им удалось обменять носильные вещи на продукты, и они брели вдоль пыльной проселочной дороги, отягощенные своей ношей. Стрекотали кузнечики, выпрыгивая из травы при приближении странниц, монотонно жужжали шмели, зависая над их головами, рассматривая женщин, будто посланы эти шмели в разведку самой Царицей Горячего Июля, узнать: кто идет? Совсем не хотелось думать, что в городе, родном городе, хозяйничают враги.
Жара разморила уставших от дороги женщин, и они устроили себе короткий привал в тени лесополосы. Шура, выпросившая все-таки разрешения Анны отправиться в путь вместо нее, достала из узла небольшой ломоть черного хлеба и, разломив его, протянула половинку Фросе:
-Жара спадет, тогда дальше пойдем. А то голова кружится, спасу нет! Сестра хотела ответить что-то, но вздрогнула вдруг от неожиданности: из лесополосы, хрустя сухостоем, вышла девушка, стриженная коротко. Она, взглянув на хлеб в руках женщин, спросила
-Не могли бы вы поделиться со мною? Я ничего не ела несколько дней.
Сестры протянули незнакомке свой хлеб и спросили обе одновременно:
Кто вы? - и, не дожидаясь ответа, обе переглянулись настороженно.
-Я своя, не бойтесь - ответила девушка и, поколебавшись, продолжила - я… землячка ваша… ходила… с заданием, да вернуться в свою часть не успела, ушла она… Что мне делать, куда идти, теперь не знаю. Прячусь в лесополосе уже который день…
А почему домой не идешь, раз землячка? - спросила Шура.
-Я не в Шахтах жила, в соседнем городе. Немцы кругом, так и снуют по дорогам, не дойти мне домой. Да и как там появиться не знаю, я добровольцем на фронт ушла, что люди подумают?
 -Ну, что ж, тогда пойдем с нами, у нас поживешь пока.
Фрося сняла с себя косынку и протянула ее незнакомке:
 - На, повяжи на голову, чтобы стрижки не видно было. А-то фашисты сразу поймут, что служивая ты.
- Имя - то твое как? - спросила девушку Шура, поднимаясь с земли.
-Светлана я… Атланова.
-Ладно, по дороге все расскажешь, - прервала ее ответ Фрося, видя, что совсем не хочется девушке открываться до конца незнакомым людям:
-Меня Ефросиньей зовут, а это - Шура, сестра моя. Ты тоже говори, что сестра нам, если спросит кто по дороге. К родственникам, мол, в село ходили мы. А теперь - пошли, к вечеру до дому добраться надо.
Смеркалось. Успев до темноты дойти домой, женщины спрятали Светлану в сарае:
-Подожди здесь от греха подальше, - сказала Фрося, - Мы разведаем что там, да как. Кто его знает, что дома делается. Три дня нас не было.
Анна молча выслушала сестер и сказала:
-Не сможем мы утаить девушку. Староста все про нашу семью знает. Не лютует он вроде бы, не обидел еще никого, да разве угадаешь, как он поведет себя, когда ее увидит. Рассказать ему надо все, только не говорить, где девушка прячется. Сказать, что в парке встретили незнакомку стриженую и решили рассказать ему о ней. Другого выхода у нас нет.
Анна вышла из комнаты, и сестры замерли в тяжелом ожидании: не хотелось верить в плохое - сосед раньше был уважаемым человеком.
Сестра возвратилась быстро, ведя за собой солдатку. Через минуту в комнату вошел и староста. Он увел Светлану на кухню, поговорил с нею о чем-то и, возвратившись, сказал:
-Пусть здесь поживет. Ваша семья большая, незаметна она среди вас будет. Соседям, если спросят, скажете, что родственница к вам жить пришла, племянница - дочь брата вашего. Дом, мол, их разбомбили, жить ей негде. Да не болтайте никому, что я так велел - пригрозил напоследок пальцем сосед и вышел из комнаты.
Все облегченно вздохнули. Детей накормили и уложили спать.
-Ну, что ж, что давай знакомиться, племянница - обратилась к девушке Анна.
Светлана, пережившая за последние дни столько тревог, что хватило бы не на один год мирной жизни, рассказала сестрам о том, что родом она из соседнего города Новошахтинска, отец ее - директор одной из шахт города. Он благословил дочь на борьбу с захватчиками, когда она решила пойти на фронт. В отряде Светлане оказали доверие и командир отправил ее с ответственным заданием в сторону Дона…
-Само задание - то я выполнила, да вот возвратиться не успела, - сокрушалась девушка, - Что же теперь обо мне подумает и командир мой, и девчонки из отряда, - Света задумалась на минуту, а потом добавила: -Да и дом мой рядом - рукой подать. Вот бы весточку о себе родителям отправить, да как?-
Последние слова запали в душу Шуре. Она не открыла никому мыслей своих в эту, на удивление тихую ночь, но для себя решила: "Я отнесу весточку родителям Светы, пусть только жара спадет".
Прошло несколько дней. Светлана не выходила из дому, и потому ее присутствие оставалось незамеченным никем. Дни были похожи один на другой. Все уже привыкли, что немцы время от времени обходят квартиры, осматривают их, не появился ли кто подозрительный. И все же стук в дверь кованных немецких сапог напугал людей своей неожиданностью. Открыли двери сразу, да и как не открыть?
-Партизанен? - закричал фашист, едва вошел в квартиру и увидел в ней Светлану, застигнутую врасплох.
Полина ахнула: девушка стояла перед немцем с непокрытой головой.
Поля подхватила Жору и быстро подала его в руки Свете, шепнув:
-Держи, а потом выкрикнула - Нет, не партизан! Вот, видишь, сын у нее, сын, - киндер!
-Партизанен! - опять вскрикнул фашист и направил дуло автомата на девушку и ребенка: - Вэк! Выходить! Шнель, шнель!-
-Нет, - опять нашлась женщина, показывая рукой на голову Светы: - Тиф у нее. Тиф!
Староста, сопровождавший немецкий патруль, вышел из - за спины немца и громко произнес:
-Тиф! Я, я…, - затем он оттолкнул девушку в глубину комнаты и, сказав на немецком какую-то фразу, увел солдата на лестничную площадку: повторяя: - Тиф! Тиф! Опасно! -
Немую сцену, затянувшуюся на несколько мгновений, нарушил своим плачем Жора. Он протянул ручонки к маме, а та вдруг осознав, что в ее ребенка, во имя спасения чужого ей человека, всего минуту назад было направлено дуло фашистского автомата, метнулась к сыну, прижала его к себе и заплакала вместе с ним.
Светлана опустилась на колени перед женщиной:
-Спасибо вам, Полина, - и, обняв своих спасителей, девушка заплакала тоже.
. . .

Отпылала пестрыми красками осень, яркость которой была приглушена серой массой оккупантов, лязгающих своими автоматами и рявкающих то и дело на людей. Она, эта серая масса, которая в момент вторжения в город, показалась Любе шипящей змеей, этой хладнокровной змеей и оказалась:
-Я зде-е-е-сь, я парализую ваши мысли и вашу волю…Имя мое - фашизм!…
Но люди, самые обычные люди, женщины и дети, живущие в оккупированных городах и старающиеся не попадаться на глаза этой змее, не подвергать себя лишней опасности, почему-то в экстремальных ситуациях забывали бояться ее, откладывающую свои яйца на всем пути продвижения в глубь России. Из этих яиц вылупливались такие же серые гадкие змеи, которые множились, клубясь, вырастали до неестественных размеров и расползались по домам людей, чтобы изгонять их оттуда вон своим жутким шипением:
-Век! Шнель!
-Выходить! Быстро! - кричали людям переводчики и добавляли: - Ничего не брать!
 Немцы выгоняли полуодетых людей на мороз. А они, поднятые с постели в начале декабрьского дня, громким стуком прикладов в двери, обнимались, прощались друг с другом, уверовав сразу в чей-то отчаянный шепот:
-На расстрел сгоняют…
Но панику прервал староста:
-Здесь будут жить офицеры гестапо! А вы уходите отсюда.
Полина, поотставшая от людской толпы, услышав это, решительно вернулась в квартиру и начала выносить из нее узел с давно собранными необходимыми вещами:
-Век! Шнель! Никс! Не брать, матка! - заорал фашист на всю лестничную площадку. Женщина, отмахнувшись от него, продолжала свое дело. Оставив узел за дверью, она вернулась в комнату и, вцепившись в спинку кровати, начала тащить ее к выходу.
-Никс, матка, не брать! - орал, пришедший в себя после удивления от неповиновения ему безногой женщины, фашист.
Киндеры у меня! - кричала ему в ответ Полина, забыв в негодовании о том, как умеют немецкие солдаты бить прикладом в грудь русских женщин, - На чем будут спать, зима на дворе! - и, обращаясь уже к Инне и Любе, добавляла:
-Толкайте, девочки!
Немецкий офицер, услышав шум, поднялся на этаж:
Что здесь происходит? - спросил он на ломаном русском языке.
-Дети у меня! Три ребенка! Киндеры! Маленькие они еще, А он, - Полина указала на солдата, - кровать взять не дает.
Офицер, глядя на взволнованную женщину сверху вниз, испытывая не меньшее удивление отчаянному ее неповиновению, повернулся к солдату и приказал ему что-то.
Тот, щелкнув кованым каблуком, вышел из комнаты и тут же возвратился, ведя за собою других солдат. Они вынесли во двор три железных кровати и Полинин узел…
 . . .

Люди разошлись кто куда, оставив насиженные места свои. Одни ушли к родным, другие - к друзьям, которые конечно же пустят их в свои дома.
 Шура и Фрося, взяв с собою Инну, ушли искать пристанище для всей большой семьи. "Вместе вы не пропадете" - помнили они наказ матери. Через время трое возвратились:
-Там, напротив входа в парк, в доме трехэтажном, есть пустая квартира. В ней окна без стекол, но мы найдем чем их заколотить. Давайте туда пойдем.
За два раза, уходя и возвращаясь, Анна, Фрося, Шура и Света перенесли в найденное жилище кровати.
 Полина, укрывшаяся от холода в сарае с углем, спросила:
-Как же с детьми я буду там. Замерзнут они.
-А ты, Полечка, пойди к тем двум сестрам, что учительницами в гимназии были. Попроси, чтобы пустили тебя на одну ночь. Прислуживала ты им, они тебя пожалеют. А мы за это время окна чем-нибудь забьем, да комнату прогреем. Завтра туда и придешь. А сейчас угля надо набрать во что-то, чтобы немцы не заприметили и не отобрали, - сказала Фрося.
Полина развязала узел и вынула из него Инин портфель, купленный для нее Арчилом. Осенью прошлого года девочка должна была пойти в первый класс: - На, дочка, сложи сюда кусочки покрупнее - обратилась она к Инне, - да пойдемте со мною обе.
-Мама, можно я с тетей Фросей и тетей Шурой пойду. Я им помогать буду стекла искать или фанерки. Тетя Аня и Света нас там ждут.
Непоседа Инна давно уже привязалась к теткам. Ей больше нравилось ходить вместе с ними всюду, чем сидеть с Жорой или быть около мамы. Люба же, наоборот, старалась не отходить от матери ни на шаг, привыкшая считать себя ее опорой.
Сестры, забрав с собою племянницу, ушли. Вдруг в дверном проеме сарая показался немолодой немец с ведром в руке. Он вынул из него небольшой сверток, протянул Полине, и, кивнув в сторону детей, начал жестикулировать руками, будто ест что-то. А потом добавил, трудно выговаривая: Завтра… киндер…ходить…кастрюля…каша…тайком…и, с грохотом набрав в ведро угля, ушел тут же. Удивленная женщина спрятала сверток на груди своей, будто испугалась, что солдат вернется и заберет его обратно. "Странный какой-то немец, не злой", - подумала женщина.
Очень не хотелось Полине идти на поклон к старым девам, но, смирив свою гордыню ради детей, уничтожая в себе все обиды на сестер, продрогшая от долгого сидения в сарае, пришла Полина к ним с просьбой пустить в дом ее и детей двоих всего на одну ночь.
- Нет у нас места. Была бы ты одна, а то с детьми. Беспокойство от них всегда! - загалдели наперебой состарившиеся девы.
-"Руководи моей волею и научи меня: …верить, надеяться, прощать, терпеть, благодарить и любить всех. Аминь", - первое, что пришло в голову Полине в минуту отказа. Вслух же она произнесла решительно:
- Уйду отсюда только завтра! "…надеяться… прощать…терпеть…" - стучало сердце безногой матери.
-Ладно, оставайтесь, - вдруг потеплела одна из сестер и, сняв с вешалки старую потрепанную шубейку, бросила ее на пол: - Тут ложитесь…

 . . .

Второй портфель сестры нашли в оставленной после бомбежки квартире. Освободив его от тетрадок и учебников, Люба и Инна занялись доставкой угля для отопления одной из комнат, в которую вселилась вся большая семья.
Девочки с портфелями, ходили через парк к собственному сараю. Отодвигая с задней его стороны подгнившую, и потому легко сорванную с гвоздя доску, они просовывали в щель свои худенькие ручки и доставали через нее кусочки черного антрацита, наполняя ими школьные сумки. Набирать угля помногу было нельзя, чтобы не привлекать к себе внимание немцев, а ходить за углем почаще - можно. На детей никто не обращал внимания, кроме одного человека - того самого немца, который дал маме сверток с едой. Немец был поваром. Он постоянно носил на голове белый колпак и находился то в кухне по соседству с сараем, то у котла, установленного в парке сразу за домом. В один из девичьих походов, он, зайдя в сарай, увидел детские ручонки, которые нащупывали угольки. Солдат обошел строение и столкнулся носом к носу с детьми.
 Девочки, сидящие на корточках, вскочили от неожиданности, схватились за головы перепачканными руками, оставляя на платках черные следы, но немец, махнув рукой, тут же ушел. Подхватив свои портфели, сестры убежали, и потому не увидели того, как вернулся повар, держа в руках маленькую кастрюльку с кашей. Безногая женщина не прислала за едой детей, а ему, имеющему дочерей в далекой Германии, и вынужденному вопреки его желанию оказаться врагом русским людям, ненависти к которым он совсем не испытывал, было стыдно за свою зверствующую страну. Исполняя воинскую повинность, он старался не брать в руки оружия, предпочитая автомату "поварешку".
Дома девчонки наперебой рассказали всем о страшной встрече с немцем, который не успел отнять у них портфелей. Полина же, расспросив дочерей о том, как выглядит тот, засобиралась тут же пойти к оставленному дому своему. У нее было очень серьезное дело к этому фашисту. Один раз он уже помог ей. Пусть поможет и второй. Захватив с собой листок бумаги, вырванный из найденной тетрадки, и химический карандаш, пошла Полина проторенным девочками путем. Промерзшая земля неприятно холодила кожу коленей женщины, будто и не было на ней тонких резиновых сапог, но ей необходима была эта встреча.
Подождав в стороне, пока выйдет из кухни солдат, женщина попыталась объяснить ему, что ей нужны негодные автомобильные камеры, Она жестикулировала как могла, показывая немцу на клееные резиновые изделия свои и, наконец, протянула мужчине карандаш и тетрадный листок. Тот, понимающе кивая, изложил просьбу Полины, на бумаге, выписывая карандашом незнакомые женщине знаки. А потом, оглядевшись вокруг, протянул ей небольшую тряпичную сумочку с крупой, которую Полина тут же спрятала под плюшевой шубкой, и зашептал горячо:
-Матка! Гитлер капут! Я не хочу воевать. Я хочу плен. Ты спрятать меня от фашист? Когда русский армия придет, я - плен! Корошо, матка?
- Хорошо! - не успев осознать до конца, о чем просит немец, ответила Полина. А потом, подумав, кивнула головой: - Спрячу!
Поход в авторемонтные мастерские состоялся на следующий день. Пеший путь безногой
женщины был далеким, но надежда на возможную добычу, половинила его.
-Мама, давай я сбегаю с запиской сама, тебе не надо будет так далеко идти, - всю дорогу суетилась Люба. Ей было холодно и она, то и дело, отбегала от матери, затем возвращалась к ней, прыгала и стучала ногой об ногу.
 -Не могу я тебя одну отпустить. Иди сюда, давай мне руку - беспокоилась женщина.
Наконец они пришли к автобазе и показали записку солдату, дежурившему на проходной. Через время к женщине вышел другой немец и протянул ей кусочек вулканизационной резины и клей из ремонтного набора.
-Нет. Мне камеру надо, много камер, - попыталась было объяснить женщина, но солдат непонимающе развел руками и ушел.
Разочарованная и уставшая от дальней дороги Полина, вернулась домой. Камеры нужны ей были, чтобы опять резинок нарезать. Продавая их, можно было бы покупать продукты.
-Куда ходила, Поля, по такому морозу? - спросила женщину новая соседка.
-Камерами разжиться хотела, - ответила женщина - для сапог, да для дела. Только зря проходила, не нашла ничего.
-Это что в шины вставляют? Я такую видела в подвале, где кафе разрушенное. Сразу у входа в парк. Дрова искала и видела. Еще шин, да камер много вдоль дорог на окраине города валяется. Немцы свои колеса то и дело переставляют. Режет им их кто-то. В народе говорят, будто пионеров дело. Какой-то отряд подпольный занялся таким вредительством фашистам проклятым.
 -Вот смельчаки ", - подумала Полина, - "Храни их, Господи!" - а вслух ответила:
-Неужто пионеры могут такое? Люба моя - тоже пионерка, а ведь совсем ребенок еще…
 А юные пионеры города Шахты и вправду всеми силами наносили удары немецкой армии, собравшись в подпольную группу. Эта группа за время оккупации, привела в негодность более трех тысяч покрышек и камер немецких автомобилей, вывела из строя больше тысячи машин и уничтожила 15 тонн горючего. Она, эта группа, систематически приводила в негодность фашистскую связь, а по ночам расклеивала листовки, которые готовили для горожан подпольные партийные и комсомольские организации. В этих листовках горожанам сообщали о положении на фронтах.
. . .
 
 К вечеру пошел снег. Он засыпал большими хлопьями пустынные улицы города, покрывая своей нежной белизной крошево из стекла и камня, кирпича и дерева, разбросанных повсюду еще с лета. Город преобразился, посветлел. Кроны деревьев в парке склонились, отягощенные снежными шапками почти до земли, скрыв от людских глаз почерневшие стволы, израненные залетными пулями. Все следы войны остались под снегом. Раннее утро еще нежило инородных пришельцев теплом русских домов, и они не мельтешили в этом снегопаде серостью своих шинелей. Город превратился в сказочный мир!
Девочки, выпив по чашке утреннего кипятка, подкрашенного зверобоем, укутавшись в большие шалевые платки, отправились в эту сказку за очередной порцией угля для их ненасытной печки.
-В этот раз точно увидят нас фашисты, - определила Инна, - видишь какие следы в сугробе после нас остаются. Может нам попросить угля у этого немца, что маме записку написал?
-Попросить - то можно, да вдруг гестаповцы увидят, что мы к дому пришли, и ему достанется от гестаповцев, и нам. Застрелят нас или пытать начнут.
А чего нас пытать? Мы же не партизаны и не партийные - ответила Инна, а если меня и станут пытать, я все равно им не скажу, что наша тетя Вера - коммунистка и, что она на фронт добровольно вместе с санитарами ушла… Как она там? - вздохнула Инна.
А они и так это знают, - ответила Люба. Тебя дома не было, а к нам солдат немецкий приходил с переводчиком, спрашивал, где Вера Васильевна и фамилию называл. А мама сказала, что она с госпиталем ушла, а муж ее на войне. Тогда переводчик рассмеялся и сказал, что раз она с санитарами ушла, то давно уже в Дону плавает, если ее еще рыбы не съели.
-Его самого рыбы съедят, когда наша армия их прогонит, - возмутилась Инна, - или собаки бродячие. Тетя Вера живая.
-Конечно живая, я недавно во сне ее видела. Будто она раненого бойца одной рукой за собою тащит, а в другой руке у нее сумка с бинтами, Эти бинты размотались и как ленточки над полем вьются. А немцы по этим ленточкам стреляют, только пули их мимо бинтов пролетают…
-А бинты белые были, не окровавленные? - спросила Инна.
-Нет белые-белые и длинные-длинные…
-Наверное, это хороший сон.
-Я когда маме рассказала про этот сон, она тоже так решила. А сама потом с тетей Фросей о чем-то шепталась. И еще про дядю Павлика они разговаривали. Мама сказала, что тете Вере с мужем повезло…
Переговариваясь между собой девочки, перешли дорогу и направились к входу в парк, слева от которого стояло большое кирпичное здание. Около боковой двери этого здания, ведущей в подвальное помещение, топталась лошадь, запряженная в телегу. Людей около нее видно не было. Девочки почти приблизились к телеге, как вдруг дверь распахнулась и из нее вышли немецкие солдаты, несущие два голых бездыханных человеческих тела, мужское и женское. Немцы бросили истерзанные побоями тела на голые доски повозки, прикрыв их наготу какой-то грязной тряпкой, и возница, хлестнув лошадь плетью, уперся плечом в заднюю стенку телеги, высвобождая усилием своим скрипучие колеса повозки из снежного плена, а потом запрыгнул наверх, усаживаясь поудобнее возле трупов…
Девочки, широко раскрыв глаза свои, окаменели от испуга, но каждая из них успела перед этим окаменением схватить сестру свою за руку, и обе их руки сплелись в одну, дрожащую руку, удерживающую сразу оба портфеля. Лошадь, стронувшись с места, начала медленно приближаться к сестрам. Завизжав, разбежались девчонки в разные стороны, разорвав свое единение. Люба метнулась назад к дому, к маме, а Инна побежала через парк в ту сторону, где жила она раньше. А вослед каждой девочки несся дикий хохот фашиста:
-Хенде хох, киндер! Ха-ха-ха!
Не добежав до угольного сарая, то и дело, проваливаясь в сугроб, выбираясь из него, и опять проваливаясь, обессилевшая Инна остановилась в раздумье: идти ли одной за углем или лучше уйти отсюда от греха подальше. Вокруг было тихо и только скрип снега под сапогами солдата, ходившего вокруг дома, охранявшего утренний покой офицеров, нарушал эту тишину. Инне стало одиноко и жутко и она, пройдя через двор фабрики - кухни, вернулась домой с пустым портфелем.
-Где ты была, девочка моя? Почему с Любой не вернулась? - встретила ее у дома Полина. - Пойдем домой, не надо больше ходить туда. Бог с ним, с углем этим, не замерзнем без него, обойдемся как-нибудь. Иди кипятка выпей, погрейся…- суетилась вокруг Инны взволнованная мать. Дома девочка успокоилась. Она села к столу, а мама поставила перед ней тарелку с мелко покрошенной макухой, в которой чернели крупинки высохшей земли, и позвала сюда же Любу. Обе девочки начали завтракать, набирая в ложку это "лакомство", отправляя его в рот и тщательно пережевывая. Потом они запивали эту смесь горячей водой. Земля хрустела на зубах детей и хруст этот больно ранил сердце Полины:
"Камеры, мне нужны резиновые камеры. Как же не вовремя выпал снег", - думала женщина, глядя на девочек - придется пойти за той, что в яме лежит. Как достать ее оттуда, ума не приложу".
Полина отвязала веревку, на которую женщины вешали белье для сушки, смотала ее и, посмотрев на Любу, сказала: - Одевайся, дочка, пойдем со мною.
Люба шла впереди и протаптывала в снегу дорожку для мамы, а Полина шла вслед за дочерью, заметая подолом юбки следы свои. Возле разрушенного подвала они остановились. Крыша на яме сохранилась, но зияла большими черными дырами. Подвал был глубокий. Полина одним концом веревки обвязала талию Любы, другой ее конец привязала к дереву, стоящему рядом, а середину намотала на руку свою:
-Опускайся потихонечку, дочка. - Мама там темно, мне страшно, - ответила Люба, пережившая утренний испуг. Подвал находился на противоположной стороне аллеи парка, как раз напротив той двери, откуда утром выносили не живых людей.
-А ты разговаривай со мною и не будет страшно. А хочешь, песни пой. Опускайся, девочка, на дне ямы камера лежит, ее достать надо. Резинок нарежем, продадим, еды купим.
Люба уперлась ногами в стенку подвала и, держась руками за веревку, начала спуск. Достигнув дна, она постояла немного, чтобы приучить глаза к подвальному сумраку, который после яркого снега показался ей кромешной темнотой. Потом она пошарила руками по земле и нащупала ту самую камеру, про которую сказала соседка. Полина, разговаривая с девочкой, не заметила, как к яме подошел немец, держа на изготовке автомат:
Хенде хох! - закричал он, лязгнув затвором. И направил дуло автомата вниз, на девочку. Партизанен?
Вздрогнула Полина, а Люба внизу, услышав команду немца, и вправду подняла руки вверх, загородившись от дула резиновым кругом. -Киндер там, дочка моя. Не партизанка, нет! Сейчас я достану ее. Не стреляй, - и она со всей силы начала тянуть веревку вверх, повторяя и повторяя: - Не стреляй, не стреляй…
Вытащив из подвала Любу, она забрала из рук девочки камеру и бросила ее перед немцем, затем подняла юбку свою повыше, показывая на колени:
-Сапоги себе клеить буду.
Немец вытащил из кармана фонарь, направил луч его в яму, и не обнаружив там никого, ушел. Мать и дочь вернулись домой.
Полина уложила в постель обеих девочек и маленького сына, укрыла их потеплее, а сама, сев в изголовье, запела вдруг колыбельную песню, которую пела детям, каждому в свое время. Под песню эту они уснули и стало Полине спокойно от глубокого их дыхания. Вечером женщина разрезала лезвием камеру на узкие резинки, Инна играла с Жорой, который опускал свои маленькие ладошки на ладони сестры, а девочка гладила его руки, повторяя без конца: -Кисенька, кисенька, брысь, - а потом слегка хлопала по ручкам мальчика, не успевшего их отдернуть от Инниного прикосновения. Жора заливисто смеялся, размахивал ручонками и опять укладывал их на сестрины ладошки. Люба, укутавшись в мамин полушубок, сидела на подоконнике, глядя сквозь мутное стекло в заснеженную даль и задумчиво пела:
-Степь, да степь кругом, путь далек лежит. В той степи глухой замерзал ямщик…
  . . .

Немецкий повар узнал, где теперь живет Полина. Он пришел к ней совершенно неожиданно, после того как заметил, что дети перестали брать уголь из сарая. Вместо детей Фрося, Анна и Светлана начали ходить на террикон, выискивая в залежах тусклой породы блестящие угольки.
-Матка, я дать тепло, - обратился к женщине повар и высыпал из мешка в стоящее у печи ведро, принесенное топливо.
-Спасибо, - сдержанно ответила Полина.
 Каким бы добрым по отношению к ней ни был немец, она все равно видела в нем врага. На оккупированной немцами территории города действовали подпольные партийные и комсомольские организации, держащие оккупантов в постоянном напряжении, дезорганизующие их работу. Немцы хватали людей, бросали их в шахтный шурф по малейшему подозрению в причастности к диверсиям, то и дело происходящим в фашистском логове. Вражеского зверства
простить было невозможно ни умом, ни сердцем. И лишь готовность этого немца сдаться в плен советским войскам гасила в Полине ненависть.
-Дочка дома нет?- спросил немец и протянул плитку шоколада маленькому Жоре.
-Нет, они конюшню чистят. Солдаты заставили.
-Конюшня что? - не понял повар.
-Чистят от навоза помещение, где кони ваши стоят. Школа там раньше у нас была, - ответила Полина, отметив для себя, что немец все лучше говорит на русском языке.
-Я, я, - закивал головой немец. Кони надо чисто…, - он замолчал, а потом, вдруг спохватившись, что миссия его уже выполнена, засобирался уходить, но остановился у порога:
 - Конь завтра резать буду. Мясо дам. Приходи утро.
На следующий день Полина отправилась в парк, к тому месту, где была установлена фашистская полевая кухня. Повар, а с ним еще три немца свежевали круп лошади. Они снимали с него шкуру, а поодаль от них стояла толпа горожан, пришедших сюда в надежде, что вдруг останется на промерзшей земле маленький кусочек мяса, отлетевший от топора при разделке туши.
Полина близко подходить не стала. Она остановилась в стороне, ближе к сараю своему и начала ждать. Завершив дело, немцы сложили куски конины на деревянный щит и понесли в сторону дома. Никто не смотрел им в след. Все взгляды людей были устремлены вниз, под ноги, в поиске мясных крошек, и людские фигуры в это время были похожи на вопросительные знаки.
Повар, проходя мимо Полины, кивнул ей головой: жди, мол. Через время он вынес из кухни завернутую в тряпицу конскую голову.
Женщина, возвращаясь домой с драгоценной ношей своей, спешила, то и дело оглядывалась по сторонам, не веря, что никто не захочет догнать ее и отнять этот неожиданный дар.



 Часть 1У. 1943 год.

Прошел месяц. В самом начале февраля опять появился повар, принесший с собой немного крупы, муки и несколько банок тушенки. Войдя в квартиру, он зашептал горячо:
-Ваша армия близко. Я не хочу воевать. Гитлер капут! Спрячь меня. Я хочу плен.
Полина, накинув на себя шаль, ответила: - Иди за мной.
Месяц назад, угостив кониной соседку, живущую одиноко в квартире на первом этаже дома, Полина поведала ей о странном немце, который ждет наши войска, чтобы сдаться им в плен.
-Неужели среди них такие есть? - удивилась женщина.
-Выходит есть. Помогал мне он не раз, детей подкармливал, вот и сейчас голову конскую дал. Я не просила, сам сказал: "Приходи, коня резать будем". Страдаю я душою от его подачек, да куда денешься с тремя детьми. Да и сестры зачастую голодные. А что они могут? Вон Шуру нашу прячем постоянно от немцев проклятых. Красивая она у нас. Не раз уже домой прибегала, перепуганная до смерти. То и дело, пристают к ней фашисты. Мы ее на улицу уже выпускать боимся.
-А этот ходит не из-за Шуры ли? - спросила соседка.
-Нет! Этот - пожилой уже и спокойный такой. Говорил, что дочки у него тоже есть, что скучает по ним сильно. Небось, на фронт попал из-за того, что поваром работал. Погибнуть, видать, боится. Просил меня спрятать его, я и пообещала, а сама ума не приложу, где?
-А у меня и спрячем. Под полом. Сверху сундуком лаз закроем. Авось, получится. Все на одного фашиста в их войсках меньше будет. Пусть голодными посидят. Глядишь, ослабнут от голода и автоматов своих не поднимут, А, когда наши придут, скажем им, что это мы его в плен взяли, - засмеялась от этой мысли соседка, и тут же вздохнула: - Скорей бы пришли соколики, да этих гадов перебили! Вчера в листовке читали бабы, близко вроде бои идут. Так что, как соберется сдаваться в плен фашист, пусть приходит, мы его пленим…
. . .

Немца спрятали, там же, под полом. Чтобы не было страшно соседке одной, опустилась с третьего этажа квартировать к ней и Полина. Обеим женщинам было не по себе. Вдруг облава какая случится? Найдут его, как объяснить немцам, почему их дезертир в подвале у женщин отсиживается, да еще сундуком задвинутый.
Но войска Пятой ударной армии Южного фронта под командованием генерал - лейтенанта Цветаева, развивая стремительное свое наступление, уже приблизились к городу…

  . . .

- Мама, там офицеры фашистские из нашего дома драпают, - закричала, ворвавшаяся в квартиру вместе с клубами морозного воздуха, Инна, - они грузят на машины ящики с чем-то и провода свои сматывают на бо-о-льшие катушки.
Инна зачерпнула ковшом из ведра воды, выпила ее взахлеб, и опять затараторила:
-Мама, там соседи некоторые уже домой вернулись, побоялись, что их квартиру займет кто-то…
Правильно побоялись, - засуетилась Фрося. Нам тоже бояться надо. Давай, сестра и мы домой собираться.
-Не пойду я никуда отсюда, - ответила Полина. Здесь жить буду. Вдруг немцы дом заминировали, а потом его вместе с нами взорвут. Я не пойду туда, и вы угомонитесь, повторила она решительно.
-Да что ты, Поля, говоришь такое? - вступила в спор Фрося. Вернутся хозяева этой квартиры, тогда освободить ее надо будет, а в нашей поселится кто-нибудь за это время. Не-е-т, пойдем-ка, Инна, и мы свое жилье сторожить. А ты, Поля, собирайся потихоньку - повернулась Фрося к сестре. Как успокоится все, я за вами Инну пришлю.
Вся семья перебралась домой на следующий день. Дом встретил их теплом прогретых комнат, но чужой прокуренный дух еще витал в его стенах. Во дворе суетились два немецких солдата и шофер. Они подкатывали к машине деревянные барабаны с проводами связи. Детвора, встретившись, наконец, друг с другом, с тихими насмешками наблюдала, как пытаются фашисты закатить огромные бабины в кузов автомобиля.
-Грузить, киндер, шнель! - повернулся к детям один из них и лязгнул затвором автомата, - шнель, шнель!
Дети нехотя уперлись в катушки, а они не поддавались детской силе и не хотели закатываться вверх, наоборот, срываясь в самый последний момент, грозя раздавить кого-то своей тяжестью, помноженной на скорость, откатывались назад, натыкаясь на препятствия и переворачиваясь. Дети разбегались в стороны, и невозможно им было сдержать свой восторг от беспомощности немцев.
Громко смеясь, взбежала Инна на крыльцо, готовая кривляться и прыгать перед фашистами, но замолчала тут же, увидев направленный на нее ненавистный взгляд одного из них. От греха подальше она метнулась в подъезд, захлопнув за собой дверь, прошитую автоматной очередью в следующую секунду. Немец рассвирепел настолько, что готов был преследовать девочку, но гул самолетов, появившихся над шахтинским небом, заставил фашистов бросить все, запрыгнуть в машину, которая тут же выехала со двора. Началась бомбежка.
Одна из бомб угодила в здание типографии, расположенной недалеко от дома, и оно запылало, покрывая белый снег черным пеплом…
Бомбежка была короткой, а атака стремительной. По улицам города проехали танки, настигая немцев, а потом заполнили его улицы красноармейцы. Грохот боя откатывался к окраине, и все реже и реже раздавались выстрелы, а потом и вовсе затихли. И лишь треск шифера, разлетающегося от горящей крыши взорванного здания, создавал ощущение близкого боя. Удержать дома мальчишек было не под силу никому.
-Инна, иди посмотри, там на площади тот фашист, что в тебя стрелял убитым на дверце машины висит. Наши эту машину подбили, а он даже выскочить из нее не успел.
Непоседа Инна убежала с ребятами, не услышав, как в след ей кричит мать:
-А, ну, вернись! Кому сказала.
Света выбежала из дома, чтобы остановить Инну, а той и след простыл. Увидев на улице солдат, девушка направилась к ним.
-Господи, да что же это делается? Куда это все бегут? - только и успела выговорить Полина, выходя на балкон. Громкий Светин крик заставил вздрогнуть ее:
-Ранили или убили, - охнула женщина, но тут же увидела как повисла Света на шее у лейтенанта.
Поля, Полечка! - кричала она, - командирчика своего я встретила.
Светлана вернулась домой, заметалась по комнатам, целуя сестер и детей:
-Милые мои, спасибо вам за все. Часть свою я встретила. Теперь вместе с ней воевать буду против гадов фашистских.
Полина подозвала Светлану к себе и попросила привести ее командира. Тот зашел в дом, широко улыбаясь:
-Спасибо вам за Свету, хорошую девушку вы сберегли.
-Это вам спасибо за то, что освободили нас, - ответила женщина, а потом добавила:
Там немец один в плен просится, он под полом у знакомой моей отсиживается. Заберите его, пожалуйста, или скажите кому. Он поваром у офицеров был, может быть знает что-нибудь полезное для вас, - и, провожая лейтенанта до двери, добавила: - он не зверствовал здесь, он помогал всем нам. Света покажет, где он прячется…
12 февраля 1943 года город Шахты был освобожден от фашистских захватчиков и сразу забурлила в нем жизнь: открылись магазины, заработали парикмахерские…
. . .

К концу зимы серое небесное полотно истрепалось частыми ветрами, превратилось в свисающие лохмотья, сквозь которые полился на землю поток голубого света, насыщенный рыжими солнечными лучами, а потом и эти лохмотья исчезли куда-то: то ли иссушило их потеплевшее солнце, то ли поглотили невесть откуда появившиеся облака, похожие на стада молодых барашков. Снег в парке быстро стаял, оставив после себя кое-где зеркальные лужицы. Они гармонично вписывались в черную, промокшую насквозь почву и были похожи на глаза Земли.
Два таких глаза оказались близко друг от друга. Один – маленький, будто прищуренный, второй – широко распахнутый, восторженный и гордый своим величием. Люба, увидев эти "глаза" из окна, поставила Жору на подоконник и показала пальцем в их сторону.
-Слышишь, - спросила она мальчика, - что говорит один "глаз" другому?
-Нет.
-Он говорит: «Я большой! Во мне отражается много облаков, а в тебе всего одно облако. Я больше увижу того, что происходит в этом мире».
Жора, приставив ухо к стеклу, прислушавшись, и, ничего не услышав, спросил у сестры:
-А, что говорит второй "глаз"?
-Второй молчит, Он понимает, что первый прав.
-Мне ничего не слышно, - огорчился Жора.
Давай оденемся и подойдем к ним поближе, тогда и ты услышишь.
Наблюдать за этими лужицами из окна стало повседневным занятием мальчика.
За это время произошло много событий: от Веры пришла весточка. Ее санитарная часть стояла под Сальском и она просила, чтобы кто-то из сестер приехал и забрал у нее продукты, которые она собрала за зиму, ограничивая себя в питании. Об этом Вера не писала, но было понятно и так, откуда может взяться такое богатство. Сама же она писала о том, что ее сослуживицы, узнав, какая большая семья у Веры, и, какая мужественная в этой семье Полина, пополнили эти припасы: кто баночкой консервов, кто кусочком мыла…
К Вере поехали, обрадовавшиеся хорошему известию, Фрося и Шура. Вернулась из Сальска Шура одна:
-Фрося осталась в санчасти, - рассказала Анне и Полине сестра. Ее зачислили на "довольствие" и теперь она будет служить вместе с Верой.
-Ну вот, теперь и за нее переживать надо, - сокрушенно, но с затаенной гордостью, ответила Полина, а сердце Анны сжалось по-матерински: "Сохрани их, Господи!"
 Сестры не могли знать тогда, что и Вера, и Фрося, пройдя длинными трудными дорогами войны, вынося с поля боя раненых и врачуя их, дойдут до Берлина, на подступах к которому, встретится Вера со своим мужем Павлом. Встреча эта могла стать трагедией для любящих друг друга людей:
Павел, узнав, что санчасть, в которой служит жена, находится рядом с его воинской частью, выпросит у командира несколько часов для свидания и отправится на него:
-Стой, кто идет? - спросит Вера, находящаяся в то время в ночном дозоре и услышавшая чьи-то приближающиеся шаги и хруст веток:
-Стой, кто идет? - повторит она, - стрелять буду! - но не услышав ответа, тут же выстрелит вверх, а затем направит дуло автомата на застывший в темноте силуэт человека, готовая при малейшем его движении, нажать на курок.
 Павел же, ни разу не спасовавший за годы войны перед врагом, услышав вдруг родной голос жены, потеряет дар речи. Неожиданный спазм овладеет его голосовыми связками и только в последний миг, сжалившись над измученным разлукой солдатом, освободит его голос из плена своего, и успеет мужчина выдавить из себя:
-Вера, это я!
А со стороны санчасти, услышав тот предупредительный выстрел, уже будут бежать на помощь Вере боевые подруги, поднятые по тревоге…
 Судьба будет милостива к двум сестрам, и они вернутся домой далеким августовским днем 1945 года целыми и невредимыми. Дети гроздьями повиснут на тетках, а потом будут с любопытством рассматривать правительственные награды, украшающие их гимнастерки. Мужество двух женщин-добровольцев страна оценит по достоинству.
А пока что, солнце с каждым днем припекало все жарче и жарче, и наблюдал Жора, как усыхает большая лужа. Он радовался этому, потому что ему было жалко ту, вторую лужицу, все время молчащую. Он не услышал и первой, но привык верить сестре. И вот, наконец, "выбражуля" сравнялась в размерах с маленькой, а после и вовсе исчезла. И долго еще сверкала на солнце и отражала облака вторая, наблюдая, как радуются наступившей весне птицы, все выше и выше взмывающие в небо. Жора уже знал, почему так произошло. Люба объяснила ему, что вторая лужа была глубокой, потому в ней было больше талой воды, той воды, которая смыла с городских улиц вражьи следы, а потом и сама испарилась прочь. Воздух наполнился сладким запахом тополиных почек. Мир стал зеленым и не страшным больше, потому что… домой вернулся папа.
Первой его, обвешенного сумками и баулами, сильно хромающего от тяжести своего груза, останавливающегося по этой причине на короткие передышки, увидела соседка, вывешивающая белье для сушки. Она приоткрыла дверь в квартиру Полины и закричала возбужденно:
-Поля, там Василий твой идет.
Девочки метнулись к окну, а потом, завизжав от восторга, побежали навстречу отцу. Полина же, вынув из сундука нарядную блузку, переоделась быстро. Затем, густо намазав губы помадой и припудрив лицо, собрав русые локоны в тугой узел и закрепив его гребешком, она разбудила спящего Жору, усадила его, не понимающего что происходит, к себе на колени и замерла в ожидании: узнает ли подросший сын отца?
. . .
 
Жора папу не забыл. Он сидел у него на коленях, водя рукой по небритой щеке Арчила, а тот, целуя мальчика, слушал Полинин рассказ о том, что довелось пережить семье в его отсутствие. Во всех движениях мужчины и во взгляде его чувствовалось смущение.
-Я виноват, что уехал и оставил вас одних, никак не думал, что вернуться не смогу. Я и до Грузии тогда не добрался. Многих мужчин, что в поезде ехали, сняли с него и отправили окопы копать. Так я попал в ополчение. Вместо того, чтобы солдатом быть - обозником стал, - добавил Арчил с сожалением. Не мастер - а подсобник. Однако и этот труд не легче. А потом я ранение в ногу получил от пули залетной. В госпитале Симферопольском лежал. Письма отправлял вам, а ответа не было. Да и не надеялся я на ответы. Знал, что немцы город захватили. После госпиталя, отправили меня в тыл, а я решил все же до Грузии добраться. Удалось. Теперь вот за вами приехал.
-Тогда не уехала, а сейчас и подавно нечего нам дом оставлять. Пережили мы все страхи. А что тебя здесь не было при немцах, так довольна я этим. Ты не русский, они бы тебя убили. Многих людей загубили, сволочи, только за то, что кровь им людская не чистой кажется. Все рыскали по городу, евреев выискивали. А так - жив ты, слава Богу. Мне без тебя трудно было, зато спокойнее. А нелегко сейчас всем. Нет, уезжать не станем мы, - еще раз повторила Полина. - Теперь шахты разрушенные восстанавливать будут. Так что мужики сейчас на вес золота…
. . .
"Писатель, который пишет из желания быть в согласии с народом, и писатель, который пишет из желания быть в согласии с истиной - знаешь ли ты, в чем разница между обоими? Первый - плод финика, а второй - его косточка. Кушай себе плод на здоровье, но помни, что косточка, которую ты кидаешь прочь, пробивает землю и скрывается под почвой на некоторое время; потом бог пошлет ей облако, оно прольет влагу и оживит ее после смерти. Она покажется наружу, вырастет, тень от нее увеличится, а плоды от нее будут есть и твои потомки, и внуки, и их дети." *

Глава V. Часть 1. 1947 год

Бывают же чудеса на свете! Четвертого ребенка, девочку Наташу, Полина родила в Любин день рождения - 13 октября. - Ну, вот, еще одна нянька мне будет на старости, гордо произнесла она медсестре, когда та принесла девочку на кормление.
-Что, одна уже есть? - спросила женщина, чтобы поддержать разговор. -Есть, и не одна, а - две. Большие уже. Пятнадцати лет и тринадцати. И мальчику семь лет исполнилось? -А сколько же лет прошло, как без ног вы остались? - удивилась та.
-Пятнадцать уже.
-Как же вы четверых детей родить решились? - спросила медсестра и тут же, смутившись нетактичности своего вопроса, поспешила добавить: - Счастливая Вы!
-Счастливая, - согласилась Полина, вновь испытав прилив материнской нежности в ответ на слабое движение маленького язычка ребенка, соприкоснувшегося с тугим соском наполненной молоком материнской груди.
-Господи, дай мне с душевным спокойствием принять все, что принесет мне наступающий день, дай всецело придаться воле Твоей святой, на всякий час сего дня во всем наставь и поддержи меня. Какие бы я не получила известия в течение дня, научи меня, Господи, принять их с душевным и твердым убеждением в том, что на все Твоя воля святая. Во всех словах и делах моих руководи моими мыслями и чувствами. Во всех непредвиденных случаях не дай мне забыть, что все ниспослано Тобой…
В горькие минуты испытаний и в сладкие минуты радости возникала эта молитва в сознании Полины, как материнское напутствие на каждый поступок ее. И придавали бесхитростные слова и сил, и надежды. А каждый наступающий день приносил с собой новые радости и огорчения, знакомил Полину с новыми людьми и приводил за собою новый наступающий день с неожиданными событиями.

 Часть П. 1950 год.

Арчил, принеся с шахты в очередной раз, вместо зарплаты пачку облигаций, собрал семью за столом.
-Пиши, Инна, - сказал отец, показывая пальцем на уголок бумаги, - надписывай имена, посмотрим кто из нас счастливый?
Инна вывела старательным почерком: мама, папа, Инна, Жора, Наташа…
-А Любе тоже писать?
-Конечно, пиши! Она же наша. Вернется со своим театром с гастролей, а ее подарок ждет, - не без гордости добавил Арчил, прививший в свое время старшей дочери любовь к искусству.
Выигрышной оказалась облигация Полины. Сверив цифры на билете с таблицей в газете, не поверила своим глазам женщина:
-Не может быть! - пришла она к соседке, - Посмотри еще раз.
-Почему не может? Все правильно. На твой билет выпал выигрыш - десять тысяч рублей. Поздравляю.
-Никогда мне ничего задарма не давалось! - растерялась Полина.
-Какое ж это - задарма? Твой Василий когда всю зарплату полностью в дом приносил? Небось, и забыла уже. Хорошо, что на базаре торгуешь резинками, да синькой, а то чем бы детей кормила?
Выигранные деньги позволили семье купить отдельный двухкомнатный домик, перестроенный из купеческой конюшни в жилой, в общем дворе на три хозяина по улице Ленина, 197. И стал этот низкий домик на многие годы тем местом, куда сходились по вечерам соседи с двух прилегающих улиц, влекомые сюда теплом души его хозяев.
* - Амин ибн Фарис Рейхани- ливанский писатель. (1876-1940)

 . . .

-Мир вашему дому! Я пришел вас с новосельем поздравить, стучу-стучу, а вы не слышите, так я без спроса вошел, надеюсь можно?
-Ой, Коля! - обернулась на бывшего соседа из второго подъезда снующая у плиты Полина. У меня тут все скворчит, я и не слышу стука. Заходи, конечно. Я тебя целый век не видела. Почти уже все соседи у нас побывали, а ты в первый раз пришел.
-Ну, не век, конечно, а месяца три точно. Я из поездки вот вернулся, а тут такие перемены приятные. Рад за вас. Теперь на земле прочнее стоять будете, а то ты, Полина, по этажам за свои годы больше моего автомобиля километров намотала. Да и двор тут у вас удобный, и огород, смотрю, есть. А колодец во дворе - это же целый клад! Так что поздравляю вас с удачей такой! - и Николай выставил на стол изящную бутылку красного сухого вина, извлеченную из кармана пиджака, и высыпал рядом с ней из большого бумажного кулька гору шоколадных конфет в ярких обертках, добавив при этом:
- Сие угощение - дамам.
-Спасибо, Коля, за поздравление. Ты прямо как Дед Мороз, с подарками. Нам тут действительно хорошо. Правда, я к потолкам низким никак не привыкну, хоть и ростом маленькая. А Василию - целое наказание, - руку подними и лампочку вкручивай. Зато здесь мы ставни закроем и днем отдыхать можем, никто не мешает. Тишина! Работаем - то больше с вечера, когда суета угомонится. Мы сейчас, Коля цветы из бумаги делать стали. Ее, бумагу, то покрасить надо в цвета разные, то просушить, затем на кусочки нарезать, да в розочки свернуть, а рано утром с готовыми букетами, да венками меня Василий до базара провожает, а оттуда я уже и сама на "такси" добираюсь. И все это мы в первой комнате делаем, а детвора во второй может спать спокойно в тишине. Люба из театра, после спектаклей поздно приходит, Инне с утра на работу, да и Жоре в школу. Так что мы здесь потихонечку с Василием за полночи столько наговоримся, что, наверное, никто из супругов постольку друг с другом не разговаривает.
 Полина опять повернулась к плите, сняла крышку с большой сковороды, наполненной жарящимся картофелем, густо пересыпанным отжатой досуха квашеной капустой, и перемешала
ложкой почти готовую солянку. Ароматный пар заструился к потолку, вызывая желание поскорее испробовать это фирменное блюдо хозяйки.
-А где же Василий твой? - спохватился гость, снимая с себя пиджак и оглядываясь по сторонам, куда бы его повесить?
-Вешалка под занавеской в углу. Это я убежище себе придумала от грозы. Когда гром гремит, я под этой шторой прячусь, голову в пальто засунув, чтобы грохот поменьше слышать. На "Горняке" при грозе я в коридоре отсиживалась, а здесь в коридоре пол земляной, холодно там сидеть, так я угол зашторила и там прячусь, лишь бы не видеть как гроза сверкает. С молодости не могу от этого страха избавиться. А Василий в магазин пошел за хлебом, вот-вот будет. Да ты присаживайся, Коля, к столу, а то стоишь посреди комнаты, как елка.
Полина опять перемешала содержимое сковороды и сдвинула ее на край плиты.
-Все, готов обед. Василия с Жорой дождемся и начнем новоселье в который раз отмечать - пошутила женщина, присев на маленькую скамеечку. -Ну, рассказывай, сосед, куда тебя на этот раз судьба забрасывала?
-По этому поводу я и пришел, - ответил мужчина и, понизив голос до полушепота, поглядывая на окно, не идет ли Василий, начал свой рассказ:
-На этот раз я на своем "большегрузе" по Ближнему Востоку прокатился. Экзотики разной насмотрелся. В общем… чего тянуть кота за хвост, - сказал он сам себе, и решительно продолжил, - в Иране на этот раз я побывал. Пошел по базару тамошнему прогуляться и надо же такому чуду случиться, Семена я встретил. Сам бы я его не узнал, до того он изменился. Но он первый меня окликнул, а как заговорил, так я сразу понял, что это Семен. Седой весь, изнеможенный какой-то, сказал, что печень сильно больна.
Полина сидела, не шелохнувшись, но холодный взгляд ее выдавал глубоко запрятанную обиду на первого мужа: бросившего ее с детьми. Ему до них дела не было. Не захотел возвращаться в семью, значит - предал, а она должна за него сейчас переживать? Вот еще! - а мозг тут же запульсировал словами: "Руководи моей волею, Господи, и научи меня:
 …прощать…терпеть…любить всех. Аминь"
и сдавила все - таки сердце женщины жалость к отцу ее старших дочерей.
-Ты расслабься, соседка, отпусти обиду - понял ее состояние Николай. - Не виноват твой Семен в том, что мясорубка политическая, будь она трижды…, - Николай сплюнул в сердцах, - за эти годы не одну человеческую судьбу перемолола, да и до сих пор мелет. Я тебе сейчас все расскажу, а ты не перебивай, слушай, чтобы успеть разговор наш закончить до прихода Василия. Не хочу я смуту в вашу семью вносить, а просьбу человека все равно выполнить должен, слово я ему дал.
-Ну, что ж, расскажи ты, раз он сам поленился письмо написать, да с тобой передать. Ни одной весточки о себе за эти годы не подал. Небось, женился там сразу на радости, что избавился от калеки.
-Да подожди ты, не тараторь, - перебил ее Николай. Семен тоже на тебя вначале обиделся после того, как узнал от меня, что ты замуж через три года вышла. Так что выслушай вначале, что было с ним и с семьей его, после того, как они Советский Союз покинули, а потом выводы делай. А письмо писать он хотел, да я бы его не взял. Знала бы ты как на границах нас шерстят. Ни за что, ни про что погореть можно. Так, что все на словах передать велено. Я и рассказ бы свой уже закончил, так ты его даже начать не даешь.
-Ты извини меня, сосед, это старая боль во мне всколыхнулась, хотя грех в душе ее хранить, а вот, поди, ж, ты, проснулась подлая! Так что, Коля, ты рассказывай, а я на стол накрывать начну потихонечку. От Василия у меня секретов нет, так что и при нем говорить можешь, тем более он уже в калитку вошел, сейчас будет.
-Ты что его за километр чувствуешь? - улыбнулся сосед.
-Да нет, я просто услышала, как защелка на калитке лязгнула. Каждый человек ведь по своему дверь закрывает, вот я и привыкла по этому стуку определять кто идет.
Василий обрадовался гостю не меньше жены. Он вынул из сумки батон хлеба, истекающий соком кусок брынзы, большую селедку и через несколько минут начался пир, во время которого поведал историю Семена сосед Николай, много лет работающий шофером и исколесивший не одну страну с грузом, экспортируемым Советским Союзом за границу. Ты, мой дорогой читатель, уже знаешь эту историю давным - давно, а вот Полина узнала ее только сейчас.
-Анна, болея постоянно, умерла первой, а потом ушли на тот свет и родители Семена, не дождавшись сына из тюрьмы. Выхаживала его, больного, женщина какая-то, приютив в своем доме. С нею он и живет сейчас, от неудавшейся жизни пьющий, алкоголем и тоской разрушающий свое здоровье дальше. Вот я адрес его записал, просил он фотографии дочерей прислать…
 . . .

Гость задержался допоздна. Василий вызвался проводить его до трамвайной остановки, а Полина, выйдя за калитку, подождала, пока мужчины свернут за угол, и вернулась во двор. В дом заходить не хотелось. Она присела на порог, не чувствуя прохлады ступеньки, и, наконец, смогла дать волю чувствам своим, забившись в плаче. Но, спохватилась тут же, испугавшись рыданием разбудить детей. Растирая по щекам слезы, Полина подняла голову вверх, устремив затуманенный взгляд к небу:
 -Господи, сколько раз я просила Тебя, научить меня, с душевным спокойствием принимать все, что приносит мне наступающий день! Я - плохая ученица! Господи, я не могу поверить в то, что на все плохое, что происходит с человеком, есть Твоя воля святая! Для чего же милая женщина, Надежда Ивановна, зародила в сердце моем веру в Тебя? Возможно, ли поверить в то, что Тебе, Господи, надо, чтобы где-то там, далеко, в этом трижды чужом Иране изводился одиночеством Семен, не видя, какими красавицами выросли его дочери? И разве Тебе надо было убить отчаянием Надежду Ивановну, отобрав у нее вначале мужа, а потом единственного сына? Жив ли он? Какова судьба его? И почему Света до сих пор не подала никакой весточки о себе? Неужели и ее жизнь оборвала эта проклятая война? Что же это за воля Твоя такая, от которой все страдают? Господи, яви мне Лик свой и ответь на мои вопросы, умоляю Тебя!
Высокое небо, открытое взору Полины, было похоже на полотно иссиня-черной ткани, по которому рассыпал кто-то в густом хаотичном беспорядке мерцающие звезды, и они укрывали от взгляда женщины непонятного и загадочного Бога.
-Эй, вы, звезды, спрятали от меня Бога, так покажите мне сами, где, в какой стороне, находится он, этот страшный Иран и в какой стороне находится она, эта ужасная Германия? Вам свысока видно все, но видите ли вы меня и слышите ли вы меня?..
-Марфа, пойдем спать, - подошел к женщине вернувшийся Василий и протянул свою сильную руку жене, - Вставай, застынешь…
Спала она тревожно, бормоча во сне что-то, что понять было совершенно невозможно так и не уснувшему до самого утра мужу.
 Во сне Полина видела себя стоящей по пояс в траве посреди большой поляны, окруженной белеющими в лунном свете березами. Звезды срывались с небосвода и падали вниз, расцвечивая длинными серебряными шлейфами вдоль и поперек ночную темноту. Полина подставляла ладони этим звездам и они, отталкиваясь от ее рук, возвращались вверх, и оставались там. Она кричала при этом
-Я устала спасать вас! Не смейте падать! Ваше место на небе! Здесь, на Земле - мое!
Она еле успевала выполнять эту трудную работу, но ей нельзя было допустить, чтобы хоть одна звезда упала в мокрую траву и погасла. Потому она махала руками туда - сюда, будто ветряная мельница.
Наконец звездопад закончился. Полина, обессиленная, села на землю и подумала: почему трава мокрая, ведь не было дождя? Утро не наступило и рано быть росе: А потом ее осенила догадка:
-Теперь я знаю, звезды тоже могут плакать, как люди. Но слезы их - лишь слезы состраданья. Об этом я узнала, когда, потупив взор печальный, который час свою рассматривала тень. Зачем-то свет луны, ночной художник, нарисовал так странно плечи, как - будто это и не плечи, а над душою валуны. И мне не скинуть было эти глыбы… Но, сквозь их тяжесть, ощущала, как слезы звездные струились по коже сгорбленной спины. И в каждой маленькой слезинке звенел протяжно голос неба: "С тобою я! Тоску ночную гони, гони из сердца прочь. Тоска - причуда иноверца беспамятного, ты же вспомни: пусть дева ты сейчас земная, ты небом посланная дочь! Звезды - сестры мои? - спросила женщина у берез
-Ты небом посланная дочь, - подтверждали ее мысль деревья, качая ветвями, - кто право дал тебе быть слабой? Унынье - грех…Смотри, насколько звезды сильны величием своим, - ведь даже если гаснут, то - красиво… А каждый человек - Звезда!
-Мама, я к тебе хочу, - залезла под одеяло к Полине маленькая Наташа, мне приснилось, что я звездочкой была, а ты играла мною, будто мячиком. Как я люблю тебя, мама!
Сквозь щель прикрытых ставен в комнату пробивался утренний свет, отражаясь от часов Василия, лежащих на столе. Луч, превратившийся в солнечного зайчика, запутался в черных волосах дочери
-Звездочка ты моя, - поцеловала Полина Наташу и вздохнула глубоко, сбросив с себя остатки ночного сна. Во дворе Арчил рубил дрова. Монотонный стук его топора был успокаивающим, возвращающим женщину к привычной жизни.
-Скажи папе, пусть ставни откроет, попросила Полина. Пора вставать!
Вечером пожилая соседка, баба Федосеевна, разгадала ей этот сон
-Приснившиеся звезды знаменуют успех, почет, уважение и награды, а также исполнение заветных тайных желаний и знак того, что твоя судьба находится в руках высших сил, в руках твоего высшего "Я".
-Заветным желанием Полины стало желание, хоть чем-нибудь помочь Семену, но она еще не знала чем. "Надо бы ему посылку собрать, вдруг он голодает", - подумала женщина.
. . .
Прошло несколько дней - близнецов, похожих своей обыденной суетой друг на друга. Старших дочерей полученным известием Полина решила пока не беспокоить. Люба готовилась к премьере "Аленького цветочка". Инна, получив паспорт, ходила важная, мол, смотрите, я - взрослая теперь. И вопроса, почему она - Инна Семеновна, а не Васильевна у нее уже не возникало. Ответ на этот вопрос обе юные Семеновны получили два года назад, когда мама долго разговаривала с ними об отце их, о бабушке с дедушкой, о юном их дяде Коле и тете Анне. Скрыла она от детей лишь одно: то самое письмо, в котором говорилось: "Ваш муж… от возврата в Советский Союз отказался". Зачем им знать об этом? Мало ли что могло случиться с отцом по дороге или в чужой стране.
-Отец не тот, кто родил, а тот, кто воспитал, - заключила она тогда свой разговор общеизвестной фразой., - ваш папа - Василий.
Самой же Полине необходимо было время на то, чтобы осмыслить до конца все, что она теперь узнала и разобраться в себе самой. Чувство глубокой обиды оставленной мужем женщины уже давно позабылось. Его вытеснили из сердца чувства любви и благодарности Василию. Но трагические судьбы людей, бывших когда-то членами ее семьи, потрясали воображение бессмысленной жестокостью. Почему так должно было случиться? Этот вопрос не давал думать о чем-то другом и было необходимо найти все-таки выход из непонятного всем детям грустного состояния мамы.
Василий тоже разговоров на эту тему с женой не заводил. Он тревожно наблюдал за ее настроением и, тупое вначале, чувство ревности оттачивало где-то в глубине души то острие, которое с каждым днем все глубже проникало в его сердце и в мозг. Он не разделял детей на чужих и своих. У него их было четверо и он гордился своим отцовством, а тут вдруг объявился еще один папаша, который струсил когда-то и написал отказ от возврата в семью, а потом никаким образом не заявлял о себе.
-Почему мы должны верить всему, что рассказал он соседу? - разговаривал сам с собой Арчил, - женщина - инвалид оказалась сильнее его, мужика. Не побоялась к самому Калинину обратиться. И это в тридцать седьмом году! Но эту мысль тут же сменяла другая:
-А я сам. Как я допустил, что во время оккупации города немцами она оказалась одна уже с тремя детьми. Ведь мое отсутствие тогда похоже на бегство… Где я был? Ни на фронте, ни дома! Обозником можно было быть везде. Окопы рыли и баррикады строили и здесь…еще это ранение…в Грузию уехать захотел, за горы спрятаться…, мысли сменялись одна за другой, но от последней вдруг захватило дух. Перед глазами возникли они, эти самые горы, зеленые у основания и сизо - белые за облаками, которые даже при самой большой фантазии не могут заменить горцу окружающие город шахтные терриконы. Хорошо хоть сосед новый, как и я переименованный своей женой Кленой, в Николая, вот уж имя распространенное у русских, тоже грузин. Можно разговаривать с ним на родном языке. От таких разговоров обоим легче. Хороший мужик, работящий, тоже шахтер… Грузия! Как я хочу увидеть тебя…Поеду, хотя бы на день, хотя бы на час… Поеду!
-Управлюсь с делами, пойду в Александровский собор, помолюсь. Рядом он, два квартала всего, а я ни разу не сходила. Управлюсь с делами, пойду, пусть Бог меня на правильные поступки наставит, - решила сама для себя Полина и начала успокаиваться:. И мысли ее в эти часы передадутся через года неродившейся еще внучке Тане и заключит их она, ставшая взрослой и прошедшая нелегкую часть своего жизненного пути, в стихотворные строчки:

 
Как я устала, знает только Бог.
Но и Ему всего не рассказала,
Чтоб не подумал: подвела итог,
Чтоб не подумал, что пред ним роптала,
Чтоб не подумал, что уже слаба
И что пред каждым испытаньем трушу,
И что упала духом та раба,
В которую свою вложил Он душу.
Как я устала, знает только Бог,
Хотя Ему всего не рассказала…
Но если Он в меня поверить смог,
Ночь отдохну, и все начну сначала.
 

-Мама, а где папа? - спросил Жора, возвратясь из школы.
-Во дворе где-то, сынок. А может, за чем в магазин пошел или у кого из соседей. Не знаю я. Наташу спать укладывала и сама вздремнула. Придет скоро. Садись обедать.
Поздним вечером, переполошенную отсутствием Василия семью, успокоила пришедшая из Ростова срочная телеграмма: "Уехал на Родину тчк Скоро буду тчк Прости тчк Целую всех тчк Василий".
 
 Часть Ш. Год 1951-1954

Женщина в пестром фартуке, надетом поверх платья, накинула тонкую дужку пустого ведра на крючок уличной колонки и повернула рычаг. Водяные струи, со звоном ударившиеся о дно, разлетелись мелкими брызгами в разные стороны. Уменьшив напор воды, женщина оглянулась на свист, взметнувшийся в высокое небо, вслед за которым туда же устремилась голубиная стая, вспорхнувшая с крыши маленького птичьего домика, громким хлопаньем крыльев заглушая все остальные звуки улицы. Сын Женька гонял голубей. Он махал белым флажком, надетым на длинный тонкий, и потому гнущийся, шест, не давая птицам садиться обратно.
Женщина загляделась на сына, увлеченного своим занятием. Вот уж "голубятник"!
Вода, наполнив ведро до края, стекала маленькой струйкой на землю, образуя лужицу, в которой буйствовала зеленая трава. В любую погоду ей доставалось влаги от зазевавшихся горожан, приходящих сюда по воду.
- Вы так весь Дон выпустите, - пошутил подошедший высокий молодой мужчина. Он закрыл колонку, подхватил ведро с водой и проговорил улыбаясь:
-Услуга за услугу. Я вам ведро до дома донесу, а вы мне покажете, где здесь живет женщина без ног, Полина.
А вы кто ей будете? - спросила хозяйка ведра, показав рукою в какую сторону им идти.
-Кум я, крестный ее дочери Инны. В отпуск приехал и навестить их решил, а мне мамаша сказала, что место жительства они сменили.
-Соседи они мои, рядом дворы наши. Только их сейчас дома нет. Василий с Полиной на базаре, Наташа у теток, а остальные - кто в школе, кто на работе. После обеда все дома соберутся. Можете к нам зайти, подождать.
-Да нет, спасибо, я на аллее посижу. Голубями полюбуюсь. Красиво летают!
-Это Вам спасибо за помощь. Надумаете чаю попить, заходите, собака у нас на привязи, а зовут меня Анна Романовна.
-Иван, - представился молодой мужчина.
Присев на скамейку, он извлек из кармана пачку "Казбека", щелчком выбил из нее папиросу. Покрутил ее в пальцах, сплющив пустой край, не набитый табаком, зажал его губами и, прикурив от пламени зажигалки, затянулся глубоко, а потом выдохнул из себя дым ровными густыми колечками, которые тут же увеличивались в диаметре и рассеивались в весеннем воздухе. В каждом движении мужчины чувствовалась грациозность и уверенность в жизни.
Выпускать дым кольцами Ивана научил пожилой актер шахтинского театра, в труппе которого он, еще парнишкой, замеченный режиссером во время одного из смотров художественной самодеятельности, проработал несколько лет до того момента, пока не увлекла его романтика далекого Севера, где оказался он после службы в армии. Одна из ролей Ивана требовала такого умения по замыслу режиссера.
Именно в то время, в 1946 году, когда театры работали при полном аншлаге, после очередного спектакля к нему в гримерную зашла одна из сотрудниц, контролер - тетечка Лиза, как уважительно называли ее все актеры и попросила Ивана выйти в фойе. Смыв с себя грим, и переодевшись, Иван подошел к ней:
-Я весь Ваш, - шутливо произнес он, - можете мною распоряжаться по своему усмотрению.
Тетя Лиза улыбнулась и ответила:
-В таком случае ты не откажешь нам в нашей просьбе. Вот эта женщина, Полина Васильевна - почитатель твоего таланта. Она не пропускает ни одного спектакля с твоим участием, и потому мы обе хотим, чтобы ты стал нашим кумом. Я стану крестной матерью ее дочери, а ты - крестным отцом…
Иван растерялся. Такого оборота дела мужчина совсем не ожидал. Он постоянно видел эту маленькую безногую женщину в первых рядах зрительного зала, обращал внимание как горели ее глаза от восприятия происходящего на сцене, и ловил себя на мысли, что старается играть лучше, чтобы понравиться именно ей, увлеченной театралке. Возможно, им руководило чувство жалости к этой женщине, хотя обездоленной ее никак нельзя было назвать. Рядом с ней часто сидел красивый горец, по-видимому, ее муж. Иногда они поглядывали на балкон, где среди взрослых людей мелькала голова девочки-подростка с такими же горящими глазами. Детей на вечерние представления не пускали и, ясно было, что эта девочка - "протеже" тети Лизы и, вероятно, дочь этих людей.
-Какой же из меня отец при моей-то молодости, - смущенно ответил Иван, - я и детей в руках держать не умею.
-А никого держать не надо, - ответила тетя Лиза, и, улыбнувшись, спросила:
-Сколько, Полечка, лет нашей будущей крестнице?
-Двенадцать.
-Ну вот, Ванечка, крестница наша в церкви рядом с нами на своих ногах стоять будет.
-Когда и где? - улыбнулся Полине Иван, - протянув руку для знакомства, - я согласен.
Голуби, налетавшись вволю, уселись на водопой. Их хозяин спустился с крыши и наблюдать стало не за кем. Иван посмотрел на часы, потом повернул голову налево и увидел вдалеке девушку, идущую по тротуару в его сторону. На ней было яркое голубое платье, облегающее стройную фигуру, на ногах белые туфли, а в руках такая же белая сумочка, которой девушка размахивала из стороны в сторону в такт своим шагам. Судя по походке, в ее душе поселилось прекрасное настроение. Ивану даже показалось, будто она поет.
-Голубка в голубом, о чем воркуешь? - затронул девушку Иван, когда та приблизилась к дому Анны Романовны и тут же с удивлением, добавил, - Люба, это ты? Глазам не верю. Невеста!
Люба повернула голову в сторону молодого человека и всплеснула руками:
-Иван Михайлович?
-Я сколько раз повторять тебе буду, не Иван Михайлович, а Ваня. Три года прошло, а ты уже забыла. Ну, молодец, ну выросла! - восхищенно добавил мужчина, целуя Любину руку. Как я
вовремя приехал, а то б такую невесту проморгал, - добавил он кокетливо и своими словами окончательно смутил девушку.
Ко двору подъехала машина, разрисованная по бокам шашечками.
-Родители приехали, - сказала Люба.
-Для кого родители, а для кого - кумовья, - заулыбался Иван, поспешив к машине, чтобы открыть переднюю дверцу и помочь Полине сойти. Потом он, нагнувшись, обнял ее, обрадованную встрече: "Вы все так же молоды, кума моя дорогая". Василий протянул мужчине руку, приглашая в дом. Но Иван, разглядев в глазах кумовьев глубоко запрятанную усталость, сказал:
-Вечером буду. Непременно. Крестницу увидеть хочу.
-Будем ждать, Ванечка, приходи обязательно, - ответила Полина.
Иван согласно закивал головой и, взглянув на Любу, кокетливо спросил:
-Ты тоже будешь ждать?
-Буду, - почему-то покраснела девушка.
Вечером, в самый разгар торжественного ужина, рассказав уже о том, что он работает начальником промышленной установки на золотом прииске Сусуманского района далекой Калымы, что начальство им довольно, и, что он, молодой партиец, теперь - Ударник коммунистического труда, Иван взял в руки принесенную с собой гитару, улыбнулся сидящей рядом с ним Инне, на блузке у которой в свете яркой лампы сверкала подаренная ей крестным отцом золотая брошь, и запел, глядя сквозь пышный букет алых тюльпанов, стоящих посередине стола, на Любу, нежно поглаживающую рукой подаренные Иваном янтарные бусы:
-…Ты мои перья нежно погладь рукою:
О, голубка моя…
. . .
-Арчил Сафронович, Пелагея Васильевна, я сделал предложение Вашей дочери Любочке и она мне не отказала, - неожиданно официально обратился Иван к кумовьям. Люба смущенно спряталась за спину мужчины.. - Мы хотим подать заявление в ЗАГС и просим Вашего согласия на наш брак.
-Как заявление, когда заявление, - заволновалась от неожиданности Полина, но Василий остановил ее:
-Чего ты, мать, засуетилась. Еще вчера с тобой разговаривали, что Люба вся светится от счастья. Выросла дочь и влюбилась, чему тут удивляться. И Ваню мы уже сколько лет знаем. Решили молодые, что нужны друг другу, пусть женятся.
-Да я ничего, я не против, просто неожиданно как-то. А потом ведь Ваня-то так далеко работает, это что же и она с ним уедет?
-Люба со мною на севере будет. Мы уже говорили об этом.
-О, Господи! - присела от волнения Полина.
-Ты, Марфа, не садись, а снимай икону со стены, благословлять детей будем.
Василий встал, подошел к ведру с водой, зачерпнул ее кружкой, выпил жидкость до дна повернулся к молодым и заговорил:
-Однажды Бог спустился на землю, подошел к молодому человеку и спросил: "Что ты хочешь от жизни, человек?" - "Счастья, - ответил тот, - хорошей работы, любимой женщины и друзей". Тогда Бог подошел к человеку средних лет и задал ему тот же вопрос. "Счастья, - ответил тот, - обеспеченной жизни, хорошей жены и детей, уважения окружающих". Подошел Бог к старику и спросил его тоже. "Счастья, - ответил тот, - уважения ко мне, старику, здоровья и, чтобы я мог по силам трудиться." Дорогие дети наши, Люба и Ваня, - сменил Василий тон с пафосного на мягкий, любящий, - как видите, человек всю жизнь желает счастья. Мы с мамой тоже хотим, чтобы вы видели свое счастье в счастье другого и благодарили минуты, когда жизнь свела вас вместе. Благословляю вас и радуюсь за вас. Любите друг друга, и пусть союз, который вы хотите заключить, будет союзом любви и взаимной помощи на вашей жизненной дороге.
-Благословляю, дети - добавила Полина, кивая головой в знак согласия с каждым словом мужа. Слезы волнения блестели в уголках ее глаз. - Пусть Господь хранит вас от всех жизненных невзгод.
 Полина перекрестила иконой Божьей Матери, украшенной белым ажурным полотном, стоящих перед нею молодых людей и протянула ее для поцелуя к дочери. Люба прикоснулась к иконе губами:
-Спасибо мама, спасибо папа.
Иван же, смутившись, остался стоять неподвижно, но уже через секунду-другую поборол себя, и поцеловал икону. Ради Любы он во второй раз пренебрег убеждениями атеиста. Утром, верующая мать Меланья Ивановна, была строга: " Целуй икону, сынок, так положено!"
Свадебный вечер был веселым и шумным, а через неделю закончился отпуск Ивана. Он уехал, а молодая жена Люба осталась дома ждать вызова от мужа. Завершался театральный сезон, и уже ничто не удерживало ее от желания быть рядом с Иваном.
Через месяц провожать Любу на вокзал отправились всей семьей, и только Полина, простившись с дочерью дома и, оставшись одна, взяла в руки портрет Семена и заговорила с ним:
-Эх, Семен, Семен. Не дал Бог пережить тебе и этого счастья. Ты уж прости меня, но я боюсь за наших дочерей, и не пошлю тебе на чужбину ни фотографий их, ни писем. Не имею права рисковать я покоем и счастьем детей, вдруг что сделаю не так. Сосед ведь тоже побоялся везти от тебя послание, а я и подавно не разбираюсь в политике. Ты уж прости меня, Семен… Может, когда-то и сделаю это, а пока что пусть девочки беззаботными поживут.
. . .

Больше года Люба присылала родителям письма, в которых рассказывала о том, как живется им с Иваном, а в одном из писем сообщила, что они ждут ребенка. Бабушкой Полина стала 10 августа 1952 года. Первенцу дали имя Володя и на север полетели многочисленные телеграммы с поздравлениями от родственников и друзей.
 . . .
 Организм Любы, ослабленный родами, не выдержал отсутствия привычного южного солнца, недостатка витаминов и после долгой зимы женщина заболела цингой. Лечение давалось с трудом. Иван решил оставить север и возвратиться домой. В июне он уволился с работы и семья собралась в дорогу. Люба тогда не знала, что под ее сердцем затеплилась еще одна жизнь. Вместе с сыном она увозила с чужого неприветливого севера на теплый юг второго ребенка, дочь Татьяну, которая родится в родном городе Шахты 11 февраля 1954 года ослабленной, болезненной. Молодой матери будет тяжело справляться с двумя детьми. На помощь Любе придут мама Поля и свекровь Меланья Ивановна.
. . .

 Иван купил машину - "Москвич 401". Ему очень нравилось совершать поездки и он не отказывал никому из родных в их просьбах. Свозить их в Семикаракорский район в гости к родственникам мужа попросила мужчину тетя Шура.
-Ты тоже поезжай, - сказала Любе свекровь, я побуду с детьми. Вы молодые, вам погулять охота.
Иван и Люба уехали на три дня, а в дом пришла беда. Таня заболела. Малограмотной бабушке Меланье вызвать бы врача или скорую помощь, а она сама решила лечить девочку, давая ей разные отвары трав, полагаясь на божью помощь. Возвратившиеся родители застали восьмимесячного ребенка в тяжелом состоянии. Произошло обезвоживание детского организма, и ослабленная Таня почти не подавала признаков жизни.
 . . .

Растерянная Люба стояла в приемном покое детского инфекционного отделения, ожидая прихода врача, за которым послала санитарку медсестра, после осмотра ребенка. Своим дыханием она пыталась согреть посиневшие пальчики ручек и ножек дочери. Врач вошла не спеша, осмотрела девочку и сказала, пряча фонендоскоп в карман халата:
-Мамочка чего же вы к нам пришли? Вам надо в морг, ребенок- то ваш мертв. Раньше надо было обращаться… Ох, уж эти мамаши безграмотные, понарожают, а ума дать не могут, - заворчала она, делая пометки в журнале регистрации. Объясните ей, дорогуша, - повернулась докторша к медсестре, - где находится морг.
-Мне показалось, что пульс прослушивается, - нерешительно ответила медсестра, - очень слабый, но есть.
Докторша высокомерно посмотрела на нее, но опять сдавила своими пальцами маленькую ручонку девочки:
-Хорошо, - наконец проговорила она, - отправьте ребенка в реанимацию…
Любу в реанимационную палату не пустили. Она прижалась к коридорной стене напротив этой самой палаты, в которой с ее дочерью что-то делали. Женщине казалось, что каждая минута ожидания превращалась в бесконечность, поглощающую ее занемевшую от напряжения фигуру. Она уже не чувствовала ног под собой, и ей казалось, что стена за спиной превратилась в мягкую перину, в которую Люба падает, падает... Но вот дверь палаты распахнулась, и женщине вынесли ее дочь:
-Забирайте ребенка, пойдемте.
-Куда? - встрепенулась Люба.
-Куда-куда, в палату! Место вам покажу, где лежать будете, - устало ответила медсестра.
-Спасибо Вам, сестричка!
Комната, в которую отвели Любу с ребенком, была большой и заполненной больными детками и мамами их. Приближался вечер, сумерки превратили прозрачные стекла окон в зеркала, которые отражали все и всех. Люба посмотрела на эти окна и не узнала себя в отражении. На ней не было лица…
Во время вечернего обхода родителей попросили выйти из палаты. Все они сгрудились в коридоре, прислушиваясь к разговорам за дверью. Каждая из матерей хотела услышать хоть что-то о своем ребенке.
-Эта девочка - не жилец, делайте ей уколы, поддерживайте сердце, но она больше двух-трех часов не протянет, она безнадежная - услышала Люба слова доктора и отпрянула в сторону.
Врач выходила из палаты в сопровождении двух медсестер: той, которая отработала день и той, которая пришла на дежурство в ночную смену.
-До завтра, мамочки. Спокойной ночи! - попрощалась докторша.
-До свидания, - ответили женщины и поспешили в палату к детям. Люба метнулась к медсестрам с вопросом, "Что врач сказала?", но уже та, ночная, ответила:
-Потом, потом…
А потом Таня опять затихла и начала синеть…
-Она не дышит, - разрыдалась Люба, сбежав по ступенькам в приемный покой, где были в этот момент медсестра и санитарки, обслуживающие два этажа больницы.
Юное создание в белом халате, проходившее в детском инфекционном отделении преддипломную медицинскую практику год назад, а теперь работающее медсестрой в детском саду и берущее здесь дежурства ради дополнительного заработка, впервые столкнулось со смертью так близко и так наедине. Неоднократные посещения морга вместе с одногруппниками за все время ее учебы стали привычными и уже не волновали девушку так, как в первый раз. Но мириться с жестокостью жизни, видя перед собой маленькое неподвижное существо было невозможно. Она посмотрела на плачущую мать, прижавшую к груди детское тельце:
- Давайте сюда дитя! - медсестра взяла ребенка в руки, положила его на стол и принялась растирать пальчики на ручках и ножках, то и дело, прощупывая пульс. Первый неуверенный толчок его, медсестра ощутила вместе с ударом своего, казалось остановившегося сердца. Она встрепенулась в надежде и приказала санитаркам:
-Кислород быстренько приготовьте и воду горячую. Все это в палату принесете, а вы, мамочка, пойдемте за мной.
Возле процедурной медсестра передала девочку Любе и велела ей идти в палату. Следом пришла сама, неся в руке шприц. Сделав ребенку еще один укол, медсестра принесла маленькую резиновую грушу и, поставив клизму, прочистила малышке кишечник, потом приказала вошедшей с ведром горячей воды и кислородной подушкой нянечке:
-Смачивайте простыни, не отжимайте, а просто стряхивайте и подавайте сюда. А вы, мама, держите кислородную подушку и следите за тем, чтобы ребенок дышал кислородом.
Помогайте мне. Она начала укутывать маленькое тельце девочки в горячие простыни, меняя их по мере остывания…
Ближе к ночи, медсестра отправила обеих санитарок заправить опустошенные подушки кислородом, а вместо них греть воду и смачивать простыни начали пришедшие на помощь мамочки, чьи дети уснули, несмотря на суету…
…Медленно возвращалась жизнь в тельце ребенка. Наконец, медсестра опять сделала укол девочке, посчитала биение пульса и, удовлетворенная результатом, сказала всем:
-Сейчас ребенок поспит, а мы давайте немножечко посидим. Отдохнем…
. . .

 -…А это у нас кто? - спросила при обходе палат утром, осматривая порозовевшую Таню, та самая докторша, которая накануне дала заключение: "вам надо в морг".
 -Это вчерашняя пациентка, которая безнадежная была, -
 -Как, она жива? - удивилась медичка, получившая в ответ шквал негодования от возмущенных таким вопросом мамочек.
 -Да! Жива! И спасла ее медсестричка! Хорошо у нас в медучилище учат девчат, а вам, видать уже все надоело…, - загалдели возмущенные мамаши, утомленные бессонной ночью.
 И только Люба стояла молча, не в силах произнести ни одного слова из-за спазма в груди.
-Ладно, не умничайте, - строго ответила врач и приказала медсестре:
-Принесете ребенка в процедурную через десять минут…
 . . .

 Первая помощь была действенной, но никакие дальнейшие попытки врачей не могли улучшить ситуацию. Обезвоживание организма из-за токсической дизентерии прекратилось, но Таня не набирала вес. Полина очень переживала за внучку но, наконец, с напутствиями строжайшей диеты ребенок из больницы был выписан. Полина же, наоборот, собралась откормить девочку и выходить ее своей материнской мудростью.
-Дитя ко мне принесешь, - строго сказала она Любе, - сама разбираться буду, что дальше делать.
 Проехать домой в трамвае, надо было всего одну остановку. Люба вошла в подошедшую "тройку", которая тронулась, а потом остановилась на середине этого пролета и ждала уже несколько минут пока проедет перекресток встречный трамвай, идущий с вокзала, после которого стрелку переведут, и составу из двух вагонов можно будет съехать с улицы Советской в сторону шахты "Нежданная". Завернутая в одеяло Таня, спала, и Люба прикрыла уголком ткани лицо дочери, теплее будет.
К женщине подсела старушка:
-Ваша девочка больна "сухотой".
-Откуда вы можете знать, что в одеяле девочка и, что она - больна? - удивилась Люба.
 Старушка оставила вопросы без ответа и сказала:
-Слушай меня внимательно! Придешь домой, испеки на голой плите пресную лепешку из муки и воды. Пусть муж твой постучит в окно и попросит продать ему девочку. Он подаст тебе в форточку мелочь, а ты ему - дочь и лепешку. Ребенка он внесет в дом, а лепешку отдаст первой, попавшейся на глаза, собаке.
-Да будет ли собака есть такую лепешку?
-Съест, доченька, - ответила старушка. - Сохрани ее, Господи! - перекрестила она Таню, когда трамвай, зазвонив два раза, тронулся с места. - Ну вот, поехали с Богом, - проговорила незнакомка, и опять повернулась к Любе: Прощай, дочка, тебе пора выходить, сейчас будет твоя остановка.
?- удивлению Любы не было предела.
Дома она рассказала о странной встрече всем. Но муж посмеялся над ее рассказом и наотрез отказался что-либо делать. Время шло и состояние ребенка, несмотря на усилия всех женщин рода, оставалось плохим.
Наконец Иван согласился на уговоры жены и требования тещи, поворчав для приличия:
-Надо же, крайности какие, то в бога верят, то в колдунов. Как дети малые. Меня, коммуниста, черт знает, в кого превратить хотят.
Девочку забрали домой. Лепешку Люба испекла. В поисках мелочи были осмотрены все карманы. Форточка была открыта нараспашку…
-Продайте мне вашу девочку, - сказал Иван и сделал все, чему научила незнакомка.
 Соседская собака схватила ту лепешку и жадно проглотила ее, как - будто в жизни своей она не ела ничего вкуснее. О, силы небесные! Девочка начала поправляться, а собака - худеть, огорчая своим здоровьем хозяев, и вызывая в душе Любы и Ивана чувство вины перед людьми и животным. Они жалели собаку, как могли, но…
Таня же, до конца дней своих, должна быть обязана: находчивой женщине в белом халате, странной знахарке, и собаке-спасительнице, пожертвовавшей ради нее своей жизнью. Видимо, сам Ангел - Хранитель трижды менял свой облик, приходя на помощь девочке.
…

-Вот здесь распишитесь, пожалуйста, - пожилая почтальонша протянула Любе химический карандаш, - письмо вам из-за границы. Поправив сумку, висящую на плече, уходя, она улыбнулась удивленной Полине:
 -Надо было твоих девиц сплясать заставить. Ну да ладно, отдала письмо, чего уж теперь, так читайте…
 Люба покрутила в руках конверт, облепленный яркими марками, и вскрыла его:
 "Здравствуйте, дорогие мои, супруга Пелагея, дочери Люба и Инна! Примите чистосердечный привет от меня, Семена, вашего супруга и отца. Первым долгом спешу сообщить, что я жив и здоров, чего и вам желаю в жизни. Дорогие мои, если вы хотите знать, откуда взялся у меня ваш адрес, я отвечу. Этот адрес дали мне иранские местные власти. Они меня вызвали и провели небольшой допрос: "Кто у тебя есть в Советском Союзе"? Я ответил, что у меня в СССР есть жена и две дочери. Они спросили у меня: "Как их звать?" Я ответил. Тогда они попросили у меня мой "седжил", т.е. паспорт, проверили его и узнали, кто я есть. Потом они мне сказали: "Тебе прислан адрес, на какой смысл?" Я ответил, что давно разыскиваю свою семью и поэтому обращался в организацию "Красный крест", - Люба посмотрела на мать, задержавшую свой взгляд на каком-то предмете в дальнем углу комнаты. Затем она кивнула головой Инне, показывая на графин с водой, подай, мол, воды маме и продолжила: "… дети мои, обращаюсь к вам, не посчитайте за труд, напишите мне как вы живете? Кто жив из родных, кто нет? О себе я сейчас писать не буду. Подожду вашего ответа, а пока целую всех и прошу выслать фото. Мой адрес: Иран, город Хамадан…
-Дай сюда письмо, - решительно потребовала Полина и, забрав из рук Любы исписанный листок бумаги, положила его в конверт, который тут же спрятала на своей груди.
-Сама разберусь.
-Мама, чего ты всего боишься? Ведь отец он нам? Почему ты не хочешь, чтобы мы написали ему о себе, ведь и о нем что-то узнаем…
-Я сама ему отвечу, нечего вам головы свои подставлять. Меня и так всю перетрусило, когда вас вызывали в горотдел. Вам же там ясно сказали, что ничем ему помочь невозможно, что пересылка посылки или денег дороже обойдется того, что послать захочешь…
-Мама, отец ведь не помощи просит, а известия о нас. Мы же сами согласие дали, чтобы адрес наш сообщили ему. Чего ты так переживаешь?
-Как же не переживать мне? С ним ведь тоже власти тамошние разговаривали. Допытывались чего-то. Имена сверяли. Чем все кончиться может? Господи, ведь времена - то какие мы пережили, всего бояться будешь. У Инны свадьба скоро, радоваться надо, а тут на тебе, опять волнения…
-Мама, дай мне письмо, - перебила ее Люба, - я Ивану его покажу. Вместе с ним и решим, что делать.
 Полина, поколебавшись немного, извлекла с груди конверт и протянула дочери, отчаянно махнув рукой: -Делайте, что хотите. Только я про вашего отца Семена уже четыре года назад все узнала, да вас уберечь хотела от этих известий. А теперь вижу, выросли вы. Садитесь, слушайте, расскажу, что знаю…

Можно ли осуждать сильную женщину Полину за ее долгое молчание. Ею руководили два основных инстинкта - самосохранения и любви.

Глава 6.
 Часть 1. Годы 1955-1971

Перепиской с отцом занялась Люба. Она писала ему письма одно за другим, дважды вкладывала в конверты фотографии своей семьи и сестры, на которой та стояла возле фонтана, держа за руку маленького сына, тоже Володю, одетого в матросский костюмчик. Из Ирана же с интервалом в месяцы и годы шли письма полные отчаянья: "Справочное бюро. Дорогие товарищи! Прошу Вас… что с такого числа, т.е. полтора месяца тому назад я получил адрес от местных властей г.Хамадана и до сих пор ответа нет… Прошу Вас разыскать точный адрес моей супруги и дочери Любы." "Здравствуйте дорогие дети Люба и Инна, и Полина. Шлю я вам свой сердечный привет всем. Простите не знаю имена. Я жив и здоров, чего желаю и Вам. Люба, я получил этот адрес через советское общество Красного Креста в г.Хамадане 25.2.1967 г. От вас не получил ответа. 8 мая 1970 года был передан по московскому радио мой адрес, но до сего времени я не получил от вас ничего. Пока писать больше нечего. До свидания. Ваш отец…"
"Здравствуйте дорогие дети… я опять получил от властей тот же адрес, написал вам, а ответа не получил. Прошу не отказать в просьбе, написать несколько строк, чтоб порадовать меня… Прошу пожалуйста не полениться написать несколько строк… Пока до свидания. Жду ответа, как соловей лета".
 Потом пришло письмо из Красного Креста за подписью Зам.начальника Управления по розыску Исполкома СОКК и КП СССР В.Фатюхиной: "Уважаемая Любовь Семеновна! Направляем Вам конверт с адресом Аврамовой Сони из Ирана. По видимому, Ваш отец проживает по этому адресу в настоящее время. В 1968 году нами был направлен Ваш адрес для передачи его Вашему отцу, который Вас разыскивал из Ирана в Общество Красного Льва и Солнца Ирана, однако, связь, видимо, между Вами установлена не была. Поэтому, рекомендуем обратиться по адресу, указанному на конверте. Прошу обратить внимание также и на обратную сторону конверта, так как следует писать адрес и на русском и на персидском, либо, английском языках". Стало ясно, что ни одного Любиного письма Семен не получил, и хотелось верить, что причиной этому было лишь отсутствие надписи на конверте на английском или персидском языках.
. . .
На протяжении всех этих лет Василий и Полина продолжали жить обычной, как у большинства людей, жизнью. По вечерам в их доме собирались многочисленные соседи. Все рассаживались за длинным обеденным столом, покрытым льняной скатертью, раскладывали перед собой карточки лото и выбирали "крикуна", человека, достающего из тряпичной сумки шары и громко произносящего их номера. Чаще всех "кричал" Василий, знающий много разных шуток-прибауток. Иногда по одной карточке доставалось и внукам. Полина насыпала каждому в ладошку мелких монет, и Таня, и братья ее, становились полноправными членами "домашнего казино".
На рассвете, собираясь на рынок, Василий и Поля укладывали в сумки букеты самодельных цветов из бумаги или поролона, украшенных сухой степной травой - кермеком. Он рос на нераспаханных полях редкими кустиками и хромой Арчил, уезжая на электричке за город, ходил подолгу от одного кустика к другому, постепенно набивая травой заплечный мешок. После таких походов ныла раненая нога, но именно из-за нее ему пришлось оставить шахту. На рынок они ездили по любой погоде. Полина, сидя на небольшой скамеечке, высотой всего на ладонь-другую от земли, трясясь от холода или истекая потом от жары, ждала своих покупателей. Иногда к ней подходили солидные люди, проверяли патент на занятие торговой деятельностью.
С рынка супруги возвращались часа в два, и в сумке у Полины каждый раз были банки с кислым молоком для каждого члена семьи и теплые пирожки с повидлом. И дети, и внуки ждали эту еду с нетерпением. Вкусно!
Внучка Таня болела часто, то ангиной, то воспалением легких. Полина старалась держать ее при себе. - Откуда у молодых опыт лечения, - говорила она мужу, а Василий и не был против, наоборот, обходя "барахолки", он умудрялся покупать девочке цигейковые шубки, меняя их по мере роста, оберегал свою любимицу от зимнего холода. Летом он тоже жалел ее, по - своему. И жалость эта проявлялась в том, что именно ей он доверял доставать из страшного, залитого темной водой, погреба, находящегося под соседским домом во дворе, бидон с холодной водой в самый разгар жары.
-Таня, - звал Арчил внучку, -"цкали"…И девочка бежала к погребу, опережая двоюродного брата, брала длинный железный крючок и подтягивала плавающую посудину к первой, не залитой водой ступеньке, а потом опускалась за бидоном, напряженно глядя на водяную рябь. А сзади не опередивший ее Вовка, кричал:
-Там "водяной", сейчас он тебя схватит, - и хихикал потом, видя раскрытые от ужаса девичьи глаза.
-Молодец, смелая девочка, - хвалил ее дед. Таня гордо показывала брату язык, и совсем не понимала, что именно так дедушка воспитывал в ней мужество, как, впрочем, и в жене, Полине, когда однажды пошутил над нею, сидя за столом, на котором стояли тарелки с белоснежной брынзой, истекающими соком разрезанными помидорами и дымящимся острым ароматом лобио: - Слышь, Марфа, не понимаю я, как вы, русские, питаетесь пресной пищей. Все горцы едят острые блюда, потому и живут подолгу. Если съешь стручок горького перца, я тебе пять рублей дам.
-С чего это ты взял, что я перец твой съесть не смогу, - возмутилась Полина. Это, что же, кавказские бабы могут, а я нет! Давай, съем.
Она откусила кусочек от красного сочного стручка и начала задыхаться тут же от ожога языка и нёба, хватая воздух ртом, как рыба вынутая из воды.
-А-а… не съела, не получишь пять рублей, - потянул Василий голосом, не подавая виду, что испугался за жену. Но та, отдышавшись, положила в рот вторую половинку и, разжевав ее, проглотила, заливая пожар во рту сладким компотом. Из глаз ее текли слезы.
Арчил, пробормотав: - Вот я дурак, - достал из кармана "пятерку" и положил на стол:
-Твоя взяла, но больше так не делай.
Полина, промокнув краем платка глаза, позвала к себе внуков, резвящихся во дворе, и сказала им: - Вот, разменяйте и поделите между собой. Сходите в кино, на качели, по шоколадке купите, да по мороженому себе и мне.
- Ура! - закричали дети от такого неожиданного везения и, убежав, забыли сказать бабушке "спасибо".
-Вернутся, сделаю им замечание. А пока пусть гуляют, - мудро рассудила она и гордо посмотрела на мужа взглядом победителя.
 




 Часть 2. Год 1985, май.

"Странная штука - ожидание. Ждешь, пока дети вырастут, и думаешь, вот время тянется. Дети выросли, пришло время внуков растить… а годы прошли, как один миг".
Так думала Полина, рассматривая семейный альбом с фотографиями. Зрение с возрастом ухудшилось, но от очков она отказалась также, как от протезов в молодости. - Какие очки мне нужны я не знаю, на второй этаж к окулисту подниматься уже трудно мне, а домой тоже никого не привозите, - сказала она домашним, - нечего занятым людям время на меня терять. Лупой обхожусь и ладно.
Она, эта лупа, когда - то была пределом желаний у растущих внуков. Полина прятала ее в глубине ящика кухонного стола, запрещая доставать оттуда стеклянную полусферу кому бы то ни было. Но "запретный плод - сладок" и детвора тайком брала этот "плод", пряталась в огородной траве и поджигала им обрывки бумаги или щепочки, тысячекратно увеличивая тепловую мощь солнечных лучей, а потом также незаметно водворяла лупу на место, хитро ожидая, пока бабушка отвернется, или выйдет из комнаты. А та думала: "Дети крутятся возле обеденного стола потому, что голодны", - и начинала затевать то блины, то вареники…
Полина перевернула страничку альбома. "…Жора молодой совсем, во всю фотографию улыбка. Эта фотография сделана, когда он диплом получал институтский. А на этой фотографии он в армии с другом своим, Николаем, тоже шахтинцем. Обоим к лицу форма военная. А вот они с женой в Москве. Там он телебашню Останкинскую строил. Оставался бы в Москве работать, а то нет, в Тольятти, на строительство автомобильного завода укатил, потом в Набережные Челны. Говорил тогда: "Не переживай, мама, я карьеру делаю. "А как не переживать было, когда он так далеко от дома находился. Потом, слава Богу, возвратился, пусть не в Шахты, зато близко, в Волгодонск, где объявили всесоюзную стройку - завод "Атоммаш". В министерстве должность ему предложили высокую. Сделал-таки карьеру! А как приятно и мне было, и Василию, - продолжала вспоминать Полина, - когда соседка в семьдесят шестом году июльским вечером в гости пришла с программкой в руках "Говорит и показывает Ростов-на-Дону", той, что когда - то за три копейки продавалась: "Про Вашего Жору передача будет по радио областному в программе "Дон индустриальный". Утром слушайте, тринадцатого июля, в восемь часов двадцать пять минут. Тут вот отдельно об этом написано. Хотите, сейчас прочитаю, а через неделю газетку эту вам насовсем отдам. "Почитай, пожалуйста", - сказали они тогда в один голос с мужем. Василий светился весь, слушая, что написано было в газетке. Он, ведь, сына в строгости держал, мальчик все-таки. Вот и вырастил Жору достойным. Да и я, небось, светилась вся, только себя - то со стороны не видно…
" Человека, о котором пойдет речь в радиоочерке журналиста Зои *****ченко "Вкус к жизни", - читала соседка, - назвать иначе, как добрым нельзя. В свои тридцать пять лет, он умеет мечтать, быть верным в дружбе и работу свою выполняет отлично, потому, что просто не представляет, что можно это делать иначе. Герой радиоочерка - начальник "Волгодонскэнергожилстроя". Возводит он новый город атоммашевцев, зовут его Георгий Арчилович Чиакадзе. Родился герой рассказа в городе Шахты, окончил ростовский инженерно-строительный институт, стал строителем и об этом не жалеет. С каждым годом все больше и больше влюбляется в свою профессию… Сейчас он на Дону, на грандиозной стройке страны… Он отлично знает, что строит дома для строителей, для их семей, для детей. И за это ему благодарны люди…"
 А потом Жора много книг привез, так и называются они "Атоммаш - судьба моя". Раздарил книги всем родственникам. В них тоже о нем, как о начальнике этого самого "Волгодонскэнергожилстроя", целая глава была написана. И о жене его Ларисе Архиповне, главном инженере УПТК. Тогда в Шахтах "четырнадцатиэтажки" строить затеяли, а кирпич в дефиците был, так Жора умудрялся помогать родному городу, в министерстве и для него лимиты "выбивать". Сам секретарь горкома партии Алексашкин, к Полине с Василием тогда приезжал, благодарил родителей за сына, спрашивал, может помочь им чем надо? При таком сыне чужая помощь семье Полины была не нужна. Отказались они от нее, поблагодарив руководителя города. А позже председателем Волгодонского горисполкома Жору назначили. Поработал он на этой работе и затосковал, строить ему больше нравилось. Через несколько лет отказался он от должности высокой, да и уехал в Сочи "Жемчужину" восстанавливать. Начальником стройуправления был, квартиру получил там двухкомнатную. Уговорил он тогда меня вместе с Василием съездить к нему в гости. Так что и море в своей жизни я увидела. Ох, и страшно было ехать в машине по черноморскому побережью. Вниз посмотришь- дух захватывает. В Волгодонск ездить я не так боялась. Но масштаб сочинской стройки был для него мал, понимали это в Москве, вот и оправили сына в Ноябрьск начальником треста "Ноябрьскжилстроя". Девчонки ездили к нему, говорят, что это очень далеко, на Крайнем Севере, тысячу километров от Тюмени. А ведь до самой Тюмени сколько! О, Боже. Как он там с женой Ларисой морозы пятидесятиградусные переносит. Вот уж достается и ей по стране метаться вслед за мужем. И везде она тоже должности руководящие занимает. По-видимому, им обоим нравится такая жизнь, вон как хорошо на фотографии оба выглядят.
Полина перевернула страницу альбома и начала рассматривать снимки младшей дочери. Здесь Наташа - восьмиклассница, маленькую Таню за руку держит. Фотография эта сделана на площади, куда она с племянницей гулять ходила. А здесь - на школьном выпускном вечере. А это Наташа в Ленинграде, туда она уехала, выучившись на стенографистку. Собралась, было, в чужом городе замуж выйти, письмо написала, да домой возвратилась. Оказалось, судьба ее - осетин Тотрадж, представившийся будущим тестю и теще Димой. Он поехал за Наташей и уговорил ее вернуться. Дима вошел в Наташину жизнь вместе с маленьким сыном Юрой и многочисленными родственниками, а потом Наталья родила ему Зураба.
Этого внука Полина нянчила с самого его рождения, ведь семья Наташина тогда с ними жила. Зимой Полина Зурабика в теплые одежды кутала, выходила вместе с ним на аллею и катала его на санках подолгу, пока дочь и зять работали, Наташа - парикмахером, а Дима "ГРОЗом" на шахте "Майская". Никак не могла Полина отказать внучку в таком удовольствии. Маленький, он не понимал, что бабушка ходила по сугробам на коленях, чуть ли не по пояс в снег проваливалась. Наташа ругала ее за это и санки часто прятала… О, Боже, когда это все было. Вырос уже Зураб, школу заканчивает.
А это Инна со вторым мужем Виктором, - продолжала рассматривать фотографии Полина. Инна, поработав несколько лет телефонисткой, перешла на обувную фабрику, где зарплата была выше, и где, за добросовестный труд, она была награждена юбилейной медалью. После развода с первым мужем, Инна долго жила одна, воспитывая сына, но снова вышла замуж, и второй ее брак оказался более удачным. Инна работящая, всегда на помощь придет, дачными овощами да фруктами поделится.
 А вот и Любины фотографии. Жаль, что у Любы тоже судьба не сложилась. Прожив с Иваном тринадцать лет, Люба, рассталась с мужем, увлекшимся спиртным и частыми отлучками допоздна. Эх, кум - тесть - "король бильярда"! Этот бильярд был установлен на веранде летнего театра городского парка и привлекал Ивана. Наигравшись вдоволь, он "обмывал" в кафе или ресторанах, с непонятно откуда взявшимися "друзьями", свою победу или чужую… Оставить в покое семью Люба попросила Ивана после множества расставаний и примирений, но не порвала связи со свекровью. Меланья Ивановна продолжала приходить в ее дом и с радостью, и с горем. Дети продолжали общаться с отцом, навещая его на работе или встречаясь у бабушки. В семидесятом году Иван умер от болезни. Совсем мало пожил человек. Жалко его. Сам себе навредил. А на этой фотографии Любу окружают пионеры, в белых сорочках и в белых фартучках. День пионерии, что ли? Несколько лет назад, оставшись без мужа, Люба поступила учиться на хоро - дирижерское отделение, стала преподавать в школе уроки пения. Потом в Горкоме комсомола ей предложили организовать подростковый клуб, который был назван вначале "Мечта", а потом "Искорка, " и этой работе впоследствии она отдала много лет своей жизни. Хорошо, что со вторым мужем Любе тоже повезло, Леонид, осиротевший рано, заменивший отца и мать младшей сестре, отдавший ее, выросшую, замуж, женился на Любе впервые. Он заботился о Любиных детях и получил от нее в награду сына Алексея в тот год, когда Тане исполнилось четырнадцать лет, а Володе почти шестнадцать. Вот он, Лешенька, маленький совсем, только ножками пошел, а уже голубей на площади крошками кормит… А это второй ребенок Наташи - внучка Аза. А вот правнуков фотографии…Полина отложила альбом в сторону и подняла глаза на портрет Василия, висящий на стене в траурной рамке:
"Слава Богу, что у всех жизнь наконец-то сложилась, можно было бы и нам с тобой, жить в покое да радости оттого, что семья у нас множится, да оставил ты нас не ко времени, всех осиротил…"
. . .
Умер Арчил от сердечного приступа поздним утром двадцать третьего февраля тысяча девятьсот восемьдесят пятого года. Ощутив нехватку воздуха, он присел во дворе многоэтажного дома в самом центре города, не дойдя до квартиры Инны, где гостили они с Полиной со вчерашнего дня, три-четыре десятка шагов. И надо же было ему захотеть в этот морозный день гулять по городу. Случись такое дома, не остался бы он без медицинской помощи… На площади он уже присаживался на заснеженную лавку, давал себе передышку, пока таяла под языком таблетка валидола. Потом собрался с силами и пошел дальше. Люди проходили мимо, не обращая внимания на пожилого человека, медленно бредущего по тротуару - скользко, вот и осторожничает человек, под ноги смотрит тщательно, место где ступить ему надежное выбирает, на палочку при этом опирается…
 А он помощи ничьей просить не хотел, праздник у людей - День Советской Армии, зачем им настроение портить. Каждый спешит, кто за подарком, а кто, уже скупившись, поздравить близкого кого-то. "Дойду, до дому потихонечку", - думал Арчил, а там Инна по телефону "скорую" вызовет. И почти уже дошел, но присел опять дух перевести. А он, дух, не переводился никак! Морозный воздух в легкие не проникал… Голова кружилась, и прежде чем наступила полная темнота, увидел Арчил, как поплыла перед его взором кирпичная стена, извиваясь цементными швами. Там, за углом этой стены дверь входная в подъезд… Там дочь его и жена. Выйдите кто-нибудь, эй, кто-нибудь, скорее! Кто-нибу…
Возле окна, из которого просматривался весь двор, с чашкой чая в руке стояла женщина и безучастно смотрела на то, что происходит на улице. "Надо же, - думала она, такой пожилой человек, а чуть свет напился, праздник отметил. И мороз таким не почем… Она хотела было отойти от окна, но что-то заставило ее присмотреться к человеку повнимательнее: "Господи, да ведь этот мужчина - отец соседки, я никогда его пьяным не видела…Может плохо ему? Женщина набрала телефонный номер и сказала коротко:
-Инна, выйдите во двор, там, по-моему, отец ваш на лавке…, и сама засуетилась, аптечку на стол высыпала… Врачом она была…
Подбежали к склонившемуся на бок Арчилу одновремено и дочь, и соседка-врач… Полина же, почуяв в телефонном звонке что-то тревожное, что заставило Инну выбежать из комнаты стремительно, не ответив на вопрос: что случилось?, поотстала от дочери, и как бы не спешила тоже, смогла выйти во двор в то время, когда Инна уже кричала: - Папа! Папочка!..
Васенька, - прошептала женщина и обессиленно опустилась на землю. cut text=

Глава 7. Год 1994

С тех пор Полина боялась оставаться дома одна. Чтобы избежать одиночества, на квартиру к себе она пустила студенток из медицинского училища. К ней ежедневно приходили соседи, дети, внуки. Но время шло, и Полина слабела физически. На большом семейном совете решено было, что маму заберет к себе Наташа. Дочь жила в поселке Майском в большой четырехкомнатной квартире. В городскую же, родительскую, которую в семидесятые годы получили от государства Полина и Василий, перешел Зураб с женой Ольгой и дочерью Кристиной. Хотя Кристина больше находилась с Полиной. И не потому, что молодым необходима была бабушкина помощь. Нет! Сама Полина нуждалась в постоянном общении.
-Я не терплю одиночества, не оставляйте меня одну, - требовала она от детей. - Одной мне страшно. Ничьи здравые уговоры не убеждали Полину. - Ничего не хочу слышать, нервничала она каждый раз, когда кто-то заводил разговор о том, что пора отдыхать ей, что пожилому человеку нужен покой.
- Нет - нет! Не уговаривайте меня. Если никого дома не будет, я в подъезде сяду, около двери. Там люди ходят, там мне спокойнее будет, и веселее. И вообще я привыкла, чтобы около меня много людей было, а теперь что за жизнь настала, все в телевизоры поуставятся, и никто никому не нужен, - жаловалась она каждому, кто приходил проведать ее. Пусть Кристина здесь живет, я хоть с ней общаться буду, пока вы все на работах своих находитесь. Знаете, что я плохому не научу, вон все дети мои какими выросли. Наташа маму жалела и старалась оградить ее от волнений, ограничив свое общение с друзьями до минимума…
Сегодня же Полина была счастлива. Дом заполнился гостями. Они съехались на ее восьмидесятилетний юбилей отовсюду. За праздничным столом сидели дети, внуки, правнуки, и первый в ее роду пра-правнук Ярослав. Это правнук Игорь, старший Танин сын, три с половиной года назад стал отцом.
- Уже четвертое поколение растет. И всех я видеть могу, всех люблю. И меня все любят. Хорошо - то как! - думала Полина и кивала благодарно гостям в ответ на каждый их тост с пожеланиями здоровья, долголетия, и пригубляла бокал с шампанским, отпивая по маленькому глотку полусладкого вина, но пьянела все - таки то ли от его терпкости, то ли от счастья. Комнату наполнял аромат многочисленных цветов, среди которых были желтые нарциссы, алые тюльпаны и белые пионы. Весна! Второе мая! Уже восемьдесят. Только восемьдесят!

Глава 8
Год 2001.

Жора вышел на пенсию. Вышел по состоянию здоровья. Уехал с Севера, отдав ему почти два десятка деятельных лет. Рано теряя здоровье, он понял, вернее, интуитивно почувствовал, что пора быть ближе к дому. Ласковое море стало сниться ему по ночам.
-Домой, скорее домой, в Сочи. Он думал тогда, что дом его - в Сочи. Я хочу сидеть на берегу моря и смотреть на его волны. Я устал! - постоянно твердил он Ларисе. Еще я хочу приезжать к матери, когда захочу, а не только в отпуск. Ведь как я мало возле отца в этой жизни находился. А мать ведь тоже уходит, ей много лет.
Лариса упаковывала вещи, решала многочисленные вопросы, связанные с дальним переездом, и как могла, помогала мужу справляться с недугом и капризом. Жора то худел, то опять поправлялся, то ходил повсюду, то не мог сдвинуться от приступов ужасной подагры. От Полины состояние здоровья Георгия пытались скрывать. Ей слали радужные письма и телеграммы. "У нас все хорошо!"
 Переселение с крайнего севера на крайний юг России стало ошибкой. Это Лариса поняла потом. Им надо было пожить в средней полосе хоть немного времени, год-другой, адаптироваться к климату, от которого отвыкли их организмы. Но их дом был в Сочи, и он так долго ждал их…
Прожив у моря три года, Жора понял, что это не пафосный вымысел - малая Родина. Он затосковал по ней. Понимая уже, что его ждет впереди, он решил для себя быть всегда рядом с мамой и отцом. А Лариса сознавала, что одной ей с больным мужем справиться тяжело. Она нуждалась в помощи родных и не противилась решению Георгия. Семейная чета продала квартиру в прекрасном курортном городе Сочи и купила дом, с небольшим садиком в Шахтах. Двенадцатого июня в кругу родных и близких отмечал Жора свой последний день рождения, юбилейный, шестидесятый. К вечеру он попросил Ларису постелить ему постель на траве под раскидистой яблоней в саду. Он прижался к родной земле, вдыхая ее запах и вспоминая дни детства. Его родная одиннадцатая школа стояла всего в каких-то двухстах метрах от дома, его родная улица Ленина была в квартале от него, лежащего под деревом, его родной Город был с ним, а он сам был в Нем. "Воздух Родины, он особенный, не надышишься им…- тихонько напевал мужчина, глядя в безоблачное небо…
Через месяц его не стало.
Полине решили о смерти сына пока не говорить. - Она не переживет, она уже стара для таких волнений. Похороним брата, потом осторожненько скажем, - так решили сестры. "Не затаит ли она обиду на нас за то, что мы не дадим ей проститься с сыном, - сомневалась Таня, но тут же соглашалась: "Говорить нельзя. Не выдержит бабушка горя такого"…
На похороны приехали друзья и сослуживцы из Сочи, Волгодонска, Ростова. Далекий Ноябрьск откликнулся на беду телеграммами. Городская администрация прислала накануне похорон корреспондента "Шахтинских известий" и на следующий день в газете был напечатан некролог…
…Георгия отпевал отец Георгий. Он совершал ритуал предания тела усопшего земле. Родственники держали в руках свечи и тихонечко плакали от горя и от жалости к себе. Все в роду любили Жору. Всем его будет не хватать. Плакала и Таня, так же тихо, как и остальные, сдерживая себя, чтобы не мешать священнику, но зарыдала все же, когда ее обожгла мысль: " Что должна чувствовать мать, когда ее сына хоронят, а она об этом не знает? Боже мой, вдруг ей сейчас плохо, бабушке моей любимой, а никого близкого рядом с нею нет, кроме внучки Кристины. Кроме ребенка Кристины! Что же делать?"…
…Георгия отпевал отец Георгий, а Полина сидела в подъезде возле двери, отгораживающей ее от пустой квартиры, отпустив девочку погулять с пришедшими к ней подружками. Наташа сказала, что вернется поздно, дела какие-то в городе, не держать же дитя целый день взаперти!
-Тетя Поля, наша семья выражает вам соболезнование по поводу смерти сына, проговорила проходящая мимо соседка с третьего этажа и наклонилась к Полине, чтобы поцеловать ее в щеку, поддержать морально.
-Смерти кого?
-Сына Жоры, растерялась женщина и, смутившись окончательно, протянула Полине газету с некрологом: - Хорошие слова здесь написали о нем…и, взглянув на Полину, продолжила: - ой, проболталась я что - ли, видать, вы не знаете ничего. Господи, да как же это я?.. - и женщина заспешила прочь.
-Сынок, иди сюда, прочитай, что здесь написано, - попросила Полина сбегающего сверху подростка. Тот с готовностью развернул газету. - Где читать надо?
Там написано, что умер кто-то. Кто? Прочитай.
-А, вот, - присел на корточки мальчишка, слушайте:
"12 июля ушел из жизни Георгий Арчилович Чиакадзе, кавалер Ордена Трудового Красного Знамени, почетный гражданин города Волгодонска, заслуженный строитель СССР…
В себя женщина пришла в том момент, когда мальчик равнодушным голосом читал уже последний абзац: "… мечтой Георгия Чиакадзе было желание умереть на родине. Неизлечимо больной, он неудержимо стремился из шикарного преуспевающего Сочи в свой родной город Шахты, где остались его корни, где по-прежнему живут его мама и три сестры. Три месяца назад его мечта сбылась. Жаль, что порадоваться этому как следует, он так и не успел".
- Тут и фотография есть, смотрите, протянул парень газету Полине. - Не увижу я ничего, - ответила отрешенно Полина, - глаза мои плохо видят. Спасибо, сынок, иди… иди куда шел.
. . .

-Верю, Господи, Ты давно уже простил рабу Твою Пелагею, любимую бабушку мою, не ведавшую, что творила она, когда, будучи несмышленым ребенком, не обученным вере из-за раннего сиротства, поддалась девочка глупому ликованию взрослых людей, рушивших колокольни и стены Петропавловского собора в самом сердце провинциального Александровск-Грушевского, переименованного с приходом новой власти в Шахты. Прыгала, кривлялась, изображала дикий танец Пелагея вместе с другой детворой на руинах храма. Ты простил ей этот грех, Господи, ибо дал женщине сил мужественно вынести на протяжение всех последующих лет перипетии судьбы, свалившиеся на нее из-за этой вины. Не оставляй же рабу Твою и сейчас. Укрепи ее, Господи, ибо самое большое несчастье в жизни пришло к ней на склоне лет, дабы еще раз испытать ее сердце горем. Она пережила одного из своих детей.
 Перекрестившись на икону Спасителя, Татьяна подошла к изображению Казанской Божьей Матери. Она не была прихожанкой церкви и посещала ее изредка по велению сердца и души. Сейчас сердце и душа требовали попросить у Бога покоя и умиротворения для ее престарелой бабушки, никогда не ведающей этого самого покоя и живущей в тревоге за все человечество.
-Матерь Божья, пошли здоровья и сил бабушке моей, Пелагее Васильевне, матери рода моего и попроси Всевышнего продлить дни ее жизни, ибо как нам жить без нее?
Горячий шепот молитвы сопровождался тихими всхлипами и долгими вздохами. Татьяна понимала, что на все есть Воля Божья и не внучке дано удержать земное существование мужественной восьмидесятисемилетней женщины, чьи глаза от постигшего ее горя вдруг обесцветились, а память превратилась в обрывки воспоминаний…

 Глава 9. 2002 год.

-От сердца доброго моего говорю вам: будьте счастливы и здоровы, - провожала Полина приехавших проведать ее дочь Любу и внучку Таню с мужем Николаем. - А я хорошо живу, только долго, устала уже. Наташа ко мне с любовью относится и с жалостью, - и, уже в который раз, повторила свой вопрос : - А ваши дети как там живут?
-Нормально живут, бабушка, работают, учатся, привет тебе передали…- опять ответила ей Таня.
-А-а… хорошо, хорошо, что нормально. А вам, дети мои, от сердца доброго моего говорю: будьте счастливы и здоровы, - и вновь: - А дети ваши как живут?…
Что это? Склероз или бесконечная тревога обо всех?
Второго мая две тысячи второго года исполнилось Полине восемьдесят восемь лет. Возраст ее составили две восьмерки, два символа вселенской бесконечности. И заключили эти цифры в себя и доброту ее сердечную и любовь к людям. Значит, не склероз это старческий. Значит, - это именно она, бесконечная тревога обо всех!
 Долгих лет, тебе, добрая Пелагея! Не тревожься. У нас все хорошо. Да и как же иначе, если молишься ты о нас в четыре часа утра. Молишься тогда, когда все еще спят. И поэтому Бог тебя первую слышит.

август 2001 г.- апрель 2002 г.
 г.Шахты