День сомнения

Валерий Могильницкий
               

                I

   По нашей улице, порой, приятно пройтись. Особенно, если выйти из дома, в котором я живу. Улица небольшая, спускается к Москве-реке и зовётся Малой Якиманкой. Когда шагаешь по мостовой к набережной, то ударяет в нос запах шоколада - близко кондитерская фабрика,- а на меня это влияет так, будто я ощущаю не только запахи, но и пробую на вкус всё, что видит глаз...

   Подъезд нашего дома скрипучий, старый, пропахший гнилыми досками: дом прошлого века, бывший купеческий, двухэтажный, каких мало осталось в Москве. Деревянные стены - в чешуе старой штукатурки; в коммунальных квартирах - дюжина семей, и в общественных кухнях шуршат по ночам тараканы, а когда дед Миха в трусах, почёсываясь, шаркает в туалет, встревоженные насекомые падают на пол и подпрыгивают, как чёрные семечки...

   Но дело не в этом. Дело в том, что стал я сомневаться. Сомнения эти имеют запах чёрного кофе, вкус горького шоколада. Особенно если на Малой Якиманке ветер подует со стороны кондитерской фабрики.

   А  сомнения-то в чём? Не очень ловко даже вслух сказать... В себе стал сомневаться, в себе - так ли живу, то ли говорю, так ли поступаю? И даже - так ли думаю?! И порой кажется мне, что не всё так... Неужели постарел совсем? Но ведь сорок три не предел! И жизнь, вроде, удалась: я здоров и женат, сын взрослый, работа нравится и врагов нет. Когда же впервые сомнения эти?..

   Пожалуй, на прошлой неделе: встретился с товарищами, с которыми долго не виделся, и отметил юбилей - двадцать лет после окончания университета. Было нас, правда, немного. Вместе со мной пять человек. Остальные либо не захотели, либо живут далеко и поленились приехать, либо умерли - ведь прошло немало времени. Да и неожиданно всё было - Анка Алимасова всё придумала - разослала нам открытки, заказала места в ресторане - это на неё похоже. А пришло всего пятеро. И оказалось, что только я один остался просто учителем...

    Да, я учитель - не академик, не артист. Но я люблю своё дело и всегда был доволен работой, хотя жена меня часто называла неудачником. А я не придаю её словам особого значения. Она стала раздражительной, особенно после родов. Но вот друзья мои, товарищи по учёбе, меня удивили - смотрели с искренним сочувствием, ободряюще хлопали по плечу: Алик - как декан факультета; Витька Лобанов - как доктор наук; даже Серёга стал писателем и журналистом - я в прошлом году его статью в газете читал. А вот Анька - вышла замуж за народного артиста...

   А я доволен своим положением! Но тогда, в тот вечер, я почему-то стал спорить, что-то доказывал, а сам чувствовал - не то, не то говорю! Не то... А потом, когда мы вышли ночью из ресторана, разгорячённые, взглянул на небо - чёрная пропасть! Бездна! ... Где уж тут мой голосок? ...

   Не надо было спорить с ними - они сильно изменились за это время. Я тоже изменился, но, слава богу, снобом не стал. Нужно было промолчать и загадочно улыбнуться, как старшина Щеглов, мой сосед по квартире. Ведь понимал всё это, а тормознуть не смог...

                II

   Вот такие, брат, дела, говорю я себе, шагая вниз по Якиманке, а за мной целая ватага - человек десять. Идут в колонну по одному. Это я сам, но в разные отрезки жизни. Последний, слюнявый мальчишка, едва поспевает. Я выхожу на Якиманскую набережную - и они за мной. Я к Большому Каменному мосту - и они туда же. И так всю жизнь - куда я туда и они.

   Я смотрю на прохожих и думаю. Думаю обо всём: о том, что жить человеком среди людей не просто, хотя официантка Лида, соседка справа по квартире, говорит, совсем обратное; и о том, что "наша жизнь, как короткая строчка" - так поёт по ночам у юного соседа слева на пластинке Александр Дольский; и о том, что вряд ли кто-то из прохожих догадывается, что этот тип в сером пальто, этот очкарик с сумкой,- очки я ношу с первого класса,- этот угрюмый человек может думать о пустяках даже тогда, когда у него такая важная миссия, как покупка обоев для ремонта квартиры.

   Мы, наконец, квартиру получили в новом доме на Большой Полянке, но ей необходим ремонт. И потом, там нет горячей воды и отопления - не успели ещё подключить. И хотя наш старый дом на Малой Якиманке готовятся снести, мы почти все пока живём в нём: без горячей воды и отопления даже в новом доме не сладко - по ночам ещё дают о себе знать мартовские холода. А тем временем нужны обои...

   Утром сегодня пораньше встал, побрился, погладил рубашку, пока жена мылась в ванной, где постоянно очередь (мы вчера были в гостях у тёщи и вернулись поздно), и в путь. За обоями!..

   Суббота, март месяц, восемь часов утра - сигналы времени из радиоприёмника в кабине водителя троллейбуса. Он удобно сидит в кресле, ни в чём не сомневается и, благодушно положив ладони на баранку, курит. А я думаю о том, что не о том думаю. Настроение неважное. Интересно, сомневается ли кто-то так, как я?

   Вот тот пожилой мужчина, с большим музыкальным инструментом - труба или валторна?- вошёл только что со мной в троллейбус. У него, наверняка, нет сомнений... У дверей встал. Мешает проходу. Пожилой и некрасивый, с глазами молодого парня, а за ним - целая вереница, человек шестнадцать. И у всех похожие глаза. Только разных размеров. А он их не видит. Особенно последнего. Самого - самого маленького.

   Вообще стоит только всмотреться в людские лица, и заметишь удивительное многообразие форм и выражений. Да хоть мои друзья по университету... Как меняются! Впрочем, все мы катастрофически стареем: сначала розовая, гладкая и лукавая рожица с манной кашкой на носике, а потом, постепенно-постепенно, сморщенная высушенная груша, будто вынутая из компота... И у каждого - своя физиономия. А сорвать, сменить её нельзя - не дано.

   Если вдуматься, то это ужасно. Нет, надо окончательно бросить курить. Достаточно вспомнить деда Миху, соседа по квартире. Если он не курил, то пил, а когда не пил, то курил и кашлял так, что в горле булькало похлеще, чем в кратере камчатского вулкана. А дед Миха смеялся, когда бабка ему выговаривала. Чихал он так, что на кухне с гвоздей срывались сковородки и кот Никифор, мгновенно проснувшись, слетал с места и выпрыгивал в форточку.

   А вечером по телевизору передавали, что в Японии произошло землетрясение в семь баллов. Дед Миха чихал, сидя на кухонном ящике, как Зевс на Олимпе,- а в Бермудском треугольнике бесследно исчезали корабли. Учёные мужи зря ломали мудрые головы...

                III

   Я взглянул на часы – о... уж полдевятого! Медленно тащится троллейбус, а все потому, что минут десять стояли на Большом Каменном мосту, где уже перекрыли движение транспорта, образовалась пробка. Меня бешено злит, что приходится терять время. А водитель покуривает и с удовольствием смотрит то в окошко, то на коллекцию своих значков, развешенных по всей кабине.

   Ну, наконец, поехали!.. Вот я встаю и подхожу к двери: уже не могу сидеть – так много дел, так много дел – сколько можно здесь торчать! Невольно слышу разговор двух старушек, сидящих у кабины водителя на местах для инвалидов. Одна говорит:
   - Надо жить не как хочется, а как живётся.
   - Да-да, как бог дасть,- вторит соседка в беленьком платочке.
   - Что толку плакать, что толку плакать-та? – продолжает первая, сложив руки на животе. – Плачь–не плачь – всё одно. Надо жить и смеятьси. Радость ли, горе ли – смеятьси. Вот, Клава, продавщица, приходит вчерась на работу и плачет: муж пьет и дерётси. Ну что плакать-та, что толку-т? О-ё! Господи-прости, плачь, не плачь… Смеятьси надо… Тебе плохо, а ты смейси и всё тута!..

   Я сошёл с троллейбуса. Хорошо, что я сегодня выбрался в город! А то бы так и не узнал, как надо жить. Как не надо жить – поживёшь в коммуналке – узнаешь, а вот как надо жить… Теперя знаю.

   Дед Миха тоже знал. Он мне говорил об этом. Хотя, впрочем, он тоже сомневалси. Вообще дед был любопытным человеком. Только с виду простой, он держал в чуланчике, в конце длинного коридора, петуха из деревни. Время от времени он прогуливал его во дворе, обороняя от настырного  Никифора, и бегал, чертыхаясь, за резвым петухом, когда тому вздумается выскочить на проезжую часть улицы.
 
   Я частенько по вечерам работал допоздна - а нужно ли было?! - и варил кофе на кухне. В это время там почти пусто. Лишь дед Миха сидел на большом ящике у входной двери, пьяненький, сухой и согнутый, как стручок перца, весь пропитанный водкой и махрой. Он кашлял и шутил, и хитро щурился, распространяя вокруг себя свежий запах спирта.

   Старик любил сидеть на сундуке и читать старые газеты и какие-то пожелтевшие от времени книги, которые доставал на чердаке среди хлама. Иногда в руки его попадала чья-то ветхая, затрёпанная Библия…

   Дед себя уважал. Его считали главой сразу трёх поколений, теснившихся в двух комнатах возле кухни. Дед - с библией, а его сын - слесарь с женой и маленькой дочкой. Бездетная дочь с крупнотелым поваром-мужем, у которого голос, как из водосточной трубы. Родственники часто кричали на него и даже поколачивали деда Миху, а он, пьяненький, с осоловевшими глазками и кирпичным лицом сидел на своём сундуке, ругался матом – совсем не грязно у него получалось – и отплёвывался сквозь слёзы, пришепётывая беззубым ртом.

   Иногда он появлялся поздно вечером на кухне - тихо, мирно выкурить перед сном сигарету. Если шёл дождь, то он становился под форточкой, в майке на костлявых плечах и, затянувшись едким дымом, смотрел в окно на падающие с козырька капли. Я помешивал кофе и с опаской косился в его сторону - как бы этот дед не дофилософствовался до третьих петухов!

   - Дожж прошол, а тепло,- говорил он. – Три недели будут дожжи йти,- оборачивался он на меня водянистыми глазками на сухом лице.
   - Это примета така – так токмо дожж идёт на Самсона, то жди три недели дожжей. Как обмыл дожжик Самсона – так усё…

    Теперь я понимаю деда. Его терзали сомнения: хотелось в деревню. Между затяжками он долго откашливался, и как ни в чём не бывало, продолжал:
   - А пшаница, небось, стоит ноне, как молодой шеловек… Ветер и дожж пройдёт, так и поляжет уся... как девушка.
    Выбросив с сожалением окурок в форточку, дед нехотя направлялся к двери своей квартиры, норовя хлопнуть меня ладонью сзади, пониже спины:
   - Вот таки дела, Леонтий, ё-м-а-ё…

    Меня, между прочим, зовут Леонид Игнатьевич. Я преподаю историю в старших классах средней школы.

    Дед смеялся с таким скрежетом, какой издаёт, пожалуй, кирпич, скатываясь с ржавой московской крыши…

    Мнение моей жены о старике: негодяй.

                IV

   Живём мы с женой и сыном пока в старом доме на Малой Якиманке. Хотя начальник ЖЕКа, Сидоркин, угрожает всем жильцам сносом дома в любой момент. Это тянется уже почти месяц. Через неделю обещают включить отопление в новом доме, и все мы переедем туда. Сидоркин это знает. Впрочем, уже кто-то переселился: видно надоело бороться с тараканами и Сидоркиным. А он получает удовольствие от того, что третирует жильцов: уже неделю назад все упаковали чемоданы, сумки и узлы – выселяй хоть сегодня! Но не поедешь же в холодные квартиры добровольно…

   Сидоркина я знаю давно и поэтому не удивляюсь его выходкам. Три года назад я столкнулся с ним, когда менял паспорт. В ЖЭКе мне сказали прийти через неделю за новым паспортом, но и через две паспорт, почему-то, не был готов. Приближался мой отпуск. Мы с женой и сыном собирались на море. Но без паспорта никуда!

   Отчаявшись, я пошёл в контору к Сидоркину и потребовал выдачи моих документов. Сидоркин почти не слушал меня и разговаривал с группой слесарей-водопроводчиков, сидящих тут же. Когда же я повысил голос, желая обратить внимание на себя, то он уставился на меня водянистыми глазками и спросил: “А ты что, юридический кончал?..” Тут я вспылил и потребовал, чтобы он обращался ко мне “на вы”. В ответ он просто отвернулся и продолжал разговор с водопроводчиками, которые курили “Беломор”.

   Тогда я ударил кулаком по столу и сказал Сидоркину, что он невежа, на что он ответил мне, что я стучусь не в те двери. Я взял себя в руки, успокоился - это я-то, всегда сдержанный, спокойный человек! - и стал ему объяснять, что мне нужен паспорт, что я хочу уехать в отпуск. Сидоркин мне ответил, что я стучусь не в те двери. При этом водопроводчики улыбнулись. А я не понимал Сидоркина, о какой такой двери идёт речь? Только потом мне объяснили, что нужно было просто “дать” или “поставить”.

   А я вскочил со стула и быстро направился из конторы в отделение милиции, которое было напротив, объяснил всё инспектору и тот при мне поднял трубку, набрал номер телефона и строго приказал Сидоркину выдать мне паспорт.

   Я быстро вернулся обратно в контору, но Сидоркин весьма холодно объяснил мне, что паспорт сегодня выдать не сможет, так как он… заперт в сейфе, а ключ у бухгалтера, которая уехала в отпуск на Кавказ. Тогда я сказал, что надо вскрыть сейф автогеном. Сидоркин сказал, что я горяч, но, наконец, согласился мне выдать паспорт завтра.

   Когда на следующий день я получил паспорт и пришёл домой, жена раскрыла его и заметила, что меня прописали “временно” вместо “постоянно”. Потом пришлось снова отдать паспорт на прописку, а половина отпуска прошла. Вот, что значит “стучать не в те двери!”.

   Сегодня я сомневаюсь в том, что был прав тогда и пожертвовал отпуском моей жены (не говоря уже о сыне, который мечтал о море целых три года!) А неделю назад, до встречи со своими бывшими однокурсниками, мне и в голову не пришло бы сомневаться в этом, да и во многом другом. А теперь, как сказала бы Анка, вышедшая замуж за народного артиста: “сбившемуся с панталыку и компас не поможет”.

   Но бог с ним, с этим Сидоркиным, - таких немало вокруг,- а вот обои – вещь дефицитная. Особенно югославские. Говорят, их выбросили в магазине “Всё для дома”. Обычно там импортных не бывает, но сейчас для выполнения плана дали…

   Я втискиваюсь в вагон метро – как много людей в городе в рабочее время!- слышу хрипло-настойчивое: “Не держите двери, не держите двери, вам говорят!..”- и, наконец, поехали. Моя сумка вместе с правой рукой осталась между двумя пассажирами-мужчинами. Один из них, в замшевом пальто,- у него бычья шея и белые руки, поросшие волосами,- ухватился крепко за поручень наверху и, стоя твёрдо на ногах, оказывает сопротивление любым попыткам других пассажиров протиснуться в уголок. Второй, моложе, пытается ухватиться за поручень, встречая молчаливое сопротивление первого. Наконец ему отчасти удаётся продвинуться, но стоять так крайне неудобно и он старается продвинуться ещё ближе к поручню.

   Я пытаюсь вырвать свою сумку из опасной зоны – тщетно. Замечаю, что пассажир моложе нервно косится на крупного соседа, который уже два раза успел двинуть его плечом. Сделав отчаянное усилие и вцепившись в поручень, молодой человек надавил на тело гражданина в замшевом пальто, чуть не вырвав сумку при этом из моей руки.

   Гражданин в замшевом пальто повернул медленно голову на мясистой шее и, поиграв желваками, возразил:
   - Ты что толкаешься?
   - А вы что?..- ответил парень.
   - Нахал!.. Я тебя проучу – сообщу ректору в институт, и тебя вышвырнут из ВУЗа,- у мужчины глаза подёрнулись синевой.
   - А чего вы мне тыкаете?..
   - А ты кто такой?
   - А ты?..
   - Сопляк! Научись уважать старших!- гражданин в замшевом пальто резко двинул боком в сторону студента – тот позеленел…

   - Мужчины!- гаркнула прямо мне в ухо полная дама, тесно прижатая ко мне шевелящейся массой пассажиров. – Мужчины – а хуже женщин!..- от её перманента густо несло духами.

   Когда я выбрался из метро, у меня ещё долго звенело в ушах, и ныла рука, в которой я всё ещё судорожно сжимал сумку.
   “Но что толку плакать-то! Смеяться надо, смеяться…”
   Хорошая мысль. Надо поделиться ею сегодня с Груней, соседкой слева по коммуналке – женщиной, лет тридцати семи – грудастой, простоволосой и тихой. Иногда к ней из деревни приезжает мама, женщина с таким же большим телом и добрым белым лицом.

   Как-то раз её мама приехала с мужчиной, незнакомым для Груни, который тихо прожил у неё около месяца и уехал. После этого Груня забеременела и родила девочку, а мужчина оказался обманщиком: у него была жена и дети в другом большом городе. Груша часто звонила куда-то по общественному коридорному телефону и затем плакала, а ребёночек пищал у неё на руках и соседи утешали их… Особенно старшина Щеглов… “Так ведь не плакать надо, а смеяться!” Просто Груша не знает. Надо ей сказать.

   А, впрочем, не стоит. Старшина Щеглов, мой квартирный сосед, через коридор, взял на себя роль её опекуна. Он вообще проявляет инициативу среди жильцов: то поднимает всех на борьбу с тараканами; то берётся показывать пример, как надо мыть общественные полы и уборную; то составлял коллективные бумаги в разные инстанции относительно аварийных и антисанитарных, и вообще пожароопасных условий, добивался улучшений жизни, и это тянулось много-много лет.

   И вот, наконец, мы все добились своего: получили квартиры в новом доме!..

   Семья у него хорошая: жена и дочка-студентка. А сам он – старшина пожарной команды. Иногда он прекращал свою деятельность по дому и, заперев на ключ свою комнату, монотонно разучивал на баяне одну и ту же мелодию: “…и отчего, не знаю, слёзы приходят светлые ко мне…”

                V

   Вчера жена обнаружила в нашей спальне три клопа. Они, наверное, переползли со стороны комнаты Лиды. Жена их раздавила, они размазались по обоям, и ей стало дурно. Полночи не спали и решили, что я завтра же поеду в магазин,- в субботу у меня уроков в школе нет,- куплю обои и займусь ремонтом новой квартиры, чтобы можно было быстрее перебраться туда, как только Сидоркин разрешит включить горячую воду. Но обои нужно покупать только югославские или, на худой конец, финские.

   Не дай бог перенести с собой клопов в новый дом! – беспокоилась всю ночь жена. Как трудно их достать,- думал я,- югославские! Мне, в общем, всё равно какие – лишь бы было чисто и уютно. Но ради жены я готов совершать подвиги и достану эти обои хоть из-под земли. Это даже интересно – никогда ничем подобным не приходилось заниматься.

   И вот я на той улице, где находится магазин “Всё для дома”. Это одна из многих улиц в городе. Город этот - в большой стране, одной из многих стран мира. Страны находятся на планете, одной из многих планет вокруг звезды, названной нами Солнце. Эта звезда – одна из многих-многих звёзд в нашей Галактике, называемой Млечным путём. Но и это не всё, ибо все эти галактики – в огромной Вселенной. И я двигаюсь в этой Вселенной за … обоями. И оттуда, из невообразимой уму бесконечности, я вижу себя, идущего на микроскопических ножках по маленькой планете.

   За мной – целая кампания – человек десять, а последний, сопляк в пальтишке, вопит и рыдает, утирая кулачком слёзы. И куда бы я ни повернул – они все со мной. И так всю жизнь! Кто-то ворчит, кто-то смеётся, а кто-то и плачет. Равнодушных нет. Разве что тот – идёт сзади, за моей спиной, и дышит в затылок. Этот, пожалуй, задумчивее всех. Но что касается обоев, то равнодушных нет!

   Я останавливаюсь и смотрю по сторонам. Магазин “Всё для дома” – где же он! Надо бы спросить кого-нибудь. Спрашиваю одного – не знает. Спрашиваю третьего – не помнит, но вот группа граждан стоит в очереди. Может кто-нибудь из них… Подхожу к последнему – это, кажется, женщина в робе, замазанной извёсткой и раствором – строительная площадка недалеко, видна отсюда. Спрашиваю тихо, где же мой магазин.

   Оборачиваются несколько человек – большинство женщины – и молча осматривают меня. Я повторяю вопрос. Наконец женщина в робе громко отвечает:
   - Ты ослеп, что ли? Одел очки, а не видишь,- кивает на очередь.
Я тоже смотрю на очередь внимательно и оказывается, что это не просто очередь - это огромная очередь! Подошёл я только к хвостику.
   - Иди туда, туда,- машет рукой куда-то в бесконечность женщина. – Там запись идёт.

   Я некоторое время стою, пытаясь восстановить дыхание, а затем, решительно сжав сумку, иду в указанном направлении. Наконец виден металлический барьер и около него два сержанта милиции – пропускают строго по очереди десять-двенадцать человек. Как в Музее изобразительных искусств имени Пушкина. Я в нём в позапрошлом году на какой-то итальянской выставке был. “Вероятно, это и есть вход в магазин”,- думаю я и оглядываюсь вокруг.

   Увидел женщину в модной дублёнке – довольно интересная брюнетка лет тридцати. Она заглянула в свой блокнот, говорит мне номер моей очереди и, пока я лихорадочно записываю его на своей ладони, странно-вопросительно рассматривает меня. Когда я записал свой номер, то понял со всей отчётливостью, что он девятьсот восемьдесят третий.

   И тогда я пытаюсь угадать многочисленные связи этого числа с реальностью, некоторое время пытливо всматриваясь в свою ладонь… Когда обыденное сознание, наконец, постепенно вернулось ко мне, я понял, что покупка обоев дело нешуточное и что в будущем следует осторожнее выбирать способы для сюрпризов своей жене.

   И тут вдруг я отчётливо вспомнил летнее Черное море, и мне остро захотелось на кусочек жаркого одесского пляжа “Аркадия”, где я лежал в прошлом году во время отпуска. Рядом – новая знакомая, Римма, из пансионата работников министерства животноводства, а вдали, если поднять голову и взглянуть,- горизонт с белыми парусниками и южное небо, ясное, как глазки одесских блондинок…

   Я вздохнул и отвёл взгляд от ладони с чёрным номером, взглянул на женщину-брюнетку в модной дублёнке. Она чуть-чуть поигрывает блокнотом и с полуулыбкой смотрит на меня. Где я видел эти глаза? – не могу сразу припомнить…
   - Вы расстроены?- спрашивает она.
   Я, не зная, что ответить, развожу руками и смеюсь, словно услышал удачную шутку. Но вот я присматриваюсь к ней внимательнее, поправив очки на переносице, и понимаю, что я с ней знаком. Но где и когда?!..

   - Не надо так расстраиваться,- говорит она мягким тоном, как врачи говорят больному в хорошей больнице. – Вы что, не узнаёте меня?!– спросила она, записывая по-деловому имя ещё одного охотника за обоями.

   И тут я не верю глазам своим – Это же Римма! Вот почему я вспомнил море. Я смутился и покраснел, стал уверять, что сразу узнал, но подумал, что она не узнала…
 
   Она смеялась, и я смеялся, и мы посматривали друг на друга с пониманием. Каждый понимал всё по-своему…

   - Что же вы не позвонили мне? Записали телефон – помните, тогда, в Одессе – и всё?- она подняла вверх брови-ниточки. – Испугались? Вы же знаете – я живу одна, и мне можно звонить в любое время.

   Я стал оправдываться, уверять, что давно хотел, но суета, работа, дети в школе..., а тут ещё ремонт и обои, и переезд в новый дом, и… и вообще я потерял свой блокнотик со всеми телефонами…

   Она сочувственно кивала и улыбалась… В конце концов выяснилось, что Римма сто двадцать первая в очереди, и что она меня, конечно же, пропустит вперёд, и что мне даже можно часик погулять, пойти по делам, и что я обязательно должен ей звонить – нельзя забывать хороших знакомых. Тем более, сразу же после близкого знакомства…

   А, собственно говоря, никакой “близости” и не было. Была лишь такая идея, да и то потому, что я заподозрил тогда свою жену и даже поссорился с ней, и в отпуск уехал один. Смешно… Я записал телефон этой брюнетки так, на всякий случай, чтобы не выглядеть дураком в собственных глазах. Да и брюнеток я не люблю. Я люблю блондинок, как моя жена. Потом жена рассеяла мои сомнения, но сейчас я снова задумался, может, нужно было позвонить Римме? И вообще, правильно ли я сделал, что женился именно на своей жене?..

   Но, что сделано, то сделано, а вот обои на витрине – разных расцветок, и без совета жены мне не обойтись. Поэтому я иду к телефону звонить домой. Единственную монету автомат проглотил прежде, чем я снял трубку. Я долго не мог разменять пятак у прохожих – кого ни спроси, все пожимают плечами.

   Наконец, я догадался купить коробочку спичек. Но сдачу мне, как нарочно, дали так, что снова нужно разменивать. Полчаса прошло прежде чем я получил в запотевшую ладонь прохладную монетку. Мне просто любопытно стало. Ещё полчаса я пытаюсь дозвониться домой, но там сначала долго занято - я помянул соседку Лиду, которая часто висит на телефоне -, а потом, к моему изумлению, никто не брал трубку – длинные гудки. Наконец и эту монетку проглотил автомат...

   Что делать? Очередь уже подходит. Все попытки размена монет у прохожих кончатся позором – я уже знаю. Осталось одно – булочная-кондитерская напротив. Как в детективе: касса, кассирша, деньги. Нет, не грабить, боже упаси, разменять!..

   Странно, что никто не подходит к телефону. Хотя бы соседи. Сын ещё, пожалуй, в школе, но жена должна бы уже вернуться из парикмахерской. Мы вышли из дома одновременно, а сейчас уже начало четвёртого…

   На двери булочной-кондитерской объявление: “Кексов (куличей) не будет. Администрация.”
   Тем более! Только разменять и больше ничего!
   Я спокойно вхожу в дверь. Вот старушка-кассирша. Может, выручит меня? У неё в кассе почти полный ящик монет и среди них много “двушек” – я вижу. Но что-то невесело смотрит она, бросая лохматые взгляды на покупателей. Страшно подойти. И  смешно. Но делать нечего – очередь за обоями вот-вот…

   Была, ни была! Подхожу к кассе. Людей почти нет, слава богу. Кассирша пересчитывает деньги, что-то шепчет под длинный нос. Мельком облохматила меня злым взглядом. Минута прошла, другая прошла, пошла третья. Я для кассирши не существую. Лобик её наморщился в интеллектуальных усилиях, она слюнявит палец, перебирая измятые бумажки.

   Я сунул руку в карман пальто и нащупал… - о, нет, не кольт и не наган! – конфетку “Золотой ключик” и монетку в пять копеек. Вынув монетку, я молча положил её на голубую тарелочку с тёмной трещинкой, перед кассиршей. Она, не повернув головы, исподлобья смотрит на меня. Я чувствую, что ещё чуть-чуть, и я … рассмеюсь, и это будет катастрофа – она, двинув челюстью, заскребёт зубами и скрежет заполнит всю Вселенную. Ещё чуть-чуть и она прожжёт моё лицо насквозь, и оно пойдёт лиловыми пузырями. И, правда, - оно уже краснеет.
 
   - Чего вам?- тихо и ровно сказала кассирша хриплым сопрано.
   - Позвонить бы,- я ответил, преодолевая спазм в горле.
   Прошло несколько секунд гнетущего молчания, я уже почти зажмурил глаза – я уже слышал нарастающий рёв водопада, грохот пустых бочек, заполняющий всю Вселенную и долетающий до слуха внеземных цивилизаций. Я уже видел внутренним взором огненную лаву, дышащую в лицо пеплом, уже видел оттуда, из бесконечных глубин космоса, как молнии терзают земную атмосферу…

   Я, не открывая глаз, выдернув руку из кармана, протянул её в сторону кассирши. В руке – конфетка “Золотой ключик”. Я стою с зажмуренными глазами перед кассой, и в моей памяти проносится картина двухлетней давности, когда Кира, овчарка старшины Щеглова, чуть не отхватила мне руку, в которой я ласково предлагал ей кусочек печенья. Целый месяц мне делали уколы…

   При этих воспоминаниях пальцы моей руки словно обожгло кипятком и в животе что-то оборвалось… Я уже почти издал крик, когда открыл глаза… На меня смотрит… улыбающаяся физиономия кассирши и за ней ещё десяток лиц женского пола, а последняя – маленькая рожица с бантом на голове и манной кашкой на носу. Ах, какая славная девочка! Ну, на конфетку, на конфетку!.. Тогда у неё ещё не было седых волос. И вот сейчас седая женщина держит в руке конфетку, а другой протягивает мне две двушки. И улыбается!..

   И лишь только завтра, вечером, я наверняка узнаю по телевизору - где-то в Мексике в этот день было извержение вулкана с выбросом в атмосферу миллионов тонн пыли и газа. Это должно произойти непременно, согласно закону сохранения энергии.

   Ещё не веря в свой успех, я отхожу от кассы, крепко зажав в кулаке монеты. Спасён!..

   Но я так и не дозвонился – никто не ответил. И последняя монетка, прежде, чем я снял трубку, с грохотом и пылью обрушилась в недра автомата, и эхо от Гималайских гор, отразившись от  Тянь-Шаньского хребта, ушло к звёздам внеземных цивилизаций – я рассмеялся и двинул кулаком в бок автомата. “Господи!”,- простонал я, утирая слезу,- “Да когда же придут наши братья по разуму и дадут нам свой опыт в доставании югославских обоев и борьбы с тараканами!”

   Но обои я всё-таки купил... Югославские! Не зная, будет ли довольна жена, но Римма посоветовала мне именно эти. Но о Римме ни слова! Жена не поймёт. Т-с-с-с!..
   И как же я устал сегодня! Без обеда весь день – уже пробило пять часов, начало шестого. Но сюрприз в кармане! Точнее, часть на плече, часть в сумке – обои, конечно, - а в кармане пальто бумажка с телефоном Риммы. Но вряд ли я позвоню…

                VI

   Домой! Скорей домой, в ванную, за стол. Тяжелы обои, а народ толкается. Меня заносит по улице то вправо, то влево, как шайбу на льду. Дойду или не дойду?- вот в чём вопрос. Одна надежда на тех, кто сзади, за спиной, в колонне по одному. И, особенно, на последнего – курносого мальчишку, едва поспевающего за всеми на маленьких ножках. Не забыть бы его в суете…

   Мы в детстве, в общем, все красивы. А потом меняемся так, что диву даёшься. Не только внешне, но и внутренне меняемся. Я думаю, что внешнее и внутреннее как-то связано. Не обязательно прямо. Можно быть внешне красивым, но чем-то отталкивающим, а можно быть не очень привлекательным на вид, но очаровательным. И даже красивым…

   Вот деда Миху я, как ни стараюсь, не могу себе представить сосунком. Кажется, он и родился уже таким сухоньким, сморщенным стариканом с хроническим кашлем…

   “Что же происходит? Что нас так меняет?”- это я спрашиваю себя не просто от любопытства, но и как учитель. Дети - мои товарищи по работе. Именно этого не смогли понять в прошлую субботу ни Алик – декан факультета, ни Витька – доктор наук, ни Серёга – писатель и журналист, ни Анка – жена народного артиста. Они смотрели на меня, как на чудака. А, собственно говоря, чем они гордятся? Судя по их апломбу, уважают они тех, кто выше их по званиям и регалиям. Неужели в этом и предназначение всей человеческой жизни? В побрякушках?..

   Да-да, мои ученики – мои товарищи по работе. Я их люблю, я испытываю к ним светлое чувство и не хочу, чтобы они стали некрасивыми. Я не хочу, чтобы они жили “как бог даст”, чтобы они смеялись над всем, как юродивые, а я хочу, чтобы они умели - и смеяться, и грустить, и негодовать и не искали каких-то там исключений для себя – “тех дверей”.

   Так что же нас меняет? Я думаю, что не только сегодняшнее, но и вчерашнее, и не только внешнее, но и внутреннее. А создание этого “внутреннего” и есть забота учителя, а не просто “преподавателя”. Ведь именно от тех десяти или двенадцати зависит то, каким я стану сегодня. Ведь сегодня, и  каждый день, я держу совет именно с ними – десятью моими близнецами…

   “Ну что, Лёнька, как будем жить?..”
   “А у Леонида Игнатьевича спросим”.
   “А ты, Лёха, вытри носик младшему – не видишь, хнычет он?”

   Деда Миху не могу представить себе мальчишкой. А вот Лиду, соседку по квартире справа, другое дело. Она, вероятно, была похожа на свою восьмилетнюю дочку – плаксивую, капризную и вечно сопливую. Бедная девочка, она вынуждена жить в одной комнате с матерью, которая часто так дубасит её, что визг, как вой сирены, слышен на другом этаже. Так и представляешь себе красное от потуги мокрое лицо с выпученными глазами и перекошенным ртом, извергающим звуки, от которых стынет кровь…

   Лида работает официанткой в ресторане и часто приходит домой не одна. Поздно вечером, а то и ночью, из-за её двери слышится мужской хохот, несёт табачным дымом, опрокидываются на полу пустые бутылки и Лида смеётся… На следующий день она выходит на кухню встрёпанная, с помятым лицом; на ней халат сомнительной свежести, не скрывающий нижнего белья, и всё это видит мой сын… А дед Миха сидит на своём ящике с толстой книжкой в руках и посмеивается: “Ё-ма-ё…”

   На него иногда находило что-то непонятное для окружающих: он напивался больше обычного и начинал костерить всё и вся. Сначала соседи слышали за дверью негромкий гул возбуждённых голосов и знакомый кашель. Потом звуки усиливались, гремела падающая мебель, слышался шум борьбы и отдельные гневные фразы деда, густо сдобренные… упрёками. Растягивая по-московски слова, непрерывно кричали его дочь, невестка и старуха. Изредка им подпевал трубный глас зятя-повара.

   А когда скандал доходил до таких высот, что соседи выглядывали из дверей своих квартир и начинали всерьёз обсуждать проблему вызова милиции, с треском разверзлась дверь квартиры деда Михи, и появлялся он сам, направляемый за воротник мощной рукой зятя-повара. Сильный толчок – и старик летел, держа в руках засаленную книгу, прямо на свой кухонный ящик. Никифор срывался с места и прыгал на подоконник, поближе к форточке, и там замирал, напряжённо раскрыв глаза.

   Дед Миха сморкался в смятый платок, из которого сыпался табак, и, обернувшись к двери, грозя кулачком, хрипло выкрикивал:
   - Свиньи, вы бога не знаете! Вам ба жрать, вашу... А я знаю, знаю! Я читал!- потрясал в воздухе толстым переплётом дед Миха и весь багровел. Соседи на кухне смеялись, держась за бока.
   - А я, может, тоже хочу, как он!..- хрипел старик, вызывая новый приступ хохота. Только Никифор не смеялся. Он спрыгнул с подоконника, и осторожно сел посреди кухни, очертив полукруг хвостом, и внимательно, не отрываясь, следил за лицом деда Михи…
   - А вы тож свиньи,- оборачивался старик к собравшимся. – Свиньи!..

   Все вдруг преставали смеяться и молча, внимательно, вместе с Никифором всматривались в деда. Он плакал. Всё лицо его было мокрым, но слёзы не капали. Они, казалось, без остатка впитывались кирпичной кожей. Лишь одна капля сорвалась и упала на пол возле ящика.

   Потом, когда всё утихнет, и соседи разбредутся по своим углам, Никифор мягко и осторожно подойдёт к этому месту, понюхает и лизнёт – затем полдня будет слоняться в коридорах. Старшина Щеглов, запершись в своей комнатушке, допоздна будет разучивать на баяне – уже который год подряд!- известную мелодию: “… и отчего, не знаю, слёзы…”. У Никифора появятся коричневые потёки у глаз, а когда все улягутся перед завтрашним трудовым днём, он устроит в кошачьем царстве такой разнос своим товарищам, что проснётся старшина Щеглов и с веником под мышкой выйдет в подъезд…

   Поздней ночью будет слышен храп и бормотанье деда Михи, уснувшего на кухонном ящике с книгой под щекой…

   Мнение моей жены о старике – негодяй. Но я думаю, что он был не так уж прост. Хотя не могу представить его себе в детстве. Он умер в прошлом году от рака лёгких. Тогда я был в отпуске на Чёрном море. Перед смертью старик много философствовал. Впрочем, он был не так уж стар, как я думал. Мне потом сказали, что ему было всего чуть больше шестидесяти.

   Как-то поздно вечером, на кухне, когда я по обыкновению варил свой кофе, он докуривал у раскрытой форточки вонючий “Памир”, тоскуя о своём петухе, которого с утра зарезал зять-повар, и, повернувшись ко мне, долго смотрел… Я поймал его взгляд и понял, что он совершенно трезв.

   - Слухай, Леонтий, вот ты учёный. А скажи, почему в жизни так устроено, что один командует, а другие подчиняться должны?.. А?.. Может тот, кто командует – дурак? А всё одно командует…

   Такие вопросы ставили меня в тупик. Хоть я и чувствовал, что старик намекает на зятя, но почти был уверен, что дальше пойдут философские обобщения.

   И действительно, дед с хитрым прищуром минуту наблюдал за моей растерянностью, а затем сам себе и отвечал:
   - А всё оттого, что воевать мы привыкли все. Общество, то есть, - он развёл руками в воздухе. – А на войне, как знаешь, без командира нельзя. Прикажут умереть – надо умирать. И та привычка командовать действует и в мирное время. По образцу и подобию. А я так думаю – несправедливо это. В мирное время каждый должен быть командиром самому себе. Все должны сообща и командовать  и подчинятся. Тогда не будет гадов и проходимцев, как ноне их есть где, а будет равенство и порядок. И каждый себе бог, как и судья. А почему, а почему вот я, к примеру, не имею права по телефону позвонить хоть самому президенту англицкому и сказать, что думаю?.. И ты - то ж. И все… О-о, Леонтий! О так-то! А ты говоришь - живём. Не живём, а воюем. Нехорошо это. Не по-богову!- у старика лицо темнело, и он закашливался.

   Длинные монологи были уже не по силам ему. Махнув рукой, он шаркал к своему ящику, садился и гладил по шерсти меж ушей разомлевшего Никифора, поевшего недавно петушиный потрохов, и бубнил себе что-то под нос…

                VII

   Ну, вот и троллейбус, старый знакомый, довезёт до Малого Каменного моста, а там и рукой подать… Снимаю с плеча рулоны обоев и пристраиваюсь на месте для инвалидов, у кабины водителя. Он о чем-то сосредоточенно размышляет с расстроенным видом, резко дёргает свою машину – значки перед стеклом покачиваются.

  Я вздрагиваю, когда входит в троллейбус человек в ватнике и серой фуражке. Нет, это не инвалид, это “Пепел”, я его узнал,- билетный контролёр. Многие знают его на этом маршруте. А имя ему дали мальчишки – он их не щадит. Колоритная фигура: лицо, словно из пожелтевшей резины, то растягивается в губастой улыбке, то вытягивается в козью морду. Вероятно, он не совсем здоров.

   Пепел входил всегда незаметно и выжидал. Выбрав момент, он грозно вещал: “Граждане, готовьте билеты!” Сердца пассажиров обрывались. Потом некоторые из них успокаивались, радостно вспомнив о билете в кармане. Остальные либо беспокойно двигались к выходу, либо застывали в столбняке. Пепел торжествовал! Но я спокоен – у меня “единый”.

   А вот старушка справа – в полинялом заношенном плаще до пят – попалась. Услышав раскаты голоса Пепла, она дрожащими руками заново перевязывает свой старушечий платочек на седенькой головке, и когда Пепел поравнялся с ней, тихо соскользнула с сиденья и вперевалку, как пингвин, направилась к выходу. Пепел среагировал быстро и закрыл проход широким животом. Вытянув жёлтое лицо, он уставился на старуху сверху вниз.
 
   - Дайти пройтить,- шепелявит бабушка, но Пепел неумолим. Он схватил её за руку. - Дайти пройтить, дайти пройтить,- твердит она в панике и вырывается смешно и беспомощно, и в глазах её прыгает ужас…

   Я оставил свои обои и подошёл к Пеплу. Нет, я не стал его бить ногами,- хотя, к моему стыду, мне этого захотелось,- я заплатил четыре копейки (у старухи просто не оказалось с собой денег) и вышел на следующей остановке.

   Почему-то вспомнилась мама, старенькая и совсем уже маленькая. Она умерла четыре года назад. Вчера был день её рождения. Мы ходили к тёще, вспоминали маму – потому и пришли поздно. Мама очень любила Серёгу, моего сына. Когда она умерла, ему исполнилось уже одиннадцать. Мама была всю жизнь учительницей литературы. Самым почитаемым её писателем был Достоевский. Часто, когда я был ещё мальчиком, она рассказывала о нём, и вообще о русской литературе, и в долгие зимние вечера даже читала выдержки из его “Дневника писателя”. Мама мечтала о том, чтобы я стал писателем. Терпеливо она занималась и с Серёгой, но он, балбес, убегал от неё играть с ребятами в футбол.

   Но однажды, придя вечером домой,- это было незадолго до её “ухода”,- я услышал её тихий голос, обращённый к моему сыну, сидящему на полу возле её ног. Раздеваясь в прихожей, я уловил несколько фраз – эти слова врезались мне в память – она бережно и тихо читала: ”Добровольно положить свой живот за всех можно только при самом сильном развитии личности… Беда иметь при этом… хоть самый малейший расчёт в пользу собственной выгоды. Всё разом треснет и разрушится…”

   Это был Достоевский…

   А я, хоть и не мечтал стать писателем, накропал всё же несколько рассказов, которые поначалу мне очень нравились. Потом я понял, что они бездарны и не брался больше за это...

   Хотя нет, вру - мечтал, мечтал я быть писателем! И чтобы имя моё было известно, и голова чтоб моя была красивой, с проседью, осенённая “светом мудрости”, и чтоб за спиной моей шептали моё имя женщины и оглядывались с широко раскрытыми от удивления глазами… И в учебниках писали бы: “Фёдор Михайлович Достоевский и… Леонидигнатич…” Да!.. Но “беда иметь при этом… хоть самый малейший расчёт в пользу собственной выгоды…” Я уже не говорю о таланте.

   Моё призвание – быть учителем. Это я понял не сразу - после нескольких лет работы в школе. И самое важное для меня и интересное не просто учить ребят, а учиться вместе с ними, учиться размышлять вместе с ними, учиться чувствовать, как они. Мои ученики – мои товарищи по работе. И вот это не поняли, вероятно, ни Алик, ни Витька, ни Серёга, ни Анка.

   “Положить свой живот за всех”. А он у тебя один! И живёшь только раз.

   А другие кто? Пепел? Сидоркин? Дед Миха или Лида? Или мой сын, жена, товарищи по университету? Или мои ученики?.. Я буду “ложить свой живот”, а Сидоркин – бить в него ногами? А бывшие однокурсники – смеяться? А не проще ли “жить и смеяться”? Что толку плакать-то? Смеяться надо! Или ещё выгоднее “стучать в те двери”. Именно “в те”, а не в “не те”. Греметь степенями и званиями, стучаться в те двери, похлопывать других по плечу и смеяться, смеяться… А если не получается, что тогда? Запереться в своей комнатушке и разучивать мелодию: “…и отчего, не знаю, слёзы приходят светлые ко мне”...

   И не надо прыгать на небеса, как пьяный дед Миха, который “может быть хотел как господь…” А теперь я понял: он видел своим испитым мозгом своё убожество, своё собственное убожество, а уйти от него - не было дано.
 
   Быть богом… В старике что-то таилось. Он как-то сравнивал свою жизнь с нашим старым домом на Малой Якиманке, с тараканами и клопами, а новую жизнь – с Новым Домом на Большой Полянке, чистым, удобным, с горячей водой и отдельным туалетом.

   Мнение моей жены о старике – пьяница и дебошир.

                VIII

   Ну, вот почти и дома. Иду по Малой Якиманской набережной. Ещё немножко… Тяжёлая ноша - обои.  Знакомый сладкий запах с кондитерской фабрики.

   По нашей улице, порой, приятно пройтись. Мысленно облизываю языком гранитный парапет. Шершаво. У мальчишки за моей спиной текут слюнки. Сегодня запах что-то горьковатый. Даже горьковато-кисловато-пригоревший.
Неужели брак гонят?! Потянуло дымком и пылью. Вот и угол бюро по туризму и экскурсиям, а там и мой…

   Стоп! Я останавливаюсь, как вкопанный. Где же мой дом?! Дом купеческих времён прошлого века. Вместо дома я вижу… груду развалин. Над ними – стрела подъёмного крана с чугунной грушей на тросе. Крановщик курит, уверенно восседая в распахнутых дверях кабины, посматривает искоса на лёгкую пыль, гонимую ветром, и ни в чём не сомневается.

   Я снял обои с плеч, сложил их на выступ каменной ограды и вытер испарину со лба. Поодаль стоят машины. Жильцы грузят в кузова свой скарб. В костре, разведённом неподалёку, потрескивает что-то – спокойно и уютно.
Стоит народ вокруг, как на съёмках фильма. Вечерние сумерки сгущаются. Глазеют, смеются мальчишки. Сидоркин суетится в окружении работников своей конторы. Неподалёку сгрудились соседи. Какие-то сразу жалкие и близкие – кто с чем: с чемоданом у ног, узлами, сумками, баррикадами мебели… И даже кухонный ящик вынесли – на нём сидит Никифор с видом взъерошенным и опьянённым. Вот бы дед Миха обрадовался – ящик спасли!..
 
   Я стою и вдыхаю кисловато-горьковатый запах с примесью дымка. “Надо жить и смеяться. Что толку плакать-то?” Жена моя – у грузового такси, недалеко, с чайником в руке. Увидела меня, бросилась навстречу. Лицо сияет, как у чайника крышка. “Так вот почему не дозвонился”,- подумал я, похвалив при этом новую причёску жены, которая с жаром рассказывает, что утром, после нашего ухода из дома,- это ей потом уже поведали соседи,- прибежал Сидоркин и объявил о срочном переезде. Он, оказывается, всё устроил с горячей водой ещё вчера, после прихода в его контору контрольной комиссии. И вчера же сообщил, чтобы все были готовы к сегодняшнему выезду, и все знали, все были готовы, только мы не знали, и в этом виноват я и только я, потому что не надо было сидеть в гостях до часу ночи. Ну и что ж, что у тёщи? Даже и у тёщи надо честь знать. И вообще, ей за меня стыдно, что я такой растяпа, не приспособлен к жизни. И если бы не старшина Щеглов, если бы не сам Сидоркин, наконец, то она не успела бы вынести вещи. И почему я не позвонил, и где я так долго был!..

   Но я же звонил! Я звонил! Я обои купил - югославские! Жена смотрит на меня в растерянности…

   Смешная моя жена… Какая милая – суетится, как ребёнок. Она и есть ребёнок. И за это я, наверное, её и люблю.

   А Сидоркин действительно мечется, как угорелый, помогает жильцам грузить вещи в машины. Носится в своём брезентовом плаще, как филин в сумерках, словно должность его в конторе зависла на волоске…

   Я ловлю на себе внимательный взгляд Никифора. Он смотрит, не мигая, прямо-таки грустным взглядом и прямо в душу. Никто не знает, что у меня в голове сейчас. И у него – у этого лобастого Никифора – никто не знает что…

   Вокруг ящика весело прыгает дочка Лиды, которая сидит на стуле и курит сигарету с фильтром в пятнах губной помады. Она готова к отъезду. Потрескивают доски в костре, словно что-то лопается… А может тараканы? От них ведь только так избавишься. У костерка стоит старшина Щеглов с баяном подмышкой и подбрасывает щепки в огонь.

   Я осматриваюсь и вижу снова лица соседей. И что-то сжалось у меня под ребром: все молча стоят и смотрят на руины, будто забыли там что. Глаза старшины Щеглова подозрительно блестят, он крепко сжимает свой баян и загадочно улыбается в отблесках костра. Овчарка Кира сидит рядом, широко открыв пасть с длинным розовым языком. Мимо пробежал Сидоркин, шарахнувшись в сторону – то ли от овчарки, то ли от старшины, который – как я после узнал – написал письмо в газету…

   И вдруг я понял, что я многое не понимаю!.. Не понимаю!.. И я уже не тот, что был сегодня утром... И даже днём. Тот остался за спиной, спрятался, одиннадцатый. Леонидингатич…

   Я – школьный учитель – учитель истории. Чему я буду учить детей? Я сам ещё плохо разбираюсь в людях. И в себе… Хотя мне уже за сорок… Можно возразить, что для истории вовсе не обязательно разбираться в людях. Но как знать, как знать! Я ещё плохо различаю тех, кто за спиной у них, у людей: кто сделал их такими, где тот – с манной кашкой на носу, с бантиком в косичках?.. А Сидоркин? Я не могу его представить малышом. А в детях не быстро примечаю Сидоркиных, деда Миху, Лиду или старшину Щеглова, кассиршу или Римму.

   Учиться понимать людей!..

   И вот, уже сидя в грузовике, совершающем за день последний свой рейс, сидя в кузове вместе со своей женой и сыном и всей семьёй деда Михи, и придерживая рукой кухонный ящик с Никифором, я еду в Новый дом. Смотрю в ночное небо – чисто, звёздно. Странно – ведь ещё только март-месяц!

   Мы едем из старого дома на Малой Якиманке в новый дом на Большой Полянке. Ну и денёк сегодня! С самого утра…

   В Новый Дом!.. Может в Новом Доме не будет тараканов и клопов? Может, все будут жить мирно и “по-богову”? Но от кого это зависит? Не от внеземных же цивилизаций?!

   Никифор, глядя прямо на меня, как-то знакомо прищурился, устроившись на кухонном ящике, потом положил свою костистую кошачью голову на передние лапы, глубоко и тяжело вздохнул, и устало закрыл глаза…