Мамины рассказы

Мила
Городецкая









МАМИНЫ
РАССКАЗЫ









Хайфа
Июль 2012,2022

 
Мама у себя в кабинете

 
Часть I
Вместо предисловия

Моя мама Анна Борисовна Бреслав родилась в Кременчуге в 1911 году. Умерла в Москве в 1985-м.
Ее родители: Борис Владимирович Бреслав и Берта Еремеевна Бреслав-Соловьева.
Ее детство прошло в Елисаветграде в богатом доме купца второй гильдии Еремея Соловьева.
Елисаветград пережил в середине XIX — начале XX веков «золотую эру», расцвела культура, в частности здесь был открыт первый украинский профессиональный театр. В 1924 году Елисаветград был переименован в Зиновьевск. 1 декабря 1934 года произошло убийство Первого секретаря Ленинградского обкома Сергея Кирова (Кострикова). Встал вопрос об увековечивании памяти. А так как Г.Е. Зиновьев был обвинен в причастности к убийству Кирова и отправлен в тюрьму, то Зиновьевск в честь памяти погибшего переименовали в Кирово. Это третье по счету переименование продержалось пять лет, после чего город был назван Кировоград. Про Кировоград я с интересом читала в мемуарах Марины Тарковской.
В первые послереволюционные годы еще сохранялась культурная атмосфера Елисаветграда. Мамины родители относились к «цвету интеллигенции», Борис Владимирович заведовал единственной в городе большой больницей, а с гинекологом Бертой Еремеевной раскланивались все бабы на рынке.
После окончания школы в 1926 году мама отправилась в Киев для поступления в институт. Тогда абитуриенты должны были иметь «хорошее» социальное происхождение, то есть происходить из рабочих или крестьян. Все прочие могли поступить, если был недобор социально подходящих, при наличии трудового стажа и после успешной сдачи экзамена по политграмоте. В Киеве сначала мама жила у Зетелей, в доме институтской подруги своей матери, посещала подготовительные курсы и работала в библиотеке, куда ее устроили по блату. Успешно окончила курсы и стала ждать, когда где-то останутся места после зачисления рабочих и крестьян. Позже она признавалась мне, что хотела бы выращивать цветы, а вот поступила в медицинский. Когда уже заканчивался набор «социально близких» элементов в 1929 году, вышло постановление о том, что дети врачей приравниваются к рабочим при поступлении в медицинский институт. Таким образом был решен вопрос о выборе института. В группу детей врачей вместе с мамой входил и мой будущий отец.
Атмосфера в институте в те годы была очень тяжелой. Дети рабочих и крестьян пылали «революционной ненавистью» к буржуям (мама, естественно, была отнесена к оным). Коллективизация на Украине закончилась в 1932 — 1933 годах тяжелейшим голодом, и студенты-медики были посланы на борьбу с голодом. Для начавшейся в 1933 году индустриализации требовались средства, была объявлена кампания по изъятию золота и ценностей у населения. Посыпались доносы на маминых родителей, в результате чего они покинули свой дом в Кировограде и перебрались в Москву, где у них не было ни кола, ни двора.
Но молодость — это молодость, с ее весельем, смехом, романами. Роман мамы с отцом длился с первого курса института. Но после отработки своих деревенских распределений они поссорились. В результате мама переехала в Москву к родителям, успешно работала в клинике Молчанова, но в конце концов все же вышла замуж за отца и переехала к нему в Киев.
Мне уже очень давно хотелось записать мамины рассказы, которые я не уставала слушать много раз. Видела милое мамино лицо и улыбку и любила ее еще сильнее. То один, то другой рассказ часто всплывает в моей голове. Я записываю мамины рассказы, как их помню. Мои примечания отмечены ***.
Мила Городецкая
 
ЭПИЗОДЫ ДЕТСТВА

1. РОШ-А-ШАНА

"Капарот — древний еврейский обряд искупления. Проводится он в любой из дней, кроме субботы, между Рош-А-шана (еврейский новый год) и Йом-Кипуром (день искупления). Для выполнения этого обряда, женщина берет курицу, а мужчина петуха. Совершающий «капарот» приподнимает птицу и проводит круговыми движениями три раза над своей головой, одновременно говоря слова молитвы. Не следует думать, что исполнив этот ритуал, человек уже заслужил искупление. Обряд лишь помогает человеку прочувствовать мучения, испытываемые птицей, и представить себе кару, которая может постичь и его. Само же искупление возможно только в результате искреннего раскаяния."
globalerasmus.com/wiki/Капарот
 
У нас жил мой двоюродный брат Ромка. Ромка был сирота. Его отца убили бандиты, не то «зеленые», не то «петлюровцы». Таких банд после революции в России много было на Украине. Ромкин отец и мой папа ехали в повозке, которую остановили бандиты.
— А-а! Жиды! Вылезай!
Наши папы вылезли.
Когда уже прогремел выстрел, убивший Ромкиного отца, один из бандитов узнал в моем папе врача, лечившего его жену, и папу не тронули.
С этого времени сестра мамы тетя Фаня с Ромкой жили у нас. Папа считал себя виноватым в гибели отца Ромки.
На Рош-А-Шана для обряда Капарот Ромке был предназначен мой любимый петушок. Я устроила скандал.
— И тебе жалко для сироты петуха? — увещевала меня бабушка Вера.
— Не дам! — сказала я, схватила петушка, и спряталась с ним в своей кровати под одеялом. И никакие уговоры не помогали.
— Оставьте ребенка в покое! — сказал мой папа.
И праздник прошел без жертв... Петух остался жив!
 

2. ЙОМ-КИПУР

В доме бабушки Веры в одно время жило трое детей: самый маленький Рома, я и младший сын бабушки Рувим, названный
так, по объяснению бабушки, в память умершей тети Ривы (Рива --> Ривуся --> Ривун = Рувим). Дома его звали Ривун. Ривуну исполнилось 13 лет, у него уже была бар-мицва, и теперь он должен был на Йом-Кипур поститься вместе со взрослыми.
Накануне праздника бабушка Вера приготовила много вкусных вещей для праздничного ужина, спрятала все в буфет, а ключ отдала мне. Я должна была выдавать еду детям, потому что в этот день они могли есть, когда захотят, и что захотят. А Ривуну уже нельзя было есть днем!
К середине дня Ривун очень проголодался и стал клянчить ключи от буфета. Я очень жалела голодного Ривуна, но боялась бабушки и сначала ключи не давала. Но потом, когда бабушка ушла в синагогу, Ривун все же получил от меня ключ и наелся до отвала.
Вернувшись из синагоги, бабушка сказала:
— Ривун, покажи язык! Та-ак, ты взял у ребенка ключи и ел! Тебе не стыдно!
— Как ты узнала? — изумленно спросили мы с Ромкой.
— У всех, кто ест, язык розовый!

3. ПОГРОМ

Ужасное слово ПОГРОМ произносилось моими домашними, и с улицы доносился какой-то шум и крики.
— Беги в больницу к маме с папой! В больнице не тронут! — сказал мне не помню сейчас кто.
Я бегу, мне очень страшно, слышу, что топот, крики, какие-то безумные звуки, приближаются. До больницы еще далеко, а сил бежать больше нет. Но тут в доме, мимо которого бегу, открывается дверь, и девушка с длинными толстыми косами протягивает руку, втаскивает меня в дом и захлопывает дверь. В комнате темновато, прохладно, в середине большой стол, над ним лампа под абажуром, в углу иконы, за столом пожилая женщина в красивом платье и еще одна девушка, похожая на ту, которая меня привела.
Женщины стали успокаивать меня, а потом предложили выпить с ними чай с баранками. Мне показалось, что я в жизни ничего вкуснее не ела.
Только поздно вечером за мною пришла мама.
В тот день погибло много евреев, много еврейских домов было разграблено. Погромщики дошли до больницы, где кроме больных пряталось и много здоровых евреев. Папа работал тогда заведующим больницей. Он вышел к погромщикам вместе с русскими и украинскими врачами , и злодеи не посмели громить больницу.
 
ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ ЧУДЕСНЫЕ
и ШКОЛЬНЫЕ ДРУЗЬЯ

Я училась в 6-й трудшколе имени декабристов. Школьные годы были светлыми и радостными. В нашем классе почти половина ребят — евреи, есть поляки, украинцы, русские. Никто не обращает внимания на национальность. Атмосфера добра — заслуга горячо любимого заведующего, Андрея Петровича Феоктистова, по прозвищу «Троич». Помню, вдруг разнесся слух, что в поле, недалеко от школы, приземлился аэроплан знаменитого летчика Уточкина. Мы все сорвались с урока и побежали смотреть аэроплан. Не успели выбежать со школьного двора, как навстречу Троич.
— Вы куда это?
— Уточкин прилетел. Идем смотреть аэроплан!
Немного помолчал, махнул рукой.
— Ладно! Я с вами. Но за то, что сорвались без спроса, будете наказаны. Завтра будете убирать школу и двор.
Мои любимые школьные подруги Феня и Клара. Мы дружили с ними всю жизнь. Когда умерла Феня1, я поняла, что мне уже долго не жить.
Моя школьная любовь — Мишка Веревкин. Он первый в театральной студии и в музыкальной школе. Частная музыкальная школа тогдашнего Зиновьевска принадлежала отцу знаменитого пианиста и педагога Густаву Нейгаузу. В школе три преподавателя: старик Нейгауз, его жена Ольга и дочь, по прозвищу Натка-злючка. Злючка лупит нерадивых учеников линейкой по рукам.
Вся интеллигенция Зиновьевска учит своих детей музыке. И я не избежала этой участи2. Хотя единственная радость, ожидающая меня в музыкальной школе — свидание с Мишкой Веревкиным. Иногда удавалось сбежать с урока и пойти гулять с Мишкой. Мишке, первому ученику, вообще все прощалось, а меня от всех наказаний спасал папа.
Заметная личность — Бобка Ширяк. У Бобки всегда сопли, а уши — два лопуха. Но он — лучший в классе математик, и вообще может ответить на любой вопрос учителей.
Еще с нами учится Лиля Островская, у которой есть младший брат и которая живет в одном с нами дворе. С Лилиным братом жизнь столкнула нас после войны, и это дядя Яша, которого ты прекрасно знаешь3.
Дело было так. 47-й год. Я сижу на приеме в поликлинике. Входит здоровенный дядька с худенькой, глазастой девочкой. Дядька помолчал и робко говорит: «Нюра, а ты меня не узнаешь?» Мне смутно вспоминается наш двор и из открытого окна голос: «Яшенька! Иди пить мони!»
— Вы — Яшка-мони?
— Да. И мне очень приятно вспомнить маму. Заешь, приходи к нам в гости. Жена будет рада.
 


1 Феня умерла от инфаркта за 3 месяца до смерти мамы, которая умерла так же.
2 Хотя мама и ругала свою музыкальную школу, но в мои школьные годы она могла вполне сносно сыграть «Турецкий марш» Моцарта. Я после своей музыкальной школы уже через год ничего не могла сыграть. Кроме того у нас в доме долго хранились мамины прекрасные ноты: «32 сонаты» Бетховена и «Песни без слов» Мендельсона.
В интернете много материалов о Нейгаузах; о школе Густава Нейгауза www.neuhausmuseum.region.in.ua/lne08_r.html
3 Дядя Яша, тетя Ира и Любка стали нашими добрыми друзьями на всю жизнь. У меня много воспоминаний, с ними связанных. Ирины пироги, наши летние поездки в Лоо и Бердянск и многое-многое.
 

МЕДИНСТИТУТ

1. НАЧАЛО РОМАНА

В институте было скверно. Холод в аудиториях. Поверх своего единственного платья, сшитого из домашней бордовой занавески, приходилось надевать на лекциях зимнее пальто с крошечным воротником из скунса. Пальто было уродливо, я ненавидела его. Мои злосчастные пальто и платье казались шикарными студентам из рабочих и крестьян. Особенно злобствовала
Катря Глоба — здоровенная, мужиковатая девица, которую я откровенно боялась.
Среди детей врачей были симпатичные ребята. Я подружилась с Олей и переехала от Зетелей в комнату, которую стала снимать вместе с подругой. Добродушная хозяйка называла нас «донна Стрек;за (Олю) и донна Мимоза1 (меня)».
Группа детей врачей начала заниматься позже остальных, и нам очень долго не выдавали студенческих билетов. Наступали зимние каникулы, я хотела поехать домой, но как же я появлюсь в доме без студенческого билета? Обидно! Пошла в деканат и стала выпрашивать студенческий билет. Вслед за мною зашел Павел и стал в сторонке. Секретарь долго отказывала, я разревелась, и в конце концов на меня махнули рукой и согласились выписать билет. Когда я, счастливая, собралась уходить из деканата, Павел выступил вперед и сказал: «И мне тоже!». Пришлось и ему выписывать билет. Тогда Павел пошел провожать меня домой, и с тех пор стал активно ухаживать.

1 У мамы были серые глаза, чистое лицо с легким румянцем и нежный голосок. Она легко краснела, была тихой, ласковой и очень, очень аккуратной. Я не помню, чтобы она когда-нибудь кричала. «Донна Мимоза» — имя, которое необычайно ей подходило. Но дружила она почти всегда с людьми веселыми, даже хулиганистыми. Такими были и Оля, и Феня, и потом врачи: Раиса Львовна Юдина — племянница известной пианистки Марии Юдиной, Софья Сергеевна Зеленецкая, Вера Аркадьевна Штром, да и мой отец тоже.

2. АНАТОМИЯ

Чтобы сдать анатомию, надо заниматься в анатомическом театре. Но там противно, и пахнет отвратительно. Папа снабдил меня своими медицинскими книгами, среди которых был роскошный анатомический атлас. Оля ходила в анатомичку, а я учила анатомическое строение человеческих органов по атласу.
Наступил экзамен. Рядом с преподавателем стоял чан, в котором в формальдегиде плавало нечто мало аппетитное. Он вытащил пинцетом из чана что-то очень сморщенное и спросил:
— Что это за орган?
Сей орган мало напоминал красочную картинку из атласа. Я ответила наобум:
— Почка.
— Что, по атласу учила? Придешь в следующий раз! И чтобы учила в анатомичке!


3. НА ОПЕРАЦИИ

Однажды нас повели в клинику в операционную, чтобы мы посмотрели настоящую операцию. Нас, студентов, провели на балкон, который шел по верху операционной. С него прекрасно был виден операционный стол и все действия хирурга и медперсонала. Помню, была операция на почке, одна из самых кровавых, так как требовался очень длинный разрез. Мы шли смотреть операцию с большим любопытством и в хорошем настроении. Вот все на месте, больному дали наркоз, хирург сделал разрез, выступила кровь... И дальше я открыла глаза в какой-то маленькой комнате, лежа на кушетке. Повернула голову и увидела, что рядом стоит другая кушетка, а на ней лежит подруга Оля.

4. ПЕРВАЯ УЧЕНИЦА ПО ТЕРАПИИ

Занятия по терапии проводились не только в аудитории, но и в клинике. Профессор показывал студентам больных, разбирал симптомы болезни, и т. п. Однажды в кардиологическом отделении он показал больного с изменениями в сердце, которые не укладывались ни в какой диагноз, и попросил студентов дома подумать и предложить свой диагноз болезни.
Я полистала учебник и не нашла там ничего вразумительного. Тут появилась Оля с билетами в кино. Ну очень хотелось в кино! Решила для очистки совести посмотреть еще в папину старую книгу. Там про болезни сердца было так много написано, что мне этого вовек не прочесть. В расстроенных чувствах листаю книгу, и вдруг вижу текст мелким шрифтом. Так обычно писали про всякие редкие случаи. Дай, думаю, это почитаю. А там написано, что иногда при сифилисе бывают изменения в сердце, и забавно, но так похоже на нашего больного. «Ну, этого не может быть», — подумала я и пошла в кино.
На следующем занятии профессор первым делом поинтересовался нашими диагнозами. Первый студент мямлит и в конце называет диагноз, прибавляя слова «под вопросом». У второго тоже диагноз «под вопросом», третий, четвертый — то же самое.
— Ну кто-то может сказать что-нибудь членораздельное?
— Сифилис! — робко пропищала я из задних рядов.
— Кто это сказал?
Пока меня выпихивали вперед, в дверях палаты появился ассистент, показывающий пальцами три креста.(Три креста означают положительную реакцию Вассермана на сифилис).
— Ну молодец, Бреслав!
С тех пор я прокляла все на свете, потому что почти на каждой лекции профессор интересовался тем, что думает Бреслав по тому или иному вопросу. Пришлось готовиться к каждому занятию и стать отличницей по терапии.

5. ГОЛОД

В конце 1932 года киевских студентов-медиков отправили «на борьбу с голодом» в деревни. Меня привезли в колхоз, где уже было много умерших. Трупы складывали в амбаре на краю деревни.
— Ваша главная задача: не допустить возникновения эпидемии. Поэтому вы должны заботиться о своевременном захоронении трупов, — говорили нам перед отъездом.
И я добросовестно подписывала разнарядку на рытье могил для опухших от голода людей, которым самим место было в больнице.
Вскоре после моего прибытия в колхоз получаю извещение с почты о получении для меня посылки. Уговариваю председателя дать мне лошадь и еду за несколько километров на почту. Оказалось, мама прислала мне колбасу, сахар и кое-какие другие продукты. (Купила в торгсине на свои украшения) Беру посылку и еду с тем же возницей обратно в колхоз. Едем заснеженным полем. Ранние зимние сумерки. Возница изредка оборачивается ко мне, щурится, облизывает губы и приговаривает: «Гладка!» Однако благополучно приезжаем домой. Дома кладу посылку на стол и выхожу на минуту из комнаты, чтобы снять пальто. Когда возвращаюсь, то вижу растерзанную посылку, ни крошки колбасы, а хозяйская дочка запихивает в рот последний кусок сахара. Ни следа продуктов. Я разревелась, а хозяйка с дочкой только нехорошо улыбались. Написала родителям, чтобы не смели ничего мне присылать. Они поняли, что это не безопасно, и больше посылок не было.
Ситуация в колхозе ухудшалась. Умерли все дети, кроме одной пятилетней девочки — дочки председателя колхоза. Он получал дополнительную порцию чечевицы и мог немножко подкормить дочку. Но вот свалилась и она с воспалением легких. Мать взяла ее на руки и отправилась в ближайшую больницу за несколько километров. (Лошадей к этому времени всех съели). Девочка умерла по дороге, и мать вернулась с трупом на руках.
В амбар, куда складывали трупы, был проделан лаз, по ночам туда лазили и ели. Людоедов сразу было видно по относительно малым голодным отекам и сумасшедшему блеску глаз. Но все, и я тоже, помалкивали на этот счет.
Легче стало весной, когда появилась трава, и особенно, крапива. Хозяйка делала из крапивы щи и оладьи. Все повеселели. А я на этих крапивных оладьях даже выглядела не слишком похудевшей, когда вернулась в Киев.

6. «ДИВЧАТА! НА БРИГАДУ!»

"Бригадный метод обучения в ВУЗах
Обучение в высших учебных заведениях велось тогда необычно. Ведь одновременно с выпускниками средних школ учились рабочие, которые окончили только начальную школу или училище, после этого где-то работали, затем занимались два года на рабфаке и без экзаменов зачислялись на 1 курс. Таким образом, рядом сидели люди с разницей в возрасте иногда на 10 лет, но подготовленные значительно слабее. Поэтому метод обучения был такой: оценки не ставили, а зачеты сдавали не поодиночке, а группой. Для сдачи зачета приходила бригада — обычно из четырех-пяти студентов — и профессор или доцент задавал вопросы. Отвечать мог любой. Если никто из сдающих ответа не знал, все должны были уйти и снова готовиться. Так могло повторяться несколько раз, и только после того как бригада наконец давала правильные ответы на все вопросы, каждый получал зачет."
                http://www.famhist.ru/famhist/korol/001053d1.htm
Ближе к концу обучения в институте стал внедряться «бригадный метод обучения». В нашу бригаду входили я, моя подруга Оля и Сливко — взрослый, семейный мужик, имевший уже детей и прошедший гражданскую войну.
Дома мы с Олей прочитывали весь заданный материал. Потом приходил Сливко и провозглашал: «Дивчата! На бригаду!». И мы шли к нему домой. Там Сливко садился, опустив ноги в таз с горячей водой (так он сражался со своими мозолями), а мы с Олей по очереди должны были читать заданное. Мы это проделывали лихо — читали первые фразы из каждого абзаца, потом невинно заявляли: «ВСЕ!». «Ну идите!», — важно говорил Сливко, и мы, давясь от смеха, бежали по своим делам. На зачете всегда отвечала либо я, либо Оля, и вся бригада, включая Сливко, получала зачет.
Я не умела держать язык за зубами, и однажды на собрании заявила, что бригадным методом ничему научиться нельзя. Тогда за меня взялись! Во-первых, объявили выговор, как несознательному элементу. А во-вторых, передали дело в высшие инстанции. Павел, который был тогда редактором многотиражки, не стал печатать осуждающие меня материалы, но умолял меня покаяться, чтобы не вылететь из института. Но я «закусила удила» и каяться не хотела. И тут произошло чудо. Накануне рассмотрения моего дела в высших инстанциях вышло постановление об отмене бригадного метода. Я сразу же превратилась в героиню.

7. ГПУ

Я приехала домой на летние каникулы 1933 года. Не успела распаковать вещи, как в дом ввалились гепеушники и забрали меня.
— Где у родителей спрятано золото? Ценные вещи?
— Не знаю. Никакого золота у родителей нет. Вообще я учусь в Киеве и только что приехала на каникулы.
— Как же, как же! Врачи! И нет золота? Да и сама вон в каком шикарном платье!
Далось им это мое злополучное платье, сшитое из бордовой домашней занавески! Весь институт его носила. Там оно Катре Глобе покоя не давало, и тут то же самое.
Промурыжили меня несколько часов и отпустили.
Пришла домой. Родители в панике. Особенно нервничает папа.
— Ну, если уже до ребенка добрались, то нас в покое не оставят. Надо уезжать!
У папы лежало приглашение возглавить новую поликлинику завода имени Сталина (теперь завод имени Лихачева) в Москве. Папа был известен, участвовал в нескольких конференциях по организации здравоохранения, выступал с докладами, публиковал статьи. С зисовцами познакомился на какой-то конференции.
И родители срочно сбежали в Москву, взяв с собой только самое необходимое. Папа особенно торопился, потому, что в конце 1932 года вышло постановление о введении паспортов для населения. Он не хотел иметь паспорт с кировоградской пропиской...
В Москве мама с папой сначала мыкались по съемным углам в Лосинке, но потом им выделили полторы комнаты в коммуналке в «доме врачей» на улице Алексея Толстого (бывшей Спиридоновке). Сюда я принесла новорожденную тебя.


ПОСЛЕ ОКОНЧАНИЯ ИНСТИТУТА

1. В ДЕРЕВНЕ

В колхозе, куда меня отправили работать по распределению, меня уважали. А началось все с того, что однажды прибежали бабы и стали просить меня посмотреть корову. Я отнекивалась, говоря, что я — не ветеринар, но они меня буквально утащили.
Около коровника толпа, которая расступилась при виде меня.
— Уже две недели тому назад должна была отелиться, а все никак. Если теленок погибнет внутри, то пропадет и мясо коровы. Нужно ее резать сейчас. Так ты скажи нам, родит она скоро, или лучше ее зарезать.
Вижу: корова с большим животом. Как к ней подступить, не знаю. Обошла ее кругом, держась на почтительном расстоянии. И увидела коровью морду с грустными глазами и длиннющими ресницами. Ну как такую резать?
«Родит», — говорю. Помолчала и добавила: «Скоро».
В ту же ночь появился на свет теленок, и все обошлось благополучно.
С того времени со мною почтительно раскланивались, а на всех праздниках я сидела рядом с председателем колхоза.

2. В КЛИНИКЕ МОЛЧАНОВА

"Современникам известно, каким талантливым педагогом был В.И. Молчанов. Его лекции и обсуждение больных при палатных обходах проходили на очень высоком клиническом и научном уровне. Сам он прекрасно знал особенности физиологии детей и требовал от всех врачей и аспирантов знания основ физиологии детского организма. Именно эти знания и огромный педагогический опыт лежат в основе написанного В.И. Молчановым, совместно с Ю.Ф. Домбровской и Д.Д. Лебедевым, учебника «Пропедевтика детских болезней», 1936 г. Учебника, выдержавшего 5 изданий, переведенного на многие иностранные языки и являющегося настольной книгой педиатров, содержащего все необходимое детскому врачу сведения по физиологическому развитию ребенка и семиологии важнейших заболеваний в педиатрии."
lech.mma.ru/child/history/molchanov/from3

Василий Иванович Молчанов делал палатный обход в сопровождении большого числа ординаторов и студентов. Подходя к больному, он обычно выслушивал доклад лечащего ординатора, задавал вопросы, вникая во все мелочи.
У меня в палате был тяжелый мальчик. Все горло у него было в нарывах, он ничего не мог есть, только пил. Истощен был ужасно и погибал. Я только молила Бога, чтобы не умер на моем дежурстве.
И вот мое дежурство. Ужин. Детям приносят винегрет с селедкой. Еда, конечно, не для этого мальчика. Но приходит ко мне нянечка и говорит, что мальчик просит, чтобы ему дали селедку.
— Давайте дадим. Я все косточки выберу. Ведь умирает он, надо выполнить последнюю просьбу.
— Ну давайте! Только никому про это не рассказывайте! Ведь страшно подумать, что будет, если узнают.
Я всю ночь бегала смотреть на мальчика. Но вроде бы все обошлось. По крайней мере, не умер. Утром посмотрела его горло, и мне показалось, что горло стало как-то поспокойнее.
И вот начинается обход Молчанова. Я докладываю, что сегодня горло получше.
— Как получше??? Ну-ка покажи! Действительно получше... Какие лекарства давали вчера? Чем кормили?
— Лекарства, как обычно, а кормили... селедкой, которая была на ужин.
— Селедкой??? И как вы это объясните?
Я что-то мямлила, но ничего другого, кроме того, что выполнила последнюю просьбу умирающего, сказать не могла.
— Думайте! Поговорим позже.
На завтра Молчанов вызвал меня к себе.
— Знаете доктор, а мы с вами, наверное, ошиблись в диагнозе. Это, наверное, ... — Тут он назвал болезнь, вызванную недостатком определенных солей в организме.
— Назначим-ка мы ему другое лечение.
Уже через несколько дней мальчик повеселел и пошел на поправку. Организм часто знает сам, что ему нужно!

3. КАК БОРОТЬСЯ С ПАЛОЧКОЙ ЛЕФФЛЕРА

Я заболела дифтерией. Заразилась, неаккуратно отсасывая пленки1 из горла дифтеритного больного. Болела не слишком тяжело, но когда выздоровела, меня все равно не выписывали. Берут посев из горла, а там палочки Леффлера. Время идет, мне уже осточертело в больнице, но проклятые палочки не исчезают.
В то время у меня был поклонник, между прочим, брат моей школьной подруги Фени Осетянской. Он навещал меня, залезая через окно нашего инфекционного барака. И вот в воскресенье влезает он ко мне в окно и зовет пойти с ним в кино, обещая вернуть меня к вечернему обходу так, чтобы врачи не заметили. Долго уговаривать меня не пришлось, не помню, какое кино смотрели, но по дороге увидели продавщицу мороженого. И я съела целых две порции.
На следующий день палочек Леффлера в посеве не было.


1 Так же, как мама, отсасывая трубочкой пленки из горла дифтеритного больного, заразился дифтерией знаменитый детский врач Филатов. От него заразились и умерли двое его маленьких детей.

4. КАК НЕ НАДО ВЫХОДИТЬ ЗАМУЖ

Мы с Павлом поссорились и расстались после возвращения из своих деревень, где работали по распределению. Мы договаривались, что поженимся, а он стал говорить, что планирует очень напряженную работу и в клинике, и в редакции газеты, и что на семейные радости у него слишком мало времени. Я обиделась и уехала в Москву к родителям.

В Москве я поступила в ординатуру в клинику Молчанова, где мне очень нравилось. Да и поклонников мне хватало. Брат моей самой любимой школьной подруги был в меня влюблен еще со школы. Когда-то Феня мечтала, что мы с нею станем родственницами.
Я уже совсем было собралась замуж за Фениного брата. Но кто-то из наших общих с Павлом знакомых довел этот факт до его сведения. И он примчался в Москву.
Погуляли мы с ним по городу, дошли до ЗАГСа и зарегистрировали брак. Тогда с этим было просто. После этого Павел поехал в Киев, а я пошла на дежурство в клинику, по дороге зайдя домой, где бросила паспорт со штампом о регистрации брака в верхний ящик письменного стола.
Мама пришла с работы, за чем-то полезла в ящик стола и обнаружила там мой паспорт со штампом.
Что было!!! Мама, по-моему, никогда не простила этого Павлу. Их отношения всегда были сдержанно холодными.
И Феня со мной поссорилась.
Мы помирились только после войны, где погиб ее брат.

5. ЭПИЗОДЫ НАШЕЙ КИЕВСКОЙ ЖИЗНИ1

Павел был одним из любимых ассистентов профессора Крымова и становился отличным хирургом. Кроме медицины активно занимался журналистикой, был ответственным секретарем журнала «Глобус». Одна за другой вышли три его книжки. Первая из них «Четыре операции» посвящена мне.
Я начала работать в клинике. Был веселый, молодой коллектив, мне там было хорошо.
Я приехала в Киев с тобой двухмесячной из Москвы, где рожала под крылышком у мамы. Ты была жутко крикливым ребенком. Весь московский шестиэтажный дом вздохнул с облегчением, когда я тебя увезла. В Киеве я хотела поскорее выйти на работу, поэтому знакомые подыскали мне няню Дарью Федоровну. Она была попадья и имела своих не то пятерых, не то шестерых детей. Дарья Федоровна, послушав вечерок твои крики, ни слова не говоря, встала к керосинке и наварила кастрюлю гречневой каши2.
— У вас ребенок голодный, — сказала она, совершенно проигнорировав мои робкие слова о том, что прикармливать ребенка вроде бы еще рано.
Наевшись каши, ты проспала чуть ли не 20 часов кряду, и с детским криком было покончено навсегда.
Что, что, а жить с Павлом было не скучно.
Однажды, возвратившись с работы, увидела Павла, увлеченно зашивающего мой чулок. Вокруг него валялись абсолютно все мои чулки, зверски изрезанные.
— Понимаешь, очень трудно зашивать кишечник! Я тут решил немножко потренироваться.
И смотрит на меня совершенно невинно и задумчиво.
В другой раз он вытаскивал меня погулять поздно вечером. Я устала, хотела спать и гулять отказывалась.
— А знаешь, к нам в клинику сегодня привезли слона! С заворотом кишок. Мы должны его оперировать. Пойдем, посмотрим на слона!
И я, дура, сразу же согласилась смотреть слона. А он сообщал мне все новые подробности про слона. Когда мы отошли от дома на пару кварталов, Павел стал смеяться, и только тогда я поняла, что он меня разыгрывал.
Летом мы с ним решили поехать отдыхать в Одессу, а по дороге заехать в Кривой Рог, чтобы я познакомилась с его родителями. У дверей вагона поезда давка. Пассажиры отталкивают друг друга, чтобы войти в вагон.
— Да не будем мы толкаться! Пусть они садятся первыми! — приговаривал Павел.
— Да ведь поезд уйдет! — говорю я.
— Не уйдет! — говорит Павел.
И поезд благополучно ушел, а мы остались на перроне. Пришлось телеграфировать в Кривой Рог, что приедем в другой раз.
Я тоже не была такой уж пай-девочкой. Помню, к нам в больницу явилась с инспекторским визитом замнаркома здравоохранения Украины. Она обошла палаты с брезгливым выражением лица и стала выговаривать за недостаточную чистоту и порядок. Она меня взбесила, и я тут же объяснила, что недостаточно младшего персонала, горшки выносят врачи, и даже морга нет. Схватила ее за рукав и потащила в палату, приспособленную под морг, где было порядочно трупов.
Высокопоставленная дама удирала от меня бегом.
Мы жили в маленькой узкой и длинной комнате с тобой, крошечной, в коляске, и старшим братом Павла Милей, который тогда учился в авиационном институте. Когда Миля занимался, он клал на стол чертежную доску, и ходить по комнате невозможно было. Но мне нравилось заглядывать в непонятные чертежи, особенно волновало загадочное «хвостовое оперение». В эту же комнату Павел привел большую овчарку. Овчарка была умная и никогда не лаяла. Дверь в комнату мы могли не запирать. Когда входил незнакомец, овчарка тихо выходила из своего угла и ложилась перед дверью. Выйти он уже не мог. В той же комнате стояла керосинка, на которой мы разогревали еду. Однажды положила на сковородку с трудом добытый кусок мяса и просила Павла присмотреть за ним, а сама на минутку вышла. Когда пришла, то мяса нет, собака облизывается, а Павел хохочет.
— Ты представляешь, она только один раз открыла рот, и весь кусок сразу слизнула! Вот здорово!
А ведь мясо можно было достать только по блату!
Я с облегчением вздохнула, когда Павел отдал овчарку приятелю. Это произошло, когда он застал собаку, стоящую около твоей коляски с мордой прямо над твоим лицом.

В 1939 году Павла забрали на Финскую войну. Он был тяжело ранен, долго лечился в госпитале в Ленинграде и вернулся в Киев героем с орденом «Красной Звезды».
Герою-орденоносцу выделили новую большую светлую комнату с балконом. Тогда у нас тоже жила собака — маленький белый шпиц. Единственным недостатком его была любовь к музыке. В доме напротив жила известная певица Валерия Барсова. Как только она принималась петь свои вокализы, шпиц выскакивал на балкон и начинал подвывать. Барсова от него просто с ума сходила. Новая живность появлялась в нашем доме регулярно. Был даже козленок, подаренный Павлу благодарным больным. Козленок был умный и очаровательный, но очень вонял. Пришлось отдать его дворнику.
Война застала нас в Коктебеле в доме литераторов. Там садовник притащил Павлу двух лисят. Павел держал их под роялем в гостиной дома литераторов в клетке и говорил, что обязательно привезет их Людмилке. Однако пришлось лисят выпустить на волю.
Началась ВОЙНА.

1. Этот рассказ я сама скомпоновала из эпизодиков, услышанных от мамы в разное время.
2. Мамин отец скоропостижно умер от инсульта в августе 1937 г., когда шли массовые аресты на автозаводе. Я должна была родиться в августе 1938 г., и мама очень боялась, что мое рождение состоится в годовщину смерти ее отца. Но я родилась в июле слегка недоношенной. У мамы было мало молока, очевидно поэтому я и орала. Но я нормально прибавляла в весе и была здоровой, да и бабушка была ярой противницей ранней прикормки малышей. Няня моя своей гречневой кашей презрела всю «науку» и восстановила покой в семье моих родителей.



Часть 2

Рассказы второй части относятся к военному и послевоенному времени. Из этого времени я кое-что помню сама. Иногда даже не знаю, помню ли сама или из маминых рассказов. Поэтому мамины рассказы я дополнила и своими. Все, что написано от моего имени, отмечено ***.
В войну мы с мамой и бабушкой были в эвакуации в селе Чкаловск (бывшее село Василево — родина Валерия Чкалова). Осенью 1943 года бабушка вернулась в Москву, а мы с мамой приехали к ней зимой 1943–1944 года. Мама сначала работала в поликлинике в Сокольниках, а затем перешла в Русаковскую больницу, где работала много лет вплоть до пенсионного возраста. Затем она некоторое время принимала кардиологических больных в поликлинике, после чего ушла с работы совсем.
М. Г.

1. КАК ТЫ С БАБУШКОЙ ОКАЗАЛИСЬ
В ЧКАЛОВСКЕ.

Война застала меня с Павлом в Коктебеле. Ты в это время была в Киеве с Ольгой Зиновьевной — матерью Павла, а моя мама — в Москве. Пока мы с Павлом добирались до дома, немцы уже бомбили Киев. Поэтому Ольга Зиновьевна повезла тебя в Москву. Прибывший в Москву поезд загнали куда-то на Каланчевку вместе с товарными поездами, и мама в панике бегала, разыскивая тебя с Ольгой Зиновьевной. Наконец нашла и приняла на руки совершенно бездыханную девочку. Дело в том, что в разгар лета тебя везли в шубе. Пришлось спасать ребенка от теплового удара.
Автозавод уже вовсю эвакуировали. Мама эвакуировалась с тобой, которой и трех лет не было, и своей матерью — бабушкой Верой (Двойрой), которой было уже около 80.
Эшелоны бомбили. Очередная бомбежка случилась в Горьком (теперь, как и в старину, это Нижний Новгород). Пассажиры высадились на привокзальную площадь и смотрели на немецкие самолеты. И в это самое время бабушку Веру разбил паралич. Бомбежка кончилась, эшелон ушел, а мама с маленьким ребенком и парализованной старухой осталась на площади.
Уж не знаю как, но мама проникла на прием в горком партии, где ей действительно помогли. В результате всех троих отправили пароходом по Волге в Чкаловск, где был большой эвакогоспиталь.
Через некоторое время туда добралась и я. Мама открыла в Чкаловске отделение акушерства и гинекологии. И по-моему, я никогда не видела такого замечательного отделения. Там все сверкало чистотой, на окнах — кружевные занавески, около всех кроватей каждый день появлялись свежие полевые цветы. Тогда рождалось мало детей, и появление ребенка всегда ощущалось, как большой праздник.
А бабушка Вера умерла в Чкаловске в декабре 1942 года.

2. ЛОВЛЯ ШПИОНОВ В КИЕВЕ

Первым секретарем союза писателей Украины был Корнейчук. Он был женат на очень красивой женщине-враче, не только красавице, но и умнице, и очень женственной. Но Корнейчук развелся с ней и женился на Ванде Василевской — польской писательнице, очень прокоммунистически настроенной и большой общественной деятельнице. Ее очень любили в правительстве, и она пользовалась там влиянием. Народ считал, что карьерист Корнейчук именно поэтому на ней женился. Ванда была высоченного роста и мужиковата.
В первые дни войны в Киеве пронесся слух, что немцы забросили шпионов, и нужно быть бдительными. Патриотические граждане тут же изловили Ванду на улице, заподозрив в ней переодетого мужика, и приволокли ее в отделение милиции. Документов у нее, как на грех, не оказалось. И пришлось ей торчать в милиции больше суток, пока Корнейчук ее не вызволил.
А я была довольна. Так им и надо!

3. КАК Я ДОБИРАЛАСЬ ДО ЧКАЛОВСКА.

Когда мы с Павлом добрались из Коктебеля домой в Киев, он сразу же отправился в военкомат и был тотчас мобилизован. Но некоторое время оставался в Киеве и занялся моей эвакуацией. Хотя я, как и все врачи, была военнообязанной, но не подлежала мобилизации, так как имела маленького ребенка. Спасибо Павлу, который, вернувшись с финской войны, буквально насильно заставил меня пойти в военкомат и зарегистрировать там твое рождение.
— Знаю я их. Случись что, тебе не отвертеться от военной службы, они не станут разбираться, — говорил он.
И правда. Один знакомый литератор имел жену-врача и двоих маленьких детей. В военкомате дети не были зарегистрированы. Когда началась война, жену тут же взяли на фронт. И этот литератор оказался единственным кормильцем двоих детей. Его эвакуировали в Казахстан, где он пристроился к бабе с коровой (мужиков в ту пору было мало), и безбедно прожил всю войну. Когда война закончилась и литератор приехал в Киев, вернувшаяся с фронта жена не захотела его простить и развелась с ним.
Так вот, Павел пристроил меня в эшелон, вывозивший Киевский оперный театр. Я попала в купе с известными певцами Паторжинским и Литвиненко-Вольгемут. Паторжинский был толстый, но Литвиненко была просто кошмарна — «пока кругом объедешь, три бублика съешь». На ночь рядом с полкой ставили чамоданы, чтобы она могла улечься. Я, естественно, спала на верхней полке.
Едем мы, едем куда-то на восток, и вот Литвиненко начинает жаловаться мне как врачу на расстройство желудка.
«Попробуйте пару дней не есть, а только пить сладкий чай», — говорю я.
«А у нас нет сахара. Может, дадите нам немного своего!»
А ведь знали, подлецы, что я храню, как зеницу ока, два больших куска сахара, которые везу для тебя, маленькой, трехлетней. Отдала ей твой сахар и вышла из купе, чтобы не разреветься при них. А когда вернулась, то увидела, как они оба пьют чай вприкуску с этим самым сахаром. Возненавидела их.
Наконец наш эшелон остановился, и нам объявили, что мы приехали в город Кустанай, и пора вылезать. Я с ужасом увидела, что на той единственной колее, по которой ехали, рельсы кончались. Край земли!
В кустанайском эвакопункте нас распределили по квартирам. Меня определили «на постой» в дом к украинцам. «Там почище», — сказал усталый дядька в эвакопункте.
Хозяйка-украинка злобно посмотрела на меня.
— Там, за занавеской твое место. И чтобы никуда оттуда не выходила!
За занавеской стояли раскладушка и стул. Даже вещи положить некуда. А о том, чтобы дома что-нибудь съесть, и речи быть не могло.
Я вышла на крыльцо, села, обидно мне было и горько. Мимо проходил пожилой казах. Остановился рядом, посмотрел на меня.
— Что, дочка, не хотят они тебя?
— Не хотят!
— Идем-ка со мною. У нас хотя и тесно, но не обидим.
Я с благодарностью вспоминаю этого казаха. У него в доме жена, куча детей и грязь невообразимая. Но все улыбаются мне, все хотят помочь и делятся всем, что у них есть. У них я оттаяла и повеселела.
Мне быстро нашлась работа. Все-таки врач — хорошая профессия. Везде есть для него работа.
Прошла пара месяцев, и я получила письмо от мамы с адресом в Чкаловске. Нужно было выбираться из Кустаная. Запаслась справками и отправилась за билетами на поезд в западном направлении. Толпа народа. Простояла в очереди два дня. Когда уже подходила моя очередь, ко мне подошла женщина и стала просить помочь ей купить билет.
— У вас есть справка, что вы — жена военнослужащего, вам продадут билет. Возьмите меня с собой. Мой муж где-то на Волге в эвакуации. Я хочу к нему перебраться, но мне без справки билет не продадут. Возьмите меня! Вдвоем ехать веселее!
Удивительно, но мне продали билеты и для меня, и для Шуры (так звали женщину).
Собрала свой чемодан, попрощалась с моими добрыми хозяевами и отправилась на вокзал. Посадка ужасная. Люди давятся, чемоданы пропихивают и в двери, и в окна. Когда дошла до проводницы, та отодвинула мой чемодан и заявила: «С вещами не посажу!» Мне уже было все равно. Села в вагон, чемодан оставила на перроне и сказала: «Ну что же! У меня больше пропало!» Тут высунулась рука, появилось лицо Шуры, и мой чемодан мгновенно оказался в вагоне под аккомпанемент отборного мата. Шура предусмотрительно держала место для меня, и мы поехали.
Поезд двигался на запад не спеша. Часами стояли на станциях и полустанках. У меня было мало денег, а у Шуры совсем не было.
— Ничего! Не пропадем! У меня есть патефон с пластинками!
— Патефон???
— Да. Народ тут чумеет от скуки. Будем крутить пластинки! Заработаем.
И вот на каждой затянувшейся остановке Шура вытаскивала патефон и садилась рядом. Действительно, оказалось много охотников послушать музыку. И Шура собирала приличную дань деньгами и едой.
Так мы и ехали до самого Горького, где расстались. Я благополучно добралась до Чкаловска.
Через некоторое время я получила от Шуры письмо. Она писала, что негодяй муж сошелся с другой. Но она не унывает. Как-нибудь проживет и без него.
 
4. В ГОСПИТАЛЕ

Наш госпиталь размещался в двухэтажном здании на самом берегу Волги. Кроме оперирующих хирургов было два палатных врача: я и Нина Петровна. У меня были солдатские палаты, а у Нины Петровны, более опытного врача и к тому же хирурга по специальности — офицерские.
Я ценила выдержку и терпеливость русских солдат. Нацмены (в основном выходцы из Средней Азии) были истеричны и нетерпеливы. Они чаще, чем русские, стреляли себе в ладонь или пальцы, чтобы не возвращаться на войну. Если врачи диагностировали «самострел», то солдата могли и расстрелять. Накануне выписки из госпиталя случались побеги для того же — чтобы не возвращаться на фронт. Помню, как стреляли и убили сбежавшего солдата, который бросился в воду и пытался переплыть Волгу.
Самыми страшными днями в госпитале были дни во время битвы под Москвой. Тогда баржи привозили к нам по Волге раненых только в руки, или верхнюю часть туловища, то есть только ходячих, которые сами могли добраться до врача. Люди были в шоковом состоянии и говорили, что Москва уже сдана немцам. Какое же облегчение мы испытали, когда радио стало передавать парад с Красной площади 7-го ноября и выступление Сталина.
Еще помню радость, когда я вдруг увидела в документах одного из раненых запись, сделанную рукой знакомой докторши, которую знала еще в Москве. Я потом разыскала ее, и мы некоторое время переписывались.
Я старалась делать перевязки каждый день, и у меня почти не было нагноившихся ран. (Антибиотиков тогда еще не было). Нина Петровна своих офицеров ежедневными перевязками не баловала, хотя офицеров было меньше, чем солдат. Осложнения у нее были чаще, чем у меня.
Мои солдатики меня любили. Им нравилось, когда я спрашивала: « Ну как дела, деточка?», или при перевязке: «Потерпи немного, деточка!». «Деточка» вырывалось у меня ненароком, по привычке.
***Ну как же было не любить мою маму?

5. ВОЗВРАЩЕНИЕ В МОСКВУ

Летом 1942 года возобновил работу в Москве автозавод. Мама работала там до войны заведующей гинекологическим отделением поликлиники. К началу 1943 года завод уже работал вовсю. В декабре 1942 года похоронили бабушку Веру. И после этого мы начали думать о переезде в Москву. Оказалось, не так-то просто получить разрешение на реэвакуацию. Мы очень волновались. И тогда наша милая хозяйка Надя, все это время самоотверженно ухаживавшая за парализованной бабушкой, посоветовала пойти к гадалке. Я не верила ни в какую гадалку, а мама пошла. Вернулась ободренная. Гадалка сказала, что мама уедет по воде, а мы с тобой — по снегу.
Разрешение на переезд мама получила поздней осенью, причем решающим оказалось то, что она платила квартплату за московское жилье во все время эвакуации. Она уехала последним пароходом перед тем, как на Волге установился лед.
Ты очень интересовалась, какая эта Москва.
— Мама, какая Москва?
— Москва — большой город. Там много высоких домов и машин.
Потом ты рассказывала детям про Москву.
— В Москве много высоких домов. Все дома двухэтажные. И есть даже трехэтажные. А еще там много машин. Не успеет проехать одна машина, а уже едет другая.
Мы с тобой уехали из Чкаловска в конце декабря 1943 года сначала в кабине попутного грузовика по заснеженной зимней дороге до Горького, а потом поездом.
В Горьком остановились на вокзале в комнате матери и ребенка. Ужасно замерзли, раздеваться не хотелось. Так и пристроились поспать в пальто и валенках. Я взяла билеты, и утром нужно было уже садиться на поезд. И тут ты наотрез отказалась уходить из комнаты матери и ребенка. Там обнаружился игрушечный мишка, с которым ты не хотела расставаться. Только когда кто-то предложил сфотогра-фировать тебя с мишкой, согласилась уйти, унося с собой мгновенную фотографию.
В Москве сначала едем на метро до площади Маяковского. Идешь, задравши вверх голову, рассматривая панно на потолке. Вышли на Садовое кольцо. Тут ты принялась считать этажи домов, считать машины даже не пыталась.
— Ой, мама! Машина с усами!
— Это троллейбус, — объясняю я.
Мама встретила нас дома. Часть окон забита фанерой, так как при бомбежках вылетели стекла. Весь потолок в трещинах. Большая люстра осталась без половины «висюлек». Отопление не работает. Мама объясняет, что пыталась поставить печку-буржуйку1 и вывести дымоход в форточку, но весь дым шел в комнату.
Зато теперь мы были вместе и дома.
1 « Буржу;йка — металлическая печь для обогрева помещений, популярная в первой половине XX века.
Пришла на смену каминам, но исчезла после распространения центрального отопления и газовых печей. Из металла выполнена не только сама печь, но и дымоход. Печь быстро прогревает помещение, однако при прекращении топки помещение очень быстро остывает.
Подобные печи, преимущественно кустарного изготовления, широко применялась в годы Второй мировой войны (как в квартирах и учреждениях после отключения центрального отопления, так и в походных условиях — в блиндажах, землянках, вагонах-теплушках).
Особенность «буржуйки» — повышенная пожароопасность.»
ru.wikipedia.org/wiki/Буржуйка

6. ХОЛОДНАЯ ЗИМА 1944 ГОДА

Мама-то была прописана в Москве. А мы с тобой имели киевскую прописку. Мне нужно было срочно прописываться. Тем более, что чуть не каждый день к нам стал являться участковый милиционер и грозить выселением. Донесла на нас наша новая соседка Вера Ивановна Закревская1. (Какая-то польская кровь у нее была, хотя числилась русской.)
Срочно надо было прописываться и по другой причине: иначе невозможно было устроиться мне на работу, а тебе — в детский сад, приходилось оставлять тебя одну дома в нетопленной комнате.
Я намыкалась, ходя по инстанциям, всюду мне отказывали. Помогли только в военкомате. Военком позвонил куда-то и прикрикнул, что если откажут жене военнослужащего с маленьким ребенком в прописке к родной матери, то он им устроит кучу неприятностей. И нас с тобой прописали2.
Сначала устроилась на работу в поликлинику в Сокольниках. Далековато от дома, но ничего. Одновременно обошла все близлежащие детские сады — мест нет. Павел прислал справку, что он член Союза писателей и посоветовал обратиться в Союз. Детский сад Литфонда оказался замечательным, ко мне отнеслись, как к родной. Я была почти счастлива.
Но тут ты тяжело заболела. Не выдержала сидения целый день в холодном помещении. И голода. Мы с мамой перед уходом на работу оставляли тебе две маленькие котлетки из наших пайков и уговаривали съесть их попозже . Но не успевали запереть тебя на ключ, как слышали твой голос: «Я уже одну котлетку съела!» Распухла огромная железа на шее, температура под 40. Надо было оперировать, но врачи уперлись, говоря, что похоже на туберкулезный процесс. А если так, оперировать нельзя. В конце концов разрезали, убрали гнойную железу и отдали тебя мне на руки, чтобы увозила домой.
Везу тебя на руках на трамвае3. Ты лежишь на моем плече почти без сознания. Места никто не уступает, только ругань сзади: «Возят тут всякую заразу!» Вылезаем на Патриарших и пешком до дома.
Выздоровела ты только к весне. Тогда и пошла в детский сад Литфонда4.

______________________________________________Примечания
1 Своего тихого мужа Россельсона (удивительно, но не помню даже его имени) Вера Ивановна иначе, как «мой жиденок», не называла. Хотя жиденком как раз был любимый сыночек Юрочка — мой ровесник, жуткий балбес и впоследствии двоечник. Впрочем, он был тихий и невредный мальчик. Иногда приходил ко мне поиграть. Бабушка ворчала: «И охота тебе играть с этим дураком! Он даже читать к третьему классу не научился!» На моей памяти Юрочке поменяли фамилию с Россельсона на Закревского, так как Вера Ивановна утверждала, что именно из-за фамилии он плохо учится.
2 В нашей коммуналке жили четыре семьи. Только мы и еще одна соседка жили здесь, в доме врачей, до войны. Две другие семьи поселились в войну на место эвакуированных.
3 Трамвай, на котором меня везли больную, того же маршрута, что и тот, который отрезал голову Берлиозу. И как раз на том месте, где мы выходили. Позже этот маршрут ликвидировали.
4 Я помню, как в первую весну ходила в московский детский сад. На мне было белое плюшевое пальто из довоенных запасов с перламутровыми пуговицами. Я обожала это пальто. А еще я обожала ассирийца — чистильщика обуви. Он сидел в будке по дороге в детский сад. У него большие пушистые черные усы, и в его будке вкусно пахнет ваксой. В этом пальто я бежала к нему и кидалась в объятия его перемазанных черной ваксой рук. Мама не была в восторге.

***7. ПРЕКРАСНОЕ ЛЕТНЕЕ ВРЕМЯ 1947–1949 ГОДОВ

Летние каникулы 1947–1949 годов я провела на 35 км Калужского шоссе вблизи от Красной Пахры в летнем городке обувной фабрики «Буревестник». Мама взялась там работать врачом в пионерском лагере и детском саду для того, чтобы я не торчала летом в городе. При этом она не прекращала работу в больнице.
Детский городок располагался приблизительно в километре от шоссе в месте, которое жители издавна называли «Зараза». Калужское шоссе проходило здесь вдоль Старой Калужской дороги, по которой в 1812 году отступала армия Наполеона, преследуемая не столько русской армией, сколько партизанами. На выделенном фабрике «Буревестник» месте когда-то партизаны (кажется, отряда Фигнера) уничтожили большую группу французов. Была зима, трупы никто не закапывал. Да и почва там болотистая, тяжелая, одна глина. К весне трупы разложились, и близлежащие деревни стали вымирать от инфекций, а это место, заросшее кустарником, крапивой и малинником, получило зловещее прозвище. Никто не хотел там селиться.
Так и получилось, что в окрестности детского городка ни одна душа не жила на несколько километров вокруг.
Мама попробовала определить меня в лагерь, но мне хватило одного дня, чтобы взбунтоваться. Не хотела линеек, похода строем в столовую, сна по горну и обязательных мероприятий. И мама быстро забрала меня из лагеря и сделала «вольной птицей». Тем более, что мне нашлась компания — симпатичный сын воспитательницы детского сада Алик, мой ровесник и владелец детского двухколесного велосипеда. Мы с Аликом приходили на детсадовскую кухню во время кормежки персонала и участвовали в лагерных мероприятиях, которые были интересны, вроде костров, двухдневных походов, или поимки сбежавшего из живого уголка козла. В остальном делали, что хотели. И наш день был наполнен счастьем.
Мама приезжала через день автобусом после рабочего дня в больнице. Мы с Аликом обычно ходили ее встречать в сапогах. Мама снимала туфли и чулки и шла в лагерь босиком, так как глинистая проселочная дорога была такая, что ни проехать, ни пройти; машины там вязли. По дороге мы сообщали маме все медицинские новости: кто сейчас в изоляторе, кто новый с ангиной, а кто с корью. В нашей комнате мама переодевалась, надевала белый халат и спешила к больным в изоляторе, в группах детсада и лагере.
Мы жили в бревенчатом домике, отделенном большой поляной от детсада. В одной комнате — мы, в другой — заведующая детсадом Клавдия Васильевна с маленькой дочкой. К ним иногда приезжал муж Клавдии Васильевны художник дядя Саша, которого мы с Аликом обожали. Он с нами играл, учил кататься на велосипеде, строил шалаш и запруду на речке.
В нашей светлой комнате ярко желтые, крашеные акрихином марлевые занавесочки на окнах, две кровати, стол и пара табуреток. На столе в банке из-под чего-то свежие цветы, которые я собирала к каждому маминому приезду. Наша одежда висит на гвоздике на плечиках, сделанных из веточек и бинтиков. Вот и вся обстановка. К окнам почти вплотную подступает густой малинник, и запах крапивы, умытой дождем, помнится мне, как запах детства и счастья.
Когда все дневные дела у взрослых кончаются, и дети в саду уже в кроватях, мама, молодые воспитательницы, заведующая и, конечно, мы с Аликом идем гулять и смотреть закат солнца в овсяное поле. Овсяным это поле было только в первый год, потом там сажали гречиху, и зеленый горошек, но все равно именовалось среди нас поле овсяным. Мы, дети, не особенно вникали в болтовню взрослых, мы бегали, ездили по очереди на алькином велосипеде, собирали васильки или горох, но закат, залитое вечерним светом поле, темный лес по его краям — живет во мне и сейчас. Утром, когда я еще сплю, мама уезжает в Москву на работу. Следующую ночь я ночую без мамы одна. А пока наступает новый долгий день.
Я вот думаю, почему так скучно читать описания природы в прозе. Эмоции не пробуждаются без света, звуков и запахов. Иное дело стихи. Вот читаешь: «Мороз и солнце! День чудесный!» И сразу для тех, кто видел русскую зиму, перед глазами искристый снег, неповторимый запах и нос пощипывает. А для тех, кто не видел, слова пусты. Вот сейчас, когда хочу описать природу, которая главный герой моего детства в это время, понимаю, что не могу передать ни свет, ни запахи, ни ощущения. Утешусь тем, что во мне эти картины все равно сидят. А будут ли читать другие? Бог весть.
Мы с Аликом всегда ждем приезда лошади с молоком, потому что нам разрешают прокатиться в телеге на обратном пути. Дорога круто спускается к лугу, лошадь бежит очень быстро, дребезжат пустые бидоны, и мы визжим от восторга. На лугу мы обычно слазим с телеги и оказываемся по грудь в траве и цветах. Таких лугов в Подмосковье, по-моему, уже не осталось. Прямо перед лицом качаются от ветерка крупные ромашки, колокольчики(их мы не рвем — быстро вянут), гвоздики. Букет для мамы собирается очень быстро. Правда наступает время, когда всю эту роскошь скашивают на сено, но и тогда весело кувыркаться в стогах сена. Взрослые этого бы не одобрили, но ведь никто нас не видит. Когда уже и стога сена убраны, идем на речку. Там корявые ивы, по которым замечательно лазить. А можно и купаться сколько душе угодно, если вода теплая. Можно посмотреть, сколько новых кувшинок распустилось. Кувшинки, как и полевые колокольчики, быстро вянут, рвать их нет смысла. В одно лето мы ходили на речку в сопровождении Тобика — приблудившейся к нам и детсадовской кухне рыжей собачонки. Тобик — замечательный ловец раков. Он ныряет под коряги и вытаскивает на берег к нашим ногам раков. Наловив их с десяток, несем на кухню, где их варят, и все угощаются.
Когда поспевает малина и появляются грибы, мы становимся серьезными добытчиками. Малину относим на кухню, там варят варенье(сахар свой), и к концу лета у нас накапливается приличное количество банок с вареньем, накрытых белой бумагой, перевязанной бинтиками.
А грибы!.. Компания взрослых и мы встаем еще перед рассветом и отправляемся в березовую рощу на другом берегу реки. Я готова сто раз переходить вброд реку, потому что вода в ней на рассвете — парное молоко. Взбираемся на пригорок, и дух захватывает от красоты. Внизу зеленая мягкая трава, чуть поднимешь глаза — все бело от березовых стволов, а еще выше на фоне голубого неба (солнце уже встало) колышутся зеленые кроны. Собранные грибы в веселой компании на кухне чистим, сортируем, благородные грибы нанизываем на нитку и вешаем на окнах дома сушить, остальные грибы повара жарят, а съедают их все, кто забредает вовремя на кухню.
Еще собирали орехи, которые росли рядом с малиной, и валериану в лесу около домика сторожа. Резко пахнувшие корни относили сторожу. Он раскладывал их сушиться на крыше своего дома, а потом сдавал в аптеку. На время сушки валерианы ему и его жене приходилось дежурить, чтобы гонять котов, сбегавшихся неведомо откуда и устраивавших такое, что трудно передать.
Когда лил дождь, сидела дома и читала книжки из библиотеки пионерлагеря. Любимой книгой того времени была «Занимательная минералогия» академика Ферсмана. Изучив все про граниты, кварцы, полевой шпат и базальты, иду лазить по обрыву. На обрыве обнажено много слоев земли, и всюду валяются камни. Из разных слоев набираю разноцветный песок в спичечные коробки. У меня уже больше двадцати образцов песка разного цвета: черные, желтые, красноватые, белые. Камни стараюсь разбить. Тогда на изломе невзрачного серого булыжника проявляется чудо красного в черную крапинку, или серого с блестками слюды гранита. А однажды, расколов камень почти правильной овальной формы, увидела белый кварц, в середине которого камень желтый. Ну прямо яйцо. Долго берегла этот камень, но потом он куда-то исчез. На обрыв хожу одна, Алик не разделяет моего увлечения.
Вообще мне и одной никогда не было скучно. Ведь так много всего интересного: бабочки и их куколки, лягушки, ежик, который живет у нас под крыльцом дома. И просто бродить по миру и смотреть — это прекрасно.
Но самое замечательное — мама, вылезающая из автобуса, снимающая туфли и шагающая босиком в наш рай.
 
***8. ТРУДНОЕ ЛЕТО 1950 ГОДА

Мое детство кончилось 31 мая 1950 года.
В этот день я сдала последний экзамен за четвертый класс, а ночью раздался телефонный звонок из Кемери на Рижском взморье, и маме сообщили о смерти бабушки, которая скоропостижно умерла от инфаркта в заводском санатории. Она отправилась туда работать , чтобы на лето я приехала к ней. Чтобы я купалась в море, а мама бы немножко отдохнула и не надрывалась, работая и в больнице, и на благо фабрики «Буревестник».
Наутро меня забрали к себе тетя Руша с Алкой — жена и дочка погибшего на войне бабушкиного младшего брата Рувима (Ривуси). Мама улетела в Ригу.
Не помню, чтобы мы с мамой плакали. Помню состояние отупения и безразличия к окружающему; звуки доносились, как сквозь вату. Мама была в подобном состоянии, и все делала с трудом и медленно. Помню к нам приехала бабушкина приятельница, привезла какие-то деньги, причитающиеся бабушке, и сказала, что на заводе идут аресты. Позже я узнала, что к концу лета в поликлинике были арестованы все заведующие отделениями и все начальство. Бабушка заведовала гинекологическим отделением. Инфаркт случился, когда до санатория дошла информация об арестах на заводе.
Впереди было лето. Мама договорилась со знакомой медсестрой Анфисой, чтобы меня пристроили в пионерлагерь, где та работала. Это был лагерь какой-то автобазы. Он находился на станции «Удельная» Казанской железной дороги.
В «Удельной» всюду сосны. Торчат голые стволы. Трава короткая и сухая. Кроны деревьев какие-то жиденькие и темные. Ни тебе луга, ни малины. Тоска!
Встаем и ложимся по горну. Всюду строем. Ребята меня не трогают, но сразу поняли мою чужеродность. Да к тому же еврейка. Иногда слышу в спину: «жидовка»! Ни одного приветливого лица. Беру книги в библиотеке и забиваюсь читать к Анфисе в изолятор. Одна радость — приезд мамы по воскресеньям.
В середине смены просыпаюсь с ощущением жара и тошноты. На часах 6 утра. Приползла к Анфисе, та встала, померила температуру, оказалось под 40 градусов.
К завтраку выяснилось, что заболело много ребят. Пришлось под заболевших выделить самую большую спальню, человек на 30. А после обеда прибыла комиссия райздрава разбираться с нами.
Я лежу в дальнем от входа углу палаты. Состояние смурное. И вдруг вижу в дверях появляется несколько людей в белых халатах и впереди — мама. Они о чем-то переговари-ваются и показывают на меня. Мы с мамой встречаемся глазами. Мама громко здоровается и говорит, что сейчас всех посмотрит, всем дадут лекарства и, конечно, все скоро поправятся. Я ужасно боялась, что мама кинется смотреть меня первую, а это было бы несправедливо и стыдно. Но нет. Мама начинает с ближайшей кровати и по очереди смотрит всех. Я за это ей очень, очень благодарна. Когда очередь доходит до меня, у нее на глазах появляются слезы.
— Ну, как ты? Мне сказали, что та, черненькая девочка в углу, самая тяжелая!
— Все в порядке, ничего страшного. Живот немного болит.
Потом мама рассказывала, что ей позвонили из райздрава в воскресенье, сказали, в лагере массовое отравление, кажется, и я больна. Но в выходной никого не найти, и не согласится ли она поехать с ними в качестве врача. Мама бросила на плите недоваренное варенье и помчалась к нам.
Я проболела 40 дней и долго еще была бледно-зелененькая.
В августе друзья уговорили маму поехать в подмосковный дом отдыха. Ей, правда, необходимо было хоть немного прийти в себя. Ее мучали дурные предчувствия. Два несчастья уже случились. Казалось, что должно было быть еще и третье. Но благополучно закончился срок путевки. Она уже собрала чемодан, чтобы идти на станцию и ехать домой. Но тут разразилась сильная гроза. Она прилегла на кровать, решив переждать грозу. Окно было открыто. И вдруг в комнату влетает шаровая молния и ударяет в радиоприемник, стоящий рядом с кроватью. Еле-еле потушили огонь прибежавшие на помощь. Мама даже испугаться не успела. «Ну, теперь кончилось это проклятое лето!» — подумала она.






***9. РУСАКОВСКАЯ БОЛЬНИЦА

Русаковская больница открылась в 1876 году и носила имя Св. Владимира. Князь Щербатов пожертвовал на строительство больницы 400 тысяч рублей и просил, чтобы больницу назвали в честь его умершего сына Владимира. В конце XIX века больница считалась лучшей детской больницей Европы.
Мама начала работать в больнице в 1945–46 году, когда больница была приблизительно еще в том виде, как была до революции. Вначале она работала врачом в 20-м отделении — «Разборке». «Разборка» — это диагностическое отделение, в которое поступают дети с неясными диагнозами. В середине 50-х она стала заведовать вновь открытым ревматологическим отделением.

В 50-х годах больница состояла из нескольких корпусов, расположенных в большом, прекрасном парке. Были маленькие деревянные корпуса и двухэтажные каменные. Не ко всем корпусам могла проехать машина, поэтому еду и больных на рентген возили на лошади. Ночью, во время дежурства ходить по парку страшновато: темно, освещения практически нет, ворота в больницу не запирались, рядом «Матросская тишина» — тюрьма и психбольница.

9.1 ГЛАВНЫЙ ВРАЧ ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ КРУЖКОВ

Кружков начал работать хирургом в больнице еще до революции в 1914 году. Тогда хирурги сами делали больным рентген без всяких средств защиты. Поэтому он сильно повредил руки. Сколько я помню, он всегда был в черных
перчатках.
С 1941 года стал главным врачом. При мне он уже не оперировал, но его еще помнили, как блестящего хирурга. Говорили, что у него был роман с Клавдией Васильевной (если я не путаю отчество) — маленькой миловидной женщиной, хорошим хирургом.
Кружков всегда был на работе. Он сидел в кабинете, маленький, похожий на попугая, в зеленом пиджачке и немыслимом галстуке и читал французские романы. Он не вникал во всякие мелочи, вроде организации субботников, собраний или больничных склок. На эти темы отправлял всех в местком или к заместителю. Но в случае любых серьезных неприятностей и жалоб родителей вмешивался незамедлительно, его никогда не приходилось искать. Он всегда открывал первое в сезоне заседание Моссовета, будучи его старейшим членом. Ничего не боялся. Вел себя как enfant terrible. В разгар антисемитской кампании брал всех евреев, даже отовсюду уволенных. Всем говорил: «За одним обеденным столом я с ними сидеть не стану. Но они — прекрасные работники, и на работу я их беру». Интересно, что когда Виктор Алексеевич уже пару лет был на пенсии, то на его юбилее у него дома за столом, кроме жены, сидели одни евреи.

9.2 20-е ОТДЕЛЕНИЕ

Я рада была начать работу в «Русаковке» именно в разборочном отделении. Диагностика — это самое интересное в медицине. Это гораздо интереснее, чем, к примеру, дизентерия, или дифтерит. Не хотелось бы и с грудными работать. Там 90% труда — общение с мамами. А это всегда неприятности и склоки. Да и смертность там особенно высокая. То ли дело здесь. Дети большие, но притворяться, как взрослые, еще не умеют. Если им плохо, то видно, а если лучше, сразу веселеют, и это тоже видно. Что самое главное, — в основном выздоравливают.
Заведует отделением Мария Абрамовна (в просторечии «Машка»). Она самая старшая и опытная из врачей. Ей за пятьдесят, прекрасная фигура, всегда на высоких каблуках, но лицо в морщинах. По ее адресу острят: «Сзади пионерка, спереди пенсионерка». Она держит дистанцию с врачами отделения, и это правильно. Родители всегда могут пожаловаться начальству, не выходя за стены отделения. Она дружит с Софьей Абрамовной Шапиро (в просторечии «Софка») — замом главного врача больницы. И мы всегда в курсе общебольничных новостей.
Я больше всего дружу с Раисой Львовной Юдиной, она немного моложе меня, характер имеет взрывной и веселый.
Родители — проблема в детских больницах. Мы всегда предлагали родителям пригласить консультанта, если чувствовали, что самим их не утихомирить. Самым замечательным консультантом, перед которым преклоняюсь, был Георгий Нестерович Сперанский. После его визита наступало блаженное состояние, когда все друг другу улыбаются, врачи довольны собой и родителями, родители — врачами. Он считал, что рекомендации врача должны быть разумны, любил рассказывать анекдот про врача, назначающего богатому пациенту: «Фрукты, батенька, фрукты!», человеку среднего достатка: «Овощи, батенька, овощи!», а бедняку: «Побольше прогулок на свежем воздухе!».
В 95 лет Сперанский выбросился из окна. Не хотел быть в тягость себе и своим близким.
От родителей нельзя отмахиваться, можно попасть впросак.
ЖЕЛТУХА. Поступил мальчик с желтухой. Весь желтый, белки глаз желтые. Делаем анализы, — все в норме. Уж мы не знали, какие еще анализы придумать. Наконец сообразили поговорить с мамой.
— А как Вы его кормите? Что на завтрак, обед, ужин?
С изумлением слышим, что ребенок три раза в день ест тертую морковку с яблоком и сметаной и, кроме того, мама делает ему морковный сок.
— Доктор, я читала, что это очень полезно!
Мы быстро вылечили эту желтуху.
ДЛИТЕЛЬНЫЙ СУБФИБРАЛИТЕТ.  У детей иногда долго держится небольшая температура. Вроде бы ребенок выздоровел, и все в порядке, а температура держится. Причин для этого великое множество, иногда и серьезные. Просто махнуть рукой на такую температуру нельзя. И вот поступает такой больной, плохенький мальчик лет семи. (В маминой терминологии: плохой ребенок означает худой и бледный) Делаем анализы — порядок. Измеряем температуру — нормальная. Родители склочные и дотошные. Чуть не каждый день приходится подолгу с ними беседовать. Что нормальная температура — не верят и грозятся написать жалобу.
И тут я в совершенном озверении спрашиваю:
— А как Вы измеряете температуру?
— В заднем проходе. Он же ребенок.
Все, слышавшие наш разговор, умирали от хохота. (Температура в заднем проходе обычно на полградуса выше, чем под мышкой)
РЕМИССИЯ ПРИ ЛЕЙКЕМИИ. Пришла ко мне мама тяжелого больного лейкемией. Сказала, что мальчик просит, чтобы его отпустили домой на елку (близился Новый Год). А мальчик был такой тяжелый, что мы ждали, что со дня на день он умрет.
— Да вы знаете, что можете его до дому не довезти?
— Ну что же. Как будет, так будет. Но я хочу доставить ему радость.
И я разрешила, хотя все хором меня ругали.
И что ты думаешь? Через несколько дней пришла мама и сказала, что сыну лучше. Сделали анализы и глазам своим не поверили. Действительно, почти хорошие анализы, даже в больницу класть не нужно!
Приблизительно через полгода мальчик вновь поступил к нам в плохом состоянии. Но тут уже мы все хором допытывались, чего же ему хочется. На этот раз помог цирк.
Так мы раза четыре добивались ремиссии. В конце концов мальчик умер. Но мы подарили ему все же года два полноценной детской жизни.
 
В начале 53-го года, когда началось «дело врачей», обстановка в больнице была мрачная. Все говорили вполголоса, как на похоронах. Шушукались по углам. Всякая мразь подняла голову. В середине дня, как обычно, пьем чай в ординаторской. Кто-то рассказал, что пишут в последней газете о «деле врачей». Одна из ординаторов, поигрывая ложкой, заявляет: «А я, вообще, не знаю, с кем рядом сижу». Раиса вскочила, грохнув стулом, и ушла Я тоже вышла из комнаты, правда, ничем не грохала. Утром Машку вызывает к себе Виктор Алексеевич. Вернулась бледная, подозвала нас с Раисой и попросила:
— Срочно, бросив все дела, посчитайте, сколько за последний год в отделении умерло мальчиков, а сколько девочек. В чем дело, потом объясню.
Мы с Раисой посчитали. Оказалось 3 мальчика и 5 девочек. Пришли к Машке.
— Слава Богу! Гора с плеч! Представляете, поступила жалоба, что у нас в отделении специально умерщвляют мальчиков, чтобы снизить обороноспособность страны. 3 мальчика и 5 девочек! А ведь могло быть и наоборот! Пойду, обрадую Виктора Алексеевича!

В годы работы в 20-м отделении в круг маминых друзей входили крупная, веселая Раиса Львовна («Раиса») и три Жени: врач 20-го отделения Евгения Гидальевна («Гидальевна»), патологоанатом — маленькая, хорошенькая, черноглазая Женя Войт («Женя») и рентгенолог Евгения Матвеевна («Матвеевна»), она же — бессменный председатель месткома больницы. Центром этого кружка была Раиса.

9.3 РАИСА ЛЬВОВНА ЮДИНА

Я люблю Раису. Мы с нею думаем одинаково. Может, потому, что медицина для нас обеих — наследственная профессия. Ее отец Лев Вениаминович и дед — врачи. И Раиса — врач прекрасный.
Еще Раиса — родная племянница гениальной пианистки Марии Вениаминовны Юдиной1. Я то и дело слышала нечто вроде: «Вчера пришла сумасшедшая тетка. Голодная, оборванная. Опять выгнали со съемной квартиры. Никак не могла уговорить ее купить новую юбку. Ты подумай! Снова отдала в церковь весь свой гонорар!»
У Раисы две дочки. Старшая Леночка — спокойная , черноглазая красотка и отличница — вся в отца Мориса. (Он — профессор химии, красивый брюнет, немного прихрамывает.) Младшая дочка Оля — рыжеватый бесенок, в Раису.
Вся больница спаса-ла новорожденную Олечку, которую выписали из знаменитого роддома им. Грауэрмана с сепсисом. Когда она подросла, то обнаружился характер своевольный и незави-симый. Я хохотала, когда Раиса рассказывала, как она пыталась проверить у первоклассницы Оли домашнее задание по арифметике.
— Заглядываю в тетрадь, а там 2+2 = 8, 3+4 = 2 и т. п. Оля! Как же так у тебя получается?
— А я пишу, что попало. Так быстрее уроки делать. Не стану же я утруждать свою голову!
Это «Не стану же я утруждать свою голову!» вошло у нас в обиход.
Когда мы вместе отдыхали в Сочи, то Морис полушутя сказал, что отпускает Раису только потому, что я еду тоже. Действительно, за Раисой надо было присматривать, потому что она кокетничала со всеми встречными мужчинами. А ведь это Кавказ! Вполне могла влипнуть в какую-нибудь историю.

 Мы с Раисой обычно уходили с работы вместе и шли до метро. Очень хочется спрямить дорогу и пройти парком. Зимой темнеет рано, больничный парк не освещен. Раиса в зимнем пальто с меховым воротником. По тогдашней моде этот воротник состоит из двух куничек, головы которых впереди, а хвосты болтаются на спине. В этот год в парке было много бродячих собак. И эти самые собаки решили, что раисины кунички — дичь, на которую следует начать охоту. Мы идем, за нами — пара гавкающих собак. Сначала пытались отогнать собак палкой. Куда там! Собаки только разозлились и стали бросаться на Раису. Мы бегом, не разбирая дороги. Добежали до больничного забора, и Раиса одним махом вскакивает на забор. Откуда что взялось! Сидит верхом на заборе, и ни туда, ни сюда. Собаки уселись рядом, смотрят на куничек, сторожат дичь. На меня никакого внимания, будто меня и нет. За забором по улице идут редкие прохожие. Раиса всех подряд умоляет: «Снимите меня отсюда!» Прохожие с опаской поглядывают на нее и ускоряют шаг. Ведь рядом психбольница! В конце концов я с трудом нашла кого-то из наших, кто помог Раисе и отогнал собак. Но минут двадцать она просидела на заборе.
Я долго не хотела принимать предложение заведовать новым ревматологическим отделением. И только Раиса говорила, что это обязательно надо сделать, а наша дружба никуда не денется. Именно Раиса подобрала мне замечательного врача в новое отделение — Софью Сергеевну Зеленецкую.
Мы, конечно остались друзьями, и ездили вместе отдыхать, и встречались семьями, но прежней близости, которая бывает при ежедневном общении, уже не было.
1 «Как и некоторые избранные, Юдина избежала преследований. В ней, по видимому, была сконцентрирована та степень духовности, которая даже такое чудовище, как Сталин, приводила в замешательство. В связи с этим рассказывают почти фантастическую, но тем не менее правдивую историю о том, что вождь, услышав однажды по радио пианистку Марию Юдину, пожелал иметь запись этой передачи у себя. Поставленный в известность руководитель радио решил сделать Сталину сюрприз. Поздним вечером того же дня в студии были собраны симфонический оркестр и Мария Юдина. Под утро запись была готова, а уже в час дня пластинка лежала на приёмнике у Сталина. Вождь написал Юдиной записку с благодарностью за её игру и распорядился вложить в конверт 10000 рублей (по тем временам — деньги огромные). Конверт направили адресату с фельдъегерской почтой, а попросту говоря — с тремя офицерами НКВД. Мария Вениаминовна незамедлительно написала ответ, в котором тоже благодарила вождя за внимание и сообщала, что деньги передала православной церкви с просьбой помолиться за его, Сталина, грехи… Как на эту дерзость, вы думаете, прореагировал тиран? Никак… Он поразмыслил и оставил Юдину в покое.»
www.loveorigami.info/story.php?aut=440
 
9.4 ВИКТОР ФИЛИППОВИЧ

Виктор Филиппович (***к сожалению, я не помню фамилии) несколько лет заведовал грудным отделением. Он — испанец. Приехал в Советский Союз вместе с другими испанскими коммунистами после победы Франко. Его русский язык плох, но он только добродушно улыбается, когда вокруг смеются над его ошибками в русском. Например, когда он вместо «печень до пупа» произносит «печень до попы».
Его обожали и родители, и персонал отделения. Виктор Филиппович всегда всем помогал и никогда не ворчал: дежурил вне очереди, прощал промахи персонала и по-тихому их исправлял. Он всегда посещал политзанятия. (Я и Раиса увиливали от этого при первой возможности). Он всегда возглавлял коллектив на субботниках. (Меня могут застрелить, но я не буду мыть окна и махать тряпкой на глазах у родителей. Дома я мою пол и окна сама, но врач — не уборщица). С мамами, которых полно в отделении, он всегда был так вежлив, что самые склочные умолкали.
«Она — мать. Она всегда права. И я снимаю перед нею шляпу.» Эти его слова известны всей больницы.
У Виктора Филипповича остались в Испании родственники. Он ничего о них не знал до тех пор, пока при Хрущеве уже не стал получать от них письма. Ему очень захотелось поехать в Испанию повидаться с родными. Но он получал отказ за отказом в такой поездке. Зато вдруг ему предложили поехать поработать врачом на Кубу на два года . И он согласился.
Через два года вернулся и снова стал заведовать своим отделением. Но добрейшего Виктора Филипповича как будто подменили. Он стал покрикивать на сестер и нянь, перестал организовывать субботники, говоря, что это — не его дело. Только с мамами остался вежливым. Как-то на утренней пятиминутке я оказалась рядом с ним и спросила.
— Виктор Филиппович! Говорят, вы теперь не даете спуску персоналу, и даже голос повышаете. Что с вами?
— Анна Борисовна! Когда я работал на Кубе, то стоило мне появиться в одном конце больничного коридора, медсестра в другом конце коридора вставала. И стоя выслушивала мои указания. А тут я вынужден по пять раз повторять одно и то же. И они еще обижаются, что я повысил голос.
Виктор Филиппович возобновил попытки выехать повидаться с родными. Поездку в Испанию ему категорически запретили, и он решил встретиться с родными на нейтральной территории.
В этот период он рассказывал мне:
— Вы подумайте! Мои родные написали, чтобы я сообщил им за три дня до того, как окажусь в Париже, и они приедут. Им надо три дня, а я уже третий месяц пытаюсь получить разрешение поехать на неделю в Париж. Ну почему так?
А, действительно, почему?
Через некоторое время Виктор Филиппович вышел из рядов испанской компартии и навсегда уехал в Испанию. Кто-то из наших, путешествуя по турпутевке в Европе, встречался с ним. Это было через пару лет после его отъезда. Виктор Филиппович открыл свою клинику и стал очень богатым человеком.

9.5 МОТЯ

Мотя — санитарка в морге. Вообще-то она тут подрабатывает, а на основной работе она — вагоновожатый, водит трамвай мимо нашей больницы.
Мотя очень умна. Она почти всегда присутствует и помогает на вскрытиях. Выходит из прозекторской несколько раньше Жени Войт, когда остается только зашить тело. При этом Мотя громко объявляет диагноз, и никто не помнит, чтобы она ошиблась. Бывает, что и после вскрытия диагноз остается неясным. Тогда Мотя объявляет:
— Сейчас зашьют, и пусть бегает!
Эта фраза вошла в поговорку, и повторялась нами многократно.
В 50-х – 60-х годах смертность среди новорожденных была большая, и в морге всегда было несколько трупов младенцев. Различить новорожденных не всегда легко. И вот один раз Мотя перепутала младенцев. Первые родители не заметили подмены, взяли ребенка и в тот же день похоронили. Потом пришли вторые родители, увидели, что это не их ребенок, и подняли скандал. Мотя что-то им соврала и сказала, чтобы пришли завтра.
Ночью Мотя взяла лопату и отправилась на кладбище. Разрыла могилу, похоронила «правильного» ребенка, а с тем, которого выкопала, возвратилась в морг. Потом она говорила мне:
— Я все сделала для младенца: обмыла, одела, подкрасила, чтобы был красивый. Поверьте, он был, как куколка! Родители ни о чем не узнали. Пойду сегодня в церковь, поставлю свечку, закажу молитву. Чтобы Бог меня простил.

9.6 «НАУКА» В РУСАКОВСКОЙ БОЛЬНИЦЕ

Русаковка — клиническая больница, которая являлась экспериментальной базой научных работ, ведущихся в медицинских институтах. Научные работы были разные: были интересные и нужные, были спорные, а были и откровенно шарлатанские. Я помню о парочке таких работ, над которыми мама смеялась.
ЛЕЧЕНИЕ ДЕЗЕНТЕРИИ КАГОРОМ. Один из диссертантов утверждал, что дизентерию у грудных детей можно лечить кагором. Все мамы вечером принимали по рюмке кагора. Потом дети кормились грудным молоком и, по мнению диссертанта, от этого выздоравливали.
Работа проводилась при необыкновенном воодушевлении в грудном отделении. Кагор с энтузиазмом пили не только мамы, но и сестры, и нянечки. Дети , напившись грудного молока с кагором, спали, как сурки, что очень нравилось всем. Надо сказать, что во время сна, когда ребенок не двигается, он какает значительно меньше. Так что диссертант мог зафиксировать положительный результат. Конечно, дизентерия от кагора скорее не проходила. Но все очень жалели, когда этот эксперимент закончился. И диссертант получил положительный отзыв.
ДИАГНОСТИКА ПРИ ПОМОЩИ КЛЮКВЫ В САХАРЕ. Другой диссертант утверждал, что можно диагностировать воспаление легких (или какую-то иную болезнь, я точно не помню) с помощью сконструированного им прибора. Прибор представлял собой маленькую пушечку, в которую вместо ядер заряжалась конфета «клюква в сахаре». Больной ребенок должен был ртом поймать конфету, которой выстреливали из пушечки. Если он хорошо ловил, значит, выздоравливал, или вовсе был здоров. Если плохо ловил, значит, болен серьезно. Беда заключалась в том, что находились такие большие любители конфет, которые прекрасно их ловили даже при высокой температуре.
Этот эксперимент дал неоднозначный результат.

***9.7 РЕВМАТОЛОГИЧЕСКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ
 
Ревматологическое отделение было небольшим: на 30 или 40 коек. Оно размещалось в старом, построенном еще в XIX веке, деревянном корпусе. В этом бревенчатом доме с большой террасой в глубине огромного парка легко дышалось и работалось. После обеда даже зимой дети спали на  террасе в спальных мешках. С школьниками занимались педагоги, чтобы они не слишком отставали от сверстников.
 
С малышами тоже занимались и играли. Больные в отделении — хроники, лежали подолгу, поэтому мама и персонал очень старались, чтобы больничная обстановка была не столь тягостна.

С мамой работал еще один врач и кто-то из клинических ординаторов. Первым врачом была СОФЬЯ СЕРГЕЕВНА ЗЕЛЕНЕЦКАЯ.
Софья Сергеевна была маленькая, изящная, веселая. Ее муж, художник, любил сам выбирать наряды для жены и дочки, и Софья Сергеевна всегда была очень хорошо одета. Врачом она была превосходным, и они с мамой работали душа в душу, не пропуская случая посмеяться.
КАК СОФЬЯ СЕРГЕЕВНА СПАСАЛА ЛИСИЦУ. Зеленецкие завели дома собаку — породистого фокстерьера. Фоксика любили и не сильно воспитывали. А он уже стал совсем взрослым, и пришло время вести его на выставку. Хотя других фоксиков к этому времени профессионально дрессировали, Софья Сергеевна решила, что и так можно выставлять, без лишних собачьих мучений.
Сначала судьи оценивали собачий экстерьер. Тут Зеленецкий фокс был в числе самых лучших и красивых.
А потом настало время «полевых испытаний». В земле был выкопан специальный лабиринт, в конце которого поместили клетку с лисой. Фокстерьер — норная собака, которая должна вытаскивать добычу из норы. Поэтому собак подводили ко входу в лабиринт и смотрели, как кто справляется с охотой. Наш необразованный фокс первым рванулся к норе и там исчез. Очень быстро из лабиринта стали доноситься визги и рычание. Распорядители схватили лопаты и стали откапывать клетку. Картина была страшная. Зеленецкий фокстерьер в миг не только добрался до клетки, но сумел открыть ее и вцепился в горло лисы. Еле-еле его отодрали и, изрядно матерясь, стали грозить Софье Сергеевне большим штрафом. Софья Сергеевна еще долго спасала лису: делала искусственное дыхание, колола ей сердечные препараты и перевязывала. Когда прибыл ветеринар, жизнь лисы уже была вне опасности.
На выставки фокстерьера больше не возили.
Софья Сергеевна трагически погибла в автомобильной катастрофе в центре Москвы, когда ехала домой на такси со дня рождения родственника.
Софью Сергеевну заменила ВЕРА АРКАДЬЕВНА ШТРОМ.
 Вера Аркадьевна — милая хохотушка, блондиночка. По маминым словам, врач не очень-то. Но у нее масса других достоинств: золотые руки, прекрасно ставящие зонд, или попадающие в трудную вену. Ей нипочем сделать любую стрижку, сварганить новогодний костюм или испечь пирог. Она радуется любой малости, но никто ничего не знает о ее горестях. У нее, по-моему, был третий муж и взрослый сын, с которым она хлебала всякого. Она трогательно любила маму и нас с Танькой заодно. Она первый раз купала новорожденную Таньку. Она делала ей новую прививку от оспы, которая не вызывала никаких неприятностей. Она же прокалывала Таньке уши и снабдила ее первыми золотыми сережками-гвоздиками.
Вера Аркадьевна ушла из больницы, чтобы работать над диссертацией. Мама говорила, что ее диссертация была превосходная. Через некоторое время Вера Аркадьевна стала считаться одним из лучших московских аллергологов.
ФРИДА НАУМОВНА. Мама долго никого не хотела видеть на месте Веры Аркадьевны. Но все же одной работать в отде лении было трудно. Матвеевна уговаривала маму взять в отделение Фриду Наумовну.
— Ну что же я буду делать с этой коровой? — говорила мама.
— Фрида — порядочный человек и врач неплохой. Вот увидишь!
Фрида оказалась не такой уж коровой. Ее несколько сонный вид и некоторая медлительность в нужный момент исчезали. И реплики были точны и остроумны. Очень скоро мама к ней искренне привязалась и полюбила. Они работали вместе до самого ухода мамы из больницы.

В 1965 году после ухода Кружкова некоторое время обязанности главного врача исполняла Софка (Софья Абрамовна Шапиро). А затем главным врачом больницы была назначена Малявина. Мамина компания считала ее плохим врачом и плохим человеком. Однако Малявина зарекомендовала себя великим прорабом. Началось строительство большущего корпуса, половина парка при этом вырубили и часть старых корпусов планировали снести. Как только эта стройка закончилась, вместо уютного тридцатикоечного ревматологического отделения открылось большое, нескладное восьми-десятикоечное в новом корпусе. Мама организовала открытие нового отделения, преодолела все трудности с набором нового персонала, как-то наладила работу и поняла, что не хочет и не может дальше тянуть этот воз. Она предприняла попытку перейти на работу простым ординатором. Но ей откровенно объяснили, что никто не захочет иметь под началом слишком умного и опытного врача. И мама ушла кардиологом на полставки в поликлинику. Практически в это же время ушла на преждевременную пенсию и Фрида.

Первое время мама была очень довольна своей новой работой. Принимала по 5–6 больных на одном приеме. Но скоро пошла молва о замечательном враче-кардиологе, и через пару месяцев она с ужасом видела человек 20 перед дверями своего кабинета. Домой приходила совершенно мертвая от усталости. Через полгода, не выдержав испытания славой, она окончательно ушла на пенсию.

9.8 ИЗУЧАЙТЕ НАУЧНЫЙ АТЕИЗМ

Был у нас тяжелый больной. Однажды заходит ко мне Фрида и говорит, что мать этого больного просит привести к ребенку попа. Я говорю: «Пусть приводит. Нас не убудет!» Но на следующий день выяснилось, что батюшка просит письменного разрешения главного врача. Я позвонила Софке и попросила ее дать матери записку насчет попа.
Поп прибыл, отслужил молебен, или как там это у них называется. Казалось, все были довольны. Но в тот же день звонит мне разъяренная Софка. Оказалось, что у нее крупные неприятности. Поп прямо из больницы отправился в райком партии и предъявил Софкино разрешение провести молебен в больничном отделении. Начала работать комиссия по расследованию этого «ужасного» факта. Комиссия обнаружила, что и в хирургии беспрепятственно крутятся какие-то церковные служащие.
Шум был на всю Москву. Софке вынесли выговор, а всех врачей и медсестер больницы обязали полгода изучать научный атеизм.

9.9 КАК МЫ УДИВИЛИ ЕВРОПУ

Ожидались иностранные гости. Решили показать им ряд отделений, в том числе инфекционное. Подобрали молодых и толковых сестричек и велели им выучить, как нужно дезинфицировать горшки. По всей науке сначала нужно было полоскать в воде, потом в одном растворе, потом в другом растворе, а ершики держать в ведерках с третьим раствором, а свежие растворы нужно готовить через столько-то употреблений, и т. д., и т. п. Сестрички не только все это выучили назубок, но и показывали все очень ловко и быстренько.
Вот приехала иностранная делегация. Сестрички не ударили в грязь лицом, и демонстрация мытья горшков прошла без сучка и задоринки. Гости совершенно ошалели. После долгого молчания один из них сказал:
— Какие у вас умные сестры! Наши ни за что бы этого не выучили! У нас ведь все просто. Открываем дверцу в стене, ставим туда грязный горшок. Потом открываем другую дверцу и вынимаем стерильный горшок!!!
***10. ЧАСТНАЯ ПРАКТИКА

К частной практике мама относилась безо всякого уважения. Право получать деньги за визиты на дом она признавала только для некоторых врачей. К ним относились отоларингологи Григорий Абрамович Чернявской и сменивший его на посту заведующего отделением Давид Черешки. Особенно всем своим пациентам она рекомендовала веселого, с полными карманами конфет Григория Абрамовича — идеального детского врача, которого дети начинали любить с первого взгляда. Большинство же частнопрактикующих врачей по ее мнению были халтурщиками. Может, так и было в условиях, когда пришедший домой врач не мог от своего имени официально назначить анализы или рентген. Только аптеки принимали рецепты с персональной печатью врача.
Презрительно мама относилась и к так называемым «кремлевским» отделениям. Тогда ходила фраза: «Полы паркетные, врачи анкетные»1.
В отделении от благодарных пациентов принимались только цветы и конфеты. Цветы стояли у нее в кабинете и в ординаторской. Конфеты лежали в ординаторской, и все сотрудники отделения могли с ними пить чай. Сама мама не отказывала в просьбах посмотреть ребенка дома. Но денег за визит никогда не брала.
Не могу сказать, что она была очень последовательна в неприятии частной оплаты услуг врача. Я помню, что мы по ее настоянию заплатили хирургу, оперировавшему Моисея, а затем и меня. Правда, она всегда говорила, что не представляет себе труда более каторжного, чем труд хирурга.
Однажды перед получкой у нас кончились не только деньги, но и продукты, даже хлеба в доме не было. Сидим мы с нею грустные, и она говорит: «Вот предложили бы мне сейчас частную практику, я бы взяла деньги». И в тот же момент зовут ее к телефону. Приходит радостная и говорит, что звонил коллега и просил посмотреть на дому ребенка его приятелей. Пошла. Вернулась часа через два грустная.
— Они совали мне деньги, но не смогла я взять.
Я утешала ее, как могла.
А тут звонок в дверь. Я открываю, на пороге мужчина с большущим тортом «Прага». Узнав, что я — дочь Анны Борисовны, всунул мне в руки торт и быстро исчез. Надо сказать, что «Прага» тогда только-только появилась, была ужасно вкусная, все за этим тортом гонялись.
— Ну зови своих девочек! Будем пить чай.
Как же нам с девчонками было весело! Как мы над мамой вместе с нею смеялись!
Пару дней ели торт вместо хлеба. Как когда-то предлагала французская королева2.

1 Тезис о том, что в СССР лучше лечиться в обыкновенной больнице, чем в кремлевской, так поразил израильтян, что выдвинул Мэлиба Агурского в ряды выдающихся израильских социологов. Об этом он рассказал нам с Моисеем в 1989 году в своем кабинете профессора социологии Иерусалимского Университета.
Агурский — бывший сотрудник ЭНИМСа, работавший в лаборатории шаговых двигателей, затем работавший в Институте Автоматики, затем ставший известным диссидентом, эмигрировал в Израиль в 70-х годах.
2 По преданию, королева Мария-Антуанетта во время народных волнений спросила у своего придворного:
— Чего хотят эти шумящие люди?
— Они требуют хлеба.
— Если у них нет хлеба, пусть едят пирожные!

***11. МНОГИЕ ЗНАНИЯ УМНОЖАЮТ ПЕЧАЛИ.

Перед моими родами мы с мамой стали выбирать роддом. Но все близлежащие роддома летом закрылись на ремонт. Так делали все умные люди, чтобы было поменьше скандальных инфекций. Новенький, чистенький роддом нашелся аж в районе Измайлово.
Я почувствовала, что пора рожать, приблизительно в час дня. Решила не дергать Моисея в рабочее время и позвонила на работу маме. Она быстренько примчалась, и мы поехали на автобусе в Измайлово. По дороге спрашиваю:
— Мама, а как лучше: кричать или не кричать?
— Ну чего кричать? Только силы тратить. А вообще, как получится.
Когда почувствовала, что очень хочется покричать, было уже около двенадцати ночи. Темно. Тишина. Неудобно как-то кричать. Соседка посоветовала позвать сестру. Пришла сестра. Посмотрела и с возгласом: «Ой, какие длинные волосики!» помчалась за каталкой.
Танька родилась около часу ночи 6 июня 1967 года. Лежу в «родилке», врач заполняет какую-то необъятную анкету, а в это время телефонный звонок в соседнюю комнату. По разговору понимаю, что звонит мама. Слышу: «Родила девочку. Все в порядке».
Это сейчас все родители знают, мальчик или девочка у них родится. А тогда этот вопрос выяснялся, только когда ребенок появлялся на свет.
В послеродовую палату меня доставили только к утру. И тут же во всю мощь в коридоре завопило радио насчет коварных израильских агрессоров, напавших на мирный, кроткий Египет. Честно говоря, в тот момент очень хотела спать и жалеть Египет не стала.
Чуть подремала, и тут подходит молоденькая докторша.
— Здравствуй, я — Надя. Я работала у Анны Борисовны ординатором. Она просила посмотреть ребенка. У тебя очень хорошенькая девочка. Сама увидишь, когда принесут.
Потом принесли записки от Моисея и мамы, потом началась новая жизнь.
Оказалось, что пока я «отдыхала» в роддоме, у мамы чуть не случился инфаркт. Дело в том, что Моисей ринулся в роддом еще до работы, когда там еще не вывесили списки родившихся. Он попросил кого-то узнать, как мои дела.
— Все в порядке. У вас мальчик.
— Ну мальчик, так мальчик.
Моисей приехал на работу, позвонил маме. Та чуть в обморок не упала и срочно стала искать знакомых в роддоме. Обнаружила, что там педиатром работает Надя, и стала просить ее посмотреть ребенка.
— Только ты как следует посмотри и скажи мне, мальчик или девочка.
— Анна Борисовна! Вы с ума сошли! Я видела списки. Все прошло нормально. У вас девочка.
— Нет, ты разверни ребенка и посмотри, как следует. Потом перезвони.
— Ладно.
Насмотревшись уродов, которых с большой рекламой оперирует Долецкий, мама решила, что родился гермафродит. И не могут определить, мальчик или девочка. (Мама считала безнравственными операции новорожденных уродов. Ведь обычно серьезный дефект у новорожденных не бывает единственным. И продлить жизнь таких детей — значит обрекать на долгие мучения и несчастных родителей, и несчастных детей.)
Через неделю, как тогда полагалось, меня выписали домой. Шестидневная война тут как раз и кончилась. Но о победе израильтян газеты сухо сообщали отнюдь не на первых страницах.

***12. ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ

Известно, что врачи своих близких не лечат. У нас тоже мама не торопилась нас лечить. Но Моисей, когда ему было плохо, верил в нее, как в Бога. И тогда мама надевала приличное платье вместо домашнего, туфли вместо тапочек, причесывалась и шла к нему с улыбкой, спокойная, и разговаривала с больным, как доктор, а не как моя мама.
Я ничего не сумела сделать, чтобы предотвратить ее третий инфаркт. Недели за три до ее смерти я уже чувствовала по участившимся приступам болей, что ситуация развивается так же, как перед предыдущими двумя инфарктами. Я помню ощущение жуткой беспомощности, которое теперь меня преследует вот уже третий год с тех пор, как слег Моисей. А тогда я пригласила домой кардиолога (профессора!) Он сделал кардиограмму, которая ничего не показала. Но и в предыдущие разы было так же.
В первый раз все случилось, когда мы все уехали отдыхать в Одессу. Мама, почувствовала себя плохо, пошла в поликлинику и просила положить ее в больницу. Но не уговорила врачиху, так как на кардиограмме ничего не было. В конце концов ее госпитализировала Фрида. Тогда клиническая смерть наступила на пороге больницы.
Перед вторым инфарктом я уговорила ее лечь в больницу. Надеялась, что из предынфарктного состояния ее смогут вывести, не доводя дело до инфаркта. В больнице мама лежала в отвратительных условиях, пока не нашелся знакомый доктор. Лечили ее теми же таблетками, которые она принимала дома. Только потому, что по чистой случайности ее лечащий врач дежурила и находилась прямо у порога палаты, маму схватили в самом начале инфаркта, и состояние клинической смерти наступило уже в отделении реанимации. Тогда ее вытащили.
В последний раз ехать в больницу она наотрез отказалась. Я тихонько плакала, а мама была спокойна. К 6 июня, Танькиному дню рождения, ей стало вроде бы легче, я даже стала надеяться, что пронесет. А 8 июня, в субботу, мы вместе позавтракали, и все разбежались по делам. Я вернулась первая и застала уже агонию. Она умерла хорошо причесанная, когда ложилась на диван с книжкой в руках. Книжка была известного спортивного журналиста про футбол. После ее смерти я нашла все бумаги в образцовом порядке. И еще была тетрадь с вырезками на всякие медицинские темы. Последние вырезки посвящались операциям шунтирования. Тогда в Москве такие операции были в диковинку.
А сейчас эти операции — рутина.

13.   .......

Сейчас заканчивается 2022 год – тяжелый год войны в Украине. И с кем войны? С Россией! Маме и отцу в страшном сне такое не приснилось бы. Самостийная Украина лежит в руинах и переживает холод, темноту и страх, Как в той войне воздушные тревоги, «буржуйки», фанера вместо оконных стекол. Десятки тысяч убитых и раненых, десятки тысяч покинули страну (считайте, эвакуированы). Ощущение дежавю; оживает пережитое поколением  мамы.  Люди в Москве, Киеве, Хайфе вроде бы такие же, как тогда, в 40-ые годы. Но вспоминаю маму и понимаю: что-то не так. Я не узнаю многих бывших московских добрых знакомых, которые повторяют тезисы путинской пропаганды.  Огромный технический прогресс в информационных технологиях сделал очень совершенной «промывку мозгов», и теперь гораздо реже чем тогда встречаются самостоятельно мыслящие люди, подобные маме. (Кстати, именно поэтому она была блестящим врачом-диагностом при тогдашнем уровне лабораторных обследований.) Иногда, откладывая в сторону книгу, она говорила с презрением: «Эту агитку читать невозможно. Дай какую-нибудь детскую книгу».
Очень тоскую по запаху волос, мягким рукам, нежному голосу.
Она часто мне снится, тогда кажется, что я и Танина семья защищены ею свыше.



***НЕМНОГО ВЕСЕЛОГО

Немного веселого из маминой жизни в Русаковской больнице.

Поэма КОНЕК ГОРБУНОК написана в 60, или 70-ые годы, кажется, к 8 марта, то есть приблизительно 50 лет назад. К сожалению, многих имен, некоторых реалий и даже имени хирурга – автора поэмы  я не знаю, но, помню, мама и ее приятельницы очень смеялись, перепечатывли этот текст, и он у меня сохранился.

КОНЕК ГОРБУНОК
Сказку знают все Ершова
Про Ивана удалово.
Как на свете Ваня жил,
Как конек ему служил,
Как он был на службе царской
При конюшне государской,
Как хитро поймал жар-птицу,
Как похитил царь-девицу,
Как в котлах Иван варился,
 Как красавцем учинился,
Словом, речь была о том,
Как он сделался царем.

Ясно, времени не мало
С той поры уж пробежало.
Но не в этом, право, дело
Век ли, два ли пролетело.
Что нам думать, да  гадать,
Станем сказку продолжать.

С той царицей он извелся,

С ней в конце-концов развелся,
А потом себе подстать
Стал невесту выбирать.
Но найти себе девицу
Для того, чтобы жениться,
Наш Иван никак не мог
И грустил. Но горбунок
Так Иванушке заржал:
«Не грусти, Иван, - сказал.
Велика беда, не спорю,
Но могу помочь я горю.

Утром, чуть блеснет зарница
Мы поедем в град-столицу.
Перед Яузой-рекой
Там стоит забор резной.
За забором там больница.
Не одна там есть девица.
Замуж выйти все мечтают,
Женихов все поджидают.
Раньше каждая мечтала
Стать женою генерала.
Все на месте не стоит,
Быстро времечко бежит,
И теперь они готовы
Выйти замуж за любого:
За портного, за артиста,
За глухого букиниста,
За слепого музыканта,
Или даже за курсанта.
Им теперь уж не до чина,
Был бы только он мужчина.

Чтоб попасть тебе в больницу,
Должен Ваня притвориться
Ты больным, или врачем.
Все те будет нипочем.

На другой деь утром рано
Разбудил конек Ивана.
«Гей! Хозяин, полно спать!
Время дело нам справлять!»
Вот Иванушка поднялся,
В путь-дорожку собирался.
Взял с собой литературу:
Кизеветера он сдуру,
Гроба, Свенсона и Гросса
Взял Ванюша наш курносый.
Все в мешок дорожный склал
И веревкой завязал.
А Терновского три книжки
Рассовал себе подмышки.
Потеплее приоделся,
 На коньке своем уселся,
Вынул хлеба ломоток
И поехал на Восток
В Русаковскую больницу,
 Чтоб найти себе девицу.

Долго ехали, аль мало,
Ночь друзей в пути  застала.
И полночною порою
Подъезжает наш герой,
На крыльцо Иван вбегает,
На звонок он нажимает,
Что есть силы в дверь стучится,
Чуть что кровля не валится,
Чтобы дверь ему открыли,
Чтобы в бокс его впустили.

Два часа стучал ногами.
(Как бывало то и с нами)
До тех пор он в двери бил,
Пока выбился из сил.
Наконец, дверь отворили,
Сестры Ваню в бокс впустили,
И давай его ругать.
Как он смел их так пугать!
Входит в бокс и видит Ваня:
Санитарки на диване,
Повалились на бок, спят
И на целый дом храпят
Так, что весь трясется дом,
Пыль вокруг стоит столбом.
Крикнул Ваня: «Эй! Вставайте,
И больного принимайте!»
Общий храп тут оборвался,
Голос сонный вдруг раздался:
«Ты почто нас разбудил?
Сон развеял, ночь разбил!»
Раскричались во всю глотку,
Но начали обработку.
Ваню в ванну положили,
И все краны отворили.
А вода студеной была
Дух у Вани захватило.
Но Иван не испугался.
Не в таких котлах купался!
Там еще он закалился.
И теперь не простудился.
Чует Ваня , худо дело,
В животе вдруг заболело.
Это, как бы вам сказать,
Клизму начали вставлять.
Но и здесь он не заплакал,
Ведь сажали Ваню на кол.
Тут дежурный врач пришел.
Он болезни не нашел.
Не найдя аппендицита,
Буркнул врач со сна сердито:
«Я не вижу ничего.
Просифоньте-ка его!»
Получив такую баню,
Убежал из бокса Ваня.

«Что Ванюша ты не весел?
Что головушку повесил?» -
Говорит ему конек.
«Плохо дело, горбунок.
Два часа я в боксе какал.
Все болит...» Иван заплакал.
Говорит ему конек,
его верный горбунок:
«Ты не плачь же, бог с тобой!
Сладим как-нибудь с бедой.
А теперича молись,
Да спокойно спать ложись!»
На другой день утром рано
Разбудил конек Ивана.
«Эй, хозяин, полно спатьЭ
Время службу исправлять.»
Тут Ванюша почесался,
Потянулся и поднялся.
Помолился на забор,
И пошел к царю во двор.
Ко дворцу к тому, в котором
Помещается контора.
Взял Иван фонендоскоп,
Колпаком закрыл свой лоб,
И халат надевши белый,
Он к царю заходит смело.
Алексеич(1) был там царь,
Той больницы государь.
Вот Иван к нему приходит,
И с начальства глаз не сводит.
Видит, весь сияя в злате,
Главный врач сидит в халате,
На престоле и в венце,
С грустной думой на лице.
Перед ним там стол дубовый,
Кресла три, селктор(2) новый,
Слева, справа телефон,
Все в больнице знает он.
В креслах рядом на мехах
И с вязанием в руках
Вольф(3) с Бабаевой(4) сидят,
Прямо в рот царю глядят.

Вызывает царь в светлицу
Всех лечебных дел царицу.
Здесь царицу ту условно
Называют Софья Львовна(5).
С не совет они держали
И Ванюшу вопрошали,
На него взглянув едва:
«Сколько будет дважды два?»
Долго Ваня умножает,
Но задачу все ж решает.
И воскликнул царь-отец:
«Ты, Ванюша молодец!
И теперь твоя стихия
Будет, Ваня – хирургия!»
В хирургию на аврал
Тотчас царь его послал.

На аврал Иван явился,
Вправо- влево поклонился;
Он увидел много лиц,
Главным образом, девиц,
И врачей увидел разных,
Были все в халатах грязных,
Изо всех горланят сил.
Их дежурный усмирил.
Князь Долецкий(6) появился,
Сквозь толпу к столу пробился
И тотчас же дал сигнал,
Чтобы начали аврал.
Вот дежурный врач поднялся,
Взял журнал и почесался.
И прокашлявшись сказал:
«Всю я ноченьку не спал,
Да к моей судьбе несчастной
Ночью холод был ужасный,
До костей меня пробрал.
Всю я ночку проскакал,
По грязи и сквозь стихию
Шел на трахеотомию,
Ночью страшный ливень был,
Весь халат я промочил,
По дороге спотыкался,
Раза три в грязи валялся.
Поступил еще ожог,
Кислорода не хватило,
Тромбом капельник забило,
Стекла пьяный бил отец,
Лифт испортился вконец.
Это было несподручно...
Впрочем, все благополучно»

Все вопросы задавали,
Все дежурного кусали
И сказали под конец:
«Ты, дежурный, молодец!
Ты, вот так сказать примерно,
Отслужил дежурство верно.
То  есть, будучи при всем,
Не ударил в грязь лицом.»
Всем представили Ванюшу,
Выворачивали душу,
И на весь честной аврал
Биографию он врал.
Как про Ваню все узнали,
Сразу лица засияли.
Кое-кто был очень рад,
Что Иван был не женат.
Тут Великий князь Долецкий
Встал и молвил: «Эй, дворецкий!
Ты, голубчик, покажи
Ване наши этажи,
А потом оставь на пятом,
Закрепи за ним палату.»
Ване дали там палату,
Саму лучшую, по блату.
Он Терновского открыл
И детей уже лечил.
Ассистировать стремился,
В двух водах прилежно мылся,
Руки спиртом протирал,
Маску белу надевал,
У стола стоял часами,
Как бывало то и с нами,
И напрягши все вниманье,
Был похож на изваянье.
Через две уже недели
Руки всем его владели,
Хирургию он познал,
Сам крючки уже держал.
В долгом времени иль вскоре
Приключилось с Ваней горе.
Видно был Ванюша сонный,
Двери операционной
За собою не закрыл,
Муху он туда впустил.
И предстала тут Ивану
Сцена из «Царя Салтана».
Закричали все: «Лови!
Да дави ее! Дави!»
Сестры, няни суетятся,
Муху все убить стремятся,
Кое-кто бахилы снял
И за мухой так погнал,
Что о капельник споткнулся,
В стол стерильный навернулся.
Продолжая свой полет,
Муха села на живот,
Зажужжала и забилась,
Под брызжейку провалилась.
В этот миг живот зашили,
Муху там похоронили.
Ваня диву дивовался,
Бесконечно удивлялся.
Странно было для Ивана:
Автор сказки про Салтана
Пушкин – автор строк граненых
Не был в операционных.
И не мог Иван понять,
Как он мог про все узнать,
Описать все в Сказе точно,
Словно видел он все очно.
После этого скандала
Кочегурова издала
В отделении приказ,
Где дала такой наказ:
«Двери быстро закрывать,
Чтобы мух не пропускать.»
Подготовила заране
производственно собранье,
И она сказала вслух:
«Кто убьет побольше мух,
Я того и полюблю,
Благодарность объявлю.
Если ж умный мой приказ
Не исполните... Я вас!»
Тут врачи все поклонились,
И в порядке удалились.

Все на месте не стоит.
Быстро времечко летит.
С Кучегуровой сдружился
Наш Иван. В нее влюбился,
Но давным давно она
Михаилу отдана.
И Иван хоть грустен был,
Это горе пережил.
Прочитавши пару книжек,
Поначалу Ваня грыжи
Оперировать стремился.
Но соперник появился.
Грыжи все забрал Рошаль,
Было Ваню просто жаль.
И в душе запомнив грыжи,
Навострил Ванюша лыжи.
С отделением простился,
В путь-дорогу снарядился.
На конька опять вскочил,
И помчался вдоль перил.Этажем спустился ниже,
К двери он подъехал ближе,
Дверь легонько приоткрыл...
Вдруг конек под ним завыл,
Шерсть на нем как встала дыбом,
Изогнулся точно рыба,
Воздух носом потянул,
Весь надулся и чихнул.,
Задрожал и весьзабился,
Чуть Ванюша не свалился.
Но Иван и сам не прост,
Удержался он за хвост.
На коньке вбольшом волненьи
Въехал Ваня в отделенье.
В ординаторскую входит
Наш Иван и тут находит
Чудных тружениц девиц
Цистограммы мастериц.
За столом сидит всесильна
С  ними Клавдия Васильна(7).
Ей они не прекословят,
На лету, что скажет, ловят.
Здесь, в больнице Русакова,
Жила Ира Королькова.
И в стенах других больниц
Не сыскать таких девиц.
Жила также там царевна
Чудна Юлия Сергевна,
Нрава кроткого она,
Сверхестественно скромна.
Он увидел средь бутылок
Вязовецкой лишь затылок,
Так как была Клава та
Урограммой занята.

Ваня к девам всей душою,
Ваня борется с .собою
Кто из них его раба?
Но, как видно, не судьба...
В тот момент, как сердце пело,
В голове вдруг зашумело,
В горле стал какой-то ком,
Все помчалось кувырком.
Видно здесь он надышался,
До дверей едва добрался,
Запах чувствуя парной,
Ваня вышел, как хмельной.

Как он с лестницы спустился,
Как на третьем очутился,
Ничего не помнил он.
Впал Иван в смертельный сон.
Горбунок водой живою
Облил Ваню с головою,
Но успеха не достиг.
Тут вошла Сусанна. Вмиг
Докторов она позвала,
Горбунка, толкнув, сказала:
«Твоя мертвая вода
Не годится никуда.
Оживленья современный
Знаю способ я отенный.»
Уже капельник готов,
Кровь приносит Киселев
И вгоняет он реально
Кровь внутриартериально.
Раскрывает Ваня рот,
Кто-то трубку в рот сует,
Коллектив весь постарался,
И Иван наш раздышался.
Вот Иван открыл глаза,
Миновала уж гроза.
Ваня встал и отряхнулся,
Вправо-влево оглянулся,
Вдруг его обуял страх.
С костью бедренной в руках,
С шиной Белера и с книжкой,
С страшным черепом подмышкой
Дама в белом всем подходит.
С Вани глаз она не сводит
И сказала: «Так и быть!
В травме будешь ты служить.»
Подошла тут Горовая,
Рентгенснимок подавая:
«Я хотела снять ребят,
Там урологи сидят.»
Удрис(8), полна возмущения,
Хочет правды, хочет мщенья,
И в рентген пошла она,
Гнева скрытого полна.
Будет тамона как львица
С рентгенологами биться.
Вот сошлись, и звон стоял,
Каждый громко там кричал:
«А тебе какое дело?
Как могла ты? Как ты смела?»
На своем там всяк стоял,
Персонал как лист дрожал.
Но сколь долго ни кричали,
Животы лишь надорвали.
В хирургии, видно, мало
Олного рентгена стало.
Чуть вернулась в отделенье,
Закричала в нетерпеньи:
«Роль рентгена велика.
Эй! Позвать мне дурака!»
Говорит ему: « Послушай!
На тебя донос, Ванюша!
Я слыхала уже трижды,
Будто импортный, подвижный
Ты рентген, не стану врать,
Похваляешься достать.
Говорят отдельны лица,
Что еще в мою светлицу,
То есть в травму, в отделенье,
Коль отдам я повеленье,
Мог бы ты достать, Иван,
Электрический трепан.»
Тут Иван волчком вскочил:
«Я того не говорил!
Это что за положенье?
Не начальник я снабженья!»
А она, взмахнув рукою:
«Что! Рядиться мне с тобою?»-
Закричала –«Ну смотри!
Если ты недели в три
Не достанешь мне трепан,
Я убью тебя, Иван!»

Ваня очень испугался,
К горбунку скорей помчался.
«Что, Иванушка, не весел?
Что головушку повесил?»-
Гворит ему конек,
У его вертяся ног:
«Не утайся предо мною,
Все скажи, что за душою».
Пал Иван коньку на шею:
«Врать тебе я не сумею.
Здесь меня убить хотят
Казнью смертною грозят.
Пропаду, я трупом буду,
Коль рентген не раздобуду,
Коль трепан я не достану.»
Говорит конек Ивану:
«Велика беда, не спорю,
Но могу помочь я горю.
Оттого беда твоя,
Что не слушался меня.
По дороге в град-столицу,
В Русаковскую больницу,
Я сказал тебе тогда,
Не ходить, Иван, куда?
В травме быть тебе не нужно,
Там девицы все замужни.
Вот теперя ты узнал,
Правду ль я тебе сказал.»

С травмой Ваня распростился,
В путь-дорогу снарядился,
На конька опять вскочил
И помчался вдоль перил.
Ранней утренней порой
На этаж пришел второй.
Новый день едва начался,
Он с Егоровой прощался,
Сам он бегал за такси,
Чтоб к вокзалу подвезти.
Здесь познал он эмпиэмы,
Мигом все решал проблемы,
И выхаживал больных,
Не имея выходных.
Ваню Журина журила,
Доктор Мулина зудила.
Месяц Ваня там пробыл,
Десять завов пережил.
Так работой загрузился,
Что и там он не женился.
На кружке реферативном
Был Иван весьма активным.
Ваня сведения давал(9),
Раз спустился он в подвал,
Смотрит, давка там народу,
Нет ни выхода, ни входу
Так кишат вот и кишат,
Все толкаются, кричат,
Чтобы пропуск им давали,
Все на части Ваню рвали.
Ваню тесно окружили
И его там так сдавили,
Что Иван , не станем крыться,
Не способен стал жениться.

И тоска Ивана гложет,
Горбунок тут не поможет,
Не нужна ему девица,
Покидает он больницу
И в другом краю живет.
Он привет хирургам шлет.

. Примечания.
1 –Алексеич –Виктор Алексеевич Кружков – главный врач больницы.
2 –селектор новый . Тогда селекторная свяэь только появилась, и В.А. обожал играть новой игрушкой.
3 – Вольф – Евгения Матвеевна Вольф – председатель месткома(профсоюза). Рентгенолог и мамина приятельница.
4 – Бабаева – секретарь партийной организации больницы.
5- Софья Львовна –С.Л. Шапиро-зам главног врача
6- Долецкий, Станислав Долецкий, профессор, научный руководитель, ведущий хирург больницы.
7 - Клавдия Васильна, легендарная личность, работавшая хирургом в те давние времена, когда Кружков был молод. По слухам, у них был роман.
8 – Удрис – заведующая травмой.
9- сведения давал –сведения родителям о состоянии здоровья больных; там же выдавли пропуска на посещение детей.