От Желтого к Белому... мимолётные картинки

 

Старенькая канатка тащит меня в плоское поднебесье. Внизу горы с впившимся в них жилистым лесом. Рванина облаков наплывает со стороны Тибета. Тускло, как в прихожей.
Почти отвесная скала, бесконечная лестница, вырубленная в горной породе.
На пути крохотные, размером с чулан, бетонные храмики. В них восседают  полутораметровыми раскрашенными куклами какие-то свирепые божки.В этом поднебесном мире почти теряются фигурки живых людей.Заново написанная для туристов история.
Ещё вчера утром я был дома, потом с кожаным рюкзаком, тянувшим плечи, нервничал у стойки регистрации в Шереметьево-2. Долго летел  на восток. Урал – Сибирь – Дальний Восток. Пересадка в Пекине, ещё три часа местными авиалиниями в Кунминг – столицу великого чайного пути.
Толпа потоком катит по широким проспектам на мотороллерах, велосипедах, каких-то монстрах европейского автопрома. Серые билдинги на фоне синеватых предгорий.
Диковинные иероглифы вывесок, реклама. Улицы дробятся переулками, забитыми магазинчиками, лотками, закусочными. Столики под открытым небом. Озабоченные люди проворно тыкают палочками в фарфоровые миски. Воздух пропах едой.
Здесь же в арке, на допотопной ножной швейной машинке, парень строчит пятнистые куртки в стиле «милитари». Мимо, не обращая на него внимания, идут люди с круглыми и жёлтыми, как монетки, лицами. Когда стопка становится внушительной, парень относит готовую продукцию в магазинчик напротив.

-Здравствуйте, Масква?

Оборачиваюсь.
 
Худой, долговязый старик китаец, не похожий на здешних низкорослых южан. Лицо сморщенное, как вяленый персик.
 
-Москва,- киваю ему.

-Масква, музыка, Чайковский,- выговаривает он почти забытые слова.

-Музыкант? Учился в Москве в консерватории?- догадался я.

-Да, да,- кивает он и руками изображает игру на пианино.

Я невольно смотрю на изуродованные работой пальцы.

- Мао, лагерь,- перехватил он мой взгляд.

-Русский деньга с Ленин?

-Теперь таких нет.

Старик не понимает меня.

Лезу в кошелёк, выгребаю единственную нашу десятку, и сто юаней. Старику неловко, жестами он отказывается. Почти насильно пихаю ему деньги, кивая на ближайшую закусочную, где фырчит маслом котёл. С сувенирного прилавка смотрят портреты председателя Мао с лицом улыбающегося людоеда.
 
-Масква, Масква...,- голос надтреснуто дрожит, умные глаза с болью смотрят из-под кепки.

Поздний вечер, обсаженная платанами улица. Отвердевшие листья зелёной коркой  шелестят на тротуарах. Через каждые пятьдесят метров дымят мангалы, жарятся шашлычки, шарканье сотен ног, газировка в нарядных алюминиевых баночках.   
Громкая музыка из открытых магазинов. Подростки в узких джинсах, кривоногие низкозадые девчонки в блестящих легенсах, они молоды, им весело.
Сворачиваю в какой-то переулок, потом в следующий. Толкотня приземистых кирпичных зданий, тихо и пусто. Неожиданно в темноте увидел с десяток больших, в человеческий рост, напольных фарфоровых ваз. Они хрупко белели прямо на земле. Однообразная роспись безжизненно холодна. Её можно разглядывать, но эмоциями она не заряжает. Механическое копирование предшественников.
Из головы не выходит старик пианист, которому переломали пальцы в жёлтом ГУЛАГе - винтик безжалостной системы.
 
Почему-то здесь, под чужим небом с мелкими жемчужинками звёзд, на ум приходит другая история.
Поморский берег Белого моря, деревня Колежма. Утро, мы торопливо допиваем чай, поглядывая в окно. На берегу курят, кашляют чем-то озабоченные поморы. Все молчат со значением. Ветрено, на ультрамариновом небе овчина облаков. Приторно резко пахнет обсохшими водорослями. Забираемся в карбас, отталкиваемся, несколько сильных  гребков, большая тень от карбаса скользит по камням и водорослям на дне, наконец, застучал мотор.
 Мы берём курс на Мягостров, примерно тридцать километров от берега. Карбас перекидывает с волны на волну, когда волны расступаются, он проваливается между двух горбов. Мягостров пахнет грибами и вереском. Из кудрявого мха торчат замшевые шляпки подосиновиков. Какая-то осенняя грусть с горчинкой застыли в воздухе.
За густыми ёлками давно заброшенный лагерь, ровесник коллективизации.
Поваленные столбы с ещё крепкой колючкой, развалившийся барак, остовы каких-то построек, чуть в стороне дряхлая караульная вышка. За лагерем сложен заготовленный ещё в тридцатые годы лес. А через прорехи в чёрных, почти сгнивших стволах, в небо тянутся новые деревья. Душу заволакивает тоска, а к горлу подкатывает комок. Вот она новейшая история моей страны, без прикрас. Серые пни когда-то сведённого леса. У колючки топырится малина.
Мы собираем крупные, налитые ягоды в эмалированное ведро, малина уминается, и ведро всё никак не заполнится. Над ёлями косо висит солнце. Я рву ягоду, а в мозгу пульсирует: царица полей кукуруза, лучше всего растёт на царице полей пехоте.
Потом костерок. Над котелком висит пар и комары. Из сумки вылезли хлеб, головка лука и горлышко поллитровки.

-Что здесь было?

-Соловецкая командировка, лагерь на три десятка человек. А что б по малой воде не убёгли, вышку караульную поставили.

-А как отсюда убежишь без лодки?

-По отливу можно дойти до Малого острова, пересидеть там  прилив, и уже оттуда до берега. Там пройти можно, воды по грудь,- вытирает лицо ладонью помор.

-Чё-е-о, холодно, Вадим? У нас ведь как – печёт солнце целый день, а к вечеру хоть ватник надевай.

Костерок догорел, медленно, неохотно гасли угольки. Через полчаса мы опять на берегу. Серебристый  крестик самолёта тянул за собой в небе рыхлый хвост, который расползался и таял на глазах.
Я стоял в тишине чужого города, среди холодного фарфора, расписанного извивающимися драконами, и казалось, слышал беззвучный рояль, на котором играл китайский выпускник московской консерватории.

 

Коломенское, март 2013.

фото автора.