Путь в художники
Картина "Художник Е.Н.Шибанов из деревни Молвино, его жизнь и его герои". 2012, х..м., 80 см x 100 см.
Сегодня я пешком прошел по улице "Покровка", потом проехал на 25-м троллейбусе по этим таким родным местам неродного города Москвы. И захотелось для себя обобщить, как же я попал в этот замечательный подъезд на Покровку 37, на котором написано "Союз Художников России".
Расскажу, как занесло меня в это сообщество, и каким я его вижу эти последние 10 лет, когда состою в нем не только формально, но и реально, общаясь и на длинной, и на короткой ноге со многими его достойными личностями.
С чего начать?
Да, первые лет 25, а то и 30 своей жизни я не рвался в это самое творческое русло. Когда учился в школе, то естественным образом чертил картинки-баталии в тетрадках, но потом, уже в техникуме, на волне копаний в сущности жизни, в которой смешалась общага и телецентр, Алма-Атинский ресторан «Ак-Ку» и ТЮЗ, в шкафах которого мы выискивали «добро», и отношения "парень-девушка" – лезли из всех щелей, я начал иллюстрировать басни, чаще Крылова. Собственно не так много их знал, но «Ты виноват уже тем, что хочется мне кушать», «Лев кричит – я царь зверей, дайте водки мне скорей!» вполне годились для реализации в виде «живописных» картонок.
Потом была армия, и два моих друга часто занимались оформлением ленинской комнаты. А я наблюдал, как они выравнивали грунт, чертили лозунги, и копировали рисунки солдат с автоматами.
Потом был собственный ВУЗ, и только во время обучения в аспирантуре вдруг мне захотелось порисовать цветные картинки. И поводом было то, что когда я закончил свою работу в ДОСААФе МЭИ, то забрал с собой некоторые трофеи, в числе которых были краски. Вот, чтобы их не выбрасывать, нарисовал картинку «По шпалам», в которой предсказал наше будущее после окончания института в виде тараканьих бегов по железнодорожным шпалам вслед за уходящим поездом. Потом пошли рисунки, в которых я начал иронически (мягко говоря) изображать своих друзей, наше общежитейскую жизнь, и в первую очередь себя. Так, я изобразил себя прикрытым фиговым листком, в виде гипсового памятника и с надписью «Зик Транзит Глория мунди», что означает, кажется «Так проходит земная слава». Но потом я пошел в Изостудию МЭИ, чтобы пообщаться с художниками, и с этого началась моя новая страница жизни. Как говорил мой старший друг, Арсений Николаевич Чанышев, «я вышел на лебедей».
Конечно, слово «художник» было для меня таинственным, нереальным, какие такие художники в Кара-Балтах!
И тут появился Ротанов Николай Михайлович. Поначалу Николай Михайлович показался мне рядовым бойцом творческого фронта. Мне казалось, что он просто подрабатывает в нашей изостудии, можно сказать, халтурит, и никакой учебы не хочет вести. Но совсем скоро, я понял, какой он мягкий и умный человек, и как его любят наши тетки и пацаны, которые к МЭИ никакого отношения не имели, а просто ходили сюда ради общения, да послушать мнение Николая Михайловича по разным художественным вопросам. Его ответы всегда были оппозиционными официальной точке зрения, нацеленной на соцреализм, на Глазунова, на Шилова и прочих художников.
И вот на последнем году обучения в аспирантуре произошло то, что перевернуло мое отношение к жизни. Я окунулся в булгаковскую жизнь, и меня вынесло если не на гребень, то в пену московской богемной жизни. Совсем не предприняв никаких усилий, и по сути не заслужив это, стал я вдруг организатором булгаковского кружка, и отсюда пошли знакомства с поэтами, писателями, художниками, которых можно так назвать без всяких натяжек. Из художников первой я назову Вику Тенету. Она пришла на один из первых собраний нашего полуподпольного кружка потому, что рядом с Патриаршими прудами была молодежный выставочный зал и соответствующий союз художников. Вике Тенета в те годы было около 25 лет, и она только что окончила ВГИК, правда не очное, а какое-то вечерне-заочное отделение. Но не в этом дело, а дело в том, что ее поведение было достаточно расковано и импонировало мне. Мне было тогда лет 30, и естественно между нами сверкнула искра дружбы.
Она начала помогать мне организовывать вечера, и организовала на ключевом вечере 15 мая 1984 года выставку живописи, картин, посвященных М.А.Булгакову. Получается, чтобы это была первая булгаковская выставка такого типа в СССР. На этот вечер мы пригласили живущую тогда вторую жену Булгакова, Л.Е.Белозерскую, с чего началась моя дружба и с ней, а также совсем скоро, примерно в конце марта, я познакомился с настоящим московским художником Виктором Прокофьевым, и увидел настоящую мастерскую настоящего художника. Тут же, уже начиная с апреля, я стал ходить в гости к Вике, которая жила на Масловке, в доме художников и скульпторов. Тут надо сказать, что Вика была дочерью знаменитого скульптора Алексея Тенеты, автора "Золотого Фонтана" на ВДНХ, автора комплекса во Владивостоке, и еще многих скульптур от Ленина до Брежнева. В общем, не думая об этом еще два месяца назад, я оказался в таких заповедных местах художников, скульпторов, которые бултыхались на самой вершине изобразительной жизни Москвы и СССР. Я помогал Вике таскать её работы на выставкомы, видел официальную и неофициальную жизнь мэтров; бывало, даже позировал Вике в качестве тракториста, из-за чего тракторист становился длинный и худой как Дон-Кихот, и больше похожий на зэка. Я пересмотрел все её работы, которые, честно признаться, мне совсем не понравились, потому что больше походили на мазистую мазню (сейчас я знаю, что я был неправ, как раз те её работы были лучшие, потом она уже упала в гламур и какую-то мелкую красивость; я следил и слежу за ее творчеством с тех пор внимательно). Вика знакомила меня с молодыми своими друзьями, некоторые из которых стали заметными художниками, например племянником Виктора Попкова, Юрием Попковым.
После того, как я без крови расстался с Викой, что считаю по большому счету удачей, я четыре года активно участвовал в булгаковской жизни, и много общался с писателями, поэтами, актерами, зачастую с диссидентскими замашками. Но в квартирах, в которых мы упражнялись в словесной борьбе с Советской властью, часто висели картины Репина, Айвазовского и многих авангардистов. В эти годы я бросил посещать Изостудию МЭИ, но та школа, которую в меня уже вложил Николай Михайлович Ротанов, позволяла смело смотреть как на классические, так и на современные вещи.
Когда Л.Е. осталось жить 2 месяца, я вздумал скопировать картину, которая когда-то висела над рабочим столом Михаила Афанасьевича. Это был натюрморт 1918 года художницы А.Сафроновой, который подарил С.С.Топлянинов Михаилу Афанасьевичу Булгакову. На нем был изображен натюрморт из серебряной вазы, с картофелем в ней, зеркало и отраженная в нем щербатая Луна. Уже потом известный булгаковед Август Зеркалов написал книгу об этом натюрморте. А я написал этот натюрморт, и в этой работе удачно закрепил полученные до того знания и технику живописи.
Для написания этой картины, а размер ее был приличный – метр на метр, я купил маленький этюдник и маслянные краски. Уже потом, первые две работы с натуры написал этими красками, путешествуя с моей подругой Лялей по Подмосковью. Первая работа была пруд в Кратово, а вторая – озеро где-то в Мытищах. Озеро это получилось желтым, но Ляле очень понравились обе работы. Отец Ляли, Михаил Иванович Козак, был художник-любитель. Перед войной он одно время работал Главным инженером на заводе Лихачева и входил в элиту инженеров Москвы, потом преподавал в МИСИ, а с середины 1950-х вышел на пенсию и просто рисовал, каждый раз беря на этюды свою дочку Людмилу, у которой было домашнее, чисто московское, имя Ляля. Тем более, что жили они в Лялином переулке.
Осень 1988 года была для меня можно сказать Болдинская. После поездки в Киргизию, мы с Лялей продолжали жить вместе, много путешествовали по Подмосковью.
В булгаковском плане эта осень была сложной. Дело в том, что летом наш клуб выгнали из сада «Эрмитаж», когда было заявлено: «Либо клуб без Курушина в Эрмитаже, либо клуба нет» (а вползли мы туда благодаря Ляле, которая когда-то музицировала в "Эрмитаже"), и наш булгаковский клуб начал собираться где придется, и потом произошел небольшой раскол. Видимо (я не знаю точно), кое-кто остался в Эрмитаже, где, кажется прошел один семинар уже без меня. В этот год я создавал и создал в основном булгаковский слайд-фильм «Михаил Булгаков. Страницы жизни», и также написал, вместе с Лялей статью о Любови Евгеньевне. Часто были выезды на встречи с любителями М.А.Булгакова, на который я показывал слайд-фильм. Кстати и в Киргизии мы с Лялей организовали несколько булгаковских вечеров. Еще нужно сказать, что в это лето и осень я пережил тяжелый переезд из кв.109 на Ждановскую, и обратно. Мой хозяин, золотоискатель Владимир Ильич из Бодайбо так чудил, что во время отпуска допился до того, что хотел комнату, которую мне сдавал, продать, но потом, когда деньги и водка кончилась отошел, вернул меня назад. И все эти переезды со мной переживала Ляля.
Так что Ляля была помощником моим, советчиком и успокоителем и в этих делах. Она искренне хотела мне помочь. И вот в этом довольно жестоком стрессе, связанном и с напряженной работой в НИИ "Агат", и в булгаковской, а также литераторно-общественной деятельности (мы часто ходили на ЛИТО к Эдмуду Иодковскому, да и посещали многие «культурные» точки), при том, что ко мне на "Три вокзала" часто приезжали друзья, да и близкие ночевали, случилась трагедия – Ляля ушла из жизни. Это было так неожиданно, так срезало меня, что я как был как рыба, вынутая на воздух, и смотрел на окружающий мир непонимающими рыбьими глазами и хватал ртом уже ненужный воздух.
И вот эта трагедия резко перевернула мою жизнь. Спасло меня как раз рисование. Я стал много рисовать. Даже в санатории, где я выдержал только 2 дня, куда меня устроила моя начальница Лилия Борисовна, как бы для того, чтобы "отойти от грусти", я лихорадочно стал рисовать стаканы и графины. Я бросил общественную булгаковскую деятельность, и полностью погрузился в рисование. Мне хотелось написать такую картину, чтобы оставить облик Ляли на память. Параллельно я начал писать работы по «Мастеру и Маргарите». Здесь я пошел вслед за Витей Прокофьевым, который написал серию работ по «Мастеру и Маргарите». За эти 4 года в булгаковской среде, после смерти Л.Е, которая умерла за 2 года до смерти Ляли, я чувствовал себя раскованным в искусстве и у меня накопилось собственное видение работ по «Мастеру». Хотя надо твердо сказать, что творчество Булгакова я знал и знаю не так хорошо, как нужно было по моей «должности» руководителя, а мягче сказать, старосты литературного клуба «Феникс» имени М.А.Булгакова.
В 1989 году я продолжал ездить в командировки, работая в НИИ «Агат» в Жуковском, но все время старался отдать рисованию. Я брал с собой этюдник и даже вечером рисовал такие зеленые, желтые работы. У меня получался точный рисунок, но цвет был очень кондовый, любительский. Это было и раньше. Я не знал тогда, что такое искусство, и что такое обобщение. Многие разговоры и дискуссии, которые возникали в Изостудии МЭИ все же, были мне непонятны.
Потом начался 1990 год. Получилось так, что мой друг, художник Витя Прокофьев, который был на 15 лет старше меня, вернулся с инфарктом из Крыма, где он открывал свою персональную выставку. Это день, точнее вечер мне не забыть никогда. Как мы: Лена Прокофьева, Игорь Ильин, и я, встретили Витю с зеленым лицом, и повели в медпункт Курского вокзала. Вначале думали что зубы, но потом, уже через час, два, три, четыре наших шараханий, когда у Вити пошла горлом кровь, уже потом, после его госпитализации из Воронцово, стало ясно – это инфаркт. Но он выкарабкался.
Я после этого ездил в Зеленец, к своим родным, продолжая свою обычную жизнь, полную поездок и обслуживания родни, но тут я уже всегда – и в Зеленце, и в Костроме, был с этюдником, и писал картинки размером 25 см на 35 см, которые точно помещались в мой маленький этюдник. И вот я понес в больницу Вите работы, которых у меня к тому времени накопилось около 10. Витя, понимая, что художник без образования не художник, стал объяснять мои ошибки, а потом, уже в Переделкино, куда Витю поместили на реабилитацию, наступил день, когда я вышел с Виктором Прокофьевым на первый этюд. Это был решительный день обучения живописи. За один день я увидел «кухню» смешивания красок и создания верного, красивого цвета, как управлять кистями и мастихином. После этого я стал ходить к Вите в санаторий в Переделкино каждый день, и мы писали с ним по одной-две работы в день. Это были первые шаги действительного обучения. Первый мой удачный этюд «Зелено-голубой» был написан в сильный туман, и как раз в тот день, когда пришло известие о смерти Витиной матери. Мы поехали в Воронеж хоронить Витину мать. Потом, уже после Воронежа, мы писали работы в Воронцово, где жили Прокофьевы. Там тоже было написано несколько удачных работ.
Ясно, что все эти дни, мы много говорили с Виктором и в основном о живописи. И хотя Виктор довольно скептически относился к возможности научиться достойно рисовать масляными красками «с кондачка», но я вбирал все же все возможные шансы. Я привез несколько работ с Горького, с Рязани, с Удмуртии. Все работы я показывал Вите, и этим начался мой интерес, и даже болезненного желание, когда меня обсуждают. Витя критиковал меня искренне.
Эти годы, конца 1980-х годов, ознаменовались появлением свободы торговли картин для художников. Мы ездили в Битцы, в Измайлово. У нас появился друзья-художники Володя Мороз и его жена Таня Щербакова, очень энергичные художники, у которых был лозунг «Продать можно все», что они доказывали, дежуря на Арбате, в Измайлово и др. местах, в поисках попадания в сеть иностранцев. О них я еще расскажу, а дальше я скажу, что наступил год 1991, очень важный в моем становлении как художника.
1991 год – действительно очень продуктивный год в моей жизни. Здесь я написал хорошие работы в Крыму, в Самарканде, в Киргизии. За этот год я пожалуй написал 50 хороших добротных этюдов, на которые Н.М. Ротанов поставил «1», что означает высшую оценку.
И главное в этот год – мое «выступление» на выставке посвященной 100-летию со дня рождения М.А.Булгакова в павильоне «Советская печать» на ВДНХ. Я предоставил на нее работы по «Мастеру и Маргарите», а также выступал с фильмом «Михаил Булгаков. Страницы жизни», который тогда был в виде слайдов. Вся эта суммарная деятельность была отмечена Золотой медалью ВДНХ. Золотую медаль за свои прекрасные иллюстрации к роману Булгакова «Мастер и Маргарита» получил и Виктор Васильевич Прокофьев.
В этот год, где-то летом, я защитил кандидатскую диссертацию. Защитил я ее в НИИ-17 на Кутузовском проспекте. Получилось так, что защитился аж через 7 лет после окончания аспирантуры. Главное в этом было то, что я не почувствовал поддержки со стороны моего шефа В.Б.Текшева и кафедры РПУ, где я учился. И вот, после перехода на художественную стезю, я все больше стал «борзеть» на работе, задумался, не бросить ли науку вообще, и вздумал, что я могу в принципе претендовать на должность старшего научного сотрудника и на последующую защиту. Мой начальник лаборатории, а в принципе и директор Акопян пошли на это, уж больно я было полезный инженер в плане «куда поехать, и решить задачу». И Лилия Борисовна Миронова, моя начальница в НИИ «Агате», где я работал после аспирантуры, вполне была мной довольна. Часто мы вместе ездили в командировки, в Рыбинск, в Горький, и я всегда был у неё на подхвате. В общем, я завершил свою кандидатскую эпопею, когда у меня появился свой, агатовский руководитель, профессор Василий Алексеевич Крицын, который тут же дал свое добро, и через полгода я уже оформил уже в принципе готовый кирпич и сдал его в Совет НИИ-17 на Кутузовском проспекте. Главным оппонентом у меня стал профессор из МИФИ, Гарри Васильевич Петров, с которым я дружил через В.Б.Текшева, еще с 1978 года. Гарри Васильевич сделал все что нужно, и получил от меня в день защиты понравившийся ему этюд.
Получили подарки и мои дамы – Бочарова Тамара Васильевна и Лилия Борисовна. А с моим близким другом Сережей Подковыриным (Чудой) мы два дня отмечали успешную защиту. Так положено, сказал Чудо, и мы пьянствовали два дня на 6-м этаже в комнате 109 в доме 1 по ул. Краснопрудная.
Ну и наконец – в этом 1991 году осенью меня приняли в "Союз Художников-Графиков" на Малую Грузинскую. Инициатором этого факта был Мутный – так звали нашего друга Сережу Полякову. Он к этому времени сам вступил в секции «Ювелирки», и убедил меня также «получить ксиву». Тем более, что случилось так, что после выставки на ВДНХ, посвященной 100-летию М.А.Булгакова журнал «Социум» опубликовал несколько моих картин, в цвете, что в то время было весьма почетно. Эта публикация и была главным аргументом. Зойка (бывшая жена Юры Попова) тут же сказала, что это наш, и меня записали в Союз Графиков, и взяли пару, кажется картинок – как раз иллюстраций по Булгакову – на выставку. В те года там тусовались много в будущем знаменитых авангардистов, но я только смотрел их картины, но не был знаком. Для меня в те годы главным художником был Витя Прокофьев и Юра Попов. Юра, кстати, очень демократично и долго, хотя главным занятием его было пьянство, вел меня по дороге понимания искусства. Красавец, по образованию технарь, он был умный, интересный человек, и для художников, и для женщин, так что женщины вешались на него.
Следующие 2-3 года можно назвать моими годами Арбата. Я рисовал картинки, копировал этюды Н.Присекина, других художников, излучал литературу по живописи, писал следующие, 3-й и 4-й, метровый, вариант «Мастера», ездил на этюды, снова начала ходить в Изостудию МЭИ. Работал в «Агате», и почти каждую субботу-воскресенье стоял на Арбате, продавая свои картинки. Нет такого места на этой длинной улице, нет такого дома, на подоконнике которого не стояли когда-то мои вирши, в надежде быть проданными. Тут мне пришлось познать капиталистический принцип выживания. Тем более, что инфляции в те годы, когда Россией командовала банда четырех или сорока, прыгала, делая нас то нищими, то миллионерами.
Мои стоянки на Арбате можно назвать первым университетом. Мы смотрели и анализировали работы друг друга, эти художники примитивисты, и даже профессионалы, которые собирались здесь, чтобы пополнить свой куцый бюджет, подпиленный благодаря Горбачеву и Ельцину. Мы смотрели на приоритеты потенциальных покупателей и заказчиков, и формировалось понимание, что же такое красота «для народа».
И наконец, следующим шагом можно назвать то, что я начал рисовать портреты. Вслед за Витей Прокофьевым, который постоянно и с большим успехом писал портреты на Арбате, и писал он маслом, без всякого наброска карандашом, и в манере, которую можно назвать виртуозной. В те годы, да и сейчас, наиболее популярным способом изображения «красивого» и похожего портрета была «метод сухой кисти» - фактически большой сухой кистью растиралось масло черного цвета, что давало портрету романтический и можно сказать академический характер. Если художник не имел образования, никогда не писал бюсты и гипсы, но он начинал рисовать «карикатуры». И для примера у него были приколоты страшные портреты Горбачева и Ельцина, и каких-нибудь положительных героев нашего времени, но якобы лирически-сатирически-гротескные.
Но Витя Прокофьев – он делал тогда то, что я не видел с тех пор никогда и нигде в мире, хотя ездил много и в разных городах, от Парижа до Сеула выходил на пятачки, где «художники» по-арбатски размазывают сухой кистью черную сажу на большом плотном белом листе бумаги.
Витя писал в цвете маслом виртуозно портрет за 20 минут, соблюдая все академические и романтические приемы. Недаром зачастую к нему стояли очереди заказчиков. И вот, недолго думая, я тоже начал пробовать писать так же, тем более, что в к тому времени, году к 1992-му, я научился мешать краски и отличать холодные от теплых оттенки любых цветов.
Я написал пару-тройку своих автопортретов, которые были примером для возможных заказчиков, и, как не удивительно, дело пошло. Потом уже мы стали писать портреты в Сокольниках, Витя писал штук по десять в день, а я в день два-три портрета, а для меня это было то, что я делал два-три упражнения, и с большим старанием. У нас был закон – не понравится, не бери. Так вот, у меня остались с пяток таких невостребованных портретов, и я могу сказать, что сейчас таких портретов я не напишу.
Потом мои земляки из Средней Азии поперли на исторические родины. Уехали в Германию моя двоюродная сестра Нина. А в Праге меня ждал и приглашал приехать мой друг по булгаковскому времени Павел Абрахам. Так что в 1993 (или 1992-м) произошло следующее: я впервые получил заграничный паспорт и выехал заграницу!
Дальше пошли мои года, когда я стал ездить за границу – в Прагу, в Нюрнберг. Это была моя школа. Имея определенный навык, и глаз, я прописал массу пейзажей Праги, Нюрнберга и его окрестностей. И каждый раз я писал с большой отдачей сил, потому что мне нужно было «ПРОДАТЬ».
Сейчас задним числом могу сказать, что такое самостоятельное варение в своем котле – не лучший способ научиться писать живописные работы. В промежутках между поездками за границу, а их было 6-8 или больше, я выходил на пленеры с Витей Прокофьевым, с П.П.Козорезенко, другими художниками, знакомыми и друзьями Вити. Я ездил по России, в Киргизию к себе на Родину, и везде с этюдником, уже большим, писал, писал и писал. Если день проходил без этюда – то это считалось потерей дня.
В одну из поездок в Германию, на заработанные деньги я купил компьютер, и в мою жизнь вошла компьютерная графика (правда еще я стал работать и по своей инженерной стезе, что начало разрывать время пополам «у искусства»). На компьютере я освоил основы макетирования книг, и помог сделать книжку – пособие в ЗНУИ Ротанову Николаю Михайловичу, что еще укрепило нашу дружбу. С подачи Ротанова я сдал шесть работ художника Валентина Воробьева в Третьяковскую галерею, что оказалось очень пророческим действом в моей художнической биографии. Мы с Николай Михайловичем ездили на моем германском «Форде» в Великий Новгород на пленер, и все свои работы я носил к нему во ВЗНУИ в Армянский переулок, чтобы показать, обсудить, выпросить анализ и критику. Я всегда считал, что критика – это самое ценное. И уж со стороны Вити Прокофьева я получал ее сполна, главное из которых – то, что рисование без школы, это потеря времени.
Наконец наступил 1996 год, когда я с конца зимы готовился и собирался организовать выставку в Германии. Меня пригласило сделать эту выставку Региональное общество Русско-немецкой дружбы из Ганновера. Но бумаги эти были довольно хлипкими, вымученными, в общем, для нормального немца, фиктивными. Организовала все моя подруга аспирантского времени, Лида Демина, которая была замужем за немцем-поваром и жила-работала в Ганновере.
Я загрузил на свой Форд около 100 своих работ, из них 12 больших, метровых, зарядился массой бумаг, в том числе разрешением на вывоз их за границу, и двинул в сторону Бреста. По дороге, обратной той, по которой этот же Форд ехал 3 года назад. Приключений было много. О них нужно писать отдельно. Главное – что в итоге выставка все же состоялась, и даже была маленькая публикация о ней. В денежном отношении она дала мне большой плюс, все что хотел и мог, я продал. Но я должен был вывезти из Германии такое же количество работ, что и ввез. Так что, написав недостающие, я вывез все свое «искусство» и оставил все эти работы по «Мастеру» в Праге, у Павла.
Я просто устал их «пересекать» через границы, и потом подумал: может сделаю еще одну выставку, и «стану востребованным». Обратный выезд, такой же муторный и сложный, как в первый раз, я все же осилил, и вот осенью 1996 года, после очередной раздачи «слонов» и помощи родным и близким, я задумался.
А задумался я над тем, что делать дальше, в каком направлении идти. И тут в начале семестра мой друг Чудо, работающий тогда в МИЭМ, пригласил меня поступить на работу в институт в качестве преподавателя.
Между прочим, он не зря это сделал. У них как раз умер препод как раз по моему направлению. Группа была хорошая, главный авторитет, профессор Василий Иванович Гвоздев меня хорошо знал. И они знали, что я в принципе мечтал поработать доцентом. И я решился. За четыре последующие годы я писал в основном только учебные пособия, в чем, в принципе, преуспел. А в 2000 году поехал на работу в Южную Корею, в фирму LG на год. И с собой взял этюдник, понимая, что такого больше никогда не обломится – написать этюды в Корее. И действительно, это была удача. Почти каждое воскресенье я писал этюды, познакомился с местными художниками любителями, но среди которых были и профессионалы корейского уровня. В общем, в этот год, в плане «рисования» я делал маленькие шаги. Но – Россию не заменишь, только тут можно и учиться, и работать. Там, среди даже «фэймасов(знаменитых)» ничего не поймешь, ничего не увидишь, ничему не научишься, кроме как радоваться чужой жизни.
Так что 2000-2003 год был у меня годами обычного любительского прозябания среди художников «в поиске красоты». После LG, по приезду в Москву, я почти сразу поступил на работу в китайскую фирму «Huaway» и увидел Пекин, Шанхай, Гон-Конг.
Но в 2003-м году, когда я закончил работу в китайской фирме, по случаю её развала, я сумел съездить в Прагу и вызволить-таки свои работы, главные из которых были метровые работы по «Мастеру и Маргарите». Вывоз на самолете был как раз под Новый год, и с помощью Павла, небольшого количества валюты, мы замотали мешки с драгоценным (только для меня) грузом. В Шереметьево я их получил и провез через зеленый коридор как раз часов в десять 31-го декабря.
Имея время и денежные возможности, я съездил в 2004 году на Соловки, на Валаам, где познакомился с художницей Нелей Крапивенцевой.
Как оказалось, пришедшее путинское время частично разрушило ельцинские стены, и возвращались, напоследок, те жизненные устои, которые были в советское время. В 2004 году впервые наши художники поехали в Гурзуф, на Украину, в дом Коровина. Через Нелю Крапивенцеву я также вышел на эту группу МОСХовцев и во время этой поездки в Крым познакомился с боевыми, еще живыми гвардейцами русского искусства, в том числе с Натальей Семеновной Богородской, Володей Беланом, Надей Курманбаевой, Ларисой Косяковой, Мариной Турецкой, Адыгеем, в общем с теми, с которыми я дружу до сих пор, и которые продолжают вести активную жизнь в московском мире художников.
В эти же годы, и даже ранее, мой друг Чудо, которого я уже несколько раз упоминал, полностью уехал из Москвы и стал жить в деревне Заполье, близ станции Академическая. Это место я знал хорошо и раньше, и даже ездил на Академическую дачу, а также был знаком с местной достопримечательностью – Заслуженным художником Севастьяновым, который как раз в 60-е годы эту дачу строил. В общем, у меня появился реальный шанс снова включиться в активную жизнь среди художников. Тем более, что цель в принципе у меня была, но уже не зарабатывать деньги на живописи, а просто достойно закончить свои работы, типа «Неугасимая лампада», «Наш дом Россия», «Капуста», «Отпущаеши», да и серию по «Мастеру и Маргарите».
Мысль вступить в Союз художников окрепла, когда в 2006 году я познакомился с Виталием Сергеевичем Мироновым из Подольска. Этот довольно прогрессивный и человечный человек оказался легко доступным и с ним можно было поговорить, хотя он уже имел звание Народного художника. Народных художников я не так много знал, хотя мой давний знакомый Петр Петрович Козорезенко тоже входил в этот класс. Отношение к званиям и званию, например, Академика РАХ у меня было примерно как у Вити Прокофьева, т.е. совершенно индифферентное. Кстати, именно Козорезенко дал мне рекомендацию. А также рекомендацию дал Сергей Анатольевич Сиренко, преподаватель Суриковского института, с которым мы были на летней практике на Дону, и замечательно покатались на Форде. Тот оказался также весьма отзывчивым, и смело дал рекомендации мне и Неле.
Наступила осень 2006 года. И вот это было время, когда мы узнали, какие документы нужно для вступления, и что делать. Надо сказать, что сначала казалось, что все пройдет проще, чем оказалось на самом деле.
Нужные фотографии, списки работ, и главное участие в выставках, у меня были в порядке, и а может даже больше, чем нужно. Одним из сильных моментов у меня, например, было то, что за участие в выставке на ВДНХ в честь 100-летия М.А.Булгакова я был награжден Золотой медалью, и в удостоверении было указано, что за «Серию работ по роману М.А.Булгакова «Мастер и Маргарита». Действительно, это были работы в цвете, маслом, и они, в общем-то, прозвучали в тот 1991 год, хотя и были созданы «любителем-самоучкой». Но слабым моим местом было то, что у меня не было никакого художественного образования. Вписал я, правда, что окончил курсы иконописи, что действительно так, но курсы эти были краткосрочные, двухмесячные, кажется, и удостоверения на эти курсы я не получил (не хватило бланков). Но эти же курсы, например, окончил Витя Прокофьев, а вела их прекрасный художник из Палеха. Иконописное начало сейчас остается во многих моих «творческих» работах.
Я привез из Жуковского, где в 6 метровой комнате лежали все мои «шедевры», штук 15 работ, как мне казалось лучших, вез на переполненной электричке на тележке и в мешках, и когда подошла моя очередь, разложил все в нужном (как сейчас помню в левом ближнем) углу небольшого выставочного зала на Крутицком валу.
К тому моменту две дамы, Ира и Валентина Юдина (с последней я cейчас, в принципе, дружу, но знаю, что нужно быть осторожным), уже навели критику на документы: то не так, это не так. Понятно, что человек с первого раза можно сделать оплошность, но со стороны этих дам явно сквозило презрение, тем более ко мне: ты-то что, без дипломов-то, лезешь в Калашный ряд?
А надо сказать, что в этой первой волне пришли соискать членство в СХ России и несколько чудиков, в частности художник Коробков из Мытищ привез на грузовике штук 5 досок, на которых были изображены чудесные народные притчи. Были и какие-то полусумашадшие дамы с мазистыми и затертыми цветами. В общем, похоже, было кого отражать, и когда высокая комиссии подошла к моим работам, все только кивали головами, и единственное, что я услышал, было: «Здесь все ясно», хотя было совершенно неясно, к чему это – ясно, что лажа, или ясно, что вопросов нет, что наш, мол. Только Миронов, - а это пожалуй главное, что он уже нас знал, и я уже с ним выпил Московского коньячку, сказал: «Нужно оформить работы».
Т.е. нужно одень в рамки. А я-то думал, чем меньше облизыванья, тем лучше.
Так что не пойму уж как, но с замечаниями по бумагам и оформления, первый тур я прошел, и нужно было подготовить все ко второму, как сказали, решающему туру вступления в Союз художников России.
И вот я начал готовиться ко второму туру. Тут уж денег не пожалел, оформил лучшие, как я думал, этюды, которые еще Ротанов хвалил, дополнил списки выставок, публикаций и работ, и все же взял две большие работы по «Мастеру». Нужно ведь было показать, что я могу писать и большие, творческие работы.
Второй тур прошел через недели две, и в этот раз комиссия задумалась, что это за большие черные работы, и что - их написал вот этот же художник, что написал и эти кораблики? Миронова в этот раз не было, и похоже я еще более неустойчиво находился в числе кандидатов. Но тут пожалуй меня выручило следующее: Оказывается это в общем-то не прием, а просто отбор кандидатов, которые будут представлены в СХР на Покровском. Поэтому если все бумаги в порядке, рекомендации есть, картины есть, то чем больше рекомендует Подмосковный СХ ко вступлению, тем лучше. И хотя доброжелательная Ирина несколько раз, и довольно громко, произносила, что «У него нет художественного образования», все же комиссия большинством голов дала мне рекомендацию. Это было что-то! Это нужно было отметить!
Да, я получил когда-то второй разряд по плаванью, третий разряд по парашютному спорту, кандидатскую степень. Но рекомендацию в СХРоссии – это было даже более внушительное достижение!
Художнику из Мытищ, Коробкову также дали рекомендацию, и на его лице тоже зажглась огонь счастья, уверенности, что не зря живет, и не зря мучился и трудился с этими жирафами, слонами, написанными им с экрана телевизора. Получил рекомендации и Серегей Боровский, которому протежировал Миронов, потому что он был его соседом. Сергей Боровский, кстати, как и я, имел техническое образование, поэтому его волнения были мне понятны. Правда, как мне казалось, у него были даже более лажовые картинки. Все же я был на пленерах и писал этюды с народными художниками, да и книг, видимо перечитал поболе, уж Александра Волкова «Цвет в живописи» - несколько раз, и это, как мне казалось, было заметно. Правда «искусствовед» Ира, наверное Волкова не читала, так что она продолжала бубнить, аж все устали слушать, что у него нет художественного образования. И не мог я ей тогда сказать, что Козорезенко даже приглашал в 1998 году меня преподавать в Строгановку, а с Ротановым мы написали книгу – учебное пособие для учителей сельских школ!
Получил рекомендацию и Валерий Андросов, руководитель художественной галереи в Мытищах, и Саша Бизонер – который лучше, чем под копирку, написал искривленные гитары, палочки и барабаны.
Теперь будет решающий тур – на Покровке, но там, успокоили нас, чисто формальность.
Может когда и была чисто формальность. Но дело в том, что из областей, краев, и вообще, где есть губернаторы, уже имеются списки своих художников, которые выбраны «на местах», и их документы напривозили Председатели Союзов художников областей. В тех списках врят ли кого вычеркнули, а вот нам, «очным абитуриентам за эти два тура (как оказалось два, чего мы опять не ожидали) много попортили крови.
Я помню, какие лужи были той весной 2007 года, и как я тащил свои мешки до троллейбуса, как втаскивал их через переднюю дверь и совал проездной билет за 28 рублей.
В этот третий тур зарезали художника из народа Коробкова. Он на радостях предыдущего тура привез меньше своих досок, да и то можно понять – сколько можно, да и дорого, нанимать грузовик-то.
И вот наступил решающий момент и для меня. Нужно было срочно забежать с грудой картин и расставить их в два этажа на стульях, на скамейках. Да, Миронов в этот раз кажется был, но не уверен, что его раскладка моих работ как то повлияла в положительную сторону. Общей картины от этих разномастных работ – чернухи и сверкающих корабликов на острове Дже-Джу-До, явно не было. И потом, когда объявили – рекомендуется в прием в члены СХ России Курушин Александр Александрович, я так сморщился и скрутился, стал видно смешным старичком, что не вызвал у сидящих за большим круглым столом художников никакого восторга.
За столом нарастал какой-то шум и наконец, небольшого роста главный художник (а надо сказать, что у меня была надежда, что председательствовать будет Сидоров, однокашник Сафронова, который меня знал), сказал: «Можете уносить».
Я уже был готов ко всему, и скорее всего – к отрицательному результату, отказу. Но тут в дверях столкнулся с Сиренко. Он опоздал к началу приема, но – успел, как оказалось – к самому моменту решения «моей судьбы». Как оказалось потом, голосование разделилось точно поровну: 9 за, 9 против. И тут только пришел Сиренко, он поднял свой голос «За», хотя и не видел, что за работы я тут выставлял.
Так что через 2 минуты он вышел, и поздравил меня. Я тогда еще не знал, насколько шаткое было мое положение. Но с тех пор я всегда дарю С.А. мои буклеты, подтверждая, что он поставил не на хромого коня.
Наконец нам сообщили, кто прошел этот тур (Серега Боровский не получил кворума, но Миронов порекомендовал ему все равно прийти на последний, четвертый, что он и сделал, и прошел!); наш друг со слонами не прошел. В общем, в СХ приняли тех, кто "находится в русле русского искусства реалистического направления", потому что это то, что "останется на века" и на Рублевском шоссе, и у обывателя.
Осталось прийти и принести свои картины и «дрова» в четвертый раз через две недели. Сказали, чтобы одеться почище. Намек на то, до чего сжатым я стоял возле своих оцененных золотой медалью ВДНХ работ, без которых, как сказал профессор Сергей Васильевич Никольский, 20-й век будет не полный!
И вот наступил этот последний четвертый тур на Покровской 37. Как раз там, где начинается Лялин переулок, такой знакомый мне. 19 лет назад я начал судорожно работать с кистью в руках, и вот наконец мне сказано – выставляйтесь, и я расставил, но уже не один, а в группе претендентов, свои работы на лицезрение выставкома. Действительно, как оказалось, это было больше высокий выставком, и тут уж пришел и Валентин Михайлович Сидоров. Мы с ним тепло поздоровались, на зависть некоторым членам выставкома. Он не стал выяснять, где чьи работы, а просто поздравил всех и высказал, что мы будем продолжать активно работать, создавать картины и работать на великую Россию.
Все недоброжелатели только ставили галочки и кивали головой.
Было 22 апреля, день рождения В.И.Ленина, хотя многие это уже не помнят. Там же, на Крутицком валу, где начинались первые шаги, нам вручали аккуратные красивые удостоверения членов Союза художников России, и был такой разумный сейшен. Да, это действительно событие в жизни. Теперь ты уже полноценный брат Адыгеичу, Бато, Коляну и Теняеву. Ты можешь услышать от него «Зачем ты рисуешь, Саша, зачем ты портишь краски, сделанные на фабрике в Питере. Лучше пожалей их», но можешь и сам сказать «Картина есть – художник есть. Картины нет – художника нет. Арбузы не съешь – это не картина».
19.03.2013.