Когда небо темнело, а в воздухе повисала тишина, я сматывал удочки и бежал к дому. В огороде бабушка полола грядки, не поднимая головы. Но с первыми крупными каплями дождя и раскатистым громом я прижимался к бабушке и мы скорее бежали в дом. Она снимала с меня промокшую рубашку и штаны и долго тёрла мою голову и тело полотенцем, пока всё не становилось сухим и горячим. Если повезёт, то под эту сурдинку мне перепадало полакомиться мёдом с горячим молоком или липовым отваром.
Довольно долго сильные руки отца помогали мне чувствовать себя в этом мире защищённым. Походы с отцом на футбол, когда встречи с его товарищами, одобрительно похлопывающих меня по плечам и голове, жавших отцу руку и просивших прикурить от папироски, подтверждали многочисленность армии «наших».
Присутствие мамы на земле начало казаться лишним, когда её вызывали в школу указать на мои проступки. Потом они были лишними на моём дне рождении, когда собирались одноклассники и одноклассницы и, подчистив все крошки со стола, хотелось подтискаться и похихикать без лишних свидетелей.
И уж совсем ненужными они стали, когда я привёл в нашу комнату молодую жену и по ночам было никуда не спрятаться от храпа и скрипа пружин .
В гости к родителям я со своей семьёй приезжал редко и неохотно. В основном для того, чтобы оставить внуков на какое-то время и спокойно покутить с друзьями на курорте. На наши семейные праздники родители приезжали всё реже и оставались на них совсем недолго. Одеты они были не модно, говорили высокопарно и невпопад, вызывая у меня раздражение.
«Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог, он уважать себя заставил, и лучше выдумать не мог….». Первой умерла бабушка. Мы долго за ней ухаживали. Её парализовало, и три месяца она лежала без движения. По очереди мы ездили в больницу, потом перевезли её домой. Она никого не узнавала и бормотала бессвязные обрывки фраз из прошлой жизни. Я без сомнений бросал все дела в институте и ехал на электричке в Гатчину, чтобы сидеть возле бабушки, поить её чаем и выносить нечистоты. Я свято верил, что моя забота поставит её на ноги и вернёт к жизни.
Когда она умерла и мы положили её во гроб, меня пронзил ужас от холода, который источало её тело. Потом жуткое действо похорон и закапывания могилы погрузили меня в страх и уныние. Отношения между её дочерьми, по-разному оценившими свой вклад в попытку воскресить умирающую мать, были порваны навсегда. Было больно. Невыносимо больно и страшно. Исчезла та, которая закрывала собой от адской тьмы со страшным названием "Никогда". В доме пахнуло холодом из могилы. Потом всё прошло. Осталось тепло её рук, бормотание на ухо сказок, вкус мёда и лепёшек, сделанных её добрыми руками.
Жизнь снова наполнилась заботами и суетой, ожиданием родов, стоянием в очередях, стиркой пелёнок, поисками работы, страхом опозданий, ожиданием чуда от Деда Мороза. Все были сыты, обуты, одеты и играли друг с другом в настольные игры. Я задумался о себе. Что я делаю. Зачем я здесь. В этой тишине размышлений грянул весенний гром. Мама умерла скоропостижно 22 марта 1986 года. Я так и не привёз ей шаль, которую купил ей к восьмому марта. У неё лопнула аорта и , по телу расплылся этот жуткий, могильный холод. Когда позвонил отец, от внезапности известия у меня отнялись ноги. Отпевали мы её в храме Равноапостольного князя Владимира и мне казалось, что по окончании песнопений и молитв протоиерея Андрея мама встанет из гроба и мы пойдём домой. Они с папой в свой, а я в свой , делать свои дела. А потом я позвоню ей и спрошу про её здоровье. Но было всё не так. Мы отвезли гроб с телом моей мамы на Ковалёвское кладбище и закопали в глубокую могилу.
Папа ходил на эту могилу каждый день в течении года, а потом слёг и умер от тоски. Две недели я приезжал к его постели и привозил дорогой коньяк и какую-то еду, которую он уже не мог есть. Отец пытался поговорить со мной, сказать что-то важное, что не успел высказать за всю суетную жизнь, да так и умер. Чтобы положить его по завещанию к ногам матери, я сжёг его в адском пламени крематория.
Получив в Крематории урну с прахом отца, я поставил её на переднее сидение его бывших "Жигулей" и отвёз на кладбище. День был августовский, солнечный, прозрачный. Птицы радостно щебетали, словно обретали ещё одного кормильца. На душе было легко и весело. Теперь и машина, и квартира мне достались. Никто ругать не будет с насупленными бровями. Казалось, впереди у меня долгая и беспечная жизнь.
Положил я его рядом с мамой, чем сильно облегчил себе поездки в день поминовения усопших. Краска заливает моё бестыжее лицо каждый раз, когда я подхожу к могиле родителей и вспоминаю тот их отъезд с моей дачи в Павлово на Неве на ночь глядя. Они не любили эту дачу, которую я купил пополам с тёщей и пренебрёг желанием родителей построить дом на берегу залива в Сестрорецке. И в тот раз я уговорил их остаться ночевать на даче, а утром пойти с внучатами на рыбалку. А потом приехала подруга тёщи и они встали с постели и уехали, поняв что эта комната была забронирована для этой подруги, а я там не хозяин. Стыдно, как мне стыдно…
По сути то они добрые люди. Вот росли после войны в голоде и нищете, у одних мать убило, у других отец с фронта не вернулся. Отец их Георгий сошёлся с доброй вдовой женщиной Елизаветой. Когда дети выросли и поженились, то разъехались в разные города со своими семьями, а старик со старухой грелись, друг об друга в своём доме на берегу Невы в селе Отрадное. Когда Елизавету паралич разбил наполовину и дед не смог за ней полноценно ухаживать, решили забрать стариков по своим семьям детки – старуху увезли в Саратов к сыну, а деда пригрела на своей груди его доченька, моя тёща. Дом продали, деньги поделили. Да вот только от тоски старики свету белого не видели, глаза все в окошки проглядели. На просьбу деда – привезти к нему его любимую старуху все только отмахивались. Дед тайком просил меня, чужого , в общем то ему человека, отвезти его на машине в Саратов, к своей любимой Елизаветушке, обещал заплатить за бензин деньгами, вырученными от продажи его дома. Да только я знал, кто и куда его деньги уже давно потратил и отнекивался от него обещаниями. Когда из Саратова пришла весть о смерти Евдокии, дед ушёл в сарай и умер. Нет, не повесился, не застрелился , а лёг на тюфяк и…умер. Когда его стали звать к ужину, то нашли мёртвым. А тюфяк промок насквозь….Должно быть его слезами.
До бабушкиной могилы нужно было добираться в Гатчину, а могилы дедов и дядьёв вообще не были никому известны. Братские это были могилы. Одна на Западном фронте в Латвии, а другая в ГУЛАГе. И если прадеда Антона, его отца и моего прапрадеда Алексея мне всегда напоминал аромат цветков липы в июле, то про деда Якова не осталось никаких воспоминаний, кроме пожелтевшей фотокарточки. Прадед Кузьма погиб на фронте под Могилёвом в Империалистическую за Веру, Царя и Отечество в форме гренадера лейбгвардии Павловского полка с двумя Георгиевскими крестами на груди и его могила утонула в безвестности, как и Российская Империя. Его родных братьев Ивана, Антона и Андрея большевички замучили коллективизацией, а их дети, коих у каждого было по два десятка, рассеялись по миру мыкать горькое горе от чекистов и фашистов. Работы им хватило и по сей день…
Голодомор, организванный ленинской ОПГ в 1920-х годах, подровнял с землёй отцовскую родню на Полесье и не оставил никаких следов. Отец с братьями Евграфом и Григорием убежали от голода в Казахстанские степи и успели после войны продлить род множеством отпрысков. Где их могилки, сказать трудно….Кто где покоятся под сенью елей да берёз. Даже имена в поминальную записочку указать все не могу…Не знаю.
Погоревав немного, я углубился в проблемы строительства коммунизма, воспитание детей и веселое проведение досуга в кругу друзей и подруг. Яркий, распрекрасный мир открылся перед моим взором. Никто больше не отягощал мою совесть не исполненным родительским долгом. Никто больше не мешал мне работать без устали и зарабатывать много денег. Ими я щедро одаривал своих детишек и домашних, устраивал торжества, карнавалы и ждал от них восторга.
Тоска гложет одинокого человека, как ржа. Даже ещё быстрее. Одиночество делает человека свободным. Можно поехать к кому-нибудь, попить чаю, побеседовать. Вот только ехать некуда, не к кому и незачем.
Когда заболев, я услышал смертельный приговор участкового врача, показалось, что это было сказано кому-то другому, не мне. Разве со мной может что-нибудь случиться?
Я побежал к Богу. Побежал в храм Равноапостольного князя Владимира, к отцу Андрею. Побежал жаловаться и просить пощады. Отец Андрей благословил меня и выслушал. Потом тихо сказал, что сегодня вечером будут служить Парастас, а завтра Вселенская Родительская Суббота накануне Великого Поста. Помолимся за всех, прежде отшедших в Вере и Надежде Воскресения…
Мне стало не по себе. Никто не может помочь, никто не хочет помочь! Я бросился к машине и поехал к знакомому врачу. Тот с порога понял проблему и спросил, есть ли у меня достаточно денег, чтобы лечиться на высшем уровне. Если нет, то он ничем помочь не может. А если есть, то нужно отдать деньги ему тихо, по-чёрному, чтобы не платить налоги. От разводок я так устал, что готов был броситься под поезд.
Купив огромный букет самых дорогих цветов, каких никогда не покупал маме даже на день рождения, я помчался на Ковалёвское кладбище. Машина шла юзом по скользкой дороге. Весеннее солнце искрилось на снегу. Подъехав к воротам, я стал уговаривать охранника пропустить меня на машине, но не уговорив, поставил машину и пошёл пешком. Нормальные-то люди зимой на кладбище не ходят. Только те, кого припекло до смерти.
Кресты были занесены ровным покровом снега и кое-где торчали из сугробов. С трудом отыскав участок, где покоились мои родители, я стал пробираться по глубокому снегу к их могиле. Как быстро пролетело время. Я же хоронил их на краю кладбища, а теперь этот край стал центром. Под ногами попадались остроконечные оградки и выступы гранитных цветников. До могилы было ещё далеко. Замёрзшими губами я бормотал покаянную молитву «Ослаби, остави, прости Господи...простите, родные..я больше так не буду. Я люблю вас….».
Снег становился всё глубже и я увяз по пояс, потеряв последние силы и ощутив боль за грудиной. Холодная испарина покрыла всё моё лицо. Над кладбищем стояла мёртвая тишина. Только из дальнего перелеска слышалось по-весеннему бойкое щебетание птиц. В отчаянии, погружённый по пояс в непроходимый снег, я бросил цветы в сторону могилы родителей и они рассыпались разноцветным веером по белому сверкающему снегу.